Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

Ищут они, тянутся к нему обеими руками, но идут-то они по ложному пути. А я бы мог указать им истинную путеводную нить. И не к чему им возиться со своими опытами, вроде тех, что описаны у Фламмариона в «Телепатии». Возьмите почтовых голубей. На их примере легче всего доказать существование в природе шестого чувства. Ведь когда их увозят в темной клетке, в закрытом купе, по железной дороге за тридевять земель, у них нет с собой ни путеводителя, ни карты с маршрутом, следить за дорогой они тоже не могут, и все же, как только их выпустят на волю, они взвиваются в небо и летят со сказочной быстротой прямиком в тот город и дом, откуда их привезли.

Правда, собаки тоже находят путь домой, но им помогает в этом или нюх, или память. И перелетные птицы находят путь от гнездовий до мест зимовки и обратно, знают, в каком месте им следует пересечь море, – но в первый раз по этому пути их ведут старые птицы. А те, в свою очередь, у своих предков обучились. Вопрос о том, у кого учились самые первые перелетные птицы: следовали ли они воздушным течениям или врожденному инстинкту – это относится к числу тайн мироздания. И тем не менее все то удивительное, необычное, что проделывают все прочие живые существа на земле, объяснимо в рамках известных нам пяти чувств.

А вот способности почтовых голубей выходят за эти рамки. Это непостижимая уму, неизвестно откуда берущаяся способность и есть шестое чувство.

Ну, а если оно есть у голубей, почему бы ему не быть у человека? С его помощью мы не видим, не слышим, не понимаем, но – угадываем. Есть у нас, конечно, такое чувство, хотя и скрытое в тумане, завуалированное и почти неразвитое.

Нечто от сверхъестественной способности голубей. Зародыш пресловутого шестого чувства. Проявляющегося у человека в любви.

Боже правый, что за переворот начинается в душе человека с приходом любви! Каждое из чувств стремится присвоить себе могущество остальных четырех. Глаза осмеливаются осязать, рука – пробовать на вкус, уста хотят видеть, а сердце пытается слышать. И вот в этом-то хаосе, когда все пять чувств сходят с ума, буйствуют и ссорятся друг с другом, окруженное величественным туманом и всеобщим удивлением, нашим взорам предстает шестое чувство, которое все умеет, все видит и все ощущает…

Вот и наш Марьянский тоже почувствовал, что он нравится Эржи, ощутил также и то, что существует какое-то препятствие, хотя и не знал, в чем дело. По дороге домой он перебрал сотни различных объяснений и, очутившись в гостиничной постели, долго еще беспокойно вертелся с боку на бок. Перевернется на правый бок и подумает: «Она ведь дитя, взрослое дитя!» На левый бок повернется, скажет себе: «Маленькая глупышечка!»

Старый дядюшка даже окликнул его несколько раз:

– Ну что ты вертишься, братец? Или тебя тоже блохи кусают?

Несмотря на блох, старик почти тут же уснул, а вот «блошка», закравшаяся в сердце Михая, никак не хотела оставить его в покое: «Почему Эржи вдруг стала так холодна ко мне?»

Вот тут-то и шепнуло ему ответ его шестое чувство.

Поднявшись утром чуть свет, он заказал у садовника букет цветов для Эржике. Пока садовник подбирал цветы, Михай дважды спрашивал у него, нет ли в его саду каких-нибудь особенно красивых цветов.

Садовник рассердился.

– Где же вы, сударь, видели гвоздики и розы красивее, чем эти? В Будапеште? Это другое дело. Шельмецкая земля, у которой все нутро пробуравлено шахтами, не станет ради вас, сударь, такие же цветы рожать, как на будапештских песках. Большего от нее нельзя требовать. Хорошо, хоть такие есть, и то только потому, что я поддерживаю в ней желание жить. Говорю вам, ради меня родит она цветы!

* * *

Но хоть и рассердился на Марьянского господин Патона, а букет у него получился на славу. Посыльный, отнесший букет барышне, получил от нее двадцать крейцеров на чай.

Перед обедом к Борчани отправился и сам Михай, но один, без дядюшки.

– Я тем временем в городе поразнюхаю, что и как, – заявил Кёрмёци.

