Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА XII
Райский сад короля

Неподалеку от варпалотского замка, в одном из красивейших уголков Баконьского леса, прохожий еще и поныне может заметить развалины старинного строения. Не частое это зрелище здесь, в дебрях Баконя, седовласого царя лесов. Да и откуда тут взяться развалинам? Ведь ни разбойник, ни жандарм не строят себе жилья. А в Баконе долгое время только эти двое и охотились друг за другом. В годы правления короля Матяша Баконь был совсем еще дремучим лесом, где мощные вьющиеся растения так густо обвивали деревья-великаны, что и дикий-то зверь с трудом пробирался сквозь чащу. Где уж тут людям селиться?! Человеческие следы – какое-нибудь черное пятно среди травы на лесной прогалине, пепелище угасшего костра – и те лишь изредка попадались в ту пору в Баконьском лесу: наверное, разбойники жарили барана или теленка – одним словом, «невешанное мясо». Взвешенного мяса в Баконе никто не едал.

Случалось, что строил себе здесь хижину и какой-нибудь набожный отшельник в те времена, когда отшельничество еще было спокойным и доходным занятием, то есть когда жители окрестных деревень еще носили пустынникам щедрые подаяния. Или кто-нибудь часовенку строил на том месте, где был убит кто-либо из его родичей. Только такие строения и можно было встретить в этом лесу. Что же касается упомянутых мною руин, то они – остатки какой-то усадьбы, и всякий, увидевший их, мог только удивиться: какому же это барину пришла в голову сумасбродная фантазия основать здесь свой очаг?

Лесные сторожа (поскольку ныне уже лес защищают от людей, в старину же, наоборот, людей защищали от леса) и по сей день рассказывают про эти руины:

– Здесь стоял когда-то охотничий домик короля Матяша. Запоздает он, бывало, на охоте, медведя где-нибудь в берлоге разыскивая, здесь и заночует…

А придворные старухи, которые глубже и основательнее прочих людей всматриваются в прошлое, уверяют:

– В этом домике король Матяш и считал волосы своей трансильванской красавицы. Каждый год начинал сызнова, так как волей или неволей (но скорее всего волей) сбивался он со счету.

К красавице трансильванке по воскресеньям наезжала «с визитом» госпожа Болондоци, которая в ту пору тоже была знаменитой красавицей. (Портрет ее долго потом хранился в варпалотском замке, пока в прошлом веке кто-то из новых владельцев замка – графов Вальдштейнов – не выбросил его, как ненужный хлам.)

Расцеловавшись, обе дамы усаживались на украшенной колоннами террасе и слушали, как шумит лес, да вплетали в его шелест свои радости и печали. В судьбе обеих женщин было много общего, связывавшего их друг с другом: вместе они прибыли сюда из Трансильвании и благодаря одному и тому же капризу короля очутились в их теперешнем положении.

Красавицы сидели, судачили о короле, о его планах, о наезжавших сюда, в Баконь, господах – один важнее другого. А госпожа Болондоци и того больше сплетен знала, потому что муж ее был свой человек среди знатных господ и все, что только интересного ни творилось на белом свете, он знал и примечал.

Разумеется, иногда разговор заходил и о третьей красавице селищанке, почтенной госпоже Коряк. Тем более, что знатные господа частенько поминали ее меж собой. Да и сами красавицы тоже наведывались в «Белку» (или, вернее, в «Золотую Фляжку», как с некоторых пор стал прозываться трактир), когда им случалось бывать в Буде. «Золотая Фляжка» стала заведением модным. А для Троеглазого Вольфганга совсем черные дни наступили: только летучие мыши нарушали порой тишину в его «Черном Буйволе», залетая туда через открытые окна и громко хлопая крыльями о потолочные балки.

