Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

Эпилог,
в котором автор добытыми частично из газет, частично из дневника парламента и других источников подробностями дополняет и заканчивает свою историю

В «Куриной Клетке», притоне молодых художников-титанов, еще и поныне бытует сказка о существовавшей некогда картине, которая якобы утерла бы нос всей Европе, если бы не пала жертвой бешенства. Это было произведение некоего Дежё Топанфалви, который с тех пор никогда больше ничего не рисовал. Уничтожение выдающихся шедевров часто происходит у таких именно наций, которые бережно хранят произведения заурядные.

А дело обстояло так: у господина профессора Тивадара Дружбы с некоторых пор появились признаки меланхолии. Возвратившись из поездки по северным районам, он стал чуждаться людей и изменил все свои привычки. Никуда не ходил, избегал встреч со старыми друзьями, целыми днями одиноко бродил по горе Геллерт или в лесах, окружающих Буду. Часто разговаривал сам с собой, но с другими, наоборот, молчал, и даже своей хозяйке чаще всего жестами выражал свои желания.

Но никому это не бросилось в глаза.

– Чем-то сильно опечален, бедняга, – говорила хозяйка, – но ведь у него и раньше были странности.

Однажды утром, как раз когда он умывался, к нему вошел молодой художник Дежё Топанфалви. Он был в бархатной куртке и, как все художники, с длинными волосами и искусственной «мушкой» около рта. За ним носильщик нес большой холст с портретом Ягодовской.

– Картина готова, сударь, – проговорил художник, сдернув покрывало. – Надеюсь, вы будете довольны.

Господин Дружба обернулся, но как только увидел Ягодовскую, вокруг чела которой сверкали лучи ореола, лицо его побагровело и исказилось, глаза налились кровью, он подбежал к картине, пнул ее ногой, затем продавил каблуком ботинка, вскочил и стал прыгать, неистово топча ее ногами.

– Сгинь, ложь, сгинь, сгинь! – выкрикивал он. – Сатана она, а не мать. Пусть станет прахом и тень ее, отброшенная на, этот холст!

Оторопевший художник попытался было воспротивиться: – Ради бога, что вы делаете? Знаете ли вы, что это больше, чем убийство? Если бы вы убили сто человек, то и тогда не причинили бы человечеству столько вреда.

Он хотел было силой помешать разрушительным действиям, но не осмелился: глаза разъяренного человека грозно вращались в своих орбитах, наводя такой страх, что он счел более благоразумным выскочить из комнаты и лишь на лестнице поднять крик:

– Профессор сошел с ума, хватайте его! Ой-ой, погибло мое величайшее творение!

Но поскольку сам художник казался не менее безумным, прохожие на лестнице и во дворе просто пожимали плечами. Так и бегал художник со своей жалобой от Понтия к Пилату. Однако в конце концов господа профессора гимназии узнали о печальной судьбе картины и ненормальном поведении господина Дружбы. Мнения резко разошлись.

– Сумасшедший! – говорили его враги. – Он, бедняга, всегда был ненормален.

– Эх, может быть, он разозлился на художника, – строили предположения добрые друзья. – А может быть, на женщину, изображенную на картине?

Господин профессор Лернер высказал особое мнение, предположив, что Дружба влюблен в Ягодовскую, потому что только влюбленный может так ненавидеть.

В противовес этому господин профессор Круг находил, что и меланхолия и апатия, в которую Дружба впал с некоторых пор, – явные признаки прогрессирующего паралича.

Был конец августа, и, поскольку занятия в гимназии еще не начались-, господам профессорам Лернеру и Четнеки было поручено посетить под каким-нибудь благовидным предлогом господина Дружбу и лично удостовериться, как тот себя чувствует. Они с готовностью выполнили это поручение и принесли утешительные вести:

– Хотя наш коллега и находится в меланхолическом состоянии, но для беспокойства нет особых причин. Он не спеша работает себе дома над составлением отчета о состоянии жамского имения, который будет передан педагогическому совету. С нами он говорил весьма обстоятельно и разумно. Щекотливую тему о картине мы, разумеется, не затрагивали, а потому в этом отношении ничего выяснить не удалось.

