Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

Пожав плечами и кокетливо качнув бедрами, красавица отвечала:

– Тренируюсь, чтобы не забыть прежнего ремесла на случай, если барончик разлюбит меня!

– Какой ужас! Нет, у вас была какая-то другая цель! Кому это придет в голову взбираться на пирамидальный тополь ради одного только удовольствия? Увы, меня вам не удастся убедить в том, что это – всего лишь небольшая прогулочка по стволу дерева! К верхушке и обратно!

– Отчего же нет? Вы ведь не станете отрицать, что это не самый худший вид гимнастики? Однако верните же мне мои башмачки…

– Башмачки – моя находка, поэтому я не отдам их вам.

– Перестаньте дурачиться! Не идти же мне домой в одних чулках!

Артистка подскочила к барону и, выхватив у него из рук башмачки, уселась на траву, скрестив ножки.

– Закройте глаза, барончик, коли добрый вы человек!

Балашша почувствовал, как начинают рушиться всё его хитро задуманные планы.

– К чему вся эта комедия? – спросил он насмешливо.

– Не люблю, когда на меня смотрят во время одевания.

– А во время раздевания?

– Это другое дело. Однако, как вы сердиты сегодня, мой маленький барон!

– У меня есть на то причины. Вот и ваше одеяние тоже. Как вам пришло в голову вырядиться в такое платье?!

Мими надела башмачки, поднялась с земли и, уперши руки в боки, озорно качнула станом:

– А что? Разве оно мне не идет?

– У меня сейчас, ей-богу, нет настроения шутить.

– Одним словом, вы хотите, чтобы я заказала себе из Парижа, от Дюшантуа, специальный костюм для лазанья?

– Я хотел бы, чтобы ты вообще больше не карабкалась по деревьям. А пока хочу только знать, откуда у тебя этот крестьянский наряд?

– Взяла у одной из своих служанок.

– У тебя никогда не было служанок с такой, как у тебя, фигурой!

– Вот как! Значит, вы и с фигурой ваших служанок знакомы?

– Я попрошу тебя не уклоняться и отвечать мне! – грубо одернул комедиантку Балашша.

Мими только теперь заметила его суровый и даже запальчивый тон, совсем не похожий на ту деланную придирчивость, которую иногда напускал на себя барон и которая исчезала после первого же поцелуя. Как видно, надвигается черная туча! Чем-то она только разразится: проливным дождем или, чего доброго, настоящей грозой, с громом и молнией? Мими бросила на барона испытующий взгляд, словно пытаясь заглянуть ему в душу, и вздрогнула, а лицо ее, голос и все поведение мгновенно утратили налет веселости и милой игривости, с которой она до сих пор парировала все атаки барона. И напрасно, потому что эта игривость была удивительно действенным оружием в ее руках.

– Вы, право же, какой-то странный, – протяжным и даже жалобным голоском заметила Мими. – Что с вами? Чего вы хотите от меня?

– Ответа.

– О господи, верни ему разум! Говорю же я вам, что я взяла этот костюм у служанки, перешила его по своей фигуре, как это всегда делается, – бросила Мими и, не говоря больше ни слова, оставила барона. Она шла вниз по косогору, устало уронив руки и спустив красный платок с головы на плечи. Балашша с минуту взвешивал в уме ее ответ с точки зрения его правдоподобия и пришел к выводу, что маленькая гадючка ловко выпуталась из зарослей.

Влекомый неведомой силой, он невольно шагнул вслед за комедианткой.

Девица шла не оглядываясь. Знала она или нет, что он следует за ней? По-видимому, знала, потому что сухой прошлогодний хворост, опавшие сучья деревьев трещали и хрустели под тяжелыми мужскими шагами. Но, слышала Мими его шага или нет, шла она не торопясь – не убегая от него, но и не замедляя шага, шла спокойно, словно была одна во всем лесу. Вдруг она наклонилась, чтобы сорвать выглянувший из травы первоцвет, и здесь ее нагнал Балашша.

– Куда же вы бежите от меня, мадемуазель Шрамм? – Впервые за все время их дружбы он назвал ее этим холодным именем, украшавшим когда-то театральные афиши.

– Домой, – просто отвечала девица.

Теперь они пошли уже рядом, но все так же молча.