Коряки, спрашиваете? Э, да что там! За них беспокоиться нечего: богатство их с каждым днем росло как на дрожжах. Да и как не богатеть, когда сам королевский повар готовит кушанья для посетителей «Фляжки»? Ведь всем известно, каковы будайские горожане: от одного слова «королевский двор» голову теряют, даже дым за тончайшие духи принять готовы, если этот дым из королевской печи идет. Как? Королевский повар стряпает в «Золотой Фляжке»? Надо отведать! И люди валом валят в трактир, будто мухи на мед. Иногда даже драки за свободное местечко случались. В этом году почтенный Коряк вынужден был пристроить к старому зданию еще один флигель. И как только додумалась эта разбойница Вуца попросить в подарок у короля его личного повара Погру?!

Правда, год спустя Погра снова вернулся в Варпалоту, но Коряки об этом предпочли умолчать, потому что Вуца тем временем так изучила все его кулинарные премудрости, что, хотя теперь стряпала уже она сама, горожане по-прежнему хвалят Погру: «Der Mordskerl kocht immer besser» (Этот негодяй готовит с каждым днем лучше).

Ох, боже мой, боже мой, до чего ж странная штука судьба! В то время как знаменитая «коллекция», собранная управляющим Михаем Рошто ценой таких усилий, купалась в лучах счастья и удача щедро, словно из рога изобилия, осыпала их своими дарами, самому собирателю этой «коллекции» пришлось испить горькую чашу до дна.

В первые минуты, когда управляющий только что прибыл домой с тремястами пленными жебраками в сопровождении отряда Иштвана Сили, себенский граф, осмотрев здоровяков-чехов, несколько раз благодарно пожал ему руку:

– Молодец, дядя Михай! Вот что я называю ловкостью!

– Ох, сударь! Это только цветочки, а ягодки еще впереди. Поручик вон письмо привез вашей милости…

Себенский граф принял пакет, осмотрел и приподнял почтительно шапку, узнав королевскую печать.

Затем он вскрыл письмо, прочитал и – побледнел; на лбу у него даже испарина проступила.

Сделав знак Рошто следовать за ним, граф удалился в свою канцелярию, где во время беседы их не мог видеть и слышать никто из дворни. Здесь он в отчаянной злобе накинулся на несчастного старика управляющего:

– Ах ты, старый прохвост! Да знаешь ли ты, что до плахи ты довел меня своими проклятыми советами да болтовней? Ну, погоди, даром тебе это не пройдет! Попомни, что если моя голова покатится, то только за твоей следом. У меня тоже есть право смертной казни. Собаки будут лакать твою кровь, если ты не выправишь положения! А выправить его можно всего лишь одним путем: и ты и я исколесим всю Трансильванию и где только найдем какую красивую женщину, постараемся выменять ее на наших селищенских баб. Придется пожертвовать и землей и деньгами. Красавиц же переселим в Селище, чтобы, когда король приедет к нам поохотиться, в этом селе он нашел только красивых и ладных женщин, за что мы сможем позднее даже заслужить похвалу от него.

Так они и сделали. Перепугавшийся Доци одел, обул пленных чехов на совесть и, в соответствии с приказом короля поселил их в Селище, щедро наделив землей и издав для них, по настоянию Иштвана Сили, специальные – более человечные, чем для прочих крепостных, – законы, под защитой которых они могли богатеть и жить в достатке. Жениться же граф разрешил им только на красивых вдовах и девушках и пообещал, что до осени он самолично добудет для каждого из них отменную невесту.[56]56
  Из хроники Тамаша Касони. (Прим. автора.)


[Закрыть]

Да, великая сила – страх: иная грозовая туча кажется куда страшнее самой молнии! И вот граф, вместе с Рошто и всеми своими управляющими и приказчиками, словно охотники за нарядными фазанами, двинулись по всей Трансильвании на поиски красивых крепостных девушек и молодушек. Отыскав подходящую красавицу, они принимались сманивать ее в Селище, кого уговорами, кого как. Пришлось графу для этого и сундуки свои поворошить, да и мозгами пошевелить.

