Текст книги "История времен римских императоров от Августа до Константина. Том 2."

Автор книги: Карл Крист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Для многообразных задач ближней и дальней торговли в Римской империи существовал дифференцированный, частично даже привилегированный транспортный промысел. Его самую нижнюю ступень, сухопутный транспорт, осуществляли погонщики быков и мулов, которые на своих простых телегах с одной упряжкой в два быка могли перевести только 5—6 центнеров. Реже применялись лошади, перевозившие груз от 2 до 3 центнеров. Специальную группу в сухопутном транспорте представляли те транспортеры вина, которые сначала перевозили свое вино в больших бурдюках, а позже использовали бочки и, наконец, приняли на себя функции также виноторговцев. Тогда как в Италии и Греции деревянные бочки не употреблялись, так как жара высушивала бочечные клепки, на внеиталийских территориях пользовались бочками вместимостью от 650 до 800 литров, которые, естественно, были значительно экономичнее, чем большое число амфор. Дневная выработка сухопутного транспорта была очень скромной, телеги проезжали редко более 20 км в день.

Большим почетом, чем погонщики, пользовались речники, так как ввиду малоудовлетворительного сухопутного транспорта перевозки товаров, когда было возможно, производились по рекам. Речные корабли, как правило, длиной свыше 10 м имели грузоподъемность от 15 до 30 т и на веревках передвигались против течения. В качестве средней дневной выработки, которая естественно колебалась в зависимости от направления движения и течения, принято расстояние от 30 до 40 км.

На вершине различных групп транспортного промысла стояли владельцы морских кораблей, сфера деятельности которых, как правило, была ограничена морскими перевозками. Отдельные корабли, как, например, обнаруженный в Блакфриарсе корабль длиной 16 м и шириной 6,5 м, были сконструированы так, что могли перевозить полезный груз около 30 т также в нижнем течении больших рек. Именно при морских перевозках радиусы дневных расстояний менялись особенно часто: средняя величина от 50 до 60 км в день может быть вполне реальной. Поэтому при учете всех факторов и опираясь на данные Эдикта Диоклетиана о максимальных ценах 301 г.н.э., можно считать, что средние транспортные расходы в Римской империи у речного транспорта были в шесть раз выше, чем у морского, а у сухопутного в шестьдесят раз выше морского.

Анализ названий профессий купцов в литературных и эпиграфических свидетельствах, сделанный П.Кнайселем, проливает новый свет на структуру самой торговли. По его данным следует различать понятие ликса, меркатор и негоциатор. Ликса – тип купца, который снабжал продовольствием войска; меркатор был первоначально крупным купцом республиканского периода. При принципате это понятие употреблялось редко. Негоциатором во времена республики называли человека, занимающегося денежными сделками. Однако уже при раннем принципате негоциатором обозначали специализировавшегося на определенных товарах купца, объектом торговли которого были территории далеко за пределами границ империи.

Типичная специализация негоциаторов недвусмысленно выражена в обозначениях профессий на надписях. Она относится как к видам товаров, так и к территориям торговли. Торговец керамикой упоминается так же часто, как и торговец маслом или вином, реже встречается такая категория, как торговец серебряной посудой. С другой стороны, спецификации с помощью прилагательных Дакийский, Британский, Цизальпийский и Трансальпийский и тому подобные свидетельствуют о территориях торговой деятельности. Таким образом засвидетельствовано, что кельнский горожанин назывался дакским или трансальпийским купцом, трирский горожанин – британским купцом. Сириец мог похвастаться, что его торговая деятельность простирается от Аквитании до Лугдуна.

Структура сбыта в различных областях тоже стала попятной благодаря эпиграфическим и археологическим исследованиям. Крупные торговцы маслом из Бетики, торговая активность которых распространялась на район выращивания в Бетике и на районы сбыта в Галлии и Риме, и больших количествах скупали масло, складировали его, а потом распределяли среди отдельных купцов. В отдельных областях, как, например, в случае с благовониями, которыми занималась специальная торговля, развитие принимало особые формы. Так, семья Фениев имела филиалы в Италии и Галлии, которыми управляли ее родственники и вольноотпущенники.

