Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА Х
Две свадьбы сразу

Никогда еще не доводилось старым Баконьским горам видеть у своего подножья столь величественную картину, какую являли собой батальоны Цудара и Палоци.

Солдаты останавливались здесь на привал, вероятно, и прежде, да только не было тогда поблизости короля. А тут распахнули свои двери королевские погреба и кладовые, и в вечерних сумерках один за другим покатились в солдатский стан бочонки с вином, потянулись телеги с копченым салом и другой снедью.

Под вечер королевский пастух пригнал для воинского пира несколько волов.

– Это от его величества в подарок!

Королевский свинопас тоже пригнал целое стадо поросят.

– Его величество шлет вам на жаркое.

А со стороны села показалась большая толпа – то было штук сорок старух, одетых в черное.

– Что за черт? Уж не хочет ли король, чтобы мы и этих на жаркое пустили? – шутили солдаты.

– Зачем пожаловали, мамаши? – спрашивали они старушек.

– Староста прислал нас – ужин вам варить.

Что ж, это он умно придумал. Как ни говори, а женщина стряпает лучше, чем солдат. Давненько воинам не доводилось вкушать домашней пищи.

Что же касается старосты, то он уже успел пожалеть о своем необдуманном распоряжении, из-за которого навлек на себя гнев сельских молодух. «И как только не стыдно заставлять работать бедных старушек?! – возмущались они. – А мы-то на что? Такой-сякой староста, осрамил нас! Получается, что мы уж и жалкой похлебки для солдат сварить не умеем. Сгинь ты совсем! К чему только дубинку старосты в руки взял, когда ты сам дубина!»

Одним словом – взбунтовались бабоньки. А бунты, как известно, подавляются солдатами. Но поскольку староста не мог приказать войску занять деревню, то он собрал всех молодушек и девушек и отвел их в военный лагерь. Не в самый, конечно, лагерь, а так, с краешку: пусть хоть издали полюбуются на пестрое, захватывающее зрелище.

А посмотреть и в самом деле было на что, особенно в сумерках. (Впрочем, палотайские женщины и при дневном свете не боятся солдат.) Повсюду белые палатки, горят костры, – вокруг них воины. Вдали чернеют сгрудившиеся в кучу оружейные повозки. Беспокойное ржание лошадей между телег, далеко разносящееся в ночи. Но самое величественное зрелище представляют пылающие пирамиды хвороста, на которых жарятся целые воловьи туши; их свет выхватывает из тьмы большую часть ночного лагеря и множество стройных гусар, суетящихся вокруг вертелов; а вернее, только глазеющих на костры. Воловий жир потрескивает на огне, а ветер разносит далеко вокруг, до самого села, соблазнительный запах жареного мяса.

Но в такой же мере, как за черту лагеря вырывается запах жаркого, так плывет в лагерь аромат бегонии и резеды, которую прикололи себе на грудь пришедшие взглянуть на солдат молодушки. А это означает, что как только подзакусят лихие витязи, – переступят они лагерную черту, хоть это, может, и запрещено, – и такой тут пойдет пляс, что небу станет жарко! Хороший же вид будет иметь клеверище местного священника (как раз на нем расположился староста со своим женским войском): с корнем вытопчут плясуны клевер, потому что хороший танцор только тот, кто резвее всех прыгает и так вскидывает ноги, что носком сапога до собственного носа достает. Так-то вот выполнялся приказ военачальника Палоци: «Войску – отдыхать!» До отдыха ли тут было? Всю ночь напролет бушевал лагерь: солдаты пировали, пили вино, кричали, горланили песни, боролись и даже дрались, так что наутро раненых оказалось гораздо больше, чем после всех минувших сражений.

Из всего этого можно сделать два вывода:

а) что у Матяша в Варпалоте было крепкое вино – и

б) что венгр не любит ничего делать по приказу, даже если приказ гласит: «Отдыхать».

Словом, все повеселились на славу. Только командиры были недовольны и раздражены: ведь у знатных господ всегда на один нерв больше, чем у простых людей. И этот нерв, между прочим, самый чувствительный – стремление выслужиться. Его величество пообещал отужинать вместе с ними и не пришел! Боже правый, в чем дело?

Сидели, гадали: и так не хорошо, и этак не годится. Королевский каприз это или немилость? Даже спали полководцы неспокойно по причине такой обиды.

