Текст книги "Мир Приключений 1965 г. №11"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Еремей Парнов,Север Гансовский,Генрих Альтов,Александр Мирер,Александр Насибов,Николай Томан,Михаил Емцев,Сергей Жемайтис,Матвей Ройзман,Николай Коротеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 59 страниц)

6. ПОЗДНЕЕ РАСКАЯНИЕ

Я зашел в магазин игрушек, где москвичи покупали искусственные елочки, лошадок в черных яблоках, кукол, разное оружие, и приобрел для внука Андрея Яковлевича Вовки автомат с пистонами, а потом сообразил, что мне влетит от Любы. К счастью, ее не было дома, а Вовка, увидев столь желанный подарок, немедленно зарядил автомат, и началась стрельба.

Войдя в комнату к скрипичному мастеру, где дежурила медицинская сестра, я заметил, что он еще больше осунулся, под глазами набухли фиолетовые мешки, на подбородке выступила серая щетина. Приоткрыв глаза, старик увидел меня и попросил медицинскую сестру оставить нас вдвоем.

– Вот, уважаемый, и первый звонок с того света! – сказал он шепотом. – Разве справедливо? Я вывел на свет божий два десятка скрипок, и только две стоящие! А сколько моих красавиц могло бы украсить жизнь скрипачей!

– Надо во что бы то ни стало найти ваш красный портфель, – начал я. – Для этого мне обязательно нужно знать, что в нем находится.

– Нижняя дека “Родины” и составленные мной таблички толщинок. По ним я доделываю скрипку в третий раз!

Так вот за какими секретами охотился Михаил Золотницкий! Да и старик хорош: “У меня никаких секретов нет!” А теперь признается, что есть, да еще какие!

– Вы считаете, что пропавшие из несгораемого шкафа таблички помогут сделать скрипку лучше, чем ваш “Жаворонок”? – спросил я мастера.

– Во много раз! – подтвердил он. – Недаром я назвал ее “Родиной” и решил переделывать с Михаилом. Да не знаю, как теперь… – И он осекся.

– А грунтовать и лакировать “Родину” будете прежним составом? Или это тоже секрет?

– Нет, лак и грунт будут другие. А дерево мне досталось такое, какого и на свете не сыщешь! – Он с трудом вздохнул и добавил: – Да вот теперь не знаю, придется ли еще поработать?..

Пока я медленно задавал вопросы, а больной еще медленней отвечал, в голове вспыхивала одна догадка за другой. Мог ли Михаил Золотницкий, будучи вчера в мастерской, посягнуть на секреты отца и удалось бы ему добыть их? Мог ли то же самое сделать кто-либо из учеников? Конечно! Если старику стало плохо, нетрудно было воспользоваться его же ключами. Тут я подумал, что раньше мастер требовал, чтоб его письмо не уходило дальше редакции. А теперь, после кражи плодов всей его жизни, возможно, он не будет на этом настаивать?

– Андрей Яковлевич, – сказал я, – может быть, сообщить о краже вашего портфеля в уголовный розыск?

– Что вы, уважаемый, что вы! – зашептал он и даже попытался замахать на меня руками. – Такое дело… Кого-нибудь попутала нечистая сила! А я человека погублю…

Открыв дверь, в комнату на цыпочках вошел Михаил Андреевич со скрипкой и смычком в руках. Он остановился перед постелью, на которой лежал мастер.

– Отец! – произнес он робко. – Хочешь, сыграю “Жаворонка”?

Старик поднял глаза на сына, вздохнул и медленно опустил веки. Скрипач заиграл знакомую мелодию.

 
Между небом и землей
Песня раздается,
Неисходною струей
Громче, громче льется.
Не видать певца полей.
Где поет так громко
Над подруженькой своей
Жаворонок звонкий.
 

Мастер не сводил глаз с сына и, когда последняя, берущая за душу нота слетела со струн и растаяла, слезы выступили на его глазах:

– Моя? – еле слышно спросил он.

– Твоя, отец! – ответил скрипач. – Только что из починки!

– Почему не принес мне?

– Ты же перед конкурсом работал день и ночь!

