Текст книги "Мир Приключений 1965 г. №11"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Еремей Парнов,Север Гансовский,Генрих Альтов,Александр Мирер,Александр Насибов,Николай Томан,Михаил Емцев,Сергей Жемайтис,Матвей Ройзман,Николай Коротеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 59 страниц)

12. ЛЮБА РАЗОБЛАЧАЕТ СЕБЯ

Через день я встретил на Тверском бульваре Любу. Она была в своей беличьей шубке и в похожей на большой пушистый одуванчик шапочке. Мы пошли по бульвару. Покрытые снегом деревья стояли, как яблони в цвету, за ними, как луны, светили фонари. Все лавочки были заняты, и мы с трудом нашли пустую скамейку.

– Вы не представляете себе, – сказала Люба, – что было с Андреем Яковлевичем, когда он отпер свои портфель и вынул из него деку и таблички. Прижал их к груди, как ребенка, смеется, плачет и вас благодарит. Лев Натанович сказал, что завтра отправит свекра в санаторий. Большое вам, пребольшое спасибо! – И она поцеловала меня в щеку.

Мое сердце бешено застучало. Я сидел, сжав губы, и плохо понимал, что говорила Люба. Единственное, что я услышал: “Все равно свекру не будет покоя”. Собравшись с мыслями, я тихо спросил: почему же так? Оказывается, у Савватеева остановилась работа над книгой.

– Он не может выпустить книгу о “Родине” прежде, чем появится на свет скрипка, – успокаиваю я ее. – Это исследование, а не репортерская заметка! Я слышал отрывок из этой монографин о работе Андрея Яковлевича. По-моему, она будет понятна узкому кругу людей: скрипичным мастерам и скрипачам.

– Скрипачам? Моему Михаилу эти таблички вроде клинописи!

– Учился у отца, сам сделал скрипку и не разбирается?

– Вот и сделал такую, что даже поощрительной премии не дали!

– Зато теперь свое возьмет!

– Ну что вы! Я каждый день ему твержу, чтобы вместе с отцом работал. А он: “Я ему покажу – все закачаются!” Но выйдет, как в басне Крылова. Помните, лягушка хотела сравняться в дородстве с волом?

Любе стало холодно, она поднялась со скамейки и, взяв меня за руку, повела на боковую аллею. Дорожка заледенела, Люба стала кататься по ней словно на коньках и рассказывать о том, как знакомилась на катке с мальчиками. Потом она начала пенять на характер скрипача и на его привередливость.

Мы вошли в автобус, и она перешла на разговор о Вовке. У нее в голосе появились нежные нотки, уменьшительные словечки.

Казалось, на бульваре была одна женщина, а здесь, в автобусе, совсем другая…

Когда мы сошли на остановке, я сказал:

– Должно быть, между вами и Михаилом Андреевичем пробежала черная кошка.

– Обидел он меня. Вчера утром, за завтраком, устроил мне сцену ревности. Прямо Отелло!

– Отелло не так ревнив, как доверчив. Он – храбрый. Ревность же удел трусов, которые боятся потерять то, что им принадлежит!

– Вы знаете, к кому Михаил меня приревновал?

– К какому-нибудь музыканту?

– К вам, мой милый! Почему я так долго была с вами в аптеке.

– Вот тебе и на!

– Очень неприятно, что весь разговор слышал Вовка. Мальчишка нервный, впечатлительный.

Когда мы подошли к дому, Люба попросила не провожать ее до подъезда.

– Я позвоню вам, – пообещала она и быстро убежала…

Январское солнце выкатилось из-за облаков, заулыбалось, заиграло, как младенец после купания. Ошалелые воробьи стали прыгать, носиться, чирикать и, ероша свои перышки, купаться в снегу на подоконниках. Я поглядел сквозь заклеенные рамы на наш сад и увидел, что покрывший тополя иней переливается, сверкая, точно высокогорный водопад.

Я пытался смотреть на вчерашнюю встречу с Любой сквозь розовые очки. Потом подумал, что напоминаю того неунывающего художника, который сидел в кафе и, поглядывая в окно, зарисовывал старинный боярский дом. Он заказал официанту завтрак, тот ушел и пропал. Когда он вернулся, художник увидел, что официант оброс пышной бородой.

