Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

В довершение к невероятному шуму и перепалке по коридору бегала обезьяна с обнаженной бритвой, словно ища, кого бы зарезать. В одной из ниш коридора стояла четырехугольная клетка, какие бывают в зоологическом саду, и в ней сидел крестьянский мальчик лет пяти, грызя тыквенные семечки. На нем была яркая в крапинку жилеточка и длинная полосатая рубашка; личико его выражало величайшее довольство, потому что в это время он дразнил обезьяну, чувствуя себя в полной безопасности в запертой изнутри клетке, куда заскочил, видимо, спасаясь от гнавшейся за ним обезьяны. Брок буквально был вне себя от злости, да и как тут не злиться, если из твоего же собственного дома тебе показывают рожи, что может быть беспардоннее!

Так это получилось или иначе – не все ли равно; к тому же господина Дружбу, окончательно сбитого с толку, в голове которого все и без того шло кругом, стоял сплошной гул и треск, словно по ней дубасили молотками, меньше всего интересовали причины, он констатировал факт: в клетке заперт ребенок.

– Смотрите, ребенок! – обратил он внимание мажордома. – Боже мой, как он сюда попал?

– Мы его откармливаем, – коротко ответил мажордом.

– Для чего? – спросил Дружба упавшим голосом.

– Чтобы съесть, – ответил тот невозмутимо спокойным тоном. – Мадемуазель очень любит нежное детское мясо. Оно действительно очень вкусное. – И он аппетитно причмокнул.

– Вы шутите, – еле слышно произнес господин Дружба, бросив недоверчивый и вместе с тем полный ужаса взгляд на мажордома. Тот укоризненно посмотрел на него, как бы оскорбившись сомнениями собеседника, заподозрившего его в неискренности.

– Думайте, что хотите. Мой долг быть откровенным с господином, которого послал сюда наш хозяин, остальное же – ваше дело. Пойдемте, сударь.

Мальчик молча уставился на них, не переставая лузгать тыквенные семечки, выплевывая белую скорлупу за решетку.

Мажордом, ускорив шаги, направился в восточный конец коридора, где открыл дверь.

– Вот и бильярдный зал. Не угодно ли партию в карамболь?

Господин Дружба в смутном предчувствии чего-то недоброго поднял обремененную сногсшибательными, умопомрачительными впечатлениями голову и нехотя окинул рассеянным взглядом бильярдную. Вдруг он в ужасе отпрянул к дверному косяку, лицо его побелело, как у мертвеца.

Это уже было свыше его сил: в бильярдном зале, напротив двери, он увидел Ягодовскую в натуральную величину.

Да-да, Ягодовскую. На ней то же самое коричневое батистовое платье с белыми цветами, в котором он видел ее в прошлое воскресенье, та же кружевная шаль, сколотая гранатовой булавкой, тот же красивый чепец на голове.

Непостижимо, и все-таки это так. Она стоит перед глазами – хочет он этого или не хочет. Ведь совершенно достоверно известно, что ее там нет и не может быть, что это лишь плод его больного воображения. Теперь все ясно: он сошел с ума. Глаза его остекленели, в висках стучало, Ягодовская, подхваченная внезапным порывом, начала вертеться вокруг него с такой бешеной скоростью, что он видел сразу чуть ли не две дюжины Ягодовских.

Закрыв помутневшие глаза, он судорожно, как утопающий, протянул руку к мажордому.

– Мне плохо, кружится голова. Прошу, выведите меня на воздух… на волю…

Мажордом буквально выволок его через боковую дверь в ту часть парка, где было озеро.

У выхода друг против друга стояли два древних платана с низко опущенными ветвями. В прохладе отбрасываемой ими тени стояла плетеная скамейка, на которой сидела ангорская кошка.

– Садитесь вот сюда, – проговорил мажордом и прогнал кошку. – А я побегу за рюмкой вина.

Господин Дружба, обессиленный, опустился на скамейку. Он остался один, если не считать кошки: она тут же рядом свернулась под кустом вербены и смотрела на Дружбу. Это тоже действовало на его расшатанные нервы. Постепенно он приходил в себя, и только взгляд кошки причинял невыносимые страдания его душе.

Было бы разумнее, вероятно, прогнать кошку, но на этот раз господин Дружба предпочел удалиться сам. Он встал и побрел дальше, надеясь, видимо, найти поблизости другую скамейку, но не прошел и десяти шагов, как перед его взором открылся вид на озеро, похожее на большое серебряное блюдо, справа, как в Версальском парке, сплошная стена из красиво подстриженных высоких грабов закрывала все, что было за ней, слева причудливой формы деревья-гиганты, стоявшие маленькими обособленными группами, украшали поросшую дерном площадку.