Только наутро, когда солдаты уже свертывали шатер, в котором почивали их командиры, на одной из стенок они заметили надпись мелом, сделанную королевской рукой: «Этой ночью здесь веселился Матяш. Всем остался доволен».

Началось дознание. Как это могло случиться? Часовые у командирского шатра клялись и божились, что такого не могло быть, что надпись эта – чистое колдовство. Не было в лагере ни души из посторонних: только табунщик, что волов привел, да свинопас, что поросят пригнал. Эти двое действительно были здесь, ели и пили вместе со всеми, боролись с солдатами и слушали у костра про всякие приключения воинские.

– Ах ты, черт побери! – воскликнул Палоци. – У которого из них был нос длиннее?

– У табунщика.

– Ну, значит, это и был король!

Было ли так на самом деле или не было – неизвестно. Только рассказ про этот случай стал легендой и передавался из уст в уста: мол, на воинском биваке побывал сам король, ел, пил вместе со всеми, мерился с солдатами силой и нескольких так брякнул оземь, что у них еще и на другой день поясница ныла. Последнюю версию подтверждало и то обстоятельство, что наутро и его величество проснулся позднее обычного и весь день был какой-то вялый. Хотя при дворе о причине этой его вялости говорили совсем иначе. Днем он жаловался на сильную головную боль и даже не спустился обедать, однако уже после полудня вернулся к своим текущим делам.

От палатина прибыл гонец, привезший известие о передвижениях турецких войск в Сербии. Палатин считал, что его величеству следовало бы немедленно послать мирную депутацию к султану, «…поскольку, – писал он, – прежде нам предстоит столкновение с императором Фридрихом».

Король пригласил на совет Иштвана Банфи.

– Не хочешь поехать послом в Константинополь? – спросил он его.

– Очень уж опасно там, – отвечал Банфи, – боюсь за свою голову.

– Не бойся, друг, за нее десять тысяч турецких велю отрубить! Даю тебе мое королевское слово.

Банфи улыбнулся.

– Да только из тех десяти тысяч ни одна так хорошо не подойдет к моей шее, как та, что сейчас на ней.

Тем не менее он согласился принять поручение и тотчас же отправился в Буду, чтобы начать сборы в долгий путь.

Король проводил его до двери передней, в которой уже сидели наши селищанки и трактирщик Коряк, тоже ожидавшие аудиенции. Кроме них, разумеется, было много других посетителей – посол от трансильванского воеводы, гонец от братиславского графа.

В первую голову король занялся серьезными делами, но одновременно приказал камергеру послать за придворным священником и, как только тот прибудет, доложить ему. Впрочем, его преподобие отец Винце Макучек сам известил короля о своем прибытии: он был необыкновенно тучен и дышал с таким громким присвистом, словно в его груди кто-то на дуде играл, так что и через две двери мудрено было не расслышать.

– Пусть войдут священник, трактирщик и румынская девушка, – сказал король явившемуся доложить камергеру.

Все трое прошли в кабинет государя. Служитель церкви земно поклонился, двое других встали на колени.

– Не кланяйтесь так, святой отец, человек вы грузный, может удар случиться. Так что оставьте эти придворные церемонии.

– Слушаюсь, ваше величество.

– Обвенчайте вот эту славную чету в вашей часовенке.

– Слушаюсь, ваше величество.

После этого король повернулся к трактирщику, положил ему руку на плечо и сказал:

– Ты превосходный человек, Коряк! Мне полюбилась твоя честность, откровенность. Жалую тебя за это дворянским званием. Не хотел ты принять золотой фляжки, так получай к ней в придачу еще и серебряную саблю.

Коряк не удержался и от избытка чувств расплакался, как дитя.

Вуца же, не понимавшая по-венгерски, испугалась, не в состоянии угадать, что же столь страшное мог сказать этот «коренастый паренек» ее Коряку, так что бедняжка даже разрыдался. И вообще, ее мысли после пережитой комедии были в совершенном беспорядке: теперь она просто и не знала, чему верить, чему – нет, и только так, для утешения, шепнула возлюбленному своему по-румынски:

– Nu pot crede ca e rege! (Не верится мне, что он – король!)

Но тут к Коряку подошел паж и протянул ему золотую фляжку, саблю и грамоту о пожаловании дворянства.