Михаил Андреевич положил скрипку на одеяло возле руки отца. Тот стал ее гладить по слегка изогнутой, ярко-оранжевой спинке, где от середины в стороны расходились узоры, словно шерсть на хребте большой кошки.

– Соловушко мой! Эх, соловушко!

Он заплакал. Скрипач наклонился к нему, подавая носовой платок, и старик прижался губами к его лбу.

– Вот, сынок, – проговорил он, глотая слезы, – скрывал от тебя, все скрывал! А для чего? Все равно с собой ничего не унесу! Много бы отдал, чтобы пожить – поработать хотя бы годик! Я всему научил бы тебя, Михайло!

– А учеников? – тихо спросил я.

– Само собой, – еле донеслось до моих ушей.

Старик закрыл глаза и задремал. Михаил Андреевич вышел со мной из комнаты и позвал к отцу медицинскую сестру…

Теперь я еще больше убедился в том, что зря подозреваю скрипача: не йог же он так непосредственно сыграть роль любящего сына! Ни одного неискреннего слова, ни одного фальшивого жеста! Для этого надо иметь незаурядный актерский талант, а у музыканта его не было.

Да, но кто же взял красный портфель? И вдруг меня осенило: Савватеев! Однако ради чего он пошел бы на такую рискованную кражу? Я должен немедленно выяснить причину…..

7. КТО ТАКОЙ САВВАТЕЕВ?

Забыл написать, что, пока ждал в мастерской машину “неотложной помощи”, я ухитрился еще осмотреть все стамески и только у одной обнаружил сломанный правый уголок. Судя по написанной на деревянной ручке чернилами фамилии с инициалами, она принадлежала старику Золотницкому. Не мог же он сам взламывать собственный шкаф?

Кроме того, зная, что какой-то слесарь открывал красный портфель и видел, что там лежит, я узнал его адрес и отправился к нему на квартиру. Оказалось, что полтора года назад он со всей семьей уехал на целину.

Со все еще бывшими на экскурсии учениками я не мог поговорить и решил потолковать с Савватеевым, о чем предупредил его по телефону. Кстати, он мне сказал, что ему звонил Михаил Золотницкий и сообщил о происшествии в мастерской…

Архитектор весело встретил меня, взял под руку, повел по коридору и широко распахнул дверь в свой кабинет. Войдя, я увидел справа на стене, очевидно прикрывающие чертежи, зеленые шторки; в углу – высокий, широкий, застекленный сверху донизу шкаф с коллекцией скрипок; справа – сплошь уставленные книгами стеллажи; возле-раскладную лестницу. Свободная стена была завешена портретами скрипичных мастеров и скрипачей.

– Прошу в партер! – предложил Савватеев, указывая на стоящее сбоку стола высокое кресло.

– Спасибо! – отозвался я ему в тон, сел и показал на шторки. – Давайте занавес!

Архитектор объяснил, что работает в мастерской, которая готовит проект реконструкции улицы Горького. Отдернув шторку, он взял деревянную черную указку и стал водить ею по чертежу, объясняя, что и где будет строиться.

В начале проспекта Карла Маркса, там, где находится “Националь”, вырастут шестнадцатиэтажные корпуса новой гостиницы. На площади Пушкина расширится здание редакции “Известий”, которое вместит в себя зал для совещаний на тысячу с лишним человек и превосходно оборудованные почту и телеграф. Во всю длину улицы в нижних этажах многих домов откроются универсальные магазины, торгующие обувью, одеждой, синтетическими изделиями, а также парикмахерские и косметические салоны.

– Многие магазины будут работать без продавцов! – пояснил Савватеев.

– Но там, где будут нерадивые директора и нелюбезные продавщицы, – добавил я, – мы увидим магазины без покупателей!

Георгий Георгиевич улыбнулся, закрыл шторку и тоном гида продолжал:

– Переходим к небольшой коллекции скрипок вашего покорного слуги!

– От кого вы унаследовали страсть к собиранию их? – спросил я, подходя к уже открытому Савватеевым шкафу.

– Мой лед играл в оперном оркестре первую скрипку. Он понимал толк в этих инструментах, был богат и покупал наилучшие из них. Он завещал свою коллекцию отцу, отец – мне, а я в конце концов сдам ее государству. Вот поглядите, – продолжал он, снимая с крючка скрипку, – работа Витачека…

Показав мне несколько инструментов, он сказал:

– Теперь посмотрим библиотеку!