Эржике без тени смущения на лице поспешила навстречу гостю. Она была очень хороша: в белой кружевной блузке, застегнутой у шеи пряжкой из чешского искусственного граната; вокруг талии вился желтый кожаный поясок, а из-под него почти до пола алая юбка; почти – потому что в самом низу она оставляла ножки открытыми – ровно на столько, чтобы свести человека с ума.

А эта кружевная блузка! Сквозь кружева можно было разглядеть корсет и даже проступающие сквозь его полотно «рыбьи косточки», или, вернее, красивую девичью талию, разделенную этими косточками на клеточки!

Ну, а остальное – это уж удел фантазии! Ибо никто, как она, – казначейша любви. Ведь если бы любовь сулила лишь то, что в ней есть в действительности, – она была бы скупердяйкой. Действительность – жалкий нищий по сравнению с фантазией, хотя и постоянно обворовывает ее.

Завязался томительный разговор (да и то благодаря репликам госпожи Маржон): говорили о погоде, Марьянский – о своей «Пальфе», тетушка – о былых масленицах, Эржи – о золоте в земле, которое постепенно иссякает на приисках, но возвращается снова в землю на кладбищах в виде сережек и колец на пальцах погребенных. Затем она, словно случайно вспомнив, поблагодарила Марьянского за букет, и тут-то между ними произошел небольшой диалог, который, мне думается, стоит того, чтобы привести его здесь целиком. Марьянский заметил:

– Это я вам взамен вчерашнего цветка прислал.

– Так он же не вам был подарен, – возразила Эржи строптиво.

– Знаю, романтическому разбойнику. Угадал?

Эржике, сверкнув белыми зубками, весело рассмеялась.

– Вы – великий кудесник, Марьянский! Угадываете самые большие мои причуды. Однако, ваше высокоблагородие учено-степенство, если вы хотите знать, – тут личико милой озорницы приняло серьезное, торжественное выражение, – вчера вы мне, признаюсь, чуточку даже понравились.

Марьянский, задетый ее насмешливой, задиристой интонацией, отвечал в тон ей:

– О, я нахожу это вполне естественным. Ведь какая изумительная картина: у ног маленькой Эржи – грозный разбойник, какой-нибудь Глигор Пинте или Яношик! * Об этом можно было бы потом всю жизнь рассказывать. Да, тут уж всему виною – я. Но не может же человек каждый день менять свои занятия. И потом, если бы я хоть знал! Увы, вчерашний день миновал, а сегодня – у нас уж нынешний. Попроси я вчера вашей руки, вы, может быть, ответили бы согласием?

– Нет.

Михай начал свертывать сигарету, но она у него никак не получалась: то рвалась бумага, то высыпался табак.

– Видите, снова причуда. Это из какого еще романа? Нравился, а замуж за меня не пошла бы. Из этого следует логический вывод, что…

– Что же?

– Что, поскольку сегодня я вам не нравлюсь, вы можете ответить мне согласием.

Эржи мечтательно склонила набок головку и, безвольно уронив руки, промолвила:

– Возможно.

– Покорнейше благодарю.

Весь этот разговор был, разумеется, шуткой, игрой. У Амура тоже есть коготки. Это был и отказ – но только на один раз, было в ответе и «да» – но не навечно. И снова остался Марьянский в сомнении и неуверенности. У него перед глазами стояли два компаса: один показывал в его сторону, другой – в противоположную. Какой же из двух – правильный? Вот почему умные мореходы на корабле имеют три компаса: будь у них только два, причем один неисправный, они не знали бы, в каком направлении им идти дальше. Когда же у моряка три компаса – правилен тот курс, который одновременно указывают две стрелки…

Поэтому-то Михай, уйдя из дома Борчани, и начал подыскивать себе такую третью стрелку. В номере гостиницы он застал Кёрмёци, который, сидя подле чемодана, тщетно пытался втиснуть в него свои вещи.

– Черт бы побрал все это барахло. Всегда его на обратном пути почему-то больше.

– Что вы делаете, дядюшка?

– То же самое, что и ты сейчас начнешь делать. Собираюсь домой.

– Сейчас?

– Да, сейчас, – тяжело отдуваясь, проговорил старик и так наподдал каблуком сапога закрывшийся наконец чемодан, что тот кубарем полетел под кровать. – Сделали дело, пора и в путь. Загребли три мешка ветру.