Мими рассеянно обрывала желтые лепестки цветка, а барон украдкой поглядывал на нее сбоку. Девица все еще нравилась ему, хотя ее, пожалуй, нельзя было назвать красивой, разве что интересной. Свою маленькую, изящную головку она, словно цветок полевой гвоздики, держала слегка склонив набок. Лицо ее было слишком угловатым, но очень подвижным. Сколько бы ни смотрели на него, перед вами всякий раз были новые черты, ибо каждое слово Мими, каждая ее улыбка или движение алых губ неповторимо изменяли ее лицо.

Пан Блашкович, приезжавший в село Рашка из Хонта на съезды патриотов, так оказал однажды про Мими (и нам приятно сослаться в данном случае на знатока):

«Будь я султаном, я прогнал бы всех трехсот жен, а вместо них содержал бы всего лишь одну – мадемуазель Шрамм; в ней одной есть все, что можно найти в трехстах других».

Конечно, Блашкович преувеличивал, говоря так, потому что у Мими был божественно милый вздернутый носик, но человеку, коль уж он султан, иной раз придет желание полюбоваться носом греческого типа. Или, скажем, синими глазами. Что же это за собрание драгоценностей, в котором нет сапфиров?!

…Так они и шли бы молча, если бы дорогу им не заступил куст шиповника. Ох, как любят эти цветы совать свой нос повсюду!

Бант Мими, который согласно моде этого края порхал у нее на левом краю юбки, зацепился вдруг за колючку шиповника. Мими потянула юбку к себе, бант оторвался, а из-под натянувшейся юбки выглянула на миг ее нижняя белая сестричка.

Барон, остававшийся при любых обстоятельствах кавалером, наклонился и поднял ленту.

– Спасибо, – печально улыбнувшись, поблагодарила девушка.

– Помнится, на вершине дерева вы еще одну ленту оставили, – заметил барон холодно.

– Сегодня мне не везет на ленты…

– Нет, мне показалось, что вы ее сами к ветке привязали. Мими вздрогнула – по крайней мере, барону так почудилось, – но спросила она совершенно равнодушным голосом:

– Вы это так странно подчеркиваете?

– Да ведь и в самом деле странно все это, – насмешливо отвечал барон.

– Что именно?

– Странным, мадемуазель Шрамм, является все, что требует объяснений!

– Я привязала ленту просто как доказательство на тот случай, если бы кто-нибудь не поверил, что я смогла взобраться так высоко.

– Ну конечно! Ведь и Киселяк * вырезал свое имя на всех скалах. У него, бедняжки, по-видимому, не было с собой ленточек.

Между тем барон и Мими вышли из лесной чащи на поляну, с которой открывался вид на один из флигелей дворца, построенного в стиле барокко. Отсюда начиналась отличная, посыпанная гравием дорога, которую обрамляли высокие развесистые липы, бросавшие торжественную тень на землю. Справа, в небольшой лощинке, стояла среди густых деревьев увитая плющом часовенка, которую построила еще покойница баронесса, – мать барона Антала, урожденная Серенчи, чтобы таким путем умилостивить привидение. Дело в том, что Рашкинский лес имел также и свое собственное привидение. Когда Балашшам грозило какое-нибудь несчастье, в лесу появлялся безголовый зубр. Уже многим людям доводилось видеть этот призрак, они все готовы были подтвердить под присягой. Безголовый зубр – по народному поверью – требует у Балашшей вернуть ему голову, которую бароны в свое время взяли себе на герб, и будет он бродить по этому лесу до тех пор, пока наконец не получит ее обратно.

Мими свернула теперь на полузаросшую тропинку, которая вела к часовне.

– Так вы еще не идете домой?

– Прежде мне нужно переодеться в часовенке.

– Как? Вы переодеваетесь в часовне?

– Там я держу свое платье. Уж не думаете ли вы, что я могу показаться прислуге в таком маскараде?

– Ах, вот оно что! Значит, вы занимаетесь вашим спортом тайком от всех? И никто не знает об этом?

– Никто…

Балашша, услышав такой ответ, еще больше помрачнел.

– Кому же предназначается в таком случае ваш знак, эта самая повязанная на вершину тополя ленточка? Кто должен был ее увидеть? Ведь не без цели же вы это делали?

Девица густо покраснела и виновато потупила взор.