В общих чертах нужно исходить из интенсификации торговли во всех областях внутри империи. Эта интенсификация отражается в развитии больших портов, в экономической жизни городов, а также в создании все новых рынков. Остия в устье Тибра с самого начала играла важную роль для снабжения Рима. Однако сооружение большой гавани Порт в двух милях севернее города, проект, который запланировал еще Цезарь и который был реализован только при Клавдии, дало решающий импульс для экономического расцвета Рима. Вскоре там начали перегружаться все предназначенные для Рима товары. Ставшее необходимым при Траяне расширение гавани Порт новым шестиугольным портовым бассейном, который был соединен каналом со старой гаванью и Тибром, многочисленными складскими постройками вокруг портового района и домами крупных корпораций, убедительно свидетельствуют об успехе сооружения, которое наряду с Поццуоли, Бриндизи, Александрией и Карфагеном относилось к важнейшим портам империи.

Тогда как сенсационная дальняя торговля, роль портов и городских экономических центров часто подвергались фундаментальным исследованиям, изучение рынков на периферии находится только в начальной стадии. Там для покрытия торговых потребностей служили специально установленные дни, которые равнялись привилегии. В Италии они предоставлялись сенатом, а в провинциях – проконсулом. Поэтому деревни и владельцы больших поместий стремились приобрести право на проведение таких рыночных дней. Эдикт проконсула провинции Азия Квинта Цецилия Секунда Сервилиана от 209 г.н.э., например, предоставил это право общине Мандрагореи: «Ко мне обратились люди, которые заботятся о деревне Мандрагореи. Они попросили меня назначить так называемый рыночный день, а именно 9, 19 и 30 число каждого месяца. Они заверили, что это желание никому не принесет вреда и не нарушит срока проводимых в других местах рынков. Так как я почитаю благоденствие наших святейших правителей, которые хотят, чтобы им покорился весь земной шар, я возвещаю этим моим эдиктом, что я назначаю ранее названные дни для проведения торговли в Мандрагорее. Такова моя воля» (Ж.Нолле «Установить и соблюдать рыночные дни». Гильдесгейм, 1982, 14).

Цивилизация и культура в Римской империи

Наука и техника

Античные авторы и современные специалисты едины во мнении, на первый взгляд, о мало импонирующей норме научного исследования и о малом числе существенных технических новшеств в Римской империи. В типичном для римлянина, первично моральном способе рассмотрения повествует Плиний Старший: «О наблюдении над ветрами сообщили более двадцати древних греческих авторов. Тем более я удивляюсь, что в такое время, когда земной шар жил в несогласии и был расщеплен на отдельные кусочки, так много людей прилагали усилия для изучения трудно исследуемых областей и это среди войн и при неуверенности в гостеприимстве,... тогда как сейчас в такое счастливое мирное время, при государе, который так радуется успехам во всех вещах и искусствах, никто не изучает ничего нового и даже того, что так основательно изучено древними. Вознаграждением было счастье первооткрывателей, большая часть из них эти знания извлекли на божий свет и видели свою единственную награду в том, что они помогают потомству. Сейчас люди стали убогими и жалкими; огромное число их плавает по морям сегодня, когда любое море открыто, и все берега предлагают дружественный прием, однако они делают это ради выгоды, а не ради изучения» (Плиний Старший, «Естественная история», 2, 117).

Современные авторы, напротив, указывают на то, что римляне отказались от технических новшеств вместо того, чтобы использовать их для повышения уровня жизни и общественного продукта. При этом неоднократно подчеркивалось, что небольшой авторитет научных знаний и исследований, отсутствие «социального самосознания» (К.Д.Уайт), анимистическая принципиальная позиция, конкретнее: отсутствующие импульсы к замене человеческой рабочей силы новыми техническими вспомогательными средствами или новыми ощущениями, недостаточная организация банковского дела и финансирования, неосуществляемое расширение рынков вызвали общую стагнацию в научной и технической области.