– Что случилось, скажите ради бога? – испуганно воскликнул Марьянский.

– А то, братец, что был я сейчас в местном банке. Заведует им мой приятель Янко Кожехуба. От него-то я и узнал, что Борчани по уши в долгах. Был я и у нотариуса, Сепи Чорованского, моего дальнего родственника, и убедился, что закладной лист имения в Сельакна вдоль и поперек испещрен именами кредиторов, и первые из них насмехаются над последними. Как, достаточно с тебя этого?

Михай опустился на стул, словно не в силах выслушать этот рассказ стоя. Лицо его побледнело, а на лбу проступил холодный пот.

– Нет, недостаточно! – глухим голосом возразил он, постукивая тростью по ковру. – Уже недостаточно. Теперь слишком поздно.

– Не понимаю. Что – поздно? – удивился старик, но в голове его уже зародилась догадка. – Несчастный! – воскликнул он. – Уж не был ли ты там и…?

– Был, но…

– Не сделал же ты ей предложение?

– Нет, – признался Михай бесконечно печальным голосом.

– Ну, слава тебе господи! Великий камень скатился у меня с сердца. Ведь нет у них ничегошеньки, даже приличного платья подвенечного нет или там мебели. Я готов сквозь землю провалиться от стыда перед тобою. Это я уверил тебя, что там есть «похлебка». А есть там всего-навсего штук двенадцать нижних юбок и столько же серебряных ложечек…

Михай поднялся со стула и подошел к раскрытому окну. С горы Ситня тянуло прохладным ветерком, ласкавшим его разгоряченное лицо. Михай прижал свою крупную голову к прутьям железной решетки и устремил неподвижный, бездумный взор на город, на суетившихся на улице людей: поденщика, везущего кирпич на тачке (явление редкое для Шельмеца, где новый дом строят раз в сто лет); торговку, присевшую на корточки подле своей корзины; рудокопов, с лампами и кирками за плечом, шагавших под окном; на ветхую церквушку, на колокольне которой лениво тикали столетней давности часы, медными руками стрелок неуверенно показывая уносящееся время. (Да, давненько не показывали они такой злосчастной минуты!) И пока он так пристально смотрел перед собой, картину города вдруг заволокла какая-то пелена, бурые домики его ринулись с горы вниз, и сама гора бросилась им вдогонку, а тут и церковь пустилась в пляс на площади. Живые же существа тоже заплясали, будто их вихрем подхватило. Танцует поденщик с тачкой, торговка и ее корзина, куры в своих клетках, шахтеры с лампочками и даже священник, шествовавший со святыми дарами в сопровождении крохотных служек. А крики и шум, которые поднялись при этом, будто лезвие незримого клинка, вонзились в голову Михая, причиняя нестерпимую боль.

Старый Кёрмёци тем временем семенил по комнате и что-то говорил-говорил ему, вернее, его спине. Но Михай все равно ничего не слышал.

– Не горюй! – убеждал старик. – Есть на свете и другие девицы. В прошлом году, например, их на шесть процентов больше, чем мальчиков родилось. В газетах об этом писали. Так что не печалься. Да ответь же ты мне хоть что-нибудь и начинай собираться в дорогу!

Подойдя к племяннику, он весело потряс его за плечо и повернул к себе лицом, но в тот же миг выпустил, удивленно воскликнув:

– Эге! Да у тебя на глазах слезы. Черт побери! Что с тобой? А-а, понимаю, ты плачешь по «Букашечке»! Ну, не дури. Сказал же я, ты купишь ее.

Из груди Марьянского вырвался сначала какой-то мучительный хрип, но прозвучавшие затем слова были решительными и твердыми:

– А если я скажу, что мне нужна девушка?

– Какая еще девушка?

– Эржи.

– Что ты мелешь чепуху? – вспылил Кёрмёци, вытаращив от удивления глаза. – Это же невозможно! Я ведь сказал тебе, что у нее и гроша ломаного за душой нет!

Марьянский только плечами пожал.

– Ну так что же?

– Так ведь «Букашечка»…

– Ну, в крайнем случае, не куплю «Букашечки».

– Что ты сказал? Не купишь «Букашечки»? Да ты что, с ума сошел?

– Да, сошел.