Дружба действительно прилежно работал над отчетом, изложив его на нескольких листах. Это был не просто хозяйственный отчет, а страшный обвинительный акт против власть имущих, которые творят вопиющие бесчинства. Он вложил в него всю свою мятежную душу, сочными красками описал вскрытое им преступление. Бичевал высокопоставленного франта, пользовавшегося почетом у короля и нации, но упавшего перед богом и человеческой совестью ниже всякого бродяги, поскольку он за десять тысяч форинтов купил у вдовы Йожефа Ягодовского его дочь, девицу, и держит ее во дворце за семью замками в обществе таких же красивых невинных девушек-однолеток; словом, изложил в своем отчете, за малым исключением, содержание почти всей второй части нашей повести.

Когда чрезвычайный по своему содержанию меморандум был прочитан после обеда третьего сентября, на первой после каникул учительской конференции (на которую господин Дружба не явился), были высказаны весьма разнообразные мнения.

– Теперь уж я и в самом деле опасаюсь, что с ним что-то произошло, – рассуждал директор. – Боже милосердный, все-таки это не может быть правдой.

– А я теперь уже не боюсь, – возразил господин профессор Лернер, играя своим пенсне, – так как налицо объяснение уничтожения картины. Картина изображает ту же Ягодовскую, которая, как явствует из отчета, продала свою дочь старому графу.

– Да разве можно предположить что-либо подобное о таком почтенном, кристально честном высокопоставленном лице? – ужасался профессор Круг.

– Бросьте зря болтать, – вспылил преподаватель физики старый Гедеон Тоот. – В темноте всякая корова черная и каждый высокопоставленный господин чистенький. Но при свете может оказаться иначе.

Возник спор: кто за, кто против, и в этом не было бы никакой беды, если бы все осталось между ними, но господа профессора разбрелись после конференции каждый в свое кафе и там рассказали о жамском деле, а наутро о нем уже сообщили в разрядку две газеты под крупными заголовками: «Тайны дворца на севере страны» и «Гарем в горах».

Подобно тому как пчелы выбирают из цветка только нектар, так и газеты высосали лишь пикантную часть, выбросив всю суть, ярко расписали рай в жамском дворце, сообщив даже инициалы вельможи, приведя кое-какие наводящие описания, которые для недогадливого читателя могут служить ширмой, но являются по существу зеркалом, позволяющим видеть маскируемую персону во всей ее наготе. Вокруг сообщений в печати поднялась большая шумиха. Весь город только об этом и говорил. В казино, где за старым вельможей еще с молодых лет сохранилась полувенгерская, полунемецкая кличка «Зупайк», его престиж возрос. Однако, что об этом скажет его жена? Вот загвоздка! И как отнесутся при дворе, где он важная персона? Черт возьми, это не такой уж заурядный случай!

Ждали дальнейшего развития событий: не последует ли опровержения, не произойдет ли дуэли, не будут ли опубликованы дополнительные сведения, раскрывающие сущность дела. Но проходили недели – и ничего не случалось, если не считать того, что министр запросил у гимназии злополучный отчет.

И на следующий же день, в восемь часов вечера, у двухэтажного дома на улице Путтонь, в котором жил господин Дружба, остановился фиакр, запряженный парой лошадей.