Какими бы убедительными ни казались эти часто полностью анахроничные критерии, важнее другие фундаментальные предпосылки: прежде всего следует подчеркнуть, что римляне в отличие от современного мира не видели в техническом прогрессе цель, которую нужно достичь любой ценой и всеми средствами. Они были не так научно зациклены, чтобы перенимать любой модный интеллектуальный язык их соседей, особенно греков, но и не так ограниченны, чтобы игнорировать из принципа настоящие технические достижения. По своим интеллектуальным и ментальным склонностям они были мало приспособлены к фундаментальным исследованиям в современном смысле слова, к проведению научных экспериментов и к образованию теоретических моделей. Эзотерика cпециальных научных исследований в качестве самоцели была так же чужда им, как создание научных крупных предприятии в александрийском стиле.

А вот для перенятия чужих научных достижений или новых технических изобретений римляне были всегда готовы в случае, если они имели практическое использование. Однако их мало интересовало, каким путем и с помощью каких умственных операций или технических аппаратов получались результаты. Они так же мало разбирались в догматизме философских систем, как и в медицинских и естествоведческих школах. Доминировал эклектизм, и он не был ни в коем случае предосудительным. При этом кажется удивительной преемственность структуры мышления и приоритетов. Когда Цельс в начале 1 в.н.э. написал энциклопедию, которая включала сельское хозяйство, медицину, риторику и военное искусство, он следовал приоритетам Катона Старшего.

Наблюдаемое еще в августовскую эпоху стремление к систематизации знаний, к порядку и объединению старых сведений царило во всех областях научных дисциплин: в юриспруденции, военных науках, географии и медицине. Принципат, в первую очередь в научно-технической области, является временем инвентаризации и энциклопедического подведения итогов и меньше – временем продуктивных новых импульсов или больших индивидуальных достижений, которые, правда, не полностью отсутствовали. Легко подсмеиваться над недостатками собраний сочинений и специальных книг, только нельзя недооценивать их историческое значение. Из них прежде всего черпали свое знание средневековье и новое время.

Духовное развитие Рима с самого начала определялось тесными отношениями между юриспруденцией и риторикой. Если они обе во времена классической и поздней Республики были тесно между собой связаны, то уже Цицерон свидетельствовал о гибели этих двух сфер. Принципат привел их к дальнейшему рассоединению, но поэтому также и к расцвету юриспруденции, которая была сосредоточена на рациональном анализе и решениях конкретных юридических случаев, а не на общей риторической драпировке фактов. Римская юридическая наука с самого начала пользовалась высоким общественным признанием: «Так как она помогает советом в правовых вопросах и, пользуясь знаниями этой науки, можно оказать влияние на увеличение средств и оживленности, причем, при многих преимуществах предков особенным было то, что знание римского гражданского права всегда находилось в великой чести. Оно (это знание) удерживало ведущих мужей от пустоты современных времен» («Об обязанностях», 11, 65).

Август приложил большие усилия, чтобы восстановить авторитет юридических специалистов – почти исключительно сенаторов – и чтобы возложить на сенат сферу юрисдикции. Пусть выдающийся юрист августовской эпохи М.Антистий Лабеон никак не хотел признавать сильную интеграцию юриспруденции в новую политическую систему, со своей упрямой оппозицией он стоял на безнадежных позициях. Римские юристы 1 и 2 в.н.э. пользовались таким высоким общественным престижем потому, что часто имели за собой впечатляющую чиновничью карьеру. Ведущие юристы, естественно, были консулами, П.Ювенциус Цельс в 129 г.н.э. стал консулом во второй раз. Л.Яволен Приск был наместником Верхней Германии, Сирии и Африки (101/102 гг. н.э.); П.Сальвий Юлиан, крупный юрист эпохи Адриана и Антонионов, управлял одной за другой провинциями Нижняя Германия, Ближняя Испания и Африка (168/169 гг. н.э.); вышедший из всадников Л.Волузий Мециан получил должность префекта Египта (161 г, н.э.). Административный опыт, магистратуры и юриспруденция были тесно связаны друг с другом, что еще больше укрепило практическую ориентацию римской юридической науки.