Гладь озера напоминала полированную поверхность стола, на который щедрое солнце сыпало золото своих лучей. На пологих берегах озера множество самых разнообразных цветов: и колокольчики, и тюльпаны, и лилии, и ирисы, и нарциссы – чего только тут не было!

Озеро питал водой горный ручей, который крутыми зигзагами петлял по парку, казалось, только для того, чтобы подольше побродить по нему. Сначала ручей образовывал небольшие озерца, предназначенные для разведения форели, а затем уже впадал неподалеку от дома в большое озеро, излишки воды в котором отводились наружу по каналу вдоль стены, окружавшей дворец. Подросшие форели, как ученики из класса в класс, переводились из одного небольшого озерка в другое, более глубокое, пока не попадали в большое озеро (правда, и оно было не таким уж большим), где их жизненный путь и заканчивался, ибо дальше для них оставалась одна дорога из двух: либо вертел, либо сковородка.

На берегу озера оказалось много скамеек. Господин Дружба сел на одну из них, обхватив руками свою раскалывающуюся на части голову. В таком положении и застали его удары колокола на колокольне дворца. Бим-бом-бом! – раздавалось в безмолвной тишине, наполняя ее проникающими в самую душу таинственными, волнующими, словно посланными из потустороннего мира, звуками.

С этими звуками как бы ожило все вокруг – и вблизи, и вдали. Послышались шаги, треск веток, ветер донес обрывки человеческой речи. Со стороны дворца показался какой-то старец в старинной гусарской форме, неся на доске куски мяса. А из-за грабов, подпрыгивая, как козочка, вышла красивая молодая девушка с торчавшей из-под мышки подушкой красного бархата. Следом за ней шла другая девушка, размахивая скамеечкой для ног, а за нею – еще две девушки, державшие над головой огромный японский зонт с зеленой подкладкой и с двумя ручками.

Созерцавшему все это господину Дружбе казалось, что он читает какую-то сказку. Девушки были одна лучше другой! Походка, каждое их движение казались чарующей музыкой. Где-то на дальних деревьях застучал дятел. Черт его угораздил отвлекать человека в такую минуту!

Одна из несущих зонт девушек обернулась и крикнула сзади идущим, чтобы они не отставали:

– Дамы и воображаемые господа, поторопитесь! Форели вас очень ждут, они ужасно голодны. Матиас уже здесь с их полдником.

Вслед за ее словами из-за грабов, приплясывая, чуть приподняв юбку, жеманно изгибая свой красивый стройный стан, выпорхнула пятая девушка. На длинной, перекинутой через плечо шелковой ленте висел шафранового цвета веер. Когда она прыгала из стороны в сторону, веер шаловливо ударял ее по лодыжкам.

Первая девушка сошла с дорожки и, ступая по газонам, направилась прямо к озеру. В нескольких шагах от господина Дружбы она остановилась у такой же скамейки, на какой сидел и он, и положила на нее свою бархатную подушку.

Затем подошла вторая и поставила на землю свою скамеечку.

Девушки, несшие зонт, воткнули обе его ручки за скамейкой.

Пятая осмотрела свое отражение в озере, поправила платье и сняла с шеи веер.

– Я – ветерок, – сказала она, смеясь.

– Мы – тень, – отрекомендовались девушки, несшие зонт.

– Я – удобство, – проговорила та, что несла скамеечку, и шутливо поклонилась.

– А кто же я? – воскликнула неизвестно откуда появившаяся шестая, маленькая шалунья, по-видимому чтица, с вздернутым носиком на привлекательном личике, небрежно размахивая наполовину разрезанной книгой. – Я сижу у ног Минервы с книгой. Я – сова.

– Мы видим, – язвительно подтвердила владелица скамейки, – потому что по твоим стопам и впрямь уже шествует темная ночь.

Все шестеро засмеялись. Если шесть девушек смеются, все озаряется крутом, словно с неба светит не одно, а шесть солнц, и на седьмом небе, пожалуй, меньше радости, чем здесь.

А черная ночь приближалась, вернее, шлепала в облике плоской, как доска, старой немки-гувернантки в очках.

Дружба смотрел, смотрел и не верил своим глазам. Он уже подумал, что ему все это грезится. Всем его существом овладело тупое безразличие, и он в состоянии какого-то оцепенения ждал, что будет дальше. Ведь ему, как и любому другому сновидцу, все равно не проснуться по своей воле.