Барон же, сверкнув глазами, подскочил к ней и, исступленно схватив за руку, грубым, исполненным ревности голосом прошипел:

– Мими, ты обманываешь меня! Ты не любишь меня больше!

На лице комедиантки отобразилось минутное колебание: вырваться и убежать или?..

В Конце концов она склонилась в сторону «или» и, покорно припав к мужественной груди Балашши, обильно оросила его сорочку слезами, а свободной рукой схватила одну из своих кос и стегнула барона этой дивной плетью по спине.

Ну, перед таким милым оружием уж никто не устоит! Разгневанный мужчина растаял и сжал грешницу в своих объятиях, прошептав:

– Ах ты, нехорошая Мими! Глупенькая ветреница!

* * *

Сказочные теремки на курьих ножках наделены одним замечательным качеством – в них все происходит само собой: и скатерть самобранка, и хорошие вина, и роза, превращающаяся затем в красавицу королевну. Словом, путник находит в них все, что его душеньке угодно, и ни слуги, ни лакеи там не путаются под ногами – все происходит по какому-то волшебству.

Замок Балашши тоже был похож на такой сказочный терем-теремок: прислуга в нем никогда не показывалась. Люди здесь были приучены оставаться невидимыми. И тем не менее все было всегда в полном порядке. В столовой уже был накрыт стол, и когда барон, стоя у окна, поджидал Мими, переодевавшуюся в часовне, уже неизвестно откуда появился второй прибор и бутылка шампанского в ведерке со льдом.

Но вот пришла и Мими – свежая, веселая, улыбающаяся, в длинном платье, с веером в руке и двумя бантами на соломенной шляпе. Совершенно другая, новая Мими. Барон увидел ее словно впервые!

– Как хороша ты, душенька, когда оденешься светской дамой!

– А в одеянии крестьяночки разве я не была хороша?

– Ну что ты! Только тогда я был сердит на тебя.

– Почему же?

– Наверное, потому, что с ума сошел…

Мими и барон сели за стол друг против друга. Гнева и обиды как не бывало. Все, что ни подавали им, было отлично приготовлено. И шампанское тоже было дивное.

Через окно в комнату струился напоенный ароматами весенний воздух. Ах, как же хороша жизнь! И к чему омрачать ее какими-то глупыми подозрениями?

– Ну, еще один глоточек шампанского, Мими! Ради меня! Завязался так называемый пьянящий щекотливый разговор, какой возникает обычно, когда двое остаются с глазу на глаз, причем мужчина пьет свое собственное шампанское, но не со своей собственной женой. Ах, какое изумительное это сочетание!

– Как же это ты забрался в наши края, барончик?

– Везу в Дярмат документы о процессе.

– В этой вот охотничьей сумке?

– Бумаги в ней.

– Но я почувствовала в ней и еще что-то твердое, когда ты обнял меня сегодня возле часовни…

– Пистолет.

– Ой, а если бы он выстрелил? Неужели он заряжен?

– Оба ствола.

На лице Мими отобразился неподдельный испуг.

– Ой! – побледнев, воскликнула она. – А вдруг ты застрелишь сам себя? Зацепишь за что-нибудь, а он и выпалит!

Балашша только весело посмеялся ее испугу, который пришелся ему по душе.

– Не для меня те пули уготованы, – проговорил он загадочно, с некоторой печалью в голосе.

– Погоди, я так и забыла тебя спросить, как все же ты очутился в лесу, возле того тополя?

– Так просто. Шел, шел и очутился…

– Случайно?

– Случайно.

– А экипаж свой где оставил?

– Я не в экипаже ехал.

– Значит, верхом?

– Тоже нет.

– Уж не пришел ли ты сюда пешечком, словно бродячий портняжка?

– Совершенно верно. Пешечком.

– Вот это чудо! – удивилась девица, и глаза ее округлились. – В чем же дело?

– Странный случай произошел со мной…

– Ой, рассказывай поскорее!

– Как-нибудь в другой раз.

– Нет, теперь!

– Сейчас не буду. И не допытывайся. Нельзя.

– А зачем же ты у меня допытывался?

– У меня причина на то была.

– Снова начинаешь?

– Пардон! Можешь наказать меня. Подойди ко мне поближе и отвесь мне твоей малюсенькой лапкой пощечину. Чтобы я знал, что ты – прежняя!