– Но я-то этого не допущу! – заявил Кёрмёци и стукнул кулаком по столу. – Я пообещал моей бедной сестричке, твоей покойнице матери, на ее смертном одре, что буду оберегать тебя. Так вот, сударик мой, я запрещаю тебе такой легкомысленный шаг.

Услышав такое заявление, Марьянский гордо вскинул голову и выкатил колесом свою широкую, крутую грудь:

– Ну, это мы еще посмотрим!

Старик совсем рассвирепел. Лицо его сделалось красным, как мак. Ни слова не говоря и только сердито размахивая руками, он выскочил из комнаты, так хлопнув за собой дверью, что затрясся весь дом. И только, уже сбегая вниз по лестнице, он смог выдавить из себя хриплым голосом:

– Ну погоди, ты увидишь! Увидишь!

Вскоре следом за дядюшкой вниз спустился и Михай; он нашел старика в столовой уже немного успокоившимся. Кёрмёци ел и пил торопливо, как это делают рассерженные люди.

Михай хотел присесть рядом с ним, но дядюшка рявкнул:

– Убирайся отсюда. Не хочу с тобой даже за одним столом сидеть!

Племянник, ни слова не говоря, пересел за соседний столик.

– Еще бутылочку, официант. Чего-нибудь получше, – приказал старик.

Официант принес ему бутылку вина. Кёрмёци, попробовав, прищелкнул языком. Затем, наполнив до краев объемистый бокал и выпив его залпом, он уже дважды прищелкнул языком. Тем временем на лице его происходила смена декораций. Краснота переместилась со всей физиономии на поверхность носа, где ей, по-видимому, больше нравилось. Но с лица исчезла не только краска гнева, со лба пропали морщины, а после третьего бокала старик вновь обрел разговорчивость.

– Гм, – забормотал он себе под нос, – а эта Эржике и впрямь хорошенькая кошечка! Клянусь честью, она мне нравится. Что правда, то правда…

– И какая непритязательная, скромная! – подхватил неожиданно Михай.

Старый управляющий влил в себя еще один бокал, окинул строгим холодным взглядом непрошеного собеседника, но из его напускной суровости ничего не вышло.

– Да, конечно. Если бы только не «Букашечка». И снова Михай бросил от своего столика:

– Хватит с меня и «Пальфы».

– Конечно, хватит, – согласился вдруг дядюшка, разглядывая на свет отливающее рубином вино в бокале. – Вот такого же цвета у нее ротик… А, Михай?

– Такого же, милый, добрый дядюшка. Можно мне, дядюшка, к вам пересесть?

– Нет, нет, сиди лучше там. Так мы скорее поймем друг друга. А то я чертовски зол на тебя. Но когда же ты успел втрескаться в эту перепелочку? Просто уму непостижимо! А это ты верно говоришь, что с тебя и «Пальфы» довольно. Честное слово, довольно. Официант, еще бутылочку!

И тут-то Михай обратился к нему со своей главной просьбой:

– Сходите, дядюшка, к ним, посватайте ее за меня.

– Как? Чтобы я еще и сватать пошел? Не раздражай меня, слышишь?! Пусть лучше у меня ноги отсохнут. Молчи и не требуй от меня невозможного! – вспылил старик.

– Не упрямьтесь, милый дядюшка. Отчего же невозможно, если вы захотите?

– Невозможно, потому что… потому что… – Тут Кёрмёци, не сразу найдя аргумент, запнулся. – Потому что мой фрак уже запакован.

– Ну, если только это, – весело подпрыгнул со своего стула Михай и обнял старика, – то такой беде легко помочь. Я сейчас же открою ваш чемодан. Дайте мне ключ.

И Марьянский проворно помчался наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки. На душе у него было удивительно легко от сознания, что он одним-единственным решительным словом отрекся от «Букашечки», пусть великолепной, как сам рай, земли, но со вчерашнего дня словно камень давившей его сердце.

– А ведь и в самом деле – довольно с него «Пальфы», – пробормотал Кёрмёци, оставшись наедине с собой. – Ведь еще и я завещаю ему все свое имущество. И он, плут, знает это. Потому так и поступает. Кому же мне еще, как не ему, оставить?

