Текст книги "Содержанка"
Автор книги: Кейт Фернивалл (Фурнивэлл)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
9
Лида, как и обещала, всю ночь не выходила из номера. Ей этого не хотелось, но она заставила себя. И дело тут не в том, что она дала слово, – да, Алексей был прав насчет этого: раньше такая мелочь, как обещание, не мешала ей заниматься своими делами, – а в том, что он не поверил, что она сдержит слово. Теперь же ей больше всего захотелось доказать ему, что он ошибается в ней.
Комната Лиды была неуютной и холодной, но в ней было чисто. В этом небольшом помещении стояли две кровати, но на вторую пока что никто не претендовал. Если повезет, она и дальше будет пустовать. На стене висело зеркало в витиеватой железной оправе, но в ту минуту Лида старалась не смотреть в него. Все еще в шапке и пальто, она расхаживала по комнате, лихорадочно соображая.
Она пыталась сосредоточиться на Алексее, представить, как он надевает пальто, готовясь к ночной вылазке, смотрит в зеркало тем живым, чуть ли не сладострастным взглядом, появился у него всякий раз, когда предстояло какое-то рискованное дело. Он всегда старался скрыть этот взгляд, и Лида замечала, как он маскирует его, то зевая, то проводя рукой по густым каштановым волосам, как будто ему все давно надоело. Но ее обмануть он не мог. Она все понимала.
Шаги Лиды становились все быстрее. Она ударила ногой по каркасу кровати, чтобы отвлечься на боль. Она была готова на что угодно, чтобы не думать о Йенсе Фриисе. Но вдруг ей вспомнилась жена начальника тюрьмы, ее руки, которые она постоянно чесала, грациозный взмах полы ее меховой шубы, когда она отвернулась от нее на платформе и ушла.
Отвернулась и ушла. Как может человек так поступать? Как может он просто так отворачиваться и уходить?
Приступ безумной ярости вдруг охватил ее. Она и сама не поняла, что было тому причиной, но к Антонине это не имело отношения. Лида почувствовала, как эта огненная волна воспламенила ее щеки и свела живот. Она схватилась за одну из пуговиц пальто и так резко крутанула ее, что та оторвалась. От этого девушке стало немного легче. Лида сжала пуговицу, пытаясь отвлечься от боли, которая не покидала ее с той самой секунды, когда она увидела заключенных в рабочей зоне. Людей, которые тащили телегу по усыпанной валунами замерзшей земле. Людей, с которыми обращались, как со скотом. Нет, даже еще хуже, потому что животные лишены чувства стыда. Даже находясь так далеко от них, она ощущала этот стыд, его горький привкус на губах… Один из тех людей упал и уже не поднялся.
Папа, я должна тебя найти. Прошу, папа, умоляю, пусть только это был не ты внутри той груды тряпья!
И вдруг весь ее гнев прошел, оставив после себя только слезы на разом охладевших щеках.
Стук в дверь заставил Лиду поднять глаза. Она уже сняла шапку и пальто и теперь сидела на коленях рядом с кроватью, доставая вещи из дорожной сумки.
– Входите! – сказала она.
Дверь ее номера открылась. Лида думала, что сейчас увидит нового соседа, который займет свободную кровать, но она ошиблась. Это была подруга Попкова, пышнотелая женщина с прямыми соломенными волосами, которая ехала с ними в поезде и задавала слишком много вопросов. Как, он сказал, ее зовут? Ирина? Нет, Елена.
– Добрый вечер, – вежливо поздоровалась Лида.
– Добрый вечер. Я подумала, тебе тут скучно одной.
– Нет. Я занята.
– Понятно.
Женщина не пыталась войти в маленькую комнату, она стояла, прислонясь дюжим плечом к дверному косяку и время от времени поднося к губам почти выкуренную сигарету, которую держала большим и указательным пальцами. Лида прекратила раскладывать свои пожитки на одеяле и посмотрела на гостью.
– Мне жаль вашего сына.
Женщина недовольно поморщилась.
– Лев слишком много болтает.
– Да. Язык у него точно без костей, – сказала Лида с серьезным выражением лица.
Женщина моргнула, а потом улыбнулась. Маленькая комната стала наполняться сигаретным дымом.