– Я бы подошла и ударила бы, да эти слуги все тут ходят.

– Эй, слуги, убирайтесь ко всем чертям! Оставьте только вино. Побольше вина. Я хочу пить. Выпьем, Мими! Станем снова хорошими друзьями. Только не будь слишком покорной и ручной! Иначе я всегда буду думать, что ты обманываешь меня. Ну, выйди хоть раз из моей воли, рассердись на меня. Прошу тебя!

Балашша все пил и пил, язык его уже начал заплетаться, а мысли с каждым глотком становились все мрачнее. Злой напиток – вино. Словно гиена. Выкапывает мертвецов из земли, как бы глубоко их ни зарыли.

А балашшевский «покойничек» был еще совсем на поверхности, чуть-чуть припорошенный забытьём.

– Прикажи оседлать лошадь. Я спешу в Дярмат, там ждут меня.

– Как, ты уже покидаешь меня?

– Нет еще, прежде допьем вот эту бутылку.

– Ой, барончик, не пей больше!

Балашша вспылил. Теперь уже каждое слово любовницы казалось ему подозрительным.

– Почему ты не хочешь, чтобы я пил? Испугалась?

– Чего же мне бояться?

– Того, что вино мне на ухо шепчет!..

– Ну и что же оно тебе шепчет?

– Оно говорит… Нет, прежде ты подойди ко мне, садись вот сюда, на колени. Вот так. Ой, как колются застежки на твоем корсаже.

– А ты убери оттуда руку.

– Хорошо, уберу. Да, так о чем ты спрашивала? Ах, о том, что мне вино на ухо шепчет! Так вот, говорит оно мне: «Хорошо бы твое, Мими, сердечко вынуть этак ножичком да посмотреть его на свет: что-то в нем кроется?»

– Не говори мне таких ужасных вещей!

– Так ведь это же не я – вино говорит… Я вообще ничего не говорю, – возразил барон и захохотал таким зловещим смехом, что у девицы словно мороз по коже прошел. – А я говорю тебе только: налей еще одну рюмочку!

В тот миг в зал вошел старый камердинер Иштван Катона, которого остальная прислуга за его умение двигаться бесшумно, будто кошка, называла: «Иштван – шелковые подошвы».

– Постой, старик! Вели-ка оседлать для меня коня!

– Уезжать изволите, ваше сиятельство?

– А тебе-то что за дело?

– Прошу прощенья, ваше сиятельство! Гилаго пришел со своим оркестром. Но, коли ваше сиятельство спешат, считайте, что я и не докладывал вам о нем.

– Как? – оживившись, вскочил со стула Балашша. – Здесь Гилаго? Видно, сам господь бог послал его ко мне. Пусть цыгане входят, я не спешу. Зачем мне спешить? Балашши никогда не спешат.

Седовласый слуга только головой покачал, выходя из столовой. Он-то уж знал, как спешат Балашши!

– Мими, малютка, слышишь? Гилаго здесь!

Барон вдруг очень обрадовался и совсем преобразился. Всю его меланхолию разогнало одно упоминание имени знаменитого цыганского скрипача. Горя от нетерпения, он даже подбежал к окну и закричал:

– Эй, заходи, черномазый!

По этой команде в столовую, согнувшись в три погибели, протиснулся и без того маленький, как карлик, Гилаго, а за ним и остальная пятерка его оркестрантов, с шумом и гомоном тащивших за собою цимбалы и контрабас.

– Молодец, Гилаго! – крикнул ему навстречу барон. – Вижу, любишь ты меня!

– Как же мне не любить, целую ваши ручки и ножки, когда вы для меня как мой собственный цыганенок!

– Верю, верю. Ведь это мой покойник отец повесил твоего отца, и к тебе сразу же после этого перешла его скрипка.

– Так точно, целую ручку. Будь мой отец сейчас жив, он бы до сих пор играл на этой вот скрипке.

– Ну, ладно! Сперва вы все выпейте. И я тоже выпью. А ты, Мими, сядь вот здесь, напротив. Я хочу любоваться твоим красивым личиком.

Барон, облокотись о стол, впился печальным взором в лицо девицы, а Гилаго затянул какую-то берущую за сердце венгерскую патриотическую песню, от которой барон еще больше запечалился, а волосы его, словно их тоже одолела грусть, упали на лоб. Сладостный дурман помутил барону разум. Он полузакрыл глаза, наслаждаясь тем, как тает, словно золото на огне, его душа.