Римская юриспруденция уже в своих истоках была сориентирована на практические потребности правосудия. Она сосредоточивалась на составлении заключений для магистратов и для сторон в гражданском процессе, на фиксировании формы договоров, собирании судебных решений или законов и не в последнюю очередь на деятельности консультантов, в рамках различных советов магистратов, наместников и обладателей большой власти. При Августе эти функции были снова акцентированы: «До века Августа право на предоставление заключений предоставлялось не принцепсам, скорее обращающимся за советом давали свои заключения те, знаниям которых они доверяли. Они ни в коем случае не выдавали запечатанные заключения, но сами писали судье или при свидетелях давали объяснения тем, кто обратился к ним за советом. Дабы поднять уважение к праву, божественный Август первым распорядился, чтобы сведущие в праве давали свои заключения в силу своей власти. С этого времени эти полномочия начали испрашивать как особую льготу. Так превосходный принцепс Адриан, когда бывшие преторы направили ему ходатайство о предоставлении им полномочий на правовые заключения, постановил: «Это право пусть впредь не испрашивается, но предоставляется» (Помпоний «Дигесты»).

По отношению к нововведениям Августа точное значение формулировки Помпония спорно, неясно, значит ли это, что немногие особо квалифицированные юристы властью принцепса получили привилегии давать заключения и вместе с этим высочайший, официально признанный авторитет, или выделение этих юристов значило, что «только их заключения предоставлялись суду и должны были быть приняты во внимание судом» (В.Кункель). Как бы там ни было, в любом случае это означало, что привилегированные таким образом юристы оказывали решающее влияние на правовое развитие.

В отличие от многих современных представлений о римском праве, которые ориентируются на законы двенадцати таблиц и позднеантичную кодификацию, при принципате продолжала существовать удивительная многоплановость римского права. Более того, оно было еще дальше укреплено инициативами принцепсов и назначенными принцепсом юристами, дававшими заключения: «Право римского народа состоит из законов, плебесцитов, постановлений сената, указов принцепса, эдиктов тех, кто имеет право издавать эдикты, и из правовых заключений юристов» (Гай «Дигесты»).

Эта многоплановость возникла из применения чужого права, а также права народов, с одной стороны, и из обычного права – с другой. Гай так определил синтез самостоятельного права и права народов: «Все народы, которые управляются законами и обычаями, пользуются частично своим собственным, общим для всех людей правом. Итак, право, которое народ сам себе устанавливает, является собственным правом государства и называется гражданским правом, как бы специфическим правом государства. Которое же естественный разум среди всех людей устанавливает и всеми народами соблюдается, называется правом народов, потому что этим правом пользуются все люди. Итак, римский народ пользуется частично своим собственным правом, а частично правом, общим для всех народов» («Дигесты», 50, 17, 90).

Обязательность обычаев подчеркнул Сальвий Юлиан, то есть тот юрист, который при Адриане фиксацией постоянного эдикта предпринял один из немногих шагов к окончательному формулированию ветви законодательства империи: «В случае, если мы не имеем писаного закона, нужно соблюдать то, что заведено обычаем и долгой привычкой. Если в каком-то случае их недостает, нужно следовать праву, которое к этому случаю больше всего подходит, или заключениям по аналогии. Если и это отсутствует, нужно следовать тому праву, которое принято в городе Риме. Укоренившийся обычай должен соблюдаться, как закон, и это является так называемым обычным правом» (Юлиан «Дигесты»). Но руководствующим во всех вопросах оставался тот критерий, который подчеркнул в 3 в.н.э. юрист Павел: «Во всех областях, особенно в областях права, нужно соблюдать естественную справедливость» («Дигесты», 20, 1, 34).

Если юридическая литература 1 и 2 вв. н.э. характеризуется как кульминация римской юриспруденции вообще, то именно потому, что в этой литературе речь идет преимущественно не о теоретических рассуждениях, философско-правовых или абстрактных спекуляциях, а о решении конкретных частных случаев. В формальном отношении эта направленность привела к тому, что часто преобладали обширные собрания заключений, которые в большинстве случаев носили название дигесты, заключения, правовые вопросы и письменные заключения. Хотя в этом казуистическом собрании содержались короткие общие соображения, в центре стояли вопросы применения права. Римской юридической науке была свойственна выразительная, ясная формулировка и четкое заострение отдельных сентенций, однако всегда преобладало трезвое, простое изложение юридической сущности.