Архитектор протянул руку к стоящему на второй полке толстому тому в переплете, на черном корешке которого горело золотое, вытисненное латинским шрифтом немецкое название: “История смычковых инструментов”. Но я сказал, что читал-этот добротный труд Юлиуса Рюльмана, и перевел разговор на французского ученого Феликса Савара, открывшего, что старинные итальянские мастера, в частности Страдивари, измеряли части скрипки не кронциркулем, а устанавливали соотношение высоты их звуков.

– Что и говорить, Страдивари – гений! – вздохнул Георгий Георгиевич. – Только не забывайте: его учитель Никколо Амати за какие-нибудь тридцать лет преобразил гнусавую виолу в классическую скрипку с итальянским тембром. Он основатель кремонской школы. Без него никогда не было бы ни Антонио Страдивари, ни Андреа Гварнери, ни Франческо Руджери!

– По-вашему выходит, что виола – прародительница скрипки? – спросил я. – А вам не приходилось любоваться фреской Киевского собора одиннадцатого века, где изображен человек, держащий у плеча смычковый инструмент?

– Давно известно, что сначала смычковые инструменты появились у славян. В Далмации, в Истрии! Оттуда бродячие музыканты разнесли их по Европе. Ну, а Кремона, Брешиа лежат по соседству. Итальянцы – народ музыкальный, у них растут клен и ель. Им сам бог велел заниматься скрипкой! – Он потер руки и добавил: – Верно, славяне сотворили “прабабушку” виолы. В истории скрипичного мастерства вы разбираетесь!

Черт бы его побрал! В эту минуту я думал, как мне напасть на след похищенного красного портфеля. Ведь в этом кабинете – в шкафу, на стеллажах, в ящиках стола, под разостланным во всю комнату ворсистым вишневого цвета ковром – можно спрятать добрую сотню красных портфелей!..

После этого архитектор показал мне выпущенную англичанами монографию о скрипке Страдивари “Мессии”. Вздохнув, Георгий Георгиевич сказал, что есть очень ценная монография о скрипках, написанная Никколо Паганини, но это библиографическая редкость и он не смог ее достать. Я посочувствовал Савватееву и пожалел, что у него вообще маловато старинных сочинений и смычковых инструментов. Он тряхнул головой, сделал ко мне два шага и спросил:

– Хотите посмотреть редкостные вещи, которых, ручаюсь, ни у кого нет?

– Зачем об этом спрашивать?

Он скрылся за подставками, где стояли доски с неоконченными чертежами. Я было шагнул к стеллажам с книгами, но сзади меня послышалось тихое щелканье замка (впоследствии я узнал, что у архитектора вмурован в стену секретный шкафчик, оклеенный теми же обоями, что и комната).

На вытянутых руках, осторожно, как запеленатого младенца, Савватеев принес металлическую плоскую, размером чуть больше писчего листа шкатулку. Он торжественно опустил ее на столик, вставил в узкое отверстие замка похожий на лезвие перочинного ножа ключ, и крышка сама медленно поднялась: в шкатулке лежала кожаная, черного цвета с серебряной монограммой коллекционера папка. Вынув ее из шкатулки, он развязал тесемки, раскрыл и, взяв верхний лист, показал мне. Я протянул руку, чтобы взять его и получше рассмотреть, но он остановил меня таким возгласом, словно я подносил к бумаге зажженную спичку. Это была таблица толщинок к скрипичной нижней деке французского мастера Жана Вильома с его написанным красными чернилами автографом. Глаза Георгия Георгиевича блестели, на щеках появился румянец, держащая табличку рука дрожала, точно от листа шел электрический ток. Вот таблички итальянца Базьяка Леандро, вот – француза Николя Люпо, вот – русских: Александра Лемана, Евгения Витачека. Захлебываясь от волнения, архитектор объяснял: дека какой скрипки и кем была сделана по той или иной табличке, кто из музыкантов играл на инструменте, какова судьба мастера и его учеников. А когда, наконец, в его руках затрепетали подлинные первый и второй варианты табличек для “Жаворонка”, он стал говорить с хрипотцой и глотать слова.