Все лето шли лихорадочные поиски, а к осени их усилия увенчались успехом. К началу охотничьей поры на фогарашских горных серн в Селище «пасхальная посадка цветов» уже закончилась. Некрасивых селищанок развеяли по всем сторонам света, а взамен их в село понавезли отовсюду столько дивных красавиц, что «варпалотские образцы» и в подметки не годились этим феям, собранным здесь, в одном-единственном пункте земного шара.

Еще никогда ни одному чеху на нашей грешной земле не выпадало такого счастья, как этим жебракам. Даже покалеченным достались такие красотки, каких самому королю Подебраду не доводилось обнимать в его Златой Праге.

Правда, для этого Доци пришлось поопорожнить свои сундуки с золотом, да и землички поотрезать от общего клина, но зато в конце концов себенский граф мог, облегченно вздохнув, сказать:

– А теперь пусть король приезжает!

Фогарашские газели уже подросли и сделались стройными барышнями-газелями, а король все не ехал. (Мало разве у него дел!) Ну, не беда, приедет в другой раз взглянуть на свои райские кущи. Потому что слава о селе, где жили одни красавицы, быстро облетела Трансильванию, и люди прозвали Селище «райскими кущами короля».

Но король не приехал и на следующий год. Однажды, воспользовавшись случаем, Доци даже сам пригласил его. Но король только отмахнулся: «Как-нибудь!» И так отвечал он всякий раз. А в селе тщетно ждали и ждали его визита. Если теперь до Доци доходил слух о какой-то новой объявившейся красавице, он уже просто из любви к искусству стремился заманить ее к себе в Селище: пусть еще одной фиалкой богаче станет королевский рай…

Сам старый Рошто на закате дней своих тоже перебрался в Селище на должность «Custos pulchritudinis» – «блюстителя красоты»; от имени графа он следил за одеждой женщин, белизной и свежестью их кожи, для каковой цели варил у себя на кухне всякие настои и волшебные напитки из различных трав и кореньев. Присматривал он и за тем, чтобы чехи не изнуряли своих жен тяжелой работой, и журил женщин, если они не прятали лица от солнца:

– Ты что ж, дура, думаешь, рожа-то твоя собственная, что ли?

Словом, новая его должность была связана со множеством забот, но и широких полномочий. И в то же время была она настоящей диковинкой, потому что ни до Рошто, ни после него никому больше такой миссии не выпадало. Впрочем, с ее отменой хоть на одну уменьшилось бесконечное множество должностей в Венгрии.

Присматривал старый «блюститель красоты» и за тем, чтобы в холодную зимнюю пору женщины не выходили во двор и не рисковали обморозить нос, чтобы не носили больших сапог (а не то у них раздадутся ноги!). Если же в какой семье рождалась девочка, он сам был крестным отцом и еще с колыбели начинал заботиться о том, чтобы выросла она красавицей.

Да только что толку, если король все не едет и не едет? То войной с турками он занят, то против хитроумного Фридриха сражается. Наконец даже женился – хотя это разве помеха визиту? – а там опять с Подебрадом поссорился… Словом, так и не выбрал времени поехать.

А время мчалось год за годом. Юный король возмужал и, может быть, даже позабыл о своем «райском саде», и сад теперь разрастался уже сам по себе. Розы, одна красивее другой, распускались и цвели в нем. Крошечные младенцы, которых когда-то старый Рошто принимал из купели, стали кто – девушками удивительной красоты, кто – бравыми молодцами… Эти, в свою очередь, снова поженились, и с каждой новой весной раскрывались новые бутоны, расцветали новые красавицы. Слава о них долетала уже до Мароша, до Тисы и в другую сторону– до Олта, и даже дальше: есть, мол, в Венгрии село Селище, где такие девушки и женщины ходят по земле, вяжут снопы, гребут сено на лугах, что подобные красавицы только королям во сне грезятся. Об их красе играли на свирелях свои мечтательные песни пастухи, лелеяли греховные мысли знатные господа…

Что ж, кто смел, тот два съел! И вот вскоре все молодые люди стали только о том и мечтать, как бы заполучить себе в жены селищанку. Ну, а бароны – те стремились завести себе в Селище любовницу.