По лестнице поднялся элегантно одетый господин и, застав господина Дружбу дома, раскланялся с ним, как подобает, представился доверенным лицом министра, который, прочитав его жамский отчет, интересуется всеми подробностями, а посему спешно просит его прибыть к нему. Экипаж ждет внизу у ворот. Удивленный господин Дружба, терзаемый какими-то смутными предчувствиями, высказал массу всевозможных возражений: что, мол, вечером неудобно, что у него не выглажен фрак, что он плохо себя чувствует и ошеломлен неожиданным приглашением, но настойчивый господин каждый раз прижимал его к стене своими контрдоводами; у Дружбы выступила испарина на лбу, жилы вздулись, все лицо выражало мучительно трудную работу мысли. Он, вне себя от волнения, то прикручивал лампу, ибо она коптила, то снова выкручивал, так как она недостаточно светила, мялся, извинялся, издавал непонятные звуки, наконец, разбитый по всем пунктам, ухватился за последнюю соломинку:

– Видите ли, сегодня у нас пятница, и было бы неразумно в пятницу… Еще какое-нибудь несчастье постигнет его превосходительство, если он примет меня в пятницу.

Посланец улыбнулся.

– Вы, господин Дружба, добрейший человек, но не беспокойтесь за его превосходительство, так как он давно уже оказался бы у черта на куличках, если бы все, с кем он разговаривал по пятницам, приносили ему несчастье, хе-хе-хе. Да к тому же – и это главное – повелению его превосходительства противиться нельзя.

– Да-да, это правда, конечно, конечно, – согласился господин Дружба, попавший в безвыходное положение, и перестал сопротивляться. – Ну что же, значит, едем.

Он сошел вниз, позволил усадить себя в карету, которая тотчас же тронулась. Фиакр загромыхал по улицам. По его движению можно было чувствовать, как он сворачивает на другую улицу или замедляет ход, пропуская какой-нибудь другой экипаж. На улицах клубился грязный желтовато-белый осенний туман, сквозь который слабо виднелись редкие газовые лампы, но свет их, проникавший в окно экипажа, был тусклым, как пламя свечи, если смотреть на него через яйцо. Карета все ехала и ехала, господин Дружба сжался в правом углу и молчал. Приуныв, он не подавал никаких признаков жизни, и, когда экипаж подпрыгивал на выбоине или наклонялся в сторону, наехав на камень, его тело тоже соответственно наклонялось то вправо, то влево. С одной и с другой стороны то приближались, то безмолвно удалялись какие-то причудливые длинные тени. Чем дальше они ехали, тем явственнее доносился необъяснимый таинственный шум, какой бывает обычно в лесу. И действительно, когда Дружба выглянул в окно, ему почудилось, будто в тумане, как насекомые в молоке, плывут странные стоногие чудовища.

Наконец экипаж остановился, через минуту перед ним открылись железные ворота, и он въехал во двор; ворота снова закрылись.

– Вот мы и прибыли, – сказал незнакомец. – О, да вы уснули!

– Нет, просто задумался, – проговорил господин Дружба, выведенный из состояния летаргии.

Затем он выбрался из экипажа и очутился в парке у большого дома, как раз напротив парадной двери.

– Это же не министерство, – сумрачно проговорил он.

– Здесь летняя вилла их превосходительства, – ответил незнакомец.

У лестницы появился приветливый пожилой господин в косматой домашней шапке; его окружало несколько слуг с фонарями в руках.

Он дружески поздоровался с приехавшим, затем взял его за локоть.

– Министр уже ждет вас. Какая скверная погода, сударь! Господин Дружба ничего не ответил, покорно опустил голову и позволил вести себя. Шаг за шагом он поднимался по ступенькам вверх, в большую могилу для живых, имя которой – сумасшедший дом.

Несколько дней спустя в газетах появилось коммюнике с извещением о том, что получившие распространение пикантные слухи о жамском дворце, которые затрагивали честь почтенной, выдающейся особы нашего общества, не имеют под собой никакой почвы и являются плодом больного воображения сошедшего с ума профессора Тивадара Дружбы, написавшего бредовой отчет. Упомянутый профессор находится на излечении в Липотмезе, в доме для умалишенных.

Так бы и кануло в Лету это «жамское дело», если бы за него не взялась оппозиция. От этих господ ничего не скроешь, их не проведешь. Они – отличные повара, и самую обыкновенную кость умеют подать в таком соусе, что публика только пальчики облизывает.