Показав все, что находилось в папке, он уложил в нее таблички, завязал узлами тесемки и никак не мог попасть ключом в тоненькую скважину замка; я помог ему, и крышка шкатулки как бы нехотя опустилась и сама заперлась.

Когда Савватеев спрятал шкатулку, я спросил его, почему он не напишет и не издаст монографию о своей коллекции скрипок и табличек. Он сказал, что пишет небольшую книгу: “Проблемы советской скрипки”. В ней анализирует инструменты различных мастеров, в частности, своей коллекции. Он пытается решить вопрос – что же в скрипке главное: дерево, из которого она делается, ее форма, толщинки дек, грунт, лак и т. п.

– Вы знаете, – напомнил я ему, – в конце пятидесятых годов наш мастер Денис Яровой получил большую медаль червонного золота на родине Страдивари.

– От конфедерации художественных ремесел, на выставке альтов в городе Асколи Пичено. Это не совсем то, что меня занимает. Я делаю ставку на “Родину”!

Он взял лежащую на письменном столе отпечатанную на машинке рукопись, полистал ее и стал читать:

– “Кто может не за страх, а за совесть изучить каждую часть самой худшей и самой лучшей скрипок? Только мастер, долгое время занимающийся их реставрацией и на основе опыта познавший эти инструменты.

Но не только в этом дело! Подлинный художник скрипки должен уметь своими руками делать ее. И этого мало! Он еще обязан играть на инструменте, оттого что многие особенности дерева познаются лишь на слух.

Однако теперь нельзя рабски копировать инструменты даже прославленного Страдивари. Три века назад от скрипки требовали мягкого тона, нежного тембра. В наше время, принимая во внимание огромные, далеко не всегда радиофицированные аудитории, необходимо, чтоб инструмент обладал полнозвучностью и, если позволительно употребить такой термин, дальнобойностью.

Поэтому скрипка “Родина”, над которой сейчас работает Андрей Яковлевич Золотницкий…”

Два варианта этой скрипки я подробно описал, – сказал архитектор, закрывая рукопись, – а вот третий не могу. Конечно, кой-какие сведения я получил, кой-чего предвижу, но таблички толщинок, особенно нижней деки… – Он развел руками.

– Вы же в прекрасных отношениях с Андреем Яковлевичем!

– Я просил его показать таблички. Предупредил, что мне нужен десяток цифр, измененных в третьем варианте по сравнению со вторым, но старик неподдающийся!

– Значит, теперь ваша книжка останется недописанной! Почему же вы, Георгий Георгиевич, не взяли портфель к себе и не спрятали куда-нибудь?

– Вы слыхали, в чем Андрей Яковлевич заподозрил своего сына? А тут я, все-таки человек посторонний. Поглядеть не дал, а вы – домой!

– И себя наказал, и вас!

– У меня есть свои соображения: тот, кто унес портфель, посмотрит, что в нем, и пришлет обратно.

– Ну что вы! Портфель взял человек, хорошо знающий, что к чему!

– Подождем – увидим!..

Однако с какой уверенностью он заявил, что красный портфель вернут!

Я взял раскладную лестницу, поставил ее, раздвинув перед стеллажами, влез и стал смотреть стоящие на верхних полках русские книги. Я вытащил составленную А.Михелем энциклопедию смычковых инструментов. Пока я ее перелистывал, архитектор объяснил, что в ней интересна глава о крепостном музыканте, игравшем в оркестре графа Н.П.Шереметьева, скрипичном мастере Иване Батове. Только зря рассказана басня о том, что он якобы сделал отличную балалайку из… гробовой доски.

В это время в коридоре быстро и прерывисто зазвонил телефонный аппарат. Георгий Георгиевич воскликнул:

– Междугородная! Смотрите все, что хочется! – и убежал.