Но сознание его все же работало, хотя он и не был убежден в этом. Сначала в его мозгу промелькнула мысль, что сюда собрались феи и наяды. Наряду с этим он вспомнил об упомянутых Вильдунгеном шести маленьких камеристках. Будучи нервным человеком, профессор пришел в состояние чрезвычайной душевной расстроенности, в силу чего в его потрясенном мозгу в невероятном хаосе переплелись действительность с фантастическими видениями. Загробный голос, откармливаемый ребенок, видение Ягодовской – все это; конечно, плод фантазии, и если даже хоть что-то и было настоящим, он не мог отличить его от фантастического. Чему же тогда верить? Значит, надо все подвергнуть сомнению: и то, о чем он говорил с Вильдунгеном, и даже то, что он – Дружба.

О том, что господин Дружба не лишился рассудка, свидетельствует, однако, то обстоятельство, что он тотчас же отказался от мысли, будто видит нимф, когда подошедшая «старая карга» заговорила с характерным прусским акцентом:

– Майн готт! Какой пассаж! Мадемуазель не смогла удержать дога и теперь бегает за ним, стараясь поймать. Почему не вы вели собаку? Идите хотя бы помогите ей поймать его.

Едва, она произнесла это, как девушки бросились выполнять приказ.

Словно подул приятный ветерок, но это не что иное, как шорох платья; будто повеяло свежим запахом цветов, но это всего лишь приближается мадемуазель! Запыхавшись, бежит она за догом, чтобы не выпустить поводок, прямо по кустам, кактусам, клумбам фиалок; длинные кудрявые волосы растрепались, в одной из прядей застряла веточка каштана, белое в крапинку батистовое платье разорвалось по шву, соломенная шляпа с сиреневым букетиком надвинулась на глаза, на самый носик.

– Бог мой, мадемуазель, какой у вас вид! Ужасно! – протявкала карга. – Вы красны, как рак. Стоило из-за пса доводить себя до этого! Ну, Матиас, – подала она знак гусару, – можно начинать.

Прибежавшая мадемуазель села на подушку, что лежала на скамье, поставила свои ножки на скамеечку (до чего же хороши ее маленькие полусапожки!). Присмиревший дог разлегся у ее ног, девушка с веером начала обдувать ее личико, так что его совсем не было видно. (Хотя ничего, казалось бы, не случилось, если бы господин Дружба, видевший шестерых, увидел и седьмую.) Но вот Матиас бросил в озеро несколько пригоршен мелко изрубленного мяса. (Дог, не вынеся такого расточительства, злобно зарычал: мол, нашлось бы этому мясу более разумное применение!) Но вот там, куда упало мясо, вода оживает – появляются серебряные, длинные и тонкие тельца рыб почти у самой поверхности, а несколько юрких головок с открытыми ртами даже сверкают над нею, но тотчас же снова скрываются под водой.

Тем временем дог озирается по сторонам, ища, на ком бы сорвать свою злобу. Ага, вон там, не так уже далеко, сидит какой-то незнакомец. Дог натягивает поводок и начинает лаять на господина Дружбу.

– Ах, это тот господин, который пришел осматривать дворец. Боже милостивый, чем это он так опечален! – замечает старая карга, протирая свои очки.

Дог добился того, что девушка, у ног которой он сидел, невольно бросила взгляд на незнакомца. Увидев его, она вскочила, выпустила поводок и бросилась бежать к неизвестному господину.

– Кого я вижу! – радостно воскликнула она. – Ведь это же вы, крестный!

Господин Дружба резко вскинул голову на знакомый голос и широко открытыми от удивления глазами молча смотрел на девушку несколько секунд, затем испуганно, но и радостно воскликнул:

– Шипширица! Не верю своим глазам! Ты ли это?

– Я собственной персоной. Но вы-то как очутились здесь, крестный? Ведь сюда и птицы не залетают! Вот это великолепно! (И она захлопала своими маленькими ладошками.) Уж не мама ли вас послала?

– Нет, нет. Погоди, что я хотел тебе сказать? Я так растерялся. Постой, постой… Да, да… Начинаю понимать. Портрет твоей матушки стоит в бильярдной, не так ли?

– Конечно, скопирован с фотографии.

– Ну, тогда все в порядке – значит, я не сошел с ума?

– А кто вам сказал, что вы сошли с ума?

– Я сам думал, доченька, потому что со мной происходило такое, чего даже и описать нельзя. Твою матушку увидел на стене, а за стеной услышал замогильный голос…

Шипширица рассмеялась.