Между тем «жамское дело» было не такой уж простой костью: многие шептались, что бедный профессор Дружба в таком же полном рассудке, как любой другой, но он говорил правду, вот поэтому-то и понадобилось свалить все на его голову. А длиннорукого вельможу так и не удалось выставить на посмешище. Ведь правительство затем и внесло в свою программу закон о неприкосновенности личности, чтобы ограждать подобных людей от злых языков. Если бы допустили развенчание вельможи, а господина Дружбу оставили на свободе с его разоблачениями, то такой закон не имел бы никакого смысла. Поэтому правительство последовательно проводило свою линию. Вестибюль парламента гудел от таких разговоров; даже депутаты от комитата Зойом таинственно поднимали брови:

– Эх, если бы можно было, мы бы сказали. Но не такие уж мы дураки, чтобы говорить.

Так день за днем, из месяца в месяц незримо скиталось «жамское дело», перекочевывая от одного обеденного столика к другому в корчмах, по клубам и коридорам, пока, наконец, в один прекрасный день не появилось на сессии парламента в виде интерпелляции.

В гробовом молчания слушали правые, – левые же беспокойно ерзали, особенно при чтении той части, где говорилось, что увезенный в сумасшедший дом профессор голосовал против правительства на прошлых выборах. (Громкие возгласы: «Мы сразу же так и подумали!»)

Таким образом, «жамское дело» снова всплыло на божий свет. Правда, сама интерпелляция произвела странное впечатление: будто спящий медведь повернулся на другой бок, чтобы снова уснуть.

Так лежало «жамское дело» на «другом боку» долго, о нем забыли. Тем временем возникли другие, более важные дела, затем наступили пасхальные каникулы, так что министр ответил на интерпелляцию лишь в одну из сред мая.

На большом переполненном балконе собралось много стариков, важных дам в шляпах со страусовым пером, то и дело шелестевших шелковыми платьями, членов казино, представителей высшей знати, поблескивавших моноклями, и несколько знакомых нам лиц из числа завсегдатаев «Павлина». Глядите-ка, это господин Млиницкий! А вот и господин Ковик, а вон там – господин кантор.

В нашу задачу не входит подробное описание собрания, мы просто приведем необходимый для нашего рассказа отрывок из речи министра, зафиксированной в дневнике парламента.

«Уважаемый парламент, интерпелляция уважаемого господина депутата состоит из двух частей. Одна часть относится к так называемым тайнам мадридского двора, другая касается обращения с профессором Тивадаром Дружбой. (Возгласы: «Мы слушаем, продолжайте!») В связи с этим на основании официальных данных, полученных мною от губернатора и из других инстанций, довожу до сведения парламента следующее:

Жамский дворец, по законно оформленному контракту, лежащему передо мной, сняла в аренду на несколько лет у зойомского жителя, ныне покойного адвоката Копала, некая Катерина Майлинген, пожилая дама прусского происхождения, которая вместе со своей обычной прислугой прошлым летом по предписанию врачей проживала там до поздней осени. В начале ноября она возвратилась к себе на родину, и дворец стоит пустой. (Голос слева: «Ближе к делу, о графе говорите».) Ведь я как раз о нем и говорю, констатируя, что не он арендатор дворца, что он не причастен к этому делу, если не принимать во внимание того, что он раз или два – по моим сведениям, всего лишь раз – нанес визит почтенной и уважаемой даме, которую знает еще с того времени, когда был нашим атташе в Берлине. (Оживление слева.) Но, уважаемый парламент, это не такой случай, который требует принятия каких-то особых мер или вмешательства со стороны министра. (Веселый смех и возгласы одобрения справа.)