– Коряк де Варпалота, – продолжал король, – отныне ты состоишь в благородном сословии! Служи верно отечеству и твоему королю в случае нужды и этой вот саблей.

– Готов служить моему королю всем сердцем! – пролепетал господин Коряк де Варпалота.

– Ну-ну, ваше благородие, – перевел Матяш разговор в шутливый тон, впервые обращаясь к Коряку как к дворянину, – оставьте частичку сердца и для своей молодой женушки. Королю довольно будет и десятинного сбора. Ты же, – повернулся он к Вуце, – тоже получишь то, чего просила: моего повара – сроком ровно на один год. После свадьбы мой управляющий предоставит в ваше распоряжение экипаж, с вами же отправится и повар. А теперь можете идти, – сделал он знак рукой.

Счастливые и радостные, они не помнили, как и вышли из королевского кабинета. Но как только дверь за ними закрылась, Вуца запрыгала от радости, словно маленький шаловливый ягненок.

Король же окликнул священника:

– Вы, святой отец, после венчания обождите в часовне. Еще кое-какие дела предвидятся. Впрочем, постойте-ка минутку.

Священник остановился на пороге приемной.

– Разрешите задать вам один вопрос, что неожиданно пришел мне в голову. Каково ваше мнение относительно того, что браки заключаются на небесах?

– Большая часть их заключается там, ваше величество, потому что любовь в сердца людей вселяет бог, а его обиталище – небо.

– Значит, в свах вы не верите?

– Свахи тоже устраивают браки, но и им бог намекает о своем желании.

– Ну, а если король приказывает кому-нибудь жениться?

– Король – помазанник божий, стоящий над народом. Если он что-то делает, значит, такова воля господня.

– Хорошо, но возьмем, к примеру, такой случай, когда бог вселил любовь в чьи-то два сердца, но вмешивается король и разделяет их. Как же тут обстоит дело с волей божьей? Ведь в первом-то случае его воля была! А двух воль не может быть по одному и тому же поводу.

Святой отец пришел в сильное замешательство. Тема была действительно трудная.

– Правильно, такой случай возможен, ваше величество, когда король забывает бога…

– Все это верно, но почему же священники-то, слуги господни, и тут слушаются короля?

Винце Макучек засопел, словно хворый медведь, и отвечал так:

– А потому, государь, что бог-то ведь далеко и он не злопамятен, а король – сидит близко, судит быстро и сердит к тому же!

Король одобрительно кивнул головой и похвалил вслух:

– Хорошо ответил, господин каноник.

В кабинет снова, как всегда после ухода очередного посетителя, вошел дежурный камергер.

– Позовите немку-селищанку, – приказал Матяш.

Для Марии Шрамм тяжелой оказалась минувшая ночь. Она, видно, и глаз не сомкнула. Лицо ее было теперь печальным и усталым, и вся она, бедняжка, трепетала, как осиновый листок.

– Подойди поближе, – пригласил ее король ласковым, ему одному свойственным голосом, – не вставай на колени. Я не люблю, когда женщина стоит на коленях. А позвал я тебя потому, что и для тебя хотел бы кое-что сделать. Вчера ты пожелала очень много. А тот, кто хочет слишком многого, мало получает.

– Пощадите, ваше величество, смилуйтесь!

– Память о маленькой шутке, которую я проделал с вами, мне хотелось бы смягчить особенной милостью и добротой. Так что говори, если чего-нибудь хочешь. Только не проси с моей головы того, что я на ней ношу, так как достанется тебе, ей-богу, простая шапка. А вот если мужа желаешь себе выбрать, в этом я могу тебе помочь. Ну, посмотри мне прямо в глаза и говори.

– Не смею, – пролепетала вдовушка.

– Хочешь замуж?

– Как будет угодно вашему величеству.

– За кого хочешь?

– За кого прикажете. Король задумался.

– Гм! А скажи-ка, нравится тебе вчерашний король? Мария промолчала.

– Ну, признайся, что он был куда лучшим королем, чем я? А?

Вдовушка еще ниже опустила свою красивую головку.

– Я так думаю; уж коли его дурацкий колпак с бубенцами будет отныне украшать твою голову, так пусть за это сам он сидит у тебя под башмаком. И назначу я его моим старшим виночерпием. Ну, что скажешь ты на это, Мария Шрамм?