Я не стал брать уже прочитанные книги А.И.Лемана, а снял с полки премированное Падуанской академией наук сочинение Антонио Богателла, который приводил размеры всех (более сотни) частей скрипки. За ним проглянула папка с белой наклейкой на корешке, где красными чернилами было жирно выведено: “Е.Ф.Витачек”. Я взял соседнюю книгу Д.Зеленского об итальянских скрипках и позади снова заметил папку: “Т.Ф.Подгорный”. Это меня заинтересовало, и, снимая одну за другой книги первого ряда, я увидел во втором папку: “А.Я.Золотницкий”. Почему она такая толстая? Может быть, там красный портфель или таблички? Брать или не брать? А вдруг войдет архитектор? Ну и что же? Он сам разрешил мне глядеть все, что пожелаю…

Я вынул папку, раскрыл. Вот пространное описание премированных на конкурсе скрипок “Анны” и “Жаворонка”, сорта пошедших на деки клена и ели, таблицы толщинок, замечания о головке, грифе, пружине, составах грунта и лака, а также мельчайшие подробности о качестве звука и тембра. А на новой странице сверху стояло: “Скрипка “Родина”. Было описание ее двух вариантов, в котором с большим знанием указывались не только сорта дерева, но и размеры всех частей, кроме нижней деки. Откуда с такой точностью об этом узнал Савватеев? Далее: о грунте говорилось, что он будет изготовлен из таких-то соединенных с пчелиным воском смол. Но это же был открытый Михаилом Золотницким рецепт! Значит, скрипач показывал архитектору свою статью, а может быть, просил повлиять на отца? О лаке и о струнах “Родины” не упоминалось вовсе. Но дальше, дальше! На отдельных страницах были наклеены снимки с табличек обеих дек двух вариантов “Родины”. Я перелистнул еще одну страницу и увидел фотографию табличек третьего варианта скрипки со всеми цифрами. А сию минуту Савватеев говорил, что мастер ему их никогда не показывал! Как же он мог их сфотографировать? Ведь они лежали в закрытом несгораемом шкафу!

Если бы читатели видели, с каким ошалелым видом я смотрел на эту фотографию, они могли бы убедиться в правильности поговорки: “Уставился, как баран на новые ворота”. Впрочем, через минуту я закрыл папку, поставил ее на место и загородил книгой Богателла. Я взял изданный в Лондоне томик Джорджа Харста, который резко критикует скрипичных мастеров…

– Тысячу извинений! – воскликнул Георгий Георгиевич, появляясь в дверях. – Вот не было печали! Заказали срочную статью!

Я знал, что такое срочная статья, поставил Харста на полку, слез с лестницы, сложил ее и отнес на прежнее место.

Я вышел в переднюю, надел шапку, как вдруг услыхал пение и чириканье птиц. Савватеев повел меня по коридору и раскрыл вторую дверь слева. Он включил электричество, и я увидел клетку, где сидели чиж и канарейка, а в другой, побольше, – несколько птенчиков. Пел лимонного цвета кенарь, а его пернатые потомки дружно щебетали. Полюбовавшись на эти живые одуванчики, я погасил свет и пошел одеваться. Георгий Георгиевич объяснил, что канарейками занимается сын-студент, а научил его их домашний врач Лев Натанович Галкин.

– Он работал в нашей поликлинике, – сказал я, – но я у него не лечился.

– А теперь – подымай выше! Клиника профессора Кокорева. Говорят, Галкин – его правая рука.

…На обратном пути от коллекционера я вспомнил, что скрипичный мастер отправился за советом не к кому иному, как к архитектору, а с ним в редакцию – к Вере Ивановне. Значит, старый Золотницкий беспредельно доверял коллекционеру.

Но я тут же возразил себе, вспомнив, как часто жертва сама шла в объятия к тому, кто совершит или тайком уже совершил против нее преступление. Я убеждал себя в том, что архитектор – серьезный, рассудительный человек – не пойдет на скверное дело. И опять возражал себе: Савватеев – коллекционер, а такой одержимый страстью человек способен на все!

Многим был известен старичок – коллекционер старинных гравюр И.С. Но мало кто осведомлен, что однажды, находясь в читальном зале краевой библиотеки, он, улучив момент, лезвием безопасной бритвы вырезал из уникальной книги гравированный на меди портрет “Кавалерист-девицы, улана Литовского полка Надежды Андреевны Дуровой”. Только глубокая старость, уважение к его исследовательским трудам спасли коллекционера от суда.