“Чудесно! – сказал ему художник. – Я надену на вас боярский кафтан и нарисую на фоне старинного дома…”

Я решил позвонить Любе по телефону, но номер все время был занят. Вечером мне принесли письмо, я вскрыл его, вынул записочку и прочитал две строчки:

“Не сердитесь на меня! Я боюсь встречаться с вами. Люба”.

От этого послания на меня повеяло ледяным холодом. Я бы не очень удивился, если бы ударил дикий мороз, забушевала вьюга и под моим окном проковылял черноносый белый медведь.

Я подошел к телефонному аппарату и снова позвонил на квартиру Золотницких. На этот раз ответила Ксюша, и я, назвав себя, попросил к телефону Любовь Николаевну.

– Хозяйка утречком улетела к Михаилу Андреевичу в Ленинград.

– Давно он там находится?

– Да уж скоро две недели будет. Торопилась она, на самолет опаздывала. К Вовке не успела съездить попрощаться.

– Он был в детском саду?

– С месяц живет у бабушки!

– А когда хозяева вернутся?

– И сказать не могу. Концерты у них…

Нет! Какова! Сказала, что на днях муж устроил ей из-за меня сцену ревности, и все это происходило при сынишке. Зачем она дважды солгала?

Я стал размышлять: когда мы ехали в автомобиле из аптеки, Люба просила меня как следует поискать портфель в мастерской, уверяя, что пропажа найдется. Разве это было сделано спроста?..

Эх ты, неугомонный романтик! Видел то, что тебе грезилось, а не то, что происходило у тебя под носом. Ведь Люба хотела доказать, что красный портфель как лежал в мастерской, так и остался там, и никто ни в чем не виноват! Никто? Значит, Люба стремилась снять подозрение С похитителя? А почему? Она сама взяла портфель! Да, да, сама! И сделала это, чтобы помочь мужу.

В сердцах я выругал Любу, открыл книжный шкаф, достал черновики посвященного Любе стихотворения. Я зажег на кухне спичку и поднес листочки к пламени. Когда они стали обугливаться, я бросил их в ведро с водой, и, черные, с тлеющей багряной каймой, они зашипели, словно змеи.

Я вернулся в кабинет и с наслаждением растянулся на кушетке. И тут в голове снова мелькнула мысль: ведь овладеть красным портфелем мог и Михаил Золотницкий, тут же сфотографировать деку, таблички, а потом ему кто-нибудь помешал, и он впопыхах сунул все в платяной шкаф. А возможно, поскольку ему были нужны очень точные цифры, унес портфель с собой и поручил снять копии чертежнику или фотографу. Понятно, ему не пришло в голову, что через несколько часов отец полезет в шкаф за портфелем.

Разумеется, в тот же день Савватеев или Разумов могли также взять красный портфель. Архитектор, возможно, сумел бы на месте снять деку, перечертить с табличек копию, а, может быть, как он объяснял мне, записать десяток цифр. Хотя это сомнительно: увидев деку и таблички для “Родины”, в торжество которой верил, он унес бы красный портфель; долго ли, в свой следующий приход, дождавшись, когда старик пойдет в подсобную комнату, положить вещь в платяной шкаф? А сделав копию с табличек дома, Савватеев обязательно начертил бы еще одну. Эта копия до зарезу была нужна для “Кинопортрета” Разумову. Взял бы коллекционер портфель с собой или сделал, что задумал, в мастерской – все равно теперь становится понятной его фраза о том, что украденное вернут обратно.

Вот разгадать поведение кинорежиссера трудно. Допустим, он унес красный портфель для того, чтобы, воспользовавшись нижней декой и табличками, заказать для своей невесты скрипку. Зачем же, пойдя на большой риск, он положил портфель в платяной шкаф? Или дирекция киностудии научных фильмов не согласилась, чтобы Роман Осипович снимал “Жаворонка”? Или не нашлось подходящего мастера, который взялся бы сделать скрипку и молчать?

Возникло еще одно предположение: решив вернуть красный портфель, кинорежиссер мог заснять на пленку и нижнюю деку и таблички, как детали в кадрах о скрипке “Родина”. Возможно, он поручил это сделать кому-нибудь на стороне, чтобы ничего не узнали в студии.