– Коли будет на то ваша воля, – дрожащим голосом отвечала немка.

Тут король подал знак пажам. Один из них преподнес красавице шутовской колпак Муйко на подушечке, а другой – доверху наполнил его золотыми монетами.

– Чтобы еще лучше звенел, – милостиво заметил король. Теперь осталось только поговорить с Муйко: согласен ли он. Ну конечно, королевский шут обеими руками ухватился за такое предложение, а когда король сообщил ему о новом назначении, то он от радости готов был из кожи вылезти и лишь об одном просил короля: поскольку он, Муйко, окончательно хочет порвать со своим прошлым, то пусть его величество переменит ему также и имя, чтобы даже оно не напоминало о его былой дурацкой карьере.

– Что же ты стыдишься своего ремесла? – пожурил его государь. – Ведь это я произвел тебя в дураки, значит, я и совершил глупость. Разве можно кого-то произвести в мудрецы и станет ли он от того мудрецом? Как ты думаешь? Эх, будь моя воля, я бы всю страну объявил мудрецами! А то ведь я даже и в дураки-то могу произвести только таких людей, которые на самом деле – далеко не дураки. Так что запомни: родиться дураком – печально, а служить дураком – весело. Зато вот с именами дело обстоит как раз наоборот. Среди имен наиболее ценным является то, с которым человек на свет родился.

Тем не менее Муйко остался при своем мнении и, поцеловав полу королевского платья, принялся умолять государя дать ему другое имя.

– Не себя ради, ради жены, – добавил он в качестве аргумента.

– Ну, ладно, Муйко, будь по-твоему. А теперь спеши в часовню.

Когда Муйко удалился, у короля заиграла на губах улыбка; он подумал про себя: «Много раз потешал ты меня, пройдоха! но напоследок я подшучу над тобой», – и, тут же вызвав прославившегося своим стилем писца Пала Мадяра, приказал составить жалованную дворянскую грамоту для Муйко, дав ему имя Болондоци[55]55
  Воlоnd – дурак (венгерск.).


[Закрыть]. (Пусть и граф Доци позлится, приняв это за намек в свой адрес.)

Пока в маленькой дворцовой часовенке, до отказа заполненной придворной челядью и скучающими молодыми господами, новоиспеченный каноник венчал Коряка с Вуцей, – Муйко и Мария Шрамм стояли, дожидаясь своей очереди.

Молодые вельможи все время многозначительно переглядывались и то и дело шептали друг другу:

– А ведь птички-то могли бы быть нашими.

– Конечно, если бы король не умничал.

– И не завидовал бы…

– Просто смешно: созвал нас сюда и то и другое наобещал, а потом растранжирил таких красоток по каким-то безродным людишкам.

– Грешит противу бога. Это все равно, что бисер свиньям метать.

– Эгоист! Он так думает: у меня самого есть – и ладно. Моя рука длиннее! А вы, коротышки, сами добывайте, коли можете.

– Ничего, посмотрим: придет ли третья!

Закончилась и вторая свадьба, снова заиграл орган, но священник все еще не уходил от алтаря, и глаза всех собравшихся устремились на него. Придет Анна Гергей или нет? И с кем? Но Анна Гергей не пришла. Прошло десять минут, двадцать, а она так и не появлялась. Все начали переглядываться, плутовато подмигивать друг другу. Чего ж тут, мол, еще ждать?! И так все ясно!

ГЛАВА XI
Косы красавицы венгерки

А в это время (как стало нам известно из достоверного источника) смущенная Анна Гергей переступила порог приемной короля. Его величество и сам был охвачен волнением. А впрочем, что я говорю о «его величестве»! В эту минуту какой он был король, просто – мальчишка. И поэтому, когда дверь отворилась и по комнате словно легкий ветерок пронесся – прошелестела легкая шерстяная юбка, – Матяш нетерпеливо вскочил и поспешил навстречу гостье. Анна Гергей готова была уже пасть на колени, но король удержал ее, схватив за руки.

– Садись-ка вот сюда, красавица. Ну садись, коли я говорю, и не сердись на меня за то, что я государь. Поближе, поближе, не бойся меня! Ведь короли не кусаются. А была бы ты умницей, то и совсем позабыла бы о том, что я король, – проговорил он и обнял ее за талию.