Тут и он поднялся в свой номер, натянул на ноги шевровые сапоги со скрипом, надел новый черный фрак, нанизал на пальцы все свои золотые перстни: со смарагдом, топазом, аметистом, кольцо-змейку с бриллиантовым глазом, перстень с рубином сердечком, и они отправились под руку, не говоря друг другу ни слова, словно так все и должно было быть.

Михай проводил дядюшку до полпути. Возле кафе «Золотой молот» они расстались.

– Иди выпей чего-нибудь подкрепляющего и дожидайся меня там, – приказал старик.

Лицо его сделалось очень серьезным, но потом он, словно пожалев об этом, еще раз обернулся и крикнул:

– Gluckauf![17]17
  Счастливого возвращения! (нем.) – шахтерское приветствие.


[Закрыть]

На дряхлой колокольне бухнул колокол, словно говоря: «Аминь! Аминь!»

У трактира «Три яблока» пел молодой шахтер, да так печально и заунывно, что сердце разрывалось:

 
Когда на шахту уходил,
Дома я ее забыл —
Свою трубочку.
Пришел домой и вижу вновь:
Вот ты где, моя любовь, трубочка!
 

Старый Кёрмёци шел, а берущий за сердце припев, с каждым шагом все отдаляясь, неотступно следовал за ним:

 
Вот ты где, моя любовь, трубочка!
 

«Пожалуй, и Ромео не приветствовал с такой нежностью Джульетту, как этот рудокоп свою «носогрейку», – думал про себя старик. – Но смешного тут нет ничего: под землей – другой мир, другие и песни».

Между тем Михай тайком шел за дядюшкой по пятам: разве мог он усидеть в такую минуту в кафе? Остановился он только, когда старик достиг увитых диким виноградом ворот. Да и то неподалеку от них, на первом же углу.

Старик прошествовал по двору, где, как и вчера, ворковали и целовались голубки: «Гурр… гурр… – словно говорили на своем голубином языке: – А, за Эррржике пррришел? Гурр… За Эррржике?»

А навстречу ему вышла сама Эржи, с зонтиком в обтянутой перчаткой ручке. В другой руке она держала небольшой черепаховый кошелек. На голове у нее красовалась пастушья шляпа с приколотой веточкой сирени. И такая она была вся миленькая, – просто глаз не оторвать, да и только. Лишь бродивший под тутовницей взъерошенный индюк бормотал: «Пло-ха, пло-ха!»

Молчи ты, глупая птица!

– Добрый день, дядюшка!

– Добрый день, куколка! Куда это вы?

– Иду в лавку купить немножко полотна.

Кёрмёци ущипнул ее за подбородок и пошутил, видя, как на этом месте зарделась нежная кожа:

– До чего же красивая алая красочка у меня на пальцах! Ну, ладно, ступай, доченька, покупай полотна, да побольше! Похоже, скоро оно тебе понадобится.

Тут уж не только подбородок, а все лицо девушки вспыхнуло алым цветом, так что Кёрмёци сразу же поправился:

– Э-э, нет, видно, не с моих пальцев эта краска-то?! А Эржике наивно полюбопытствовала:

– На что, дядюшка, понадобится мне много полотна?

– Ишь ты, узнать захотела? Ну, недолго это тайной останется. А впрочем…

У старика уже на языке была новость, но девушка, сообразив вдруг, о чем идет речь, бегом скрылась за калиткой. И Кёрмёци отправился на поиски Борчани.

– Добро пожаловать! – весело и приветливо встретил его хозяин, только что пробудившийся от послеобеденного сна. – Как хорошо, Петер, что ты сам пришел. А я как раз хотел письмо тебе отправлять. Сегодня вы ведь у меня ужинаете.

– Это еще вопрос, – отвечал Кёрмёци загадочно.

– Ого! Уж не пообещались ли вы куда в другое место? Да ты садись, дружище, и перестань строить такую торжественную рожу, не то я не вытерплю, да и расхохочусь. А у меня и без того в боку колет.

Но Кёрмёци, несмотря на приглашение, остался стоять, словно монумент, и, решительно отстранив чубук, который Борчани попытался всунуть ему в рот, заявил:

– Не нужны мне ни твой ужин, ни твой чубук, – тут его голос зазвучал совсем патетически. – Но, как один поток, струящийся среди цветущих берегов, встречается с другим потоком и сливается с ним воедино… так и…

Борчани не мог больше удержаться, всплеснул руками и перебил приятеля:

– Бог мой, уж не тайный ли ты правительственный комиссар по вопросам водоустройства? О, бедный мой бок! Говори скорее, чего тебе надобно, пока я не умер со смеху!