Значит, кто бы ни взял красный портфель и кто бы ни положил его в платяной шкаф – Люба, Михаил, Савватеев, Разумов, – все равно у кого-то остались фото с нижней деки и копии с табличек. Если точно выяснить, у кого они находятся, можно, как говорят, потянув за ниточку, размотать весь клубок и выйти на преступника.

Так логически рассуждая, я не заметил, как заснул. Потом внезапно проснулся, точно кто-то резко толкнул меня в бок. Открыв глаза, я увидел за окном полоску апельсинного цвета. В голове точно выстукивали на пишущей машинке: “Фото, копия…” “Что? Что?” – спросил я, садясь.

Почему я уверен, что фото с нижней деки “Родина” и копии с табличек снимал тот, кто взял красный портфель? Так ли это? Ведь надо сфотографировать рисунок клена, перенести на кальку или снять на пленку тончайшие чертежи с рассчитанными до миллиметра и расставленными на точнейших местах маленькими цифрами. Это же – основа будущей скрипки! Нет, все это делал опытный чертежник или фотограф! А вдруг они сделают еще вторые фото и копию, и, как правильно я опасался, дотоле не известный мастер, получив их, произведет скрипку, похожую на ту, которая выйдет из-под рук Андрея Яковлевича?

Тут меня так хлестнула следующая мысль, что я вскочил на ноги и зашагал по комнате. А не может ли фото деки и вторая копия табличек очутиться за рубежом? Разве мы не знаем подобных же случаев? Сумели же вывезти из нашей страны в Англию все скрипки знаменитого мастера Ивана Батова, кроме двух. Так и сейчас за границей фото и копия превратятся в сверхприбыль какого-нибудь предпринимателя!

Черт подери! До тех пор пока я не буду окончательно убежден, что фото и копия остались у нас, я не имею права сидеть сложа руки…

13. ПЕРВЫЕ УЛИКИ

Я разыскал в старой записной книжке номер служебного телефона моего товарища по университету С.Л., который работал на таможне. Созвонившись с ним, я в указанный им час получил пропуск и поднялся по лестнице на тот этаж, где помещался его кабинет.

Я не видел С.Л. лет семь. До этого случайно встретился с ним на стадионе в Лужниках во время футбольного состязания, но тогда мы даже не успели поговорить. С.Л. все так же был похож на Чехова, и недаром в университете его прозвали Антоном Павловичем и советовали ему писать короткие рассказы или, если ничего не выйдет, перейти на медицинский факультет, а после этого снова взяться за перо. Смотря на меня умными глазами сквозь стекла пенсне (говорили, он носит их, чтоб оправдать свое прозвище!), С. Л. внимательно выслушал мой рассказ о тех поисках, которыми мне пришлось заняться. Потом, поглаживая свою бородку, он согласился со мной, что могут снять вторую копию с деки и чертежей. Так как он не имел никакого представления о толщинках верхней и нижней дек, я вынул из кармана “Книгу о скрипке” А.Лемана, развернул приложенные к ней карты и показал, что примерно представляют из себя нижняя дека и таблички. После этого прочитал в книге замечание автора: “Достаточно снять с деки две – три лишние стружки, как резко изменится характер звука скрипки”.

Подивившись, каким, по его выражению, “чертовски скрупулезным трудом” создается скрипка, мой товарищ заявил, что такие чертежи можно отлично сфотографировать и отпечатать не одну, а несколько копий. После этого он посмотрел мое редакционное удостоверение, спросил, что я хочу от них, таможенников. Я объяснил, что нельзя ли еще лучше осматривать багаж уезжающих за границу иностранцев.

– Если бы ты точно знал, – ответил “Антон Павлович”, – кто повезет с собой фото и копию, мы могли бы организовать более тщательный досмотр.

– А не могут фото нижней деки и копия табличек уплыть за границу?

– Обычно мы выпускаем только с тем багажом, который разрешает закон. Вот посмотри, – предложил он, выдвигая большой ящик своего стола, – на какие хитрости, а вернее, на какие мошенничества идут некоторые путешественники из-за рубежа!

Я встал, заглянул в ящик и ахнул: там были всевозможные сломанные, разрезанные, выпотрошенные вещи. Как известно, некоторые иностранцы занимаются контрабандой и стараются вывезти золотые слитки, монеты царской чеканки, платину, опий, корень женьшень, черный перец, сухие грибы и много других веще”.