– Ах, боже мой! – отодвигалась от него Анна. – Ведь что скажут люди, коли узнают, что ваше величество…

И, метнув украдкой грустный взор на Матяша, вдовушка вскочила, а затем с гибкостью змеи выскользнула из его объятий.

Лицо юноши зарделось, в серых глазах вспыхнул лихорадочный огонь, а с безусых губ, словно цветистая нитка с клубка пряжи, полились страстные, обжигающие слова.

– Вот ты какая! – упрекал он. – Как простой слуга я хорош был тебе, а как короля ты меня отвергаешь? Но разве я виноват, что на моей голове корона? И снять ее я не вправе. Вот и стою, дивлюсь розе, ее красоте и нежному аромату, а наклониться к ней, сорвать ее – не могу: упадет с головы корона. Ты понимаешь меня?

– Отпустите меня, ваше величество, молю вас…

Но глаза Матяша были устремлены на Анну. Он так и пожирал ее своим страстным взором.

– Значит, ты не можешь любить меня? Отвечай! Откровенно, безбоязненно – как если бы я был простой крестьянский парень и повстречал тебя где-нибудь у колодца.

Женщина, вскинув голову, возразила:

– Вот в том-то и дело, что не могу я так говорить с вашим величеством! – Сказала, и лихорадочный румянец залил ее лицо. – Не могу я любить того, кого боюсь, а кого люблю – не хочу бояться…

– Значит, ты боишься короля? – вздохнул Матяш.

– Таким величественным, таким недоступным он мне кажется, что кровь в жилах стынет от одной мысли, что я с ним говорю!

Матяш почувствовал, что тут надо менять тактику.

– Ну хорошо, – с напускным безразличием сказал он. – Коли так, король готов смириться с неизбежным. Даже в детские годы не любил я держать в руке пойманную птичку. Стук ее испуганного сердечка причинял мне боль. Тебя я тоже не собираюсь держать в неволе или принуждать к чему-то. Но поскольку о других твоих подружках я позаботился, почему бы мне не сделать и для тебя чего-нибудь! Иди сюда, посидим рядышком, поговорим. Спокойно, по-приятельски обсудим, что я могу для тебя сделать!

Добрым словом королю удалось все же уговорить красавицу селищанку снова сесть с ним рядом, на мраморную лавку.

– Скажи мне, хочешь ты замуж?

– Такова уж доля женская, – смущаясь, отвечала вдовушка.

– Выбрала ты себе кого-нибудь из моих придворных?

– Вы же знаете, ваше величество, кого я выбрала, – возразила Анна, и ее мечтательно-печальный взор скользнул по лицу короля.

– Ну, а кроме меня?

– Никого, никого.

– Ох, и нехорошая же ты бабонька! Разве можно быть такой разборчивой? – воскликнул Матяш. – А ну-ка, сделай мне одолжение, сними с головы ортон, дай еще разок полюбоваться твоими дивными волосами.

– Ах, перестаньте вы! – с улыбкой остановила его вдовушка, на миг забыв, что она говорит с королем. Это было верным признаком правильности избранного Матяшем тона. Одним движением руки Анна сорвала с головы ортон. С этой минуты Матяш больше не мог оторвать глаз от венка ее темно-каштановых кос и дальнейшие вопросы задавал словно механически, рассеянно:

– У тебя, наверное, есть друг сердечный дома?

– И есть и нету, – отвечала Анна горделиво и кокетливо, как говорят с парнями самые красивые и самые неприступные молодушки где-нибудь в деревне, на посиделках, луща кукурузу. Заплетенные в венец косы как бы придали Анне Гергей смелости: что ж, одна корона стоит другой! Пространство, разделявшее их, вдруг сильно сократилось.

– И есть и нет? Это как же понимать? Будь же откровенна перед твоим королем!

И тут-то вдовушка рассказала Матяшу, что есть у нее милый в селе Берецк, подручным служит у мясника. Он взял бы ее за себя, да вот беда – нет у нее приданого. А он согласен жениться лишь на той, у которой в сундуке найдется достаточно денег на собственную мясную лавку.