Наконец, Савватеев не жена Цезаря, которая должна быть выше подозрений!

8. КИНОРЕЖИССЕР, КАК ОН ЕСТЬ

Утром, после встречи Нового года, я проснулся поздно, отдернул занавеску и увидел на стеклах следы бушевавшей ночью вьюги. Она так залепила окно снежными звездочками, что они казались нарисованными. Солнце выплывало на горизонте, окрашивая их в алые тона.

Я позвонил по телефону Золотницким. Трубку взяла Люба, и, когда я услыхал ее нежный голос, светлое чувство охватило меня. Словно я очутился в июльском сосновом лесу: чувствовал запах хвои, смолы, грибов, слышал тихий-тихий звон синестеклянных колокольчиков…

Черт знает что! Мне только не хватало влюбиться в жену скрипача!

Люба сказала, что Андрей Яковлевич ночью не спал и только сейчас, приняв прописанную врачом микстуру, задремал. Она просила меня зайти к четырем часам, когда будет доктор…

Я поехал к кинорежиссеру Разумову в студию научных фильмов, но Романа Осиповича еще не было, и мне пришлось его ждать в кабинете, где находился оператор Белкин. Это был молодой человек в кожаном комбинезоне, из-под которого выглядывал расстегнутый воротник пестрой ковбойки. Сперва я подумал, что он опалил себе волосы, брови и ресницы, но, когда подошел поближе, меня поразил их белесый цвет. Белкин оказался словоохотливым парнем, рассказал о последних работах Разумова и, между прочим, пожаловался, что тот второй год мучается с кинопортретом скрипичного мастера Золотницкого. Я объяснил, что именно по поводу этого фильма и приехал в студию: пишу очерк о старике, а материала – кот наплакал. Оператор заявил, что фильм еще не смонтирован, а с концом и вовсе плохо. Подойдя к столу, он по очереди брал куски пленки, смотрел их на свет, а потом, держа один из них в руках, подозвал меня. Встав лицом к высокому окну, я стал глядеть на кадры так же, как Белкин, и увидел верхнюю деку, гриф, головку – словом, все части скрипки и еще остатки клена и ели. Оператор объяснил, что это разобранная белая “Родина”, верней, ее второй вариант. Далее все это было снято кинооператором с разных точек. Да, но, вероятно, все эти части Андрей Яковлевич спрятал у себя или еще у кого-нибудь и никому не только не показывал, но и не говорил о них. Каким же образом удалось Разумову их снять?

Когда я задал этот вопрос оператору, он ответил, что съемки происходили в его отсутствие, и лучше всего об этом спросить консультанта по фильму Савватеева.

– А сейчас у нас – стоп машина! – продолжал он. – Надо продемонстрировать на экране скрипку “Родину”, а старичок ее расклеил, и еще ко всему у него из мастерской сперли ее дно и рисунки с цифрами, по которым ее выпиливают!

Тут оператор доверительно сообщил мне, что это неожиданный удар для кинорежиссера: Разумов собирается жениться на скрипачке и заказал Золотницкому для нее инструмент самой высокой марки.

– Вы только никому не говорите, – продолжал оператор шепотом. – Мы и “Кинопортрет” стали делать, чтобы подмаслить старика. А Роман Осипович своего добьется. Он в этих делах молоток!

Вскоре приехал кинорежиссер, набросился на оператора, браня его за то, что он не переснял два кадра для очередного выпуска киножурнала “Наука и техника”. Белкин сказал, что сию минуту это сделает, и ушел.

Роман Осипович – сорокалетний худощавый шатен, со спадающей на лоб каштановой прядью волос, с прозрачно-серыми глазами – пожал мне руку. Я показал ему выданное редакцией удостоверение, он пробежал его глазами и уселся рядом со мной. Я посочувствовал ему, что затормозилась съемка “Кинопортрета” и работа над заказанной Золотницкому скрипкой.

– Не желаю говорить об этом Кощее Бессмертном! – резко заявил Разумов. – Он у меня вот где сидит! – и, наклонив голову, хлопнул рукой по шее.

– Разве старик ожидал такой неприятности? – перебил его я.