И в самом деле, что-то необычайно комичное было в этой торжественности Кёрмёци, нараспев декламирующего свою речь. Но выбитый замечанием хозяина из взятого тона, старик уж не мог попасть в то же русло.

– Погоди! На чем я остановился? Ну чего ты сбиваешь человека? Я уж и рассказал бы все по порядку. Да, так ты спрашиваешь: что мне надо? Дочь твою. И точка. Для моего племянника Марьянского. Сватать пришел. И точка. Теперь: или да, или нет. И точка.

Тут уж и отец невесты посерьезнел, как это подобало моменту: он отложил в сторону свою трубку и, обняв старого приятеля, тихим спокойным голосом так ответил на его предложение:

– Дело серьезное, друг мой! Не собираюсь обманывать ни тебя, ни твоего племянника. Почитаю твое предложение за великое счастье, потому что и род ваш хороший, и племянник твой – отличный человек, добрый хозяин. Наслышан о нем и из молвы, и из твоих писем. Думаю, что и Эржи он понравился или, по крайней мере, понравился бы. Но знаете ли вы, что дочь моя – бесприданница, что она не получит от меня ни гроша?

– Да, знаем, – с сияющим лицом ответил старик. Борчани опечалился, впервые за все время этого разговора, придя в замешательство.

– Знаете и все же сватаете? – чуть ли не про себя прошептал он.

Пройдя несколько раз взад и вперед по комнате, он остановился перед портретом жены – серьезная, с изборожденным морщинками лицом и нежным взглядом синих глаз, в чепце из золотых кружев, с молитвенником в руках, она изображена была так, как будто шла из церкви в один из солнечных воскресных дней. Борчани смотрел на свою умершую подругу и словно ждал совета от нее: «Ну что же ты, Анна? Скажи свое слово!»

В глухой тишине размеренно, отрывисто тикали стенные часы, лопнувшая вдруг струна рояля издала зловещий звук.

– Ох, беда, беда! – поскреб в затылке Борчани.

– Что такое?

– Все равно не могу я выдать за него свою дочь.

– Не можешь? – удивленно протянул управляющий. – Ты что, вообще замуж ее отдавать не собираешься? Ведь, как эхе говорится! У вас товар, у нас…

– Вот то-то и есть, что товар, – с тяжелым вздохом прервал его Борчани. – О, бедная моя девочка!

Борчани тяжело опустился на стул, спрятал лицо в ладони. И между пальцев у него заструились слезы.

– Сядь рядом со мною, друг мой, – сказал Борчани. – Почему бы мне не открыть моему верному другу все, что гнетет мою душу? Разнесчастный я человек. Нет у меня ничего. Но это бы еще полбеды. Я по уши сижу в долгах. Опять полбеды, черт побери их вместе с моими ушами. Беда в том, что дальше ушей, по самую совесть влез я в долги.

– Ну что ты, что ты!

– Я буду перед тобой, как перед духовником на исповеди. И на службе мои дела в беспорядке. Растранжирил я деньги из опекунской казны. Понимаешь? Живой же ты человек и знаешь, что такое опека. Вот как все это…

Тут старый Кёрмёци поник головой, словно под великой ношей, и только рукой Махнул: понимаю, мол!

– Не один я в том повинен, а и друзья мои, приятели. Поверь мне, приятели.

– Знаю, все, с кем на «ты» – друзья тебе! Дураки были наши короли: с давних пор надо было ввести правила, чтобы все в нашей стране обращались друг к другу на «вы».

– Конечно, дураки, – пролепетал Борчани, как утопающий, хватаясь и за эту соломинку. – Да, да, короли, Петер. Ох, уж эти древние короли…

Он умолк, уставившись на стену, будто оттуда в комнату выходили тени древних королей: в горностаевых мантиях, с золотыми коронами на головах и, бия себя в грудь скипетрами, которые так и сияли драгоценными камнями, каялись: «Плохие издавали мы законы, плохие. А уж векселя эти разрешать и вовсе не следовало! Не так мы правили. Не так!»