Вдовушка углубилась в подробности своей истории – о том, что передал ей через тетушку Малнаши мясник Палко Габор в прошлом году на пасху и что она ему на это ответила, – а юный государь тем временем за спиной красавицы протянул руку к ее косам, рассыпал их и принялся играть шелковистыми, щекочущими пальцы прядями, при этом внимательно, хоть и с улыбкой, слушая о невзгодах подручного мясника и его планах на будущее.

Молодушка с таким усердием работала языком (еще бы, тема-то какая!), что и не заметила бы озорства его величества, если бы глупое венецианское зеркало напротив не выдало его.

– Ой, ей-богу, закричу, ваше величество! – испуганно шепнула Анна Гергей.

– Не дурачься! Мы же, видишь, о твоем будущем разговор ведем! Да, так как ты говоришь? Нет, значит, приданого. За этим дело стало?

– То-то и оно, ваше величество.

– Ну, ничего, – подбодрил ее король. – Получишь от меня в подарок столько тучной земли на Шепешском нагорье, – знаешь, которое «Красивым полем» зовется? – сколько своими чудесными волосами оцепить сумеешь, если все волосы цепочкой один к другому свяжешь.

При этих словах короля глаза у Анны заблестели, голова словно хмельная стала, а кровь ключом забурлила. (Недаром же говорят, что трансильванским венграм природа в кровь земли примешала!)

– И это все мое будет? – переспросила она.

– Конечно, раз король дает тебе.

Вдовушка задумалась. Видно было, что мысли унесли ее далеко-далеко, на Шепешское нагорье, которое само себя, по-видимому, считает степной равниной, потому что над ним иногда даже миражи играют, а суровый северный ветер «нэмере» принимает нагорье за море и тоже прилетает сюда поиграть на своей свирели. Видите, даже такие загадочные и величественные стихии способны заблуждаться!

– Но это же очень много земли! – радостно воскликнула Анна Гергей.

– Ну и что ж? Пусть хоть сорок деревень! – подтвердил король.

– Благослови вас господь, ваше величество. Только тогда как же, – побледнела вдруг красавица, и грудь ее заволновалась, – ведь для этого мне пришлось бы все мои волосы у самого корня обрезать?

Король пожал плечами.

– Конечно. Иначе как же мы узнаем, сколько земли тебе полагается?

– Ах, боже мой, какой ужас! Чтобы я своих волос лишилась? Да как вы можете, ваше величество, быть таким безжалостным? Пощадите мои косы!

Король засмеялся и прядью ее волос обвил свою шею.

– Ну хорошо, красавица! – продолжал ласково король. – Тогда остается один-единственный способ, если только ты согласишься… Я вырву у тебя из косы самый длинный волос, а затем мы сосчитаем, сколько у тебя волос, и помножим их на длину первого вырванного. Хорошо?

– Ох, государь, – хитро улыбнулась вдовушка. – Какой же несчастный возьмется сосчитать, сколько у меня волос?

– Такую важную задачу король никому не может препоручить. Придется мне самому этим заниматься.

Тут вдовушка сумела придать своему лицу удивленно-глупенькое выражение. Она знала, конечно, что эта гримаска необычайно идет ей.

– Как, вы сами, ваше величество? Ах, какой же вы добрый человек!

При этом в ее голосе все же прозвучали вызывающие и даже слегка иронические нотки.

– Я-то уж, по крайней мере, не обсчитаю тебя. А иной раз даже один волос за два зачту.

– Да как же, ваше величество! Какой вы, право, выдумщик. И ведь это надолго, должно быть?

– При таких волосах, как у тебя, конечно, надолго. На год, а то и больше. Как тебе будет угодно. Ну, согласна?

Красивая селищанка медленно, молча, в глубоком раздумье размотала прядь с шеи Матяша и, встряхнув головой, рассыпала волосы так, что они закрыли ее со всех сторон, подобно шатру.

– Согласна. Только начинайте сейчас же, ваше величество. Для меры вырвите самый длинный волос. Вот этот. Не меньше, чем полтора аршина. Ой, больно же! Ей-богу, стукну по руке – вскрикнула она, скривив рот, словно собираясь заплакать.

Но когда волос был уже отделен, она улыбнулась королю ласковой манящей улыбкой. Матяш натянул волос между двумя разведенными в сторону руками, и Анна невольно сделала шаг вперед, чтобы тоже взглянуть на него, но тут же покорно закрыла глаза, ощутив, как руки юного короля вдруг обвили ее гибкий, упругий стан.