– Не беспокойся, он не рассказал мне ничего такого, от чего тебе стоило бы волноваться. Сказал только, что ты приехала из Китая и кого-то ищешь.
– Этого вполне достаточно. Но это на один факт больше, чем знаю о вас я, поэтому я хочу спросить вас кое о чем.
– Вроде как справедливо.
– Что вам нужно от Льва Попкова?
– Что женщине может быть нужно от мужчины?
Она распутно вильнула бедрами, сунула в рот сигарету и всосалась в нее так яростно, что ее конец ярко засветился. Лида отвернулась. Она сложила две юбки, синюю и темно-зеленую шерстяную, и аккуратно положила их рядом с парой свернутых носков, ножницами, тремя носовыми платками, книгой и небольшим хлопковым мешочком на шнурке.
– Ваш сын умер в лагере? – спросила девушка, не поднимая глаз.
– Да.
– Сожалею.
– Не стоит.
Что-то в том, как были произнесены эти слова, заставило Лиду посмотреть в лицо женщине. Оно было совершенно невыразительным.
– Он был охранником, – безжизненным голосом пояснила Елена. – Один из заключенных убил его. Куском стекла перерезал ему горло.
Мысленному взору Лиды тут же представилась кровь, хлынувшая потоком из тела сына этой женщины, молодой человек, хватающийся за горло, его остывающие глаза. Был ли рядом с ним Йене? Видел ли он, как это происходило? Его ли рука сжимала самодельное оружие? Тот, кто это сделал, наверняка уже мертв. Лида вдруг и сама ощутила боль в горле. Она развернула и снова сложила одну из юбок, достала из сумки щетку для волос. Ничего особенного в ней не было, обычная деревянная щетка с треснувшей ручкой, но когда– то она принадлежала ее матери. Щетку девушка положила рядом с ножницами и мешочком.
– Так, значит, ваш сын был охранником, – тихо произнесла она и сплюнула на пол.
Женщина кивнула. В глазах ее от мягкости не осталось и следа.
– Я знала, что этим рано или поздно закончится, – сказала она, издав звук, похожий на рычание. – Одному Богу известно, что этот подонок творил с теми людьми.
За окном проехал грузовик. Свет его фар прорезал темноту и на миг заглянул в комнату.
– Наверное, тяжело потерять сына, – сказала Лида. – Мне жаль, что так вышло.
– А мне нет.
– Ни одни родители не захотят лишиться ребенка.
– Не будь в этом так уверена.
Папа, а ты бы хотел лишиться ребенка? Лида снова взялась за сумку, вынула из нее блокнот и карандаш. Начав ими новый ряд на одеяле, она добавила в него нераспечатанный флакон розовой воды, который подарил ей в дорогу ее овдовевший отчим. Милый Альфред. Он вернулся в Англию и, если бы услышал ее сейчас, наверное, умер бы от стыда. Для англичанина разговаривать с совершенно незнакомым человеком о потере сына равносильно пытке. Это что-то немыслимое. Но здесь, в России, все было иначе. Здесь границы дозволенного были размыты, и Лида уже научилась ценить это, поскольку это помогало открывать многие двери.
– Елена, – неожиданно улыбнулась она, – давайте выпьем за вашего сына.
Она достала из сумки наполовину пустую бутылку водки с маленьким оловянным стаканчиком на горлышке.
Глаза Елены заблестели. Она бросила окурок сигареты на пол и растерла его ногой. Пока Лида открывала бутылку, гостья захлопнула за собой дверь и плюхнулась на соседнюю кровать, отчего у той жалобно зазвенели пружины.
– Давай, подруга. Наливай!
Лида наполнила стаканчик до краев, но вместо того, чтобы передать его женщине, сама отпила из него, а бутылку передала Елене, которая приняла ее с радостной улыбкой.
– Будьте здоровы, – сказала Лида.
Они выпили, Лида из стакана, Елена из бутылки. Жидкость обожгла Лиде горло, ей тут же стало плохо, но она сделала еще один глоток.
– Не обижайте его, Елена.
– Кого? Сына? Уже слишком поздно об этом думать.
– Нет, я имею в виду Льва.
– Ха! Ты что ему, мать?