Вдруг он по-разбойничьи буйно грохнул кулаком о стол. В каждом венгре, независимо от того, где он родился – во дворце или в лачуге, – получил ли он воспитание у профессоров или под барскими розгами, – живет дикарь-степняк.

– Эй, цыгане! Не ту песню играете. И эта хороша, но сейчас она не по мне…

Попробовал Гилаго новую мелодию, но и на этот раз не угодил барону. Балашша рассвирепел, бокалом запустил в музыкантов. Хрусталь угодил в скрипку и разлетелся на тысячу осколков.

– Так я и знал, стаканчик, что ты послабее моего инструмента будешь, – засмеялся цыган, вытряхивая из чрева своей скрипки множество осколков.

– Слушай, Гилаго! Да навостри уши как следует. Я тебе сам насвищу песню, что мне по душе. Вертится у меня на уме тут одна, – барон начал насвистывать, но тотчас же оборвал мелодию. – Нет, не то. Надо что-то особенно красивое, о счастье! Барышне играй, старый сыч! Не мое сердце терзай, а ее душеньку мягче масла сделай! Стоп, Гилаго, не шевелись! Сейчас я подскажу тебе!

Барон уронил в ладони свою классически красивую голову, и на его мечтательном челе вспыхнул пламень вдохновения. Душа его поднялась на крыльях и понеслась, понеслась вдаль, к Балинту – Балашше, – ведь они были с ним одного рода-племени. И вот барон уже начал слагать в стихи, переливать в песню то, о чем были его мысли, – еще пока отрывисто, но уже с чувством, сладостным и горьким одновременно:

 
Гилаго, пусть твой смычок
Нежно струн коснется!
 

(Не касайся, осел, и не шевелись, пока я не кончил петь, не то собьешь меня!)

 
Пусть о счастье и любви
Песня ввысь взовьется.
 

Гилаго, наклонив вперед свою маленькую лисью головку, подмигнул и, навострив уши, словно ищейка, старательно вслушивался в мелодию песни.

 
…Сердце пламенем зажги
Ты красотке юной,
Слушай, милая!
Тебя Славят эти струны.
 

– Ой, до чего же красивые слова! Будто бутончики розовые, целую ручки, ножки! Спойте, ваше сиятельство, еще раз вашими сиятельными устами.

Теперь Гилаго уже подхватил свою скрипку и нота за нотой повторил вслед за Балашшей его песню, вобрав и мелодию и чувства в свой немудреный дощатый инструмент.

– Ну, теперь и я сам ее вам сыграю…

Красиво и нежно звучала новая песня, в ней слышалось и воркование горлицы, и шорох падающей росы, и шум леса, и плеск речки Бадь. Родившаяся в течение минуты в одном-единственном сердце – она будет теперь звучать тысячи лет для многих миллионов сердец.

– Благослови господь твою скрипку, Гилаго! Играй, играй! А ты, красавица, слушай…

Да только что толку, слушала Мими или нет, если мысли ее витали где-то далеко-далеко отсюда? Да и песни этой она к тому же не понимала. А жаль, что не знала она по-венгерски.

С четвертого или пятого раза песню выучили и остальные цыгане-оркестранты. В особенности способным оказался цимбалист. Балашша подпевал им. Уже и вечер спустился на землю, а они все играли и пели «ту, дивную».

– Умница же ты, Гилаго! Молодец, что пришел. И как ты только пронюхал, что здесь я?

– По сигналам.

– По каким таким сигналам, Гилаго?

– По трем дымам, прошу прощения.

– Что за три дыма?

– А те, которыми лес разговаривает.

Балашша поставил на стол бокал и, насупив брови, прислушался внимательней.

– Чепуху ты мелешь, дружище. Как же это может лес и вдруг – разговаривать?

– Разговаривает, ваша милость, не лес, а жители лесные. Даже когда далеко друг от друга! Пусть у меня руки отсохнут, если это не так. Знаки разные друг другу подают, ваша милость…

– Что за жители лесные?

– Разбойники его благородия господина Круди, я думаю.

– Ну и что же ты узнал из этих знаков?

– Три дыма на Хилой означают, что ваше сиятельство здесь находится.

– На какой еще «Хилой»?