Селище процветало. Ехали туда все: счастливые и несчастливые. И действительно, одним сопутствовало счастье, другим – нет. Приезжали жениться издалека, со всех концов Великой Венгрии, из Молдавии и Валахии. Женихов в Селище было теперь хоть пруд пруди. А иные – уже пожилые и давно женатые – приезжали сюда, чтобы хоть перед смертью взглянуть на истинную красоту.

Вначале себенский граф из страха, что посторонние женихи разворуют его рай и конец ему придет, собирался издать строгие законы, ограничивающие «экспорт», но опыт показал обратное: mundus se expediet.[57]57
  Мир сам себе придет на выручку (лат.).


[Закрыть] В практичной Трансильвании дело уладилось само собой. Если у кого была красавица дочь, у нее за спиной начинали шептать:

– Эта и в Селище не ударила бы в грязь лицом. В другом случае говорили:

– Жаль, что здесь на нее и смотреть-то некому. Вот в Селище, там бы она свое взяла!

Селище! Да, да, Селище, великая ярмарка невест! Выставка красоты, на которую съезжаются отовсюду с одной целью – «выбрать».

Отсюда и пошел обычай, что красивые вдовушки, отбыв положенный год траура после смерти мужа, если могли, перебирались жить в Селище. А молоденьких, розовощеких девушек-красавиц родители сами отсылали в Селище, устраивая их, кого в услужение, кого на полный пансион или к родственникам.

Так что куда там – переведутся! И до конца света не переведутся красавицы в селе Селище!..

Вот только король так и не приехал. Он, видно, забыл совсем о том, что существует такое село на белом свете. Старел, голова другими делами была занята, иных хлопот было много: с врагами внешними, которых он в конце концов одолел, а еще больше с врагами внутренними – со своей же венгерской знатью, которую ему так и не удалось одолеть.

А они были куда опаснее первых. Нет, о Селище я уже и не говорю (хотя и там – вы теперь сами знаете – они бесчинствовали). Селище – мелочь, которую можно было бы и простить, но ведь, как говорится, «весь мир стонал в когтях олигархии».

Рассказывают же, что король Франции Генрих III даровал графам Буала привилегию, согласно которой они во время охоты в особенно холодные зимние дни имели право заколоть трех-четырех крепостных егерей, чтобы в их теплой крови отогреть свои озябшие руки и ноги. И благородные графы не раз пользовались этой привилегией. Ведь, боже милостивый, Робеспьера, Марата и Дантона еще и не видно было в тумане грядущих времен!..

Да и у нас тоже аристократия своевольничала, силой вымогала у короля привилегии и давила, мучила, поедом ела народ. Но в одном из трансильванских дворов с украшенными шпилем воротами в эти годы уже бегал, резвясь, белокурый мальчонка, который, придет время, и появится под стенами феодальных замков и крепостей во главе вооруженного косами разъяренного крестьянства *.

А пока королю одному приходилось тягаться с магнатами. Как только наступал мир, место внешнего неприятеля заступали они. Но, поскольку все годы царствования Матяша были полны войн, не мог он обойтись без их помощи.

Так, постоянно окруженный врагами, – и в мирные дни, и в годы войн, – забыл король про Селище, вероятно, никогда и не вспоминал о нем.

Лишь один-единственный раз попалось ему на глаза это название, неожиданно вынырнувшее из глубин великих событий. Его величество тогда правил страной уже из Вены *. Палатин предоставил ему на рассмотрение проект, подробно излагавший мирные условия, предложенные турецким султаном.

Среди множества пунктов турецкого проекта Матяш встретил и такой:

«…Его величество султан уступает все находящиеся в его руках венгерские крепости с их владениями, желая взамен только один населенный пункт в Трансильвании – село Селище».

– А это еще что такое? – спросил удивленный король. – Или он с ума спятил? На что ему одно это село?