– Конечно, это проделки капитана Веселни! Такие шутки доставляют ему большое удовольствие. Он большой чудак и чревовещатель, старый холостяк. Он и нас так пугал. И как это превосходно у него все получается! Только нас он уже не проведет.

Господин Дружба оживился, лицо его озарилось юной улыбкой, он переживал счастливые минуты.

– Да, я еще так и не сказал тебе: какая же ты красавица! Повернись-ка немножко, дай оглядеть тебя хорошенько!

Шипширица не поленилась и завертелась, как заведенный волчок, причем ее развевающиеся юбки стали похожи на колокол.

Затем она мило улыбнулась, отчего стала еще красивее, и села рядом с господином Дружбой.

– Но как же ты попала сюда из Кракова? – продолжал господин Дружба. – Каким чудом оказалась здесь?

– Из Кракова? Почему я должна быть в Кракове?

– Твоя матушка думает, что ты там.

– Это какое-то недоразумение. Ведь она сама уговорила меня поехать сюда.

Лицо господина Дружбы скорчилось гримасой, и он нервно стал перебирать пальцами пуговицы.

– Что ты говоришь? Значит, она знает? Ничего не понимаю. Очевидно, ей стыдно признаться, что отдала тебя в услужение к герцогине.

– К какой герцогине? – спросила шипширица, подняв свои красивые с поволокой глаза на крестного отца.

– К той самой, конечно, для которой сооружен этот дворец! Я ведь знаю, потому что, видишь ли, шипширица, этот дворец теперь наш.

– К той? – рассмеялась шипширица. – К той герцогине, тра-ля-ля! (Она вскочила со своего места и поклонилась.) Этой герцогиней являюсь я, разрешите представиться, тра-ля-ля!

Брови господина Дружбы полезли на самый верх лба.

– Умоляю, не говори глупостей! Не будь такой легкомысленной, ясное солнышко! Я не ребенок и не настолько глуп, чтобы ты могла так разыгрывать меня и выставлять дураком.

– Да что вы, крестный, – вспылила шипширица, – разве вы только что сами не могли убедиться, что я здесь хозяйка, что я сидела под балдахином, что мое лицо обмахивают веером мои камеристки?

Господин Дружба в испуге отшатнулся, устремив взор в ту сторону, где весело смеялась группа девушек, и увидел, что почетное место под зонтом пусто.

– Святой отец! Значит, ты не камеристка и не служанка! Но по какому же праву ты здесь царствуешь?

Шипширица на миг опустила глаза. Потом подняла их, задумчиво всматриваясь в гладь озера, и но лицу ее пробежало подобие облачка; так иногда гонимый ветром увядший, пожелтевший листок отбрасывает тень на розовый бутон.

– Никому другому не сказала бы, – произнесла она затем тихо, запинаясь, потупя взор, – но вы мой крестный отец, вам я скажу правду. Вы помните того господина, который иногда приходил к нам после обеда? Его всегда еще экипаж ждал у ворот?

Господин Дружба кивнул головой, с замиранием сердца ожидая, что она скажет дальше.

– Это очень богатый, могущественный господин, есть у него имение недалеко отсюда, но там живет его сын. Есть у него и другое имение, но там живет его жена. Вы, верно, слышали про него, но имени я не могу назвать. А впрочем, чего уж там, давайте ваше ухо, крестный.

Шипширица шепнула ему имя и лукаво добавила: «Только молчок!» Она, кажется, ждала, что крестному станет смешно. Она была такой по-детски непринужденной, такой очаровательной, что можно было прослезиться над ее наивной откровенностью.

Но господин Дружба, услышав имя, не засмеялся, не заплакал, а лишь печально поник головой.

– Вот и все, – закончила свое признание шипширица. – Я содержанка этого старого господина.

Господин Дружба охнул и вскочил, как ужаленный ядовитой змеей. В одно мгновение он понял все и с перекошенным от гнева лицом прохрипел:

– Ужасно! Твоя мать, эта бесчестная женщина, продала тебя ему… (В глазах его вспыхнули зеленые зловещие огоньки.) А какой святошей, какой образцовой матерью прикидывается она! Ты-то хоть понимаешь, что она продала тебя?

Шипширица молчала.

Господин Дружба схватил ее за руку.

– Идем отсюда, здесь нас могут подслушать, я хочу с тобой серьезно поговорить, – сказал он и потащил ее к стоявшим стеной грабам, где наконец излил свою горечь; она вырвалась из его груди, как лава из кратера Везувия. – Скажу тебе, ты тоже хороша птичка, шипширица. Разве ты не могла воспротивиться? Так вот, значит, для чего тебе понадобилось тонкое воспитание? Значит, и ты такое же коварное чудовище, как и она? Выходит, все было ложью и обманом, когда ты изображала из себя такую невинную и глупенькую овечку? Отвечай мне!