Все эти предметы прячут в самые невинные вещи: в игрушки, елочные свечи, футбольные мячи, в коробки и банки с сохраненной фабричной упаковкой из-под консервов, кремов, лекарств; в вырезанные гнезда в страницах книги, мундштуки папирос, чемоданы и жестянки с двойным дном, внутрь дутых пуговиц, грецких орехов, шоколадных конфет и т. п.

– Все уловки не перечислишь, – сказал “Антон Павлович” со вздохом. – Вот попробуй подними этот шерстяной жилет!

Я попытался это сделать, но не смог: шутка ли – в нем было двадцать четыре килограмма: контрабандист зашил в жилет пластинки победита. Но – только подумать! – он вез еще тридцать шесть килограммов рогов сайгака, которые, придя в купе вагона, засунул между двойными стенками через отверстие репродуктора. В общем, собирался увезти шестьдесят килограммов запрещенных к вывозу предметов.

– По-старому, около четырех пудов, – сказал я. – Контрабандист обладал жадностью крокодила!

– Есть такие же контрабандистки!

“Антон Павлович” подал мне обычный женский пояс, в подкладку которого были вшиты около тысячи анодированных, похожих на золотые, колец. Авантюристка поставила бы за границей нашу, разумеется фальшивую, пробу и продавала бы их за советские, сделанные из чистого золота.

– Бывают и экстра-контрабандисты! – вспомнил мой товарищ. – Один такой ловкач приклеил пластырем к ступням ног десятки золотых монет и во время личного досмотра в костюме Адама стоял на них! – Мой собеседник засмеялся. – Или вот погляди на такую старинную роскошь!

Это была фотография ночного сосуда с гербом императрицы Екатерины Второй. Иностранная семья ехала в поезде и почти всю дорогу держала своего ребенка на посудине. Это бросилось в глаза проводникам, таможенники поскоблили монарший сосуд и выяснили, что он отлит из червонного золота!

– А какую же контрабанду иностранцы привозят к нам?

– Одежду, белье, чулки, якобы для личного пользования. Мы не имеем права запретить надевать ежедневно другой костюм, сорочку, носки. А этим пользуются и продают эти вещи.

– Вероятно, уверены, что нам, как во время гражданской войны, нечего надеть?

– Конечно! Недавно одна пожилая американка, помимо чемоданов, привезла семь сундуков с вещами для своих родственников. Мы вызвали их и открыли сундуки. Это был сплошной утиль! Родственники так хохотали, что сбежались работники таможни. А потом мы сожгли все семь антисанитарных сундуков!

– Вот и сказали бы этой благотворительнице, что мы можем ее одеть в такие вещи, которых она за океаном не найдет!

– Зачем говорить? Этой зимой одна прекрасная дама уезжала от нас поездом. В купе было тепло, а она сидела, не снимая с себя норковое манто, и пот с нее катился ручьями. Что за причуды? На границе инспектор-женщина предложила ей снять манто, чтобы проверить, не везет ли она что-нибудь за подкладкой. Дама сняла. На ней была только шелковая рубашка и чулки. Выяснили, что четыре чемодана привезенных личных вещей и все, что было на ней, она распродала, а на вырученные деньги купила, по ее заявлению, дивную меховую мечту.

– Кто помогает иностранцам покупать наши вещи, а своп сбывать? – спросил я.

– Фарцовщики! Вот приходи во вторник в два часа. Я буду беседовать с Лордом. Только не думай, что он принадлежит к аристократическому семейству Англии, – засмеялся “Антон Павлович” и задвинул ящик своего стола.

Я напомнил ему, зачем пришел, и он, взяв у меня книгу Лемана, вышел из кабинета. “Антон Павлович” отсутствовал минут десять.

– Мы кое-что предпримем, – сказал он, вернувшись. – Но предупреждаю: надежда плохая! Впрочем, посмотрим. Звони и заходи! – добавил он, прощаясь со мной.

Какая досада, что мои дальнейшие поиски отняли у меня все свободное время и я не смог заехать к “Антону Павловичу”.