Палатин улыбнулся:

– Что ж, ваше величество, знает кошка, где сало положено! Султанские лазутчики пронюхали, что в Селище живут красивейшие женщины и девушки мира, так что султан сможет беспрерывно пополнять и освежать свой гарем.

Король с шутливым упреком покачал головой.

– И вы, сударь, до сих пор скрывали от меня это?

– Зато сейчас, после того как я сообщил вам… – вывернулся палатин.

Король, сидевший в своем кресле, украшенном львиными головами, вместо ответа только показал на свои ноги, укутанные до самых колен в теплое одеяло.

– Вот с кого ответ спрашивай. Ответчиком была его подагра.

1901

ПРОДЕЛКИ КАЛЬМАНА КРУДИ

 Перевод Г. Лейбутина

Разбойников, с которыми в свое время не могли совладать комитатские власти, осилили дурные женщины, изгнавшие их, по крайней мере, из литературы. Ныне рассказы о разбойниках у нас уже в диковинку. И не потому совсем, что перевелись разбойники (тогда бы ими снова занялись любители редкостей – писатели), а потому, что женский грех, разврат, расцвел вдруг таким пышным цветом, что писатели попросту не успевают его изобличать. Неиссякаемая эта тема, и какая модная к тому же! Если бы сейчас вдруг случился новый всемирный потоп и современный Ной, спасая книги нашего века, собрал бы их в своем ковчеге, будущее человечество, прочтя их (если бы оно осилило столь тяжкий труд), пришло бы к неизбежному выводу, что смытый потопом мир был, собственно, огромным домом терпимости.

Наша художественная литература, по-видимому, все еще переживает пору детства, так как все еще тешит себя одними и теми же, похожими друг на друга как две капли воды куклами. Действительность она попросту искажает, а не воспроизводит в ее истинном виде. И во всем преувеличения, одни только преувеличения! Что толку, если новые, порой даже сильные, течения в литературе освобождают ее от одной крайности, если она тут же бросается в другую.

В старинных романах разбойники, герои, витязи и короли перебили такое множество народу, что мир наш уже давным-давно должен был обезлюдеть. А в новейших? Ну, о них я уже сказал свое мнение.

Впрочем, раздумывать над этим – бесплодное занятие. Моя цель написать небольшой рассказ о жизни нашего края. Так сказать, похвальное слово в честь нашего собственного разбойничка-палоца *. Нужно же очистить его, нашего лихого бетяра *, гулявшего на берегах Кюртёша, от той дурной славы, которую создали ему местные летописцы и новеллисты.

Разбойник этот, Кальман Круди, происходил из добропорядочного семейства (мне думается, он принадлежал к дворянскому роду Кери) и стяжал себе известную славу в своем ремесле. А писатели, когда у них возникает нужда в каких-нибудь разбойничьих эпизодах, выхватывают наугад первое пришедшее им на память имя, – хотя бы того же Круди, и, не долго думая, приписывают ему действия одновременно и беспощадного Патко, и грубого Марци Зёльда, и коварного Яношика.

Между тем Кальман Круди был разбойником совсем другого сорта – благородным и галантным, во всяком случае, не менее благородным, чем его французский коллега Картуш. Он никогда не убивал. Палоц убивает только из-за любви да в драке (под влиянием злого духа по имени Палинка). Воровством Круди тоже не занимался. Если люди не согласны были отдать необходимые ему ценности добровольно, он отнимал их силой, рискуя при этом собственной жизнью. На окрестное население он налагал дань, а в случае отказа выплатить ее применял меры принуждения. Словом, поступал точно так же, как поступает король. А кроме того, он досаждал властям и разными другими проделками, как достойными, так и не заслуживающими здесь упоминания.