Так звучит, например, отрывок из 27-й книги дигест К.Цервидья Сцеволы (вторая половина 2 в.н.э.): «Должник закладывает свою лавку кредитору. Спрашивается: действенен ли заклад и подразумеваются ли под обозначением лавки товары, которые в ней находятся. С течением времени товары были проданы и заменены другими. Умер и должник. Может ли кредитор, невзирая на перемену обстоятельств, по иску требовать все, что находится в лавке?» Сцевола дает следующую юридическую справку: «Подлежит залоговой повинности все, что в момент смерти должника находилось в лавке» («История римского права». Кёльн, 1980).

Вольфганг Кункель так по достоинству оценил достижения классических римских юристов: «С воистину великолепной уверенностью они пользуются методами логических выводов, техникой процессуальных формулировок и сложными юридическими правилами игры, которые следуют из переплетенного сосуществования старых и новых, гражданско-правовых, строго формализованных и гибких правовых институтов. Они не признают неясных соображений справедливости, морализаторских выражений и вообще всякое фразерство. Вековой работой доведенный до высочайшей гибкости язык... позволил им перефразировать в необыкновенно сжатой форме факты и ход мыслей. Не раз является шедевром изложение подлежащего решению случая, потому что оно, лишенное всех несущественных подробностей, конкретизирует служащие мерилом юридические точки зрения и тем самым делает излишним велеречивое обоснование решения» («История римского права». Кёльн, 1980, 105).

Помпоний в своем «Учебнике» связывает образование двух правовых школ с противоречиями между ведущими юристами августовской эпохи Г.Атеем Капитоном и М.Антистием Лабеоном. Консервативный Капитон теснее примыкал к традиции, Лабеон же ввел многочисленные новшества. По генеалогии, которую дает Помпоний, из приверженцев Капитона образовалась школа сабинианов, позже кассианов, содружество молодых практикующих юристов, которые были выдвинуты ведущими тогда политиками Массурием Сабином и Г.Кассием Лонгином (консул 30 г.н.э.). Названная по имени юриста Прокула школа прокулианов, которой сначала руководил Кокцей Нерва, дед будущего принцепса, примыкала, наоборот, к своему идолу, к Лабеону.

Общественное значение этих обеих школ было большим, они часто привлекались к оценке конкретных правовых вопросов, но мало отличались друг от друга по своим методам, категориям и нормам. Общность основополагающих интерпретаций и структуры мышления этих юристов перевешивали противоречия между школами. К этому добавилось и то, что преобладающее согласие, которое было углублено силой общих традиций не меньше, чем идентичностью обыденных функций, препятствовало развитию догматизма и подготовке широкого спектра юристов с совершенно разными взглядами.

Одним из многих парадоксов истории является то, что из многочисленных произведений классических римских юристов сохранились, как правило, только небольшие фрагменты и выписки, часто всего лишь в несколько строк, причем решающая посредническая роль выпала большому сборнику «Дигест» или «Пандект», созданному по инициативе Юстиниана в 6 в.н.э., а кроме этого, целому ряду папирусных фрагментов. Почти полностью сохранился элементарный, ясно сформулированный и легко понятный учебник, инстиуции неизвестного Гая, и это случилось не в последнюю очередь потому, что Г.Нибур обнаружил в 1816 году в Вероне рукопись произведения, которую дополнили также и различные египетские папирусы.

Гораздо более высоким литературным и юридическим рангом обладали 39 книг дигест К.Ювенция Цельса и 90 книг дигест уже не единожды упомянутого Р.П.Сильвия Юлиана. Цельс любил оттачивать свои мысли и основные принципы, к нему восходит одно из самых знаменитых дефиниций и правил римского права: «Право есть искусство добра и справедливости» («Дигесты»), а также: «Не существует обязательства выполнить невозможное» («Дигесты») или классическое указание: «Противоречит правовой науке выносить приговор на основании отдельной части закона или давать заключение, не просмотрев внимательно все определения закона» (9-я книга «Дигест»). В заключение, предваряя события, нужно упомянуть, что римская юриспруденция в 3 в.н.э. пережила повторный расцвет, о котором подробнее будет сообщено позже.