– А я ожидал? У меня сорван план, заработок, следующая работа! Эх! – в сердцах выкрикнул Разумов. – Был бы умней, не связался бы с кинопортретом этого копухи! Сделал “Родину”, прослушали – высший сорт “А”. “Погодите, переделаю, потом снимайте!” – “Ладно, Андрей Яковлевич! Только моей невесте скрипочку”. – “Сказал, сделаю твоей нареченной – мое слово свято!” Слушаем вторую “Родину”. Говорят: “Затмили Страдивари!” Моя скрипачка просит: “Это сама мечта, Роман! Умолите мастера – Новый год на носу. Мне же новую скрипку перед гастролями обыграть надо!” Пошел к нему, говорил, сам цену накинул. Отказывается: “Пока свою не кончу, не могу. Я должен все скрипки превзойти! Это плоды всей моей жизни”. Будь прокляты все скрипки и скрипичные мастера в мире!“

– Неужели вы не нашли выхода?

– Нашел! За две недели до того, как украли красный портфель…

– Разве он был красный?

– Этот Кощей сам вынимал его из несгораемого шкафа… За две недели до кражи я просил у дирекции разрешения в финале “Кинопортрета” заснять вместо “Родины” “Жаворонка”, на котором будет играть моя скрипачка. Что, плохо? Дирекция одобрила, но мой консультант Савватеев уперся. “Нельзя! Снимали, как делают “Родину”, а звучать будет “Жаворонок”. Да разве кто поймет, какая скрипка на экране? Все же в руках диктора и звукооператора.

Дальнейший разговор между мной и кинорежиссером я не воспроизвожу потому, что мне и так было ясно, мог ли Роман Осипович тридцатого декабря, находясь в мастерской, унести красный портфель. Он же понимал, что старик снова будет работать над третьим вариантом “Родины”, а вот скрипку для его невесты начнет делать после “второго потопа”. Иначе для чего он хлопотал о замене “Родины” “Жаворонком”? Мне оставалось лишь точно выяснить, что и как можно сделать с нижней декой и табличками, и это окончательно укрепило бы мое подозрение против кинорежиссера…

Без двадцати минут четыре я вошел в квартиру Золотницких. Первой, кого увидел, была Люба, и я заметил ее заплаканные глаза и сильно напудренное лицо. Мы прошли в столовую, и я услыхал, как Михаил Золотницкий репетирует на скрипке сонату Бетховена. Сев напротив Любы, я спросил, чем она расстроена. Ах, прошептала она, только что с ней говорил Андрей Яковлевич. Ему очень плохо, и ей его жалко! Устарика стало плохо с памятью, и, кроме того, он начал заговариваться: сегодня несколько раз назвал ее Анной – именем своей покойной жены.

Я начал успокаивать ее, доказывая, что все-таки он – кремень, и не случись с ним беда, он еще долго таким бы и остался. Люба тихо прошептала, что у него такой характер и с этим ничего не поделаешь.

– При чем тут характер? – возразил я. – Так можно оправдать любого человека. Ведь сейчас для него самое важное, чтобы нашли его красный портфель!

– Да? – спросила она и посмотрела на меня.

– Конечно! Но ведь его секреты получились не сами собой! Разве до него не существовало русской скрипичной школы? Потом советской? Разве не обучал его Мефодьев? Не учился он у современных мастеров? Или вы думаете, он сам создал свою школу?

– Каждый художник, даже самый маленький, имеет что-то свое!

– Иначе он не был бы художником! – воскликнул я.

Лицо Любы стало светлеть, и я испытывал такое ощущение, какое переживаешь, смотря ранним утром на медленно яснеющий горизонт.

– Ведь у него есть ученики! – пыталась она снова защитить Андрея Яковлевича. – Наконец, мой Михаил…

– Ученики – это пока только одно название! – не складывал я оружия. – А Михаил Андреевич безусловно ученик своего отца, и, кстати, отсюда все его качества!

– Вот-вот! – подхватила она. – А я жена Михаила, и отсюда все мои качества!

Что она хотела этим сказать?

Из соседней комнаты донесся плач Вовки. Люба мягко коснулась рукой моего плеча, словно прося подождать, и поспешно убежала.