Обретался он в огромном, раскинувшемся на много миль во все стороны Рашкинском лесу, в котором у него была вырыта пещера – отличный жилой дом из нескольких комнат с кладовыми и несколькими потайными выходами. Лес – верный друг разбойника; он снабжает его всем необходимым; дичь сама идет к вольному молодцу на вертел, цветы сами напрашиваются, чтобы украсить его шляпу, проезжие купцы целыми сундуками везут для него ткани и иные товары, а собирающие в лесу грибы девицы и молодицы одаряют беднягу-разбойничка поцелуями. Ну, а если кто подобру-поздорову не захочет поделиться с ним чем-то, он и силой возьмет, без лишних разговоров. Так-то вот! И об этом рассказывали в округе великое множество всяких страшных-престрашных историй. Лес-то помалкивал, он, можно сказать, сообщник-укрыватель. Но ведь стоит молодушкам пойти в лес по грибы, как туда же тотчас спешат и старухи за хворостом, которые слабыми своими глазами ухитряются даже сквозь густую чащу ветвей разглядеть, что делается в лесу.

Видят они, возмущаются (а может быть, завидуют!) и трезвонят потом обо всем виденном и невиденном…

Впрочем, тот урон, что Круди наносил престижу беспощадно преследовавшей его богини Правосудия (в основном – грехами по части Амура и Меркурия), он возмещал ей по-своему. Ведь совершись какое-нибудь коварное преступление на территории местного судебного округа (например, неизвестные люди ночью призвали священника якобы для того, чтобы исповедать умирающего, а отправили на тот свет его самого, или кто-то убил горбуна-писаря из Лешта и, вынув из карманов все его богатство – деньги и серебряные часы, сложил их у него на горбу), подозрение первым делом могло пасть на шайку Круди. И вот тут-то атаман брался за расследование преступления сам, выявлял действительных преступников и тем самым восстанавливал свою честь. Круди был очень ловок и горазд на выдумки. Ему, например, ничего не стоило выдать себя за бродячего мастерового или за нищенствующего монаха, исповедника горных пастухов, а то и за какого-нибудь странствующего художника или даже беглого солдата. И пока чиновники в соответствии с зазубренными ими правилами, на основании ошибочных предположений путались в ложных следах, выискивая преступников среди простого народа (который они толком-то и не знали), проворный Круди уже успевал побывать всюду, где надо, и все разнюхать! Распутав такое, пусть самое сложное, дело и описав его затем подробнейшим образом, он пересылал свой протокол следователю: «Привет вам от Кальмана Круди. Преступление же было содеяно тем-то и так-то».

Один подобный случай и выдвинул в число знаменитостей доктора права Спевака, снискав ему славу лучшего следователя во всей Австро-Венгерской империи, так что на него обратил свое благосклонное внимание сам почтенный барон Бах *. О, если дьявол не спит (а он не спит, более того, он будет бодрствовать двенадцать лет кряду *), господин Спевак сумеет еще высоко вскарабкаться по служебной лестнице! Поэтому нет ничего удивительного в том, что комитатский следователь с особым почтением относился к Кальману Круди, и всякий раз, когда разбойничий атаман оказывался в затруднительном положении, добродушный следователь плутовато бормотал себе в бороду: «Белены объелся я, что ли? Как же, стану я сажать в тюрьму своего лучшего сыщика!»

Вот на какой солидной основе зиждилась карьера Кальмана Круди! И недаром его имя было окружено ореолом славы и почета. Из окрестного населения на него, например, никто не обижался, в том числе, вероятно, и уже известные вам молодицы – любительницы ходить по грибы. Круди щадил крестьян, а те – его. С дворянами же он и вовсе обходился по-свойски. Приглянется ему, бывало, какое-нибудь именьице, так он вызовет его хозяина потихоньку за ворота или к овину да напрямик и скажет ему: «Братец (или ваша милость – в зависимости от их прежних друг с другом отношений), выдайте моим бетярам немножко ветчины, кусок сала побольше да пять форинтов. А то у нас уже все запасы к концу пришли».

Таким вот честным сбором налогов и жила его шайка. И редко кто отказывался платить ему. Это считалось даже неприличным. Как-то, например, один наш барон пожаловался Ференцу Деаку, что на троицу под вечер к нему наведались разбойники Кальмана Круди и потребовали выдать им вина и двадцать форинтов, пояснив, что сам Круди лишь потому не пожаловал, что боялся перепугать и без того хворую баронессу.