– Вершина одна так прозывается, как раз напротив замка вашего она.

– А если нет меня в замке?

– Тогда один дым.

– А еще какие знаки есть? Гилаго покачал головой:

– Я изо всех наук только такое запоминаю, что к моему ремеслу касательство имеет.

– А ну, кто еще из вас какие лесные знаки знает?

Тони Мурка, контрабас, поднял вверх палец и тоже дал некоторые пояснения:

– Один дым у блатницких оврагов – значит, в лесу появились жандармы. Выстрелы под вечер, как солнцу сесть (смотря сколько их), место, куда разбойникам собираться. Свирель в вечерний час в Килицком перелеске – это опять другое означает, смотря по тому, какую песню выводит свирелька! Ну, а уж про костры и говорить не приходится – через них разбойники передают друг другу длинные послания. И на трех листах не уместились бы, если бы их кто на бумагу записать задумал!

– А никто из вас не знает, – спросил он дрогнувшим голосом, – что означает красная лента на вершине высокого дерева?

Мими заметила, как дико заблестели глаза барона, и попробовала по движению губ угадать, о чем он говорит. Как же хорошо, что не понимала она по-венгерски!

Цыгане задумались, заскребли в затылках, за ухом – словно разгадка могла сидеть у них где-нибудь там. В конце концов Гилаго вымолвил мудрое слово:

– А дьявол ее знает…

– Ну тогда играйте еще раз, ту самую…

Барон уронил голову на стол, словно задремал. На самом же деле он, может быть, только задумался. Порой из его груди вырывались вздохи, а свободная рука то сжималась, то разжималась. Видно было, что, если он даже и спал, душа его скиталась в каких-то дальних, неприветливых краях.

Но в конце концов он поднял голову, встал от стола и, облокотившись на подоконник, выглянул в распахнутое окно. Крадучись, приближалась ночь. Прохладный лесной ветерок заиграл за окном с листвой деревьев, и его свежесть была приятна разгоряченной голове. На дворе заседланный конь нетерпеливо рыл копытом дерн. Из болота, прозванного «Лягушатником», доносилось кваканье лягушек.

– Тише, цыгане! Лягушки поют. Я их сейчас слушаю! Красиво поют!

Гилаго оскорбленно заткнул смычок под струны, отчего они жалобно зазвенели.

Между тем слуги внесли в столовую канделябры с зажженными свечами. Балашша обернулся на свет:

– Эй, чей это конь во дворе?

– Вы сами, ваше сиятельство, приказали заседлать коня.

– И верно, пора ехать! Надо ехать, – согласился барон, проведя рукой по лбу. – Меня ждут, я обещал… Хорошо, хорошо! Только прежде выпьем по последней! А, Мими! Веселись и ты, душенька! Кто знает, что ждет нас завтра? Нынче пан, а завтра пропал. Сними-ка, Мими, одну туфельку.

– Ну что, право, за мысли, приходят тебе в голову? – пристыдила барона Мими, которая сидела рядом с ним и что-то вязала.

– Хочу выпить из твоей туфельки!

– Ах, отстань! Как противно!

– Ничего ты не понимаешь. Мой предок Пал Балашша пил в честь Марии Сечи, да не из башмачка, а из сапога. Древние Балашши были покрепче нас, пить умели…

– Кто же она такая была, эта Мария Сечи?

– Красивая женщина, тоже родственницей мне доводилась. Только дальней.

– Твоя родственница и… в сапогах?

– Говорю тебе – дальняя. Не по родству, а по времени. Две сотни лет назад в моде были красные сапожки. А зимой дамы даже ко двору в чеботах хаживали.

– А ты бывал у короля?

– Нету у нас короля *. Мы нынче бедный народ.

– Бедные из-за того, что у вас нет короля?

– Из-за всего. Однако давай же мне твою туфельку! Все мне надоело, только вот одна жажда еще мучает. А вы, цыгане, можете отправляться с богом. Ужин получите на кухне. Мими, попрошу тебя, распорядись, пожалуйста… Но вы, наверное, хотели бы получить и еще что-нибудь от меня в награду?