– Да. Мать, сестра и няня, и все в одном лице.
Елена рассмеялась и снова приложилась к бутылке.
– В таком случае повезло ему.
Лида чуть подалась вперед.
– Вы так думаете, Елена?
– Ну конечно! Ты с ним нянчишься, с братом твоим он воюет, а со мной… отводит душу, скажем так. – Она по-цыгански передернула плечами, отчего грудь ее затанцевала (проделала она это мастерски).
– Товарищ Горшкова, – мило улыбаясь, промолвила Лида, – а вы, часом, не шлюха?
Елена моргнула, шумно вздохнула, как будто обиделась, но потом запрокинула голову и громко захохотала, ее тяжелые груди снова запрыгали, да так, что, казалось, еще немного – и они лопнут.
– Зоркие у тебя глазки, как у змеи, товарищ Иванова. – Она отерла слезы тыльной стороной ладони и влила в горло очередной глоток водки. – И как же ты догадалась, а? Такому ребенку, как ты, рано еще знать о подобных вещах-то.
– Просто вы так смотрите на мужчин. Как будто их… можно использовать. Как будто они инструменты, а не люди. Я видела такой взгляд в глазах раскрашенных девиц в Цзюньчоу.
– Так ты думаешь, я использую твоего казака?
– Да. И мне интересно знать, для чего.
– Что ж, на этот раз ты ошиблась, подружка. Мне-то в шлюхах ходить недолго осталось. – Она откинулась на деревянную спинку кровати и покачала ногами. – Оно и неудивительно. Сама посмотри на меня.
Они обе посмотрели на ее отражение в зеркале: под юбкой – широкие, как подушки, бедра, живот, свисающий мягкими складками жира, синие узлы варикозных вен под чулками. Они рассматривали ее тело так, будто оно принадлежало кому-то постороннему. Лиде никогда раньше не приходилось участвовать в столь интимном созерцании, и потому она немного смутилась.
– Некоторым мужчинам, – заметила Лида, – нравятся полные женщины. – На самом деле она была далеко не уверена в этом и все же решилась высказаться.
– Черт! Ты еще слишком молода, чтобы знать, что нравится мужчинам.
Лида отвела взгляд от бледных глаз гостьи, злясь на себя оттого, что почувствовала, как по шее поднимается вверх к лицу густая краска стыда. Она понадеялась, что женщина решит, будто это от водки.
– Ага, понятно! – Елена вся засияла от предвкушения интересного разговора. – И кто он? – Она соединила руки за головой, отчего ее грудь воинственно поднялась.
– Кто?
– Тот, от которого у тебя горят щеки и глаза тают, как масло на солнце. Ты о нем только думаешь, а у тебя уже ноги ватные.
– У меня никого нет. Ошибаетесь вы.
– Ой ли?
– Да. – На какой-то миг их взгляды снова встретились, но на этот раз в глазах Лиды чувствовалась враждебность. Потом она снова занялась своими вещами, взяла щетку и повторила: – У меня никого нет.
Лида услышала, как женщина сделала еще глоток, но после этого раздался звук завинчивающейся крышечки. Это удивило девушку. Какое-то время они молчали, и Лида уже начала надеяться, что гостья сейчас уйдет.
– Я отдала его, – вдруг заговорила Елена, закрыв глаза. Ресницы у нее были длинные и густые, намного темнее, чем волосы. – А потом разрешила им забрать его. Какая мать способна на такое?
– Вы о своем сыне? О том, что погиб в лагере? Как его звали?
– Даниил.
– Красивое имя.
Елена улыбнулась. Глаза ее были все еще закрыты, и Лида решила, что в эти секунды она представляла себе сына.
– Он был красивым?
– Всем вам, молоденьким, кажется, что настоящий мужчина должен быть высоким черноволосым красавцем.
Лиде представился Чан Аньло, и у нее вдруг пересохло в горле.
– Мне сорок два, – сказала Елена. – А Даниила я родила в шестнадцать. До этого я уже год в борделе провела. Мне позволили его оставить у себя на четыре недели, но потом… – Неожиданно она открыла глаза. – Ему в нормальной семье было лучше.
– Он знал?
– Обо мне?
– Да.