…Вечером мне позвонил по телефону любитель канареек Константин Егорович. Захлебываясь от радости, он сказал, что архитектор Савватеев примет его на следующей неделе “по неотложному делу” и он, комендант, будет обязан мне “по гроб жизни”. Вот тут я и спросил его: кто теперь занимается с учениками Андрея Яковлевича? Константин Егорович объяснил, что, недавно вернувшись из экскурсии и узнав о болезни Золотницкого, ребята заявили, что начали учиться у одного мастера, у него и будут продолжать. Пока они трудятся в разных цехах. Я попросил коменданта приготовить список учеников с указанием цеха, где и кто из них работает.

На следующий день я заехал к нему, и он дал мне список. Мне предстояло поговорить с четырнадцатью ребятами и еще с двумя перешедшими работать на фабрику смычковых инструментов. Между прочим, Константин Егорович объяснил, что в тот день, когда я обнаружил в платяном шкафу красный портфель, он перенес все музыкальные инструменты заказчиков в соседнюю комнату и сам выдает их по квитанциям. На дверь мастерской снова наложены сургучные печати, ключи же от мастерской, медная печать находятся у него, коменданта, в металлическом ящике.

Я начал разговаривать с учениками. На мои вопросы они отвечали почти одно и то же, и описывать каждую встречу бессмысленно. Только двое из них заинтересовали меня: сын судового плотника Иван Ротов – золотоволосый паренек со светло-голубыми глазами, курносый, в обтягивающей тельняшке и в вельветовых зеленых брюках, чем-то напоминавший подсолнух в цвету. И его неразлучный дружок, сын контрабасиста Володя Суслов, с густыми черными волосами, с глазами, словно угольки, горбатым носом, в черном свитере, прозванный в столярном цехе Галчонком.

Оба они, как и остальные ученики, рассказали, что очень любят Андрея Яковлевича Золотницкого за то, что он не только показывает, как нужно работать, и спокойно поправляет их ошибки, но еще находит время потолковать с ними о мастерах итальянской и русской скрипок, о разных случаях из их жизни, о своем заманчивом и трудном пути художника-умельца. Ребята очень обрадовались, когда их учитель получил первую премию на конкурсе смычковых инструментов. Да, конечно, старый мастер иногда любил поворчать, иногда подолгу бранил за промахи в работе, а другой раз неожиданно на полуслове хватался за сердце. Тогда они, ученики, давали Андрею Яковлевичу нитроглицерин или валидол, укладывали его на диванчик и, чтобы не шуметь, потихоньку отправлялись в буфет или выбегали на улицу – летом за мороженым, зимой за ирисками.

Значит, в это время в мастерскую мог войти кто хотел? О нет! Ученики составили расписание дежурства, и двое из них всегда оставались или возле двери мастерской, или прогуливались неподалеку от нее по коридору. И никто из посетителей или сотрудников тогда не мог войти в мастерскую? Нет! Они, дежурные, останавливали любого, кто брался за ручку двери, и просили немного подождать. Мастер просыпался, приоткрывал дверь и кричал: “Опять разбежались, хунхузы!” или: “Устроили себе праздник Симона гулимана лентяя преподобного!” А не могли эти двое дежурных тоже уйти куда-нибудь? Как же это так? Их проверяли товарищи и, если заставали далеко от мастерской, устраивали взбучку. Ведь за дверью были не только ценные музыкальные инструменты, но в платяном шкафу еще висела одежда их, учеников: перед работой они снимали свои костюмы и надевали синие халаты с фартуками. А они, Иван и Володя, были в мастерской тридцатого декабря? Нет! Еще двадцать девятого с поездом девятнадцать десять все ученики ехали в одном и том же вагоне на экскурсию. А правду ли говорили, что вот они, дружки, дежурили двадцать девятого декабря днем? Володя вытащил из кармана записную книжку в синем переплете, полистал и подтвердил, что так и было. Не вспомнят ли они. кто приходил в этот день в мастерскую? Только они приступили к работе, приехал архитектор Савватеев, привез скрипку из своей коллекции: на ней забаловала подставка, и Андрей Яковлевич сказал, что к завтрашнему дню, то есть к тридцатому, исправит ее. Потом приходили заказчики за починенными смычковыми инструментами, приезжал кинорежиссер Разумов со своей невестой и приглашал Андрея Яковлевича к себе в новогодний день – послушать, как она играет, и посмотреть, какая у нее отвратительная скрипка. Старик сказал, что в день Нового года поедет с внуком в цирк, и предложил привезти скрипку в мастерскую тридцатого декабря. Ну хорошо, а Михаил Андреевич не заходил двадцать девятого? Они – Иван и Володя – с уверенностью могут ответить, что скрипача е тот день не было. А не вспомнят ли они, кто из посетителей был в мастерской тогда, когда Андрей Яковлевич, оставленный там учениками один, лежал в подсобной комнате на диванчике? Нет! Этого не могло быть! Они, дежурные, никого туда не пускали!