А стенные часы повторяли за ними: «Не-так, не-так».

– Сколько же всех долгов? – нарушил наконец тишину Кёрмёци.

Борчани провел ладонью по лбу, отирая пот.

– Что-нибудь около двадцати тысяч.

– Много. Очень много. Но какое отношение к этому имеет девочка?

– То-то и оно, – голос Борчани дрогнул, губы задергались. – До сих пор все было ясно и понятно. Вон видишь на стенке пистолет. Я уж начал приговаривать, когда его с собой куда-нибудь брал: «Сегодня я возьму тебя, а завтра – ты меня». Понемногу мы даже подружились с ним. Поначалу, правда, его ствол казался мне безжалостным, холодным. А потом – словно оком человеческим. Лежу я, бывало, на диване, а он смотрит на меня со стены, улыбается, иногда даже подмигивает. И начали мы с ним дружить. Но дьявол – дьявол хитер! Знать, были у него какие-то виды на меня. Потому-то, я думаю, и прислал он на мою шею этого Планже.

– Того господина, с которым мы вчера познакомились?

– Его самого. Хороший, добрый человек, но подослан он ко мне не иначе, как дьяволом. Дьявол, он – создание благородное. И во многих отношениях намного благороднее, поверь мне, человека! Увидел он, что я иногда и ему свечку ставлю, и решил: «Выручу беднягу!» И подослал ко мне этого Планже.

– Не понимаю.

– Сейчас все поймешь. Приходит Планже как-то ко мне и говорит: «Знаю я о состоянии твоих дел, догадываюсь. У тебя дочь – у меня деньги. Отдай мне дочь, а за это я приведу в порядок все твои дела, вытащу тебя из трясины».

– И что ты сказал ему на это?

– А что бы ты ответил на моем месте? Пообещал. Странно! Чего ж ты уставился так на меня? А почему бы не отдать мне ее за него? Ведь он же ее в жены берет. Честный, порядочный человек. Вот только разве что годы у него уже не молодые. А может быть, это один я считаю так, что мне его дьявол подсунул. А другие сказали бы – бог послал!

– Ну, а Эржи? – сжигаемый любопытством, воскликнул Кёрмёци. – Что она говорит об этом? Знает она?

– Нет. Но она добрая девочка и любит своего бедного отца!

– О да, бедного отца! – язвительно заметил гость, поднимаясь со стула. – Нашла кого любить, скажу я тебе. Но мне до этого всего нет дела. Прощения прошу за беспокойство. Спасибо за разъяснения!

Старый управляющий кивнул головой, схватил свою трость и поспешил к выходу, даже руки не подав бедному Борчани, который выбежал следом за ним в переднюю, где от буфета по всей комнате расплывался сильный аромат яблок. На мебель и пол комнаты уже упала тень вечерних сумерек, потому что свет в переднюю падал через одно-единственное окно, под самым потолком.

– Не уходи так, Петер! – с бесконечной печалью в голосе умолял хозяин. – Неужели тебе не жалко меня и ты не найдешь для меня ни одного теплого слова?

– Нет, нет! – гневно заорал Кёрмёци. – Потому что ты – дурной человек. Бывают люди легкомысленные, но – добрые. А у тебя и сердце злое. Свое собственное дитя продать! Нет, нечестный ты человек. И точка, точка!

Слова Кёрмёци прозвучали в ушах Борчани, будто трубы Вечного суда. Дрожа всем телом, он прислонился к стене. Ноги у него подгибались, голова кружилась.

– Постой! Не кричи так! Ведь, чего доброго, и на улице слышно. Не обвиняй меня! Довольно с меня и того бремени, что я несу. Упрекаешь меня, что я продаю свое дитя? Ну и пусть, продаю! А ты хочешь, чтобы я пустил себе пулю в лоб и сделал бедняжку несчастной на всю жизнь? Крови моей жаждешь?

– Ничего мне не надо, – презрительно отмахнулся Кёрмёци. – Выпусти меня!

Но Борчани, вцепившийся ему в руку, не отпускал его от себя. Между стариками завязалась самая настоящая драка, за которой они и не заметили, что на пороге распахнутой двери, положив красивую белую ручку на плечо Марьянскому, стоит Эржи.