– Нет, конечно нет. Но, – бледные глаза Елены прояснились, – я узнала, где он живет, и стала наблюдать, как он взрослеет. Сначала шаталась вокруг его школы, потом смотрела, как он ходил в строю на парадах.
Лида потянулась через кровать и прикоснулась к руке женщины, совсем легонько.
– Вы, наверное, тогда гордились им.
– Да, гордилась. Но сейчас я им не горжусь. Я хочу забыть его.
– Разве могут родители забыть о детях?
– Ох, могут. Нужно ведь и свою жизнь устраивать. Да и что такое дети-то? Обуза, да и только.
– Я подумала, что… – Лида замолчала. Опрокинув в себя остатки водки в стакане, она спросила: – А Лев знает?
– Что знает?
– О вашем… занятии?
Елена улыбнулась, и на этот раз в улыбке ее была теплота, видя которую Лида поняла, чем эта женщина может привлекать мужчин.
– Разумеется, нет, – усмехнулась Елена.
– Так зачем вы мне все это рассказываете?
– Да, в самом-то деле, зачем? Наверное, потому что дура.
– Вас кем угодно можно назвать, но только не дурой.
Елена рассмеялась, села ровно и принялась осматривать разложенные на соседней кровати вещи Лиды. Девушке вдруг подумалось, до чего жалким должен казаться ее скарб.
– Что ты читаешь? – поинтересовалась Елена.
– Стихотворения Марины Цветаевой. Читали?
– Нет.
– Хотите? Можете взять почитать. – Лида протянула гостье книгу в помятой и потрепанной за время долгих путешествий обложке.
Елена закрыла глаза и вздохнула.
– Я слишком устала.
Лида подумала, что, может быть, Елена, как и многие женщины в России, так и не научилась читать.
– Если вы так устали, – сказала она, – может, хотите, чтобы я вам почитала?
– Да. – Женщина улыбнулась. – Хочу. Ты прекрасно говоришь по-русски.
Лида раскрыла книгу и начала читать.
Постепенно до ее слуха снова донеслись звуки. Дыхание. Кошачьи завывания. Гудение водопроводных труб. Грохот проезжающих телег. Звуки, которые дали понять Лиде, что она жива, хотя какое-то время она еще сомневалась в этом. Тихонько, чтобы не разбудить лежащую на соседней кровати женщину, она сложила свои вещи обратно в дорожную сумку. Это повторялось каждый вечер: вещи извлекались, перекладывались и упаковывались обратно. Застегнув сумку, Лида похлопала ее, как старого спящего пса.
– Ну вот. Готово, – тихо сказала девушка.
После этого Лида легла на свою постель и тесно свернулась калачиком вокруг сумки, как будто ее аккуратные ровные формы могли успокоить ее мысли. Прильнув щекой к парусиновому боку сумки, она втянула запах сажи и сигарет.
Алексей не хотел брать ее с собой. Попков был занят этой женщиной. Отец мог даже не помнить ее. А до Чан Аньло было две тысячи миль. Она крепче прижалась щекой к грубому материалу, так сильно сжала сумку обеими руками, что почувствовала, как ее ручки глубоко вдавились в кожу. Но она сцепила объятия еще сильнее. Жизнь развалилась на куски, но она была намерена соединить их.
10
Чан Аньло не ожидал увидеть кровь. Не здесь. Не сейчас.
Наедине со своими мыслями, он наслаждался поездкой через покрытые джунглями горы Цзинган. Его лошадь, маленькая умная кобыла, осторожно шла по грубым горным тропам в сторону города Чжаньду. Тяжелый и влажный воздух здесь буквально звенел от насекомых и порхающих вокруг птиц. С каждой милей к югу становилось жарче. Чан раздвигал густые заросли подлеска, издававшего гнилостный запах, и не спеша продвигался вперед со скоростью, которая устраивала и его лошадь, и его самого. Они не торопились: Тропа, по которой они шли, была ненадежной, мокрой и скользкой, как зад обезьяны, поэтому время от времени ноги лошади разъезжались.
– Тише, малышка, спокойнее, – негромко сказал он лошади.
Он положил руку на ее мускулистую шею и поцокал языком. За все время поездки ему всего один раз пришлось спешиться и увести ее с дороги в густые заросли накрытой туманным саваном низины. Пока по тропе проезжала группа всадников, он стоял рядом с лошадью, крепко держа ее за гриву, но та стояла молча и не шевелилась, только уши прижала к голове. Это могли быть бойцы Красной армии, но Чан не хотел рисковать. В этих местах было полно бандитов.
В следующий раз он остановился, уже перевалив через горы, точно крепостной стеной окружившие Чжаньду. Рядом с раскисшей дорогой из земли торчал деревянный остов в форме вилки, к которому кожаными ремнями был привязан человек. Он был по пояс голым, голова его свесилась на грудь, а глаза были закрыты, как будто он уснул от вынужденного безделья под немилосердно палящим солнцем. Но Чан знал, что этот человек не спал. Мухи облепили его грудь черной переливчатой коркой, которая расползалась, точно нефтяное пятно.
Несчастный был оставлен здесь в назидание дезертирам из Красной армии. Сколько он провисел до того, как умер, трудно сказать, но три раны на груди, там, где его плоть пронзил острый су-бйо [7]7
Тонкий кинжал.
[Закрыть], должно быть, положили конец его агонии.
Чан глубоко вдохнул, чтобы успокоить нарастающий гнев, и вверил презренную душу солдата его предкам. Здесь, наверху, в горах, боги были совсем рядом. Иногда их почти можно было увидеть в клубах тумана, голоса их разносились эхом по зарослям бамбука. Здесь хорошо умирать, когда приходит твое время. Чан склонил голову перед останками солдата, взялся за поводья и отправился в город.
На главной улице Чжаньду было оживленно. По мостовой катилась телега, груженная большими валунами. Вонь, идущая от двух тащивших ее быков, привлекала к их мокрым мордам тучи мух. Грохот деревянных колес телеги чуть не оглушил Чана – он слишком привык к тишине.
Этот небольшой город был высечен на склонах каменной горы, и его жители вели каждодневную борьбу с наступающими джунглями, грозившими поглотить окружающие земли. Рядом раскинулись террасы, засеянные драгоценным рисом и папайей, они выделялись ярким зеленым пятном среди окружающих их темных лесов, которые своим горячим дыханием жгли молодые ростки.
Одноэтажные дома из древесины и бамбука с покрытыми серой глиняной черепицей крышами беспорядочно лепились к краям мостовых. Мимо Чана прошли несколько обливающихся потом рикш в широких шляпах, они с интересом поглядывали на едущего верхом чужака. Чан не обратил на них внимания. Когда он попадал в новый город или пробовал незнакомое ему блюдо, всегда повторялось одно и то же – эта острая тянущая боль под ребрами, как будто кто– то пытался вытащить наружу его печень. Чан знал, что это.
Это ты, моя любимая, моя девушка-лиса. Ты. Твой маленький кулачок внутри меня не дает мне покоя.
Все новое, что он видел, ему хотелось показать и ей. Ему хотелось показать ей тот Китай, которого она не знала. Хотелось увидеть, как от восхищения широко раскрылись бы ее коричневые глаза, как сморщился бы ее нос при виде замысловатых изгибов линий крыш, при виде ликов богов, искусно вырезанных на балках и раскрашенных в яркий багрянец и золото. Все на юге Китая было более яркое, утонченное, броское, чем где бы то ни было, и ему очень хотелось смотреть на все это ее глазами.
Вдруг он выпрямился, расправил плечи и ударил пяткой в бок лошади. Его свободная черная рубаха прилипла к взмокшей спине. Чан отогнал мысли о Лидии. Заставил себя не вспоминать ее полные теплые губы. Это видение ослабляло его. И все же он так и не смог заглушить в мыслях ее смех, подобный пению реки, которая вливалась в его разум, заставляя трепетать его сердце.
Чан спешился у каменного стока для воды. Он бросил монетку одному из уличных мальчишек с торчащими ежиком волосами, чтобы тот принял поводья и присмотрел за лошадью. Сунув голову под холодную струю, Чан забросил седельную сумку на плечо и отправился дальше пешком.
На улице он заметил цирюльника. Тот с довольной улыбкой точил бритву, погладывая на заросший подбородок клиента. Тот сидел на стуле у входа в заведение. Из стоявшей рядом будки доносился голос рассказчика, который развлекал обоих сказками о короле-крысе.
Чану понравился городок. Главным ощущением была… умиротворенность. Он подумал, что мог бы остаться здесь. Его опасения, что Чжаньду представится шумным и суматошным, оказались напрасными, жизнь здесь явно шла медленно, устоявшимся чередом. Чан Аньло отправился дальше легким, расслабленным шагом, не нарушая привычного уличного шума. Он давно понял, что походка может сделать тебя либо заметным, либо невидимым.
Сегодня он был невидимым.
– Твои пальцы сделались неловкими, как у старухи, мой друг.
Городской башмачник был мужчиной средних лет. Он сидел на бамбуковом стульчике в тени рядом со своей мастерской и был занят тем, что покрывал длинную кожаную полоску затейливыми стежками. Его пальцы уже вышили на одном конце ленты змею, обвившуюся вокруг обезьяны, а на другом – льва, терпеливо дожидающегося с разинутой пастью. Башмачник зыркнул из-под своей широкой шляпы, сплетенной из листьев бамбука, и на какой-то миг в его зорких черных глазах появилось удивление. Потом они заблестели от радости, когда он рассмотрел человека, стоявшего перед ним против солнца, но почти сразу его вытянутое лицо снова посерьезнело, и он нахмурился.
– Чан Аньло, ты, кусок собачьего мяса, где тебя носило все это время? И чем этот жалкий городишко удостоился чести принимать у себя одного из самых верных слуг нашего вождя?
– Я приехал не для того, чтобы любоваться этой кучей навоза, которую ты называешь городом. Я приехал к тебе, Ху Тай-вай. Мне нужно поговорить с тобой.
Ступая по-кошачьи мягко и неслышно, Чан подошел по грязной дорожке к башмачнику, поднял свободный конец кожаной полоски и протянул ее между пальцами.
– Надеюсь, мой друг в добром здравии?
Игла снова замелькала.
– Я здоров.
– А семья? Уважаемая И-лин и прекрасная Си-ци?
Лицо башмачника просветлело.
– Моя жена будет рада принять тебя в нашем скромном доме. Она не видела тебя два года и бранит меня за то, что ты так долго не появлялся. Она думает, это я виноват.
Чан негромко рассмеялся.
– Жена бранит мужа за все, и за нашествие крыс на рисовое поле, и за то, что ломает накрашенный ноготь, когда готовит ему еду.
Ху Тай-вай усмехнулся и окинул гостя долгим пронзительным взглядом, отметив про себя и состояние его одежды, и неподвижность глаз.
– И что же тебе известно о женах, мой друг?
– Ничего, слава Богу.
Однако голос, наверное, выдал его, потому что башмачник не засмеялся, а вновь принялся за работу. Какое-то время мужчины молчали, но молчание это не было неловким. Глаза товарищей следили за движением иглы, которая то впивалась в кожу, то снова показывалась, как будто жила собственной жизнью. Мимо них по улице прошла женщина с испещренным оспинами лицом. На сутулых плечах она несла коромысло, которое глубоко впивалось в ее плоть. В ведрах, болтавшихся на его концах, сидело по черному поросенку. Животные визжали так оглушительно, будто кто-то наступил богу на палец. Жара и шум утомили Чана, он прислонился спиной к стене.
– Город уже пришел в себя?
Ху Тай-вай повернулся и внимательно посмотрел на друга.
– Ты имеешь в виду, после визита Мао Цзэдуна? Ты видел мертвого солдата?
Чан кивнул.
Ху Тай-вай вздохнул, и Чан почувствовал, каким тяжелым был этот вздох.
– Их было больше. – Башмачник посмотрел в направлении деревянного остова, который был скрыт от них ярко раскрашенной чайной. – Мы их сняли, но один должен был остаться.
– Как предупреждение другим, которые вздумают дезертировать из Красной армии. Да. Мао Цзэдун настаивает на этом. Но армия состоит из крестьян, которые верят, что Мао перераспределит землю по всему Китаю. Именно поэтому они сражаются за него. Им хочется, чтобы поля, на которых они работают, принадлежали им, чтобы они могли передать их своим детям и детям своих детей. Когда крестьяне поймут, что нашего великого и мудрого вождя больше интересует власть, чем народ, они попытаются вернуться на поля, чтобы заниматься своим делом, но… – Чан прикусил язык. Не нужно показывать другим, что его сердце обливается кровью. – Он долго здесь пробыл?
Башмачник, хоть и сидел, не выпуская из рук иглы и кожаной полоски, низко поклонился.
– Да, Мао здесь пробыл долго.
Чан взглянул на настороженное лицо и вполголоса произнес:
– Расскажи, мой друг.
Башмачник снова принялся за дергающийся хвост умирающей обезьяны.
– Он задержался здесь на месяц, – глухим голосом произнес он. – Отряд его армии расположился лагерем за городом, прямо на террасах. Они вытоптали целое рисовое поле. Но солдатам было нечем заняться, пока их вождь отдыхал в лучшем в городе доме, поэтому они пили маотай [8]8
Маотай – китайская водка.
[Закрыть]и шатались по улицам. Они пугали девушек и из магазинов брали все, что хотели.
Чан зашипел сквозь стиснутые зубы:
– Мао Цзэдун был школьным учителем. Он не военный и не знает, как управлять армией.
– Да. Когда армией командовал Чжу, в ней знали, что такое дисциплина.
– Но Мао украл у Чжу его армию. Он унизил Чжу и обманул штаб Коммунистической партии в Шанхае. Ты должен признать, старый башмачник, что наш вождь умен. Его жажда власти столь велика, а повадки так хитры, что он все еще может завоевать весь Китай.
Ху Тай-вай что-то проворчал.
– А его последняя жена, Гуй-юань, была с ним? – спросил Чан.
– Да, была. Нежная, как утренний цветок. Они вместе заняли лучший и самый большой дом в Чжаньду и все дни проводили, не вставая с постели. Ели тушеную говядину и пили молоко. – Ху Тай-вай с отвращением дернул рукой с иголкой.
– Разве человек в здравом уме станет пить молоко? Молоко для младенцев!
Чан улыбнулся.
– А на Западе все пьют молоко.
– Значит, они еще большие безумцы, чем я думал.
Чан тихо засмеялся.
– Они говорят, это полезно для здоровья.
На миг ему представилась чашка у его губ, неприятный жирный вкус молока во рту. Мягкий, звучащий непривычно для его китайских ушей голос, произнесший: «Пей». Ради нее он выпил.
– Лучше, – сказал он старому башмачнику, – когда Мао путешествует с женой. Лучше для тех городов, в которых он останавливается.
– Чем лучше? Знал бы ты, во что она нам обошлась. Она ведь требовала все самое лучшее.
– И даже так все равно лучше. – Он посмотрел на молодую женщину, подметавшую ступеньки крыльца торговца веревками на противоположной стороне дороги. Ее длинные волосы были сплетены в красивую косу. – Лучше для девушек в этих городах, – сказал он.
– До меня долетали такие слухи. – Ху Тай-вай нахмурился, его густые брови сложились в черную линию. – Поэтому все время продержал Си-ци дома под замком.
– Мудрое решение.
– Итак. – Ху Тай-вай воткнул иглу в кусок кожи, намотанный у него на запястье. – Скажи-ка мне, сын ветра, зачем Китайская коммунистическая партия прислала одного из Лучших своих бойцов в наш сонный Чжаньду?
– Никто не знает, что я здесь.
– Да?
– Я приехал, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз.
– О чем?
– О русских.
Ху Тай-вай удивленно улыбнулся.
– О русских? Значит, ты дурак. Опоздал ты, мой юный друг. Те дни, когда я знался с русскими, с теми, что носили бороды, давно позади. Ты же знаешь, что я бросил это дело. Сейчас я всего лишь бедный деревенский башмачник. – Его черные глаза заблестели, складки у рта прорезались глубже. – Я слишком ценю свою жизнь и свою семью. С Мао, как и с Иосифом Сталиным (такой же безумец, помешанный на власти), никогда не знаешь, когда ты ему надоешь. Моргнуть не успеешь, а твоя голова уже на шесте болтается.
– Но ведь ты бывал в советской России.
– Много раз.
– Я боюсь, что сейчас у нас все решают их рубли. Расскажи мне о них, Ху Тай-вай. Расскажи, к чему я должен быть готов.
Дом Ху Тай-вая был скромным. Он совершенно не походил на то большое и красивое здание в Гуанчжоу, где когда-то бывал Чан. Там были внутренние дворики, в комнатах стояла резная мебель и множество нефритовых статуэток, которые когда-то принадлежали его отцу и отцу его отца. Здесь же обстановка была простой, грубоватой, но все было прочно и основательно, как и подобает в обиталище семьи башмачника. Только в передней алтарь предков напоминал о былом благополучии. Здесь стояли украшенные жемчугом и золотом портреты отца и матери Тай-вая и их родителей. На широких серебряных подносах лежал и тщательно приготовленные и нарезанные куски телятины, мяса дельфина, разноцветные фрукты и цукаты. На мраморном постаменте стоял стеклянный, изумительно тонкой работы кубок, полный густого красного вина.
Чан почувствовал укол зависти, когда увидел алтарь, а потом его охватило чувство вины за то, что для своих предков он не создал ничего подобного. Он окунул руку в блюдо из оникса, в котором плавали листья азалии, потом стряхнул с них капли над чашей с гранатами и манго, шепотом произнося слова, которые соединяли его с духом отца. Он зажег горелку с фимиамом и какое-то время смотрел, как душистый дым поднимается вверх тонким облачком веры.
Коммунизм осуждал веру. Точно так же, как осуждал индивидуализм. Коммунистическая идея родилась для того, чтобы создать новую, улучшенную модель человека. Это была отдаленная цель коммунизма, и это была та задача, которой был предан Чан. Он любил Китай всем сердцем и был убежден, что коммунизм был единственным путем развития для его страны. Он верил, что его идеалы способны принести мир и равенство в несправедливое общество, в котором отцам приходилось выбирать, кого из детей продавать, чтобы накормить остальных, в то время как лоснящиеся от жира помещики купались в козьем молоке и налагали на крестьян непомерную плату за землю, которая сгибала спины бедняков и укорачивала жизни.
Чан смотрел на огонь в горелке. В его глазах отражался робкий отблеск. И в этот миг он почувствовал, как внутри него, где-то в животе, разгорается огонь ярости. Это чувство ему было давно знакомо, и он научился справляться с ним, но иногда пламя вспыхивало с такой силой, что он не мог с ним совладать. Оно сжигало изнутри.
– Чан Аньло, ты приносишь свет в наш скромный дом и радость в мое недостойное сердце.
Чан поклонился И-лин, жене башмачника.
– Видеть вас снова – большая честь и удовольствие. Я приехал издалека, но ваш дом всегда точно постель из лепестков роз для моих усталых костей.
Он еще раз поклонился, чтобы подчеркнуть свое уважение к ней. Оказываясь рядом с ней, он всегда чувствовал себя неуверенно и немного терялся оттого, что не знал, как выразить свою признательность этой женщине. У нее были широкие бедра, угловатые скулы и высокий лоб, но тепло в глазах делало ее прекрасной. Он бы никогда не осмелился гадать, сколько ей лет, но знал, что она годится ему в матери. Когда-то, в те страшные времена, когда его родители были обезглавлены в Пекине, она приютила его в своем доме.
И все же не она, а ее муж, Ху Тай-вай, наполнил его жизнь смыслом. Это он представил его, молодого сына придворного советника, императрице Китая, это он приобщил его к идеалам и целям коммунизма, которые были так не похожи на все, что он знал до того. Но Чан оставался с ними недолго. Не желая подвергать их опасности своим соседством, он двинулся дальше, и с тех пор это движение стало его жизнью. Однако какая-то часть его сердца навсегда осталась с этой женщиной.
Она разлила чай в пиалки.
– Боги сохранили тебя. Я благодарна им за это. Надо будет оставить им дар в храме.
– Они и к вам были добры. Я никогда еще не видел Ху Тай-вая таким толстым и спокойным. Он сидит там и занимается делом, довольный, как кот на солнышке.
Она улыбнулась.
– Мне бы очень хотелось сказать то же самое и о тебе, Чан Аньло.
– А я выгляжу так плохо?