– Ну, и как же ты поступил? Дал? – спросил барона Ференц Деак.

– Разумеется, нет!

– И что же сделали бетяры?

– Ничего, ушли восвояси.

Тут старый Деак рассердился и даже накричал на магната:

– Выходит, Круди – порядочнее тебя!

Пристыженный Деаком магнат был не кто иной, как прожигатель жизни барон Антал Балашша, обитавший в замке, что красуется на вершине утеса Кеккё. Разумеется, не из скупости отказал он разбойнику в двадцати форинтах: деньгами барон сорил направо и налево. Просто были у него свои особые причины не любить Круди. Впрочем, толком никто ничего не знал, – все больше гадали.

– Видно, юбка какая-то здесь замешана!.. Что ж, вполне возможно. Почему, например, не могли по ошибке забрести во владения друг к другу лихой молодец и магнат? Ведь и Балашша в своих похождениях не брезговал крестьяночками. Ух, какой волокита был этот Балашша! С другой стороны, и на Кальмана Круди, парня стройного и красивого, заглядывалась не одна барынька.

А кроме того (возможно, здесь-то как раз и зарыта собака!), была у барона любовница – певица венская, которую он от всех окружающих прятал в своем охотничьем замке, на опушке Рашкинского леса. У Круди тоже была возлюбленная – молодушка дивной красоты, жена новинского чабана Юдит Пери. Путь барона к его охотничьему замку проходил мимо Новинской овчарни. А Круди, направляясь к своей крале в Новинку, никак не мог миновать баронского охотничьего замка… И разве не могло однажды прийти кому-нибудь из них в голову: «И чего это я езжу так далеко, когда то же самое лакомство сыщется для меня и поближе?» А то, может статься, подмигнул пригожему молодцу озорной глаз из окна, из-за полуприподнятой шторы или из-за цветка розмарина: «Эх, и дурак же ты будешь, коли мимо проедешь!»

Ведь женщины, ей-ей, странные существа!

Но все это только досужие предположения, догадки, сорная трава, выросшая в деревенских умах, не слишком утруждающих себя размышлениями. Достоверно было только одно: барон отказал Круди в двадцати форинтах.

– С разбойниками не вожусь! – отрезал он.

А Кальман Круди на эти слова так ответствовал:

– Тогда пусть господин барон прикажет выкинуть из кеккёйского склепа кости всех его предков… (Тонкий намек на то, что род Балашшей в свое время возвысился именно благодаря разбою!)

Слух об этом обмене любезностями распространился по всей округе. Барон, рассказывают, пришел в ярость, когда ему передали столь оскорбительный ответ разбойничьего атамана.

– Своими руками изловлю негодяя! – пригрозил он. – Где бы он мне ни повстречался. И передам в руки властям!

– Ну, что же, – согласился Круди, как уверяют некоторые. – Ничего не поделаешь, придется мне как-нибудь нанести его сиятельству визит вежливости.

Оба они были люди упрямые. Слова на ветер бросать не любили. Так что тут дело пошло всерьез. Кое-кто прямо говорил: «Ну, Круди, держись! Нашла коса на камень». Другие же придерживались иной точки зрения. Иштван Фильчик, например, говорил: «Я за Круди не боюсь. Вот посмотрите, его верх будет! Ставлю мою шубу в заклад против одной медной пуговицы: сдерет он еще подать с нашего барончика».

Всю зиму, а то и дольше, только и было разговоров, что об этом. Ведь наш край беден не только большими, но даже и самыми малыми событиями: мирно плетет свои сети паук, птички песни прошлогодние на деревьях распевают, старушки старые сплетни на новый лад перекладывают.