– Не отпущу, – хрипел хозяин, – пока ты не скажешь мне доброго слова и не помиришься со мной. В чем же я виноват, если мне нужны двадцать тысяч форинтов? Нужны! Понял? Поэтому моя дочь и станет женой Планже.

Белая ручка на плече Марьянского затрепетала, а стройный стан девушки склонился, как надломленная лилия.

– Ну так я дам вам эти двадцать тысяч! – подобно грому, рявкнул Марьянский с порога.

Оба дерущихся старика испуганно попятились, заслышав его голос.

– Ах, это ты? Откуда ты взялся?

– Что ты болтаешь? – встрепенулся старик Кёрмёци. – Ты дашь двадцать тысяч форинтов? Этого еще не хватало! Да ты что, с ума спятил? И где ты их возьмешь?

– Продам «Пальфу», – равнодушно ответил Марьянский.

От таких слов у бедного дядюшки глаза под лоб закатились, как у занедужившего орла, а волосы на голове встали дыбом.

– Ты продашь «Пальфу»? Чем же ты будешь жить? Чем? – устремил Кёрмёци остекленелый взгляд на племянника. Но даже в такой горестный час он не потерял чувства юмора: – Уж не думаешь ли ты, что в этом алом ротике кроется житница?

Алый же ротик был в этот миг попросту разинут от удивления, потому что красивая умная головка Эржике ничегошеньки не понимала в происходящем. Глазки ее светились, словно две звездочки. Откуда им, этим двум звездочкам, было знать о приближающейся туче?

Впрочем, что-то, видно, шепнуло сердцу девушки о грозящей опасности, ее сердечко испуганно забилось, и Эржи инстинктивно прижалась к Михаю. А у Михая от этого прикосновения по жилам с удивительной быстротой разлилось приятное тепло. Почти с такой же быстротой, с какой из-под ног его убегали луга и поля «Пальфы».

– Конечно, продам…

– И сядешь мне на шею?

Михай яростно вскрикнул, словно раненый зверь и, гордо вскинув голову, заявил:

– Нет, дядя! Больше ни слова. Достану свой диплом и начну работать.

– Вот как ты осмеливаешься со мной говорить, негодный щенок?!

Глаза старого Кёрмёци готовы были выскочить из орбит; он затопал ногами и поднял кверху руки, словно собирался проклясть непослушного племянника.

Но, понявшая его намерения, Эржике вдруг с проворством белки кинулась к старику и повисла у него на шее.

– Дядюшка, дядя! – сладким голосочком шептала она и нежными ручками гладила его колючие щеки. – Неужели вы сердитесь на меня? Так уж я плоха, чтобы сердиться на меня?

От прикосновения этих нежных ручек дядюшка присмирел, будто медведь в руках укротителя; гневный рокот в груди старика сменился частым прерывистым дыханием рассерженного человека.

– Убью этого мота! – еще некоторое время шипел Кёрмёци, а немного погодя он лишь вздыхал: – Нет, что вы, красавица моя, не сержусь я на вас! – А под конец старик лишь бормотал чуть слышно: – Странный случай, до чего же странный случай!

А Эржи все продолжала гладить дядюшку по щеке и уговаривать его:

– Нет, вы сердитесь на меня! Я чувствую и знаю. И мне от этого так больно, так обидно! – И девушка уронила головку на ладонь старика.

Тут уж Кёрмёци и вовсе растаял.

– Да как ты можешь это говорить, сердечко мое! Чтоб я да на тебя сердился? Что ты мне плохого сделала?

– Так почему же вы так разгневались?

– Почему? Потому, душенька, что этот человек, – Кёрмёци, не глядя на Марьянского, показал на него пальцем, – обманщик. Не там дожидался меня, где мы условились. Но как же это случилось, что вы оба оказались здесь, да еще вместе?

– Мы встретились на улице. Он проводил меня. Мы поговорили. И… и…

Эржи взглянула на Михая и замолчала, словно у нее перехватило голос.

– Вон как! Поговорили? О чем же вы поговорили? Прячешь свою глупенькую мордашку, чтобы я не разглядел, как она от смущения покраснела? Однако, как хорошо пахнут твои волосы! Резедой! Нет, теперь уж оставь свою головку у меня на ладони! Можешь и не рассказывать, о чем вы там «поговорили». И дурак догадается.