В римском регионе высочайшим уважением пользовалась также риторика. Тацит в своем «Диалоге об ораторах» характеризовал ее как занятие, «которое в нашем государстве в отношении пользы является самым плодотворным, в отношении достоинства – самым выдающимся, в отношении славы города – самым прекрасным, в отношении известности по всей империи и у всех народов – самым видным». Своей кульминации риторика достигла в лице Цицерона, который добился непревзойденного языкового мастерства в своих судебных и политических речах. Развитие при принципате проходило под сенью его индивидуальности, и современники очень быстро осознали, что риторика потеряла свой прежний блеск.

Помимо новых нравственных и формальных акцептов, которые расставили оба Сенеки в 1 в.н.э., а потом Фронтон во 2 в.н.э., – ответственность за упадок ораторского искусства в чисто римской манере возложили на «инертность молодежи, на нерадивость родителей, на невежественность учителей и забвение старых обычаев» (Тацит), а кроме того на состояние в ораторских школах. «При обучении ораторскому мастерству изучаются только два вида материи: свазории (защитительные речи) и контраверсии (обвинительные речи). Свазории передают, как не имеющие большого веса и не требующие большого ума, детям, а контраверсии предназначают более сильным... и кто же это такое придумал! Логично, что для похвалы при таком отклоняющемся от действительности материале применяют пустые высказывания. Вот и случается, что похвала за убийство тирана, выбор наказания за изнасилование, средство защиты от чумы, инцест с матерями и все то, что обычно ежедневно произносилось в школе, редко или никогда не излагается на форуме» (Тацит).

Однако важнее, чем все это, был тот факт, что риторика при принципате потеряла свою прежнюю и политическую функцию. Эти соображения высказаны у Тацита: «Это великое достопримечательное красноречие является питомцем произвола, который называют свободой, спутником гражданских войн, шипом для необузданных народов, без покорности, дерзким, легкомысленным, самонадеянным, которого не существует в благоприятных государствах... И наше государство несомненно порождало такое красноречие, пока оно раздиралось партиями, различиями во мнениях и раздорами, пока не будет мира на форуме, согласия в сенате, воздержания при процессах, уважения перед старшими, умеренности чиновников». «Нужно ли, чтобы каждый сенатор пространно излагал свое мнение по тому или иному вопросу, если благонамеренные сразу приходят к согласию? К чему многочисленные народные собрания, когда общественные дела решаются не невеждами и толпою, а мудрейшим и одним. К чему по собственному почину выступать с обвинениями, если преступления так редки и их так немного? К чему эти нудные и превышающие всякую допустимую меру речи защитников, если милосердие вершащего суд торопится вызволить подсудимого..., а теперь, поскольку никому не дано домогаться славы и одновременно соблюдать должную сдержанность, пусть каждый пользуется благами своего века, не порицая чужого» (Тацит «Диалог об ораторах», 41. Санкт-Петербург: «Наука», 1993, с. 384. Перевод А.С.Бобовича).

Правда, политическая функция риторики при принципате была потеряна не разом, так как еще долгое время в сенате происходили большие ораторские дуэли, однако в общей сложности возможности влияния даже крупных ораторов были невелики. Для новой политической системы характерно, что, с одной стороны, получили развитие панегирики или «концертные» речи, а с другой – продолжала существовать деполитизированная функция риторики в секторе образования. Для буржуазии, как и для внешних слоев империи, обучение риторике было одной из важнейших ступеней образования. Причиной этого явилось то, что риторика больше не ограничивалась лишь формальными аспектами, но и, как философия, поднимала образовательный уровень.

В ораторских школах преобладало, правда, искусство декламации, важнейшими источниками которой служат сегодня, наряду с «Обвинительными и защитительными речами» Сенеки Старшего (около 40—50 гг. н.э.), собранные под именем Квинтилиона учебные речи. В них присутствуют совершенно нереальные, искусственные и напыщенные декламации вместо старых конкретных, ориентированных на современность политических или юридических речей прежних времен. Защитительные речи излагали целый канон сконструированных случаев решения из мифов и истории, такие, например, как поведение Агамемнона перед жертвоприношением Ифигении, размышления Катона перед самоубийством и тому подобное, но не повседневные темы. Обвинительные речи тоже в первую очередь предлагали далекие от действительности хитроумности или интересные особые случаи, которые едва ли могли снова повториться в обыденной жизни.