Относительно же второй части интерпелляции, касающейся господина Дружбы, должен сказать, что ответ, данный мною на первую часть, одновременно объясняет, почему с ним поступили именно так, а не как-либо иначе. Даже не принимая во внимание медицинских документов, которые делают вполне вероятным наличие умопомешательства, сам по себе отчет, сочиненный несчастным профессором о своих впечатлениях в жамском дворце, в общем и целом не может быть фактически ничем иным, как продуктом больного мозга, перенесшего сильное потрясение. (Возгласы справа: «Правильно! Верно!») Уважаемый парламент! Все, что приписывалось оклеветанному вельможе, моему почтенному другу, не соответствует действительности. Он не только не может быть замешан в таком грязном деле, но даже и в мыслях своих далек от чего-либо подобного. Что касается, если можно так выразиться, пикантных похождений некой девицы из Буды, то она тоже незаслуженно опорочена, ибо все это время находилась у своих краковских родственников, а теперь, пользуясь доброй славой, тихо и мирно живет в доме у своей матушки. Поэтому ясно, что все это высосано из пальца, вернее, не из пальца, а измышлено больной головой помешавшегося человека. В результате возникла необходимость принять должные меры, чтобы вышеназванный профессор, как душевнобольной, мог получить соответствующий уход там, где он находится.

Прошу принять мое заявление к сведению. (Общее, шумное одобрение.)

Парламент стоя одобрил ответ правительства на интерпелляцию.

Когда окончилось заседание, депутаты, как пчелы из улья, устремились по коридору к выходу. На лестнице, ведущей с балкона, в общем беспорядочном шуме выделился мощный надтреснутый бас:

– Я готов поклясться: все, что утверждает Дружба, до единого слова правда!

Многие взглянули в ту сторону, откуда раздался голос. По лестнице спускался огромный человек с закрученными усами, ведя под руку дородную даму. Его никто не знал, за исключением завсегдатаев «Павлина». Это был Винце Манушек, который, как видно, успел уже подцепись новую вдовушку.

Неизвестно почему: то ли не доверяя словам министра, то ли стремясь лично убедиться в его честности, то ли желая поразмыслить над решенными делами, но часть депутатов, главным образом молодых, сговорилась пойти ужинать в «Павлин» и посмотреть на один из объектов интерпелляции.

Был чудный тихий майский вечер, и они пошли. Их нашествие вызвало в «Павлине» настоящий переполох. Важных господ в цилиндрах было так много, что в «Павлине» царило праздничное оживление.

Ягодовская, чуть не разрываясь на части, вертелась как белка в колесе. Шипширица помогала ей. Она была очень мила, и молодые люди так и пожирали ее глазами вместе с ее пестрой перкалевой юбкой. Жаль только, что вид у нее был печальный, как у монашки.

Депутаты пытались заигрывать с нею, но она что-то вяло реагировала на это, отвечая лишь рассеянной, болезненной улыбкой.

– Не удивительно, – объяснял Млиницкий, подсевший немного поболтать к столику депутатов. (Такое поведение импонирует другим завсегдатаям.) – Девушка просто извелась с тех пор, как вернулась домой из Кракова. И все из-за этой несчастной сплетни! Такие молоденькие болезненнее воспринимают все это. Как же! И сегодня попала на языки, я хотел сказать на повестку дня парламента. Обидно ей это до слез и стыдно.

– Неужели правда, будто ее продала мать?

– Ну конечно, неправда! – возмущенно воскликнул Млиницкий, энергично размахивая руками. – Ох, какая несправедливость! Только сумасшедший мог выдумать такое. Мать? Ягодовская? Ведь она ее обожает, дрожит над ней. Если бы вы знали, какая это замечательная мать! Да что там «замечательная» – святая! Дружба и сам считал ее такой. Но что поделаешь, потерял разум… и ему не стоит его искать, потому что, найдя его, он уже окончательно рехнется, узнав, каких дел натворил, лишившись рассудка. Эй, шипширица, душенька, принеси и мне один фрёч!

1906

ПРИМЕЧАНИЯ

 ГОЛУБКА В КЛЕТКЕ

Повесть печаталась впервые в газете «Мадяр хирлап» («Венгерские новости»), позднее многократно включалась в сборники повестей Миксата; переведена на несколько европейских языков. Первоначальное название повести – «Голубка в клетке, или Романтика и реализм» – родилось не случайно. В творчестве Миксата романтическая и реалистическая тенденции находились в постоянном взаимодействии (а иногда и в прямом конфликте), по-разному осмысляясь писателем и по-разному окрашивая его произведения. Обладая острым наблюдательным глазом и великолепным знанием жизни, Миксат был прирожденным писателем-реалистом, остро чувствовавшим фальшь поздне-романтической манеры письма; вместе с тем реальная картина современного ему общества отталкивала его, побуждая нередко к созданию «идеальных» романтизированных характеров и ситуаций. Иштван Кирай, венгерский литературовед, писал в своей монографии о Миксате: «Он жаждал сохранить от романтизма то, что считал в нем действительно ценным: стремление к поиску идеала. Внутренняя потребность писателя в идеале и приводила его к созданию романтических сказок. Это дает ключ к пониманию своеобразных противоречий в его творчестве и эстетических взглядах»[90]90
  И. Кирай, Кальман Миксат, Издательство художественной литературы, Будапешт, 1960.


[Закрыть].

Повесть «Голубка в клетке» явилась своеобразной попыткой Миксата сознательно разобраться в этом противоречии и, положив на чаши весов «два варианта одной и той же истории», решительно высказаться за трезво-реалистическое, критическое отношение к действительности.

…уже не ходит по Керепешской дороге до кладбища… – В XIX в. Керепешское кладбище находилось еще за чертой города.

Деак Ференц (1803—1870) – видный венгерский политический деятель либерального направления, пользовавшийся большой популярностью.

«Национальное казино» – было учреждено в 1827 г. в Пеште по образцу аристократических английских клубов.

«Реми-киоск» – летний сад-кафе, где собиралась знать.

Хольд – венгерская мера земли, равная 0,57 га.

Форинт – венгерский денежный знак, первоначально золотой, затем, в XIX в. – серебряный (имевший хождение до 1892 г.).

«Капуцинер» – кофе с минимальным количеством молока.

Криштоф Великий (Кристофорос) – христианский святой, наделенный великой силой.

Мамелюки – ироническое прозвище сторонников правительственной партии в венгерском парламенте конца XIX в.

«Скиз» – старший козырь в распространенной в Венгрии карточной игре «тарок».

Паприка Янчи – персонаж венгерского народного кукольного театра, аналогичный русскому Петрушке. Говоря о «царстве Янчи Паприки», Миксат имеет в виду балаганы в городском парке.

Пожонь – ныне г. Братислава.

Сечени Иштван (1791—1800) – граф, лидер дворянской оппозиции так называемой эпохи реформ (20—30-е гг. XIX в.), выдающийся публицист, основатель венгерской Академии наук (1825), Национального музея и других культурных учреждений.

 ИМЕНИЕ НА ПРОДАЖУ

Повесть впервые печаталась в газете «Пешти хирлап» («Пештские новости»), вошла во все основные сборники повестей Миксата; переведена на французский и датский языки.

Сюжет повести неоднократно привлекал к себе внимание музыкантов, драматургов театра и кино. В 1926 г. она была переработана Б. Мешко и К. Хубаи в трехактную музыкальную пьесу («Цветы акации», муз. Л. Фратера), в 1941 г. по мотивам повести был создан фильм (сценарий Ж. Харшани).

Современная Миксату критика приняла повесть очень благожелательно, называя ее «началом золотой эры» в творчестве писателя) (Б. Варнаи), хотя и отмечая некоторую поверхностность в разработке характеров (П. Дюлаи).

И. Кирай обращает внимание на романтический стержень повести, замечая, что это – одно из немногих произведений Миксата 90-х годов, на которых все еще лежит сильный отпечаток романтизма.

Арпад (?—907) – вождь венгерских племен, приведший их, согласно легенде, на территорию нынешней Венгрии; объединив эти племена под своей властью, он стал родоначальником первой королевской династии – династии Арпадов (X—XIV вв.).

Кодексы-Корвины – рукописные книги, богато иллюстрированные миниатюрами, из библиотеки короля Матяша Корвина (см. прим. к повести «Не дури, Пишта!»), одного из самых значительных собраний эпохи Возрождения.

Святоплук (или Святополк; ?—894) – древний моравский король, якобы продавший за белую лошадь свои земли вождю венгров-завоевателей.

Пострана Юлия – мексиканка, безобразная внешность которой стяжала ей в XIX в. своеобразную славу.

…в горбатый городишко, чрево которого набито чистым золотом. – Город Шельмец был известен золотыми рудниками.

Казинци Ференц (1759—1831) – венгерский писатель и общественный деятель, пользовавшийся в Венгрии огромной популярностью.

Лангош – род лепешек из пшеничной или ржаной муки.

Бочкоры – обувь венгерского и словацкого крестьянина, плетенная из кожаных ремешков.

…нет ли в охапке хоть одного цветка с четырьмя листочками. – Речь идет о клевере-четырехлистнике, но народному поверью приносящем счастье.

Зах Фелициан (XIV в.) – венгерский дворянин, восставший против короля, за что был обезглавлен, а вся семья его истреблена. Трагическая его судьба привлекала внимание многих венгерских писателей и художников.

Пурпурато – герой итальянского авантюрного романа.

Гризельда – героиня сотой новеллы «Декамерона» Боккаччо, которая в XIX в. пользовалась в Венгрии большой популярностью и пересказывалась во многих сентиментальных и бульварных романах.

Батори Эржебет (XVI в.) – венгерская помещица, известная своей жестокостью в обращении с крепостными.

Крейцер – мелкая разменная монета в Австро-Венгрии.

Пагат – карточная игра.

Плинтё Глигор, Яношик Дёрдь – известные в XIX в. атаманы венгерских и словацких разбойников-бетяров.

НЕ ДУРИ, ПИШТА!

Повесть печаталась впервые в газете «Пешти хирлап», вошла в несколько авторских сборников повестей.

По теме повесть «Не дури, Пишта!» перекликается с романтическим рассказом Миксата «Сплетня» (1871), являясь, по существу, переработкой этого раннего произведения, но уже в ином, остро-сатирическом и реалистическом ключе. Если в рассказе чувство ревности рассматривается как нечто фатальное, неизбежно влекущее к трагической развязке, то в повести 1895 г. – и любовь и ревность героев Миксата не что иное, как жалкий фарс, ибо они, люди буржуазного века, по мнению автора, не способны на подлинное чувство.

Современная Миксату буржуазная критика приняла повесть весьма недоброжелательно, упрекая Миксата в измене «чистому», «романтическому» взгляду на жизнь, и только прогрессивные литераторы оценили и ее злободневную остроту, и ее пародийность, направленную против повального увлечения в те годы французской адюльтерной драмой.

Мароти Дёрдь (1715—1744) – дебреценский профессор, автор популярного учебника арифметики.

…в благородном комитате – Так полагалось именовать комитаты в официальных документах.

Андраши – одно из самых богатых и знатных аристократических семейств Венгрии.

…вообразив, будто это гора Геллерт… – Живописная гора в Буде, на склонах которой расположено несколько кафе и кондитерских.

Спокойно, Понятовский! – Понятовский Юзеф (1762—1813) – польский князь, адъютант австрийского императора Иосифа II, затем – командующий польскими частями, маршал наполеоновской армии; славился беззаветным мужеством.

Примаш – первая скрипка, он же – руководитель цыганского оркестра.

…дворянин из Нограда, писавший пиески… – Имеется в виду Мадач Имре (1823—1864) – выдающийся венгерский драматург, автор «Трагедии человека».

Битва при Каполне – одно из крупных сражений (февраль 1849 г.) между венгерской революционной армией и войсками австрийского императора.

Общество гонведов (Honvéd – букв.: защитник родины (венг.), – Так называли солдат венгерской национально-освободительной армии в период войны 1848—1849 гг. Общества гонведов (общественные организации бывших солдат и офицеров этой армии) возникли в 1867—1868 гг.

Матяш (Корвин) Хуняди (1443—1490) – венгерский король-просветитель, герой многочисленных легенд и народных сказок.

КАВАЛЕРЫ

Повесть впервые печаталась в газете «Пешти хирлап», многократно переиздавалась в различных сборниках, переводилась на иностранные языки.

В Венгрии она приобрела популярность сразу же по выходе из печати, очень доброжелательно встреченная критикой самых разных направлений, чему, безусловно, способствовал тот свойственный Миксату вообще, а здесь особенно, добродушный юмор, которым он умел смягчить самую горькую пилюлю. Однако главная тема повести – тема обреченности, вырождения венгерского дворянства, особенно провинциального дворянства, жившего в мире иллюзий и добровольного самообмана, прозвучала на редкость реалистично и остро в стране, где каждый десятый, в том числе и бедствующий земледелец и писарь, едва сводящий концы с концами, был обладателем дворянской грамоты. Миксат как бы отдернул романтическую завесу над жизнью этой полунищей, но спесивой и неприступной касты, одним из первых показал вопиющую пустоту и бесполезность ее для общества, чем на долгие годы привлек к своей повести внимание прогрессивной критики.

Эстерхази – одно из самых знатных и богатых семейств в старой Венгрии.

Виттельсбахи – знатный род в Австро-Венгерской империи.

Кемень Жигмонд (1814—1875) – венгерский писатель-публицист, принимавший участие в революции 1848—1849 гг. Позднее примкнул к сторонникам соглашения с Габсбургами.

Кортеши – вербовщики голосов на выборах в Венгрии.

Джентри – английский термин, принятый также и в Венгрии и обозначающий здесь мелкопоместное захудалое дворянство.

Чапицкие – четырехконный род. – В старой Венгрии существовал обычай, согласно которому знатность и богатство дворянской фамилии определялись количеством и мастью лошадей, запрягавшихся в экипаж.

Сервус – принятое в Венгрии приветствие, предполагающее обращение на «ты».

Ташш – вождь одного из семи венгерских племен, в конце IX в., вторгшихся под предводительством Арпада на Паннонскую низменность, где позднее и возникло венгерское государство.

Тёхётём (или Тетень) – вождь одного из семи венгерских племен, пришедших на Паннонскую низменность.

Дугович Титус – легендарный герой Венгрии; в 1456 г. во время штурма турками крепости Нандорфейервар (ныне Белград) бросился с крепостной стены вместе с турком, пытавшимся водрузить на башне турецкий штандарт, и погиб. Его имя стало для венгров символом героизма и самоотверженной любви к родине.

Возьмем, к примеру, битву при Мохаче… – В этой битве (1526) турки разбили венгерскую армию, в результате чего Венгрия была расчленена и подпала под турецкое и австрийское иго.

…если б в то время уже выходил «Пешти хирлап»… – Под этим названием («Пештский вестник») в Венгрии выходили две газеты: первая, основанная Лайошем Кошутом в 1841 г., прекратила свое существование вместе с поражением революции 1848—1849 гг.; вторая появилась в 1878 г. и представляла собой орган крупной буржуазии. Миксат, по-видимому, имеет в виду последнюю газету, обильно печатавшую сенсационные сообщения в целях увеличения тиража.

Томори Пал (1475?—1526) – главнокомандующий венгерской армии, потерпевшей поражение от турок в битве при Мохаче; в этом сражении Томори погиб.

Сапойаи Янош (1487—1540) – крупнейший магнат, вождь одной из партий, претендовавший на венгерский престол. С 1526 по 1540 г. – король Венгрии (ее восточной части, находившейся под властью турок).