Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

– Нет, нет, черт возьми, железная дорога должна была появиться хотя бы только для этого! Миру осточертели подмененные письма, из которых рождаются сценические интриги, набили оскомину катанья в лодках по озеру для пробуждения первой, робкой любви и садовые беседки для нежных свиданий. Должно, должно было появиться это чудовище нового мира и прогрохотать надменно: «Я одел вселенную в новое платье».

– Неисправимый ты фантазер, Мишка, вот что я тебе скажу. Сколько ты ни живи, всегда будет видно, что когда-то ты был актером. Так сделай милость, сообщи телеграфом о наших чемоданах. А я уж пошлю Пиште вдогонку несколько слов.

– Как хочешь.

«Не сердись, я отстал, объясню при встрече. Приеду утренним поездом», – вот что телеграфировал Пишта Морони в Лошонц, в гостиницу «Корона».

Он взял свою трость и, так как у вокзала извозчиков не оказалось, отправился домой пешком, размышляя об удивительном происшествии и перебирая в памяти его подробности. Стоял прекрасный тихий вечер. Лишь налетавший из-за холма свежий ветерок клонил к земле стебли кукурузы. В эту пору оставались на корню уже только кукуруза и маки. Морони шагал торопливо, с ощущением какого-то смутного беспокойства, странное тревожное чувство словно подгоняло его и заставляло спешить. Шелестевшая кукуруза будто шептала: «Беги, беги!» Он подошел к большому зданию школы. Одну из стен старинного дома лизал небольшой ручеек. Сейчас он, казалось, плескался громче, чем днем, но в плеске его чудились слова: «Тише! Тише!» Когда Морони поравнялся с аптекой, там скрипнула дверь и на улицу выскочил лакей Дёрдя Тоота, едва не сшибив Морони с ног.

– Что случилось, Матяш? Что это у вас?

– Лекарство. Наш хозяин вдруг занемог.

– Вот тебе раз!

В голове Морони забрезжила догадка. Пиште, наверное, дали знать о несчастье, кто-нибудь побежал за ним на вокзал, и Пишта незамедлительно помчался к больному, не успев предупредить его в смятении чувств.

– А господин Пишта дома? – спросил Морони.

– Не могу знать.

Между тем они уже подошли к дому Тоота, и Морони тоже решил подняться, чтобы взглянуть на старика, – быть может, сейчас же и выяснится сегодняшнее странное происшествие. Старый Тоот, окруженный домочадцами, лежал в постели. Повар (что прежде служил у графов Андраши) выжимал в воду лимон; экономка через тряпочку цедила какую-то кашку. Старик, должно быть, схватил простуду; он кашлял ужасающим образом, метался в жару и корчился от колик, которые время от времени причиняли ему острую боль. Морони подошел к больному и пощупал пылающий лоб.

– Что с вами, дядюшка Дюри?

– Пробил мой час, сынок. Помираю. – С глубокой покорностью судьбе старик возвел глаза к потолку. – Положил я, сынок, свою ложку навеки.

– Ну, что это вы, дядюшка Дюри, вам еще рано умирать…

– Слышишь хрип у меня в груди? Вот так и скотина хрипит перед смертью. Это уж точно.

– Но ведь вы не скотина.

– Мне это лучше знать.

Старик застонал и повернулся к стене, жестом давая понять, что все эти пустые речи ему в тягость.

Морони не стал его больше беспокоить и, обратившись к экономке, спросил, дома ли Пишта Тоот.

– Он в Лошонце.

Морони пошел домой. Проходя мимо «Трех роз», он заглянул в окно, но Пишты там не увидел. За круглым столом пил пиво Билинский, а Коротноки, отчаянно жестикулируя, что-то ему объяснял. Как видно, Пишта все же уехал!

Дома калитка оказалась почему-то открытой. Он прошел по застекленной террасе, куда на зиму уже были водворены олеандры Эржике; об один из них он споткнулся, и проснувшийся попугай немедленно принялся голосить: «Осел, осел, осел!»

На крик попугая из кухни выскочила тетушка Погач.

– Святая Мария! – взвизгнула она, испугавшись сверх всякой меры. – Барин!

На визг кухарки из передней выскочила горничная Нина и тут же с треском захлопнула дверь.

Один лишь Нерон безучастно и тихо лежал на пороге.

Из кухни пахнуло заманчивым запахом жаркого. Нерон блаженно вдыхал его. По его шевелящимся ушам и свисавшему красному языку было видно, что он чувствует себя превосходно.

Морони перешагнул через пса и, минуя переднюю (Нины там уже не было), отворил дверь в столовую.

В столовой горела лампа, и Эржике