Случилось как-то (если память мне не изменяет – в конце зимы, а может быть, уже и весной), что барону понадобились деньги. Правда, у барона и до этого встречались денежные затруднения. И не только зимой, а и во все прочие времена года. Но до сих пор ему кое-как удавалось решить вопрос, хоть и не тем остроумным способом, что применил когда-то его предок Меньхерт, который однажды приказал поснимать с сельских церквей медные колокола и начеканил из них «серебряных» талеров. Если же какой строптивец не желал признать медь за серебро или пусть даже и признавал, но отказывался брать его в счет оплаты, такому наемники барона тотчас же рубили голову. Словом, прежний способ при всех его достоинствах был слишком уж сложен. Куда проще вексель! Человек берет самый обыкновенный клочок бумажки, пишет на нем какое-то число форинтов, и бумажка в самом деле обращается в это количество форинтов – в руках ближайшего еврея-ростовщика. Очень просто – не правда ли?! Плохо одно, – что по прошествии известного времени разве только евреи, жившие за тридевять земель от имения, решались на совершение такого чуда, а потом и они отказались. И еще в одном новый метод уступал старому: перелитые на деньги колокола уже никогда больше не пытались вернуться к господину Меньхерту, а эти дурацкие бумажки все до одной возвращались к барону.

Вот и сейчас так получилось: возвращавшиеся бумажки-векселя просто одолели Балашшу, а между тем для Мими, дамы из Рашкинского леса, требовалась тьма золота; и что она только с этим золотом делала: растопив, вместо супа, ложкой хлебала или отсылала кому?!

А откуда было брать деньги Балашше? Жгучий вопрос. Евреи-ростовщики больше не давали. Поискать какого-нибудь чудака? Так ведь есть же и такой! Да и как не быть чудаку в нашем великом отечестве? Мими даже адрес его припомнила:

– Слышь, барончик? А я знаю, где можно денежками разжиться…

– Где же?

– А ты возьми да и продай твой знаменитый судебный процесс…

– Отличная идея! Если бы только этот сумасшедший согласился купить его.

– Напиши ему письмо, предложи…

– Написал бы я, если б не лень моя: до смерти не люблю писать писем.

Услышав такой ответ, Мими тут же отвесила барону своей дивной белоснежной ручкой ласковую пощечину.

– Ах ты, мой миленький ленивчик? Так вот, до тех пор, пока ты не напишешь этого письма, не получишь от меня ни одного поцелуя!

– Да ведь неловко: торговаться надо…

– Ну, тогда мы назначаем великий пост, мой дружок. Строжайший пост!

– Не дурачься, Мими. А ну как я скомпрометирую себя этим!

Мими же в ответ только ножкой притопнула: «Нет, напишешь!» Мигом принесла она чернил, бумаги, и барон с тяжелым вздохом покорился.

– Ладно уж, диктуй!

Изогнув свой гибкий, упругий, как сталь, стан, Мими наклонилась к барону и сама продиктовала письмо.

Оно было адресовано некоему магнату из Эстергомского комитата, который в то время скупал судебные процессы по всей Венгрии. Это был странный маленький человечек, владелец огромного состояния, которое он проматывал на ведение всяческих тяжб. Тяжбы были его единственным увлечением. Неопределенность исхода в судебных процессах волновала его с такой же силой, с какой азарт охватывает игрока в карты или на бирже. Он затевал тяжбы, какие только мог. А чтобы хлопот было побольше, он скупал еще и чужие процессы. Шесть-семь адвокатов, находившихся у него на постоянном жалованье, день-деньской без отдыха вели переговоры, строчили запросы, ответы на запросы и апелляции на уже состоявшиеся решения судов. Сутяжничество постепенно стало его подлинной страстью, так что, однажды оказавшись случайно без единого повода для новых тяжб, он пожертвовал обоим местным священникам – католику и евангелисту – на нужды их церквей по сто форинтов. Когда же попы явились к управляющему с расписками за деньгами, тот, придравшись к каким-то им же самим выдуманным «ошибкам», вычел у одного пятьдесят, а у другого тридцать форинтов. Разумеется, священники поспешили к магнату с жалобой на его управляющего, который «столь нагло разрушает благотворительное здание, воздвигнутое добротой его милости во славу божию».