Одним из влиятельнейших ораторов середины 1 в.н.э. был Сенека Младший, благодаря его пафосу производил впечатление даже Нерон, которому Сенека писал тексты для публичных выступлений. Когда позже Квинтилиан, великий систематизатор латинской риторики и первый, стоящий на государственной службе при Флавиях учитель красноречия, снова вернулся к старому цицероновскому идеалу стиля, он был вынужден полемизировать с Сенекой и его приверженцами. Все же им дана очень взвешенная оценка своему удачливому предшественнику: «В общем, Сенека обладал многими важными положительными качествами: легкой рукой богатой природной одаренности, величайшим усердием, основательным знанием дела, при этом, однако, его помощники, которым он поручал вопросы для разъяснения, злоупотребляли его доверием. Он разрабатывал почти все области знания, находятся в обращении его речи, стихи, письма и диалоги. Не очень глубокий в философии, тем не менее являлся выдающимся борцом с пороками. Многие прекрасные мысли имеются у него, многое заслуживает чтения по причине моральных принципов, но в выразительности гибнет самое большое и поэтому крайне опасное, потому что изобилует соблазнительными ошибками. Хотелось бы, чтобы он говорил с присущим ему талантом, но со способностью к рассуждениям другого; если бы он многое отбросил, если бы он не был одержим многим, не был бы так влюблен во все свое, если бы он вес вещей, о которых говорит, не разрезал крохотными членами предложения, он бы скорее нашел признание в единодушном мнении ученых, чем в любви детей» («Об ораторском искусстве», XX, I, 128).

Сам Квинтилиан (35—96 гг. н.э.), оратор, учитель риторики и теоретик в одном лице, написал 12 книг «Об ораторском искусстве», важнейшем риторическом учебнике того времени. Он постулировал как комплексный, так и взыскательный идеал оратора: «К самому лучшему оратору относится наше наставление в смысле того требования, что только по-настоящему хороший человек может быть оратором; и поэтому мы требуем от него не только выдающийся дар речи, но и все человеческие добродетели. Так как я не хочу согласиться, что ответственность за правильную, почтенную жизнь является компетентностью философов, как многие думают, так как никто иной, кроме оратора, человека с высоким гражданским чувством, не может направлять своим словом города, обосновывать законодательством, улучшать решением перед судом. Итак, оратор – это тот человек, который по праву заслужил имя мудреца; не только безупречный по своему образу жизни, – по моему мнению этого недостаточно, хотя другие думают иначе, – но и самый лучший по своим познаниям и дару найти для всего нужное слово» («Ораторское искусство», I, 1; «Предисловие», 9, 18).

Исходя из этих предпосылок, Квинтилиан излагает содержание и основные проблемы своего произведения: «Первая книга будет содержать задачи, стоящие перед оратором. Во второй мы представим основные начала обучения оратора и сущность риторики. Следующие пять посвящаются отысканию мыслей, учению об их упорядочении и языковом выражении, куда входит учение о памяти и декламации. К этому будет добавлено, каким мы сами представляем образ оратора: здесь мы в меру своих слабых сил обсудим, каким должен быть его образ жизни, какие точки зрения подходят для подготовки и проведения процесса, какой род стиля является самым эффективным, когда нужно довести до благополучного конца судебное слушание».

В произведении тесно соединены теория и практика, мораль и философия, специальные риторические советы и общие рекомендации. В десятой книге содержится также обзор античной литературы, который, правда, носит отпечаток риторических интересов Квинтилиана и его клас-сицистский идеал стиля. В стилистическом отношении Квинтилиан также решительно отмежевывается от архаизма Катона, Гракхов и Саллюстия, как и от пафоса Сенеки. Его идолом был Цицерон, риторическое учение которого он привел в цельную дидактическую, литературную и моральную систему, причем он решительно выступал за синтез философии и ораторского искусства. Вплоть до нового времени Квинтилиан был не только синонимом латинской риторики, но и синонимом взыскательного литературного образования. Его восхваляли Петрарка, Лютеран, Эразм, Меланхтон и даже Фридрих Великий. Он был центральной фигурой европейской духовной истории, тогда как в настоящее время едва ли знаком широким кругам.