Шипширица не издала ни звука.

– Не возражаешь мне? Ладно. Все равно я не верю, чтобы ты была совершенно испорченной; я знаю тебя с малых лет, когда ты сидела у меня на коленях и была таким бесхитростным, умным маленьким ребенком, шипширица. Нет, ты все-таки хорошая, по-моему, но несчастная. Я дал обет, когда тебя крестили, обещал твоему бедному отцу на смертном одре, что буду опекать тебя. Знай же: тебе надо выбраться из этой трясины.

– Невозможно, – перебила девушка, сложив на груди руки. – Невозможно.

– Не перебивай, нет ничего невозможного. Я знаю все. Твою мать купили, будь они прокляты, эти подлые деньги, вместе с нею. Она положила в сберегательную кассу десять тысяч форинтов. Ну, что ж теперь делать? Того, что случилось, назад не воротишь, но ты все-таки не наложница. И я возьму тебя отсюда, даже если мне придется из-за этого сразиться с самим дьяволом и перевернуть весь ад вверх тормашками.

Лицо прежде трусливого человека дышало отвагой, плечи его распрямились, он сжал кулаки, голос стал подобен раскатам грома, и от всей его фигуры исходила такая мощь и сила, что, казалось, земля стонала под его ногами, когда он шагал рядом с девушкой.

Шипширица взглянула на него с благоговением, страхом и любовью, затем отвернула голову и тихо, глухим голосом сказала:

– Оставьте меня, крестный. Все это ни к чему, никакими путями меня не вызволить отсюда, за мной следят и днем и ночью, моя прислуга – одновременно и моя стража. Как видите, выхода нет.

– А подземной дорогой, через шахту? – прошептал Дружба.

Шипширица покраснела.

– Ну, что ты скажешь на это? Не правда ли, не лыком шит твой крестный отец? – И он невесело улыбнулся.

Девушка сорвала листок граба и начала его грызть в смущении своими белыми, как жемчуг, зубками.

– Все это бесполезно, дорогой крестный, можете мне поверить. Оставьте все так, как оно есть. Я скажу вам правду, ведь вы хотите мне добра: если бы даже и представилась возможность уйти отсюда, я бы все равно не ушла, потому что здесь, крестный, я счастлива.

– Конечно, с инженером? – перебил ее со злобой господин Дружба.

Она подняла голову и резким движением отбросила в сторону гальку носком своей лаковой туфельки.

– Не спрашивайте почему, но я остаюсь, и все.

– Это твое последнее слово, шипширица?

– Не сердитесь, крестный, да, самое последнее.

– Так! – проговорил господин Дружба ледяным и резким голосом. – Вижу, что барышня даже любовнику неверна.

И, бросив на нее презрительный взгляд, он твердыми шагами заспешил к дворцу. – Шипширица с надрывом крикнула ему вслед:

– Крестный, крестный, не покидайте меня так.

Но господин Дружба сделал вид, будто не слышит ее; не оглядываясь и не смотря по сторонам, пулей летел он вперед, пока не столкнулся лицом к лицу с мажордомом. Рядом с ним семенил мальчик в крапчатой жилетке: он нес небольшой серебряный поднос со стаканом токайского вина и лузгал тыквенные семечки.

– Мы всюду вас ищем с этим вином, – проговорил вежливо мажордом. – Но, черт возьми, что с вами произошло? Вы выглядите совсем молодцом! Не угодно ли выпить вина, сударь?

Ярость, нанесенная сердцу рана, вызывающая презрение человеческая подлость сделали Дружбу дерзким, взбудоражили в жилах кровь, потому-то он и выглядел таким упругим и помолодевшим.

Полным достоинства жестом он отказался от предлагаемого напитка и тоном, не терпящим возражений, сказал:

– Сию же минуту выведите меня из этого ада!

Это приподнятое состояние духа длилось лишь до тех пор, пока он не покинул дворец, пока не закрылись за ним тяжелые ворота и пока его не вернул к суровой действительности вышедший из-за кустов Кутораи, который с некоторым разочарованием воскликнул:

– Ваше благородие, вы все еще живы?

Силы покинули господина Дружбу, и он как сноп свалился на плечо надзирателя.

– Ох, Кутораи, лучше бы вам видеть меня мертвым. Кутораи (как он рассказывал позже) увидел профессора в ужасном состоянии: лицо его дышало гневом, губы дергались, в зрачках блуждал недобрый огонь.