– Постой, постой! – воскликнул вдруг Иван. – А Любовь Николаевна?

Выяснилось, что к вечеру Люба принесла обед, а дежурные остановили ее перед дверью. Но она сказала, что спешит на базар за елкой, что тихонько поставит судки с обедом на стол и сейчас же уйдет. А Любовь Николаевна так и поступила? Да, но все-таки, когда она была в мастерской, Андрей Яковлевич встал, позвал их, ребят, а сам сел обедать. Не помнят ли Иван и Володя, во что была одета Любовь Николаевна и что у нее, кроме судков, находилось в руках? Она была в шубе из белки, а под мышкой у нее торчала черная папка для нот. И, оставив судки с обедом, Любовь Николаевна пошла домой? Нет! Мастер немного поел, потом сказал, что чувствует себя неважно, отпустил их, учеников, домой, а сам уехал со снохой.

Черная папка в руках Любы? Туда же легко было положить красный портфель! Это была первая косвенная улика против нее!

А что слыхали они, ребята, о краже красного портфеля? Сначала ученики заподозрили отбывшего наказание за кражу альтиста из оркестра: он часто заходил в мастерскую, то принося свой инструмент в починку, а то для того, чтобы поболтать со стариком Золотницким. Но потом, вернувшись в Москву, ребята узнали, что с двадцатых чисел декабря по десятое января музыкант лежал в больнице и ему делали операцию. Когда же комендант сказал, что красный портфель нашелся в мастерской, они успокоились и больше о пропаже не вспоминали.

Конечно, я знал о пребывании Любы в мастерской Андрея Яковлевича двадцать девятого декабря, и об ее уходе вместе с ним после шести часов вечера. Раньше я не задал бы Ивану и Володе никакого вопроса об этом дне, потому что был уверен – красный портфель исчез тридцатого. Но теперь, заподозрив, что его взяла Люба и поехала вместе со свекром домой, я задал себе вопрос: а что же после этого случилось с декой и табличками? Конечно, Люба тотчас же отдала портфель мужу, и он немедленно прибегнул к помощи чертежника или фотографа. Сам бы он не стал это делать дома, так как могли увидеть Ксюша или отец. Разумеется, снимающий фото и копию человек мог сделать вторую и оставить ее у себя. Но, допустим, скрипач получил фото и копию. В тот же вечер он никак не мог положить красный портфель в несгораемый шкаф: двери мастерской уже были заперты! Может быть, ради этой цели он появился у отца тридцатого числа утром? Однако и тут у него ничего не вышло, иначе портфель еще днем был бы в мастерской. Второй раз к отцу Михаил Золотницкий не приходил, но он не такой человек, чтоб отказаться от того, что задумал. Значит, ему оставалось одно: прибегнуть к чьей-нибудь помощи, то есть к тому же способу, каким он получил красный портфель. К кому бы обратился музыкант? К человеку, который должен пользоваться доверием Андрея Яковлевича. В первую очередь к Любе, но она отказалась: тридцатого декабря она вообще не приходила в мастерскую! Однако тридцатого там были Савватеев и Разумов, – согласились они помочь музыканту или нет, все равно все осталось по-прежнему: в несгораемом шкафу портфеля не было! А может быть, коллекционер, или кинорежиссер, или – надо предвидеть и это! – еще кто-нибудь не сумел положить портфель в несгораемый шкаф, а спрятал его днем в платяной под фартуки? Нет, нет и нет! Перед тем как после кражи запечатать дверь мастерской, комендант и его сотрудники составили подробную опись, куда внесли висящие в платяном шкафу пересчитанные синие халаты и лежащие внизу фартуки. Конечно, они обнаружили бы красный портфель…

Я, как грузовик на раскисшей дороге, буксую на месте и не могу понять, кто же принес обратно и положил портфель в платяной шкаф?