– Мы – люди не гордые, – отвечал за всех Гилаго. Намек скрипача был настолько прозрачным, что Балашше ничего не оставалось делать, как полезть в карман за бумажником. Однако, заглянув в него, барон улыбнулся. И вообще он стал вдруг куда веселее, чем был в течение всего вечера. Или это была та самая «веселость висельника», которая овладевает человеком в минуту очень большого горя? Ведь и самая веселая жидкость на свете – вино – рождается из ягод винограда после того, как их безжалостно растопчут, раздавят ногами.

– Мими, будь добра, принеси перо и чернила.

Вскоре орудия письма появились, и Балашша знаком подозвал к себе Гилаго.

– Давай сюда твою ладонь, старый плутище!

Гилаго вначале протянул было ладонь, но, как только увидел, что барон берет в руку отточенное гусиное перо и готовится им писать, испуганно отдернул ее.

– Что вы хотите написать, прошу прощения?

– А вот увидишь!

– Мой родимый тятенька всегда учил меня, чтобы я никогда подписи своей не ставил на бумажке, коли не знаю, что в ней написано. А как же я могу согласиться, чтобы вы на мне самом писали!

– Успокойся, цыган, чек я тебе выпишу к кеккёйскому управляющему на сто форинтов. Чего испугался-то? Или не нравится?

– Нравится, как же не нравится?! Только невозможно это. Ой-ой, – запричитал цыган, – чует мое сердечко, это я его убил!

– Кого?

– Того черного гуся, чьим пером вы писать собираетесь. Умру я на месте, если он меня коснется. Вы же знаете, с убийцами такое приключается. Лучше уж сделайте милость, ваше сиятельство, дайте наличными.

– Ну, если все дело только в гусе, то этому мы легко поможем. Есть у нас и стальные перья, – сказал барон и с готовностью принялся разыскивать стальное перо.

Однако Гилаго поскреб в затылке, а затем, высоко подняв брови, решительно сунул обе руки в карманы красных шаровар.

– Нельзя и этим. Боже мой, неужто и ваше сиятельство так сильно хочет моей погибели?

– Почему же погибели?

– А потому что, если этот безбожник Круди узнает (а ему все на свете известно) про надпись на моей ладони, он меня поймает, отрежет мне руку, а потом отнесет ее к вашему управляющему и получит сто форинтов. А управляющий уберет руку в шкаф вместе с другими квитанциями. Чем же я тогда буду держать смычок, когда ваше сиятельство в следующий раз играть прикажет? Верно ведь?

– Верно. Ну, тогда давай напишем чек на левой руке.

– Никакой разницы. Круди отрубит мне левую руку, и тогда мне нечем будет скрипку держать.

Барон же прикинулся, что наличных денег у него при себе нет, а на бумаге он дал себе слово – больше не писать. Так что пусть уж лучше музыканты подождут до следующего раза, когда он их и вознаградит.

Оркестранты Гилаго зашептались, стали дергать старика за его поддевку.

– Смотри, дилой синивель тхавель. Пирельс рамаль. Кимахкош![62]62
  Смотри, глупец, пообещает, а потом надует! Тогда будешь знать. Соглашайся! (цыганск.)


[Закрыть]

– Я бы согласился, – огрызнулся Гилаго, – но только вот посмотрите, управляющий рандель[63]63
  Побреет (цыганск.).


[Закрыть] нас. Кончится дело в муялипе[64]64
  Суде (цыганск.).


[Закрыть]. Он и эстергомскому герцогу – примасу, не то что мне, крижноцкому цыганскому примасу, даст прикурить. А потом меня же, бедного пхаро[65]65
  Старика (цыганск.).


[Закрыть], будете честить. Ну, ради вашего сиятельства согласен. Аминь! – заявил вдруг Гилаго и, как некогда Муций Сцевола, решительно протянул руку.

Балашша же взял перо и начертал на ладони следующую надпись:

«Приказываю управляющему Михаю Капри выплатить предъявителю сей расписки сто форинтов серебром.

Балашша»

– Можете идти, – сказал затем барон. – Да смотри, пройдоха, не потеряй расписку-то!

Цыгане двинулись на кухню за обещанным ужином, но там у них снова началось совещание по поводу необычного происшествия и о мерах, которые в связи с этим нужно было принять: «Что делать, если ладошка у Гилаго вдруг вспотеет? Не лучше ли обмотать эту теперь столь ценную часть его тела какой-нибудь тряпицей? А что, как тряпица-то и впитает в себя чернила? Или, быть может, лучше обернуть руку бумагой?»

Тони Мурка возражал и против такого предложения: ведь и среди бумаги попадаются сорта – любители пососать: они вбирают чернила с такой же охотой, как иной честный человек – водку. После короткой дискуссии предложение о бинтовании руки было отвергнуто как нецелесообразное. Пусть остается та ладонь открытой, у всех на виду, под хорошим присмотром. Правда, и здесь есть свои недостатки: Гилаго может, например, засунуть руку в карман, а сукно сотрет надпись; или он случайно коснется какого-нибудь грязного предмета, например хлопнет себя по щеке, чтобы убить надоевшую муху. А то схватится за шляпу или почешется. Словом, много хлопот с этаким чеком.

Мурка предложил, например, согнуть руку Гилаго в локте и привязать ее к плечу, ладонью наружу. Самый верный способ, хотя тоже не совсем совершенный: вдруг пойдет дождь или Гилаго споткнется и упадет – ста форинтов как не бывало! Об этих возможностях много говорилось за ужином, на кухне: и что Гилаго может споткнуться, упасть в грязь, и что надпись за дорогу покроется пылью. В конце концов, не придя ни к какому решению, цыгане, ожесточенно споря, уже в сумерках отправились в Кеккё. В общем, левую руку Гилаго охраняли куда тщательнее, чем правую руку святого Стефана в Буде. А что делать, если окажется, что управляющий уехал куда-нибудь и вернется дня через два-три?

Об ужине для цыган позаботилась Мими, которую тоже развеселила выдумка с чеком, написанным на руке. «Все же милый чудак этот барончик», – думала она.

Вернувшись же с кухни, Мими застала утомившегося за день Балашшу сладко спящим на диване. «Вот и хорошо. Пусть у него немножко проветрится голова. Не помешает», – подумала Мими и на цыпочках, чтобы не разбудить барона, прошла по столовой, накинула на плечи плащ и вышла во двор. Рассказывали, что такие длительные прогулки в лесу мадемуазель совершает каждый вечер. И всегда одна. И как только не боится, такое крошечное создание?!

До ее слуха еще долго, с каждой минутой удаляясь, доносился оживленный говор цыган. Мертвая тишина царит здесь в такой поздний час. Спит лес со всеми его обитателями. Только филин ухает да ящерицы юркают в зарослях между камней и кустов. Ночные мотыльки, которые днем, пока в лесу преобладает зеленая расцветка, слепо натыкаются на ветви деревьев, теперь уверенно порхают в своей стихии – черной ночной мгле. Только светлячки да гнилые чрева дряхлых деревьев освещают им путь.

А между старых лип уверенно движется стройный женский силуэт. Здесь, под шатром из листвы, мрак еще гуще, ночь вдвое темнее. С уродливых стволов деревьев-великанов лохмотьями свисает и шевелится, словно ожившая, кора. Будто какие-то неведомые, причудливой формы моллюски присосались к деревьям. Словом, фантазия об руку с сумраком свершает божественный труд – она творит.

Из липовой аллеи Мими сворачивает к «Часовенке Безголового зубра», куда и днем-то не всякий из слуг охотничьего замка решается подойти. Из-за облаков в это время выглядывает серебряный серп месяца, и поросшая чертополохом поляна приобретает нежно-сероватую окраску… Глядите-ка, на пороге часовенки сидят два черных ворона! Но нет, это всего лишь пара сапожек.

Как радостно заулыбалась она, взяв их в руки. Чему же она так обрадовалась? Неужели сапожкам? Запоздали они. Или, может статься, в самую пору пришлись? Или радуется артисточка тому, что все же явился «он», – тот, кого она ожидала?

Достав из-за пазухи маленький свисток, Мими подула в него. Свист стрелой понесся по лесу, и теперь уж не догнать его никому, не остановить кронам деревьев. Наоборот, они сами послушно и бесшумно расступаются перед ним, – не так как перед ветром, когда они рассерженно шушукаются, но и не так, как перед пулей, когда листы деревьев испуганно трепещут.

А на ее свист издали уже откликнулся другой свисток, и девушка, вслушавшись, узнала его. Быстро отворив дверь часовенки, она швырнула сапожки вовнутрь, а сама направилась к скале, из-под которой, из загадочного мрака преисподней, родником начинается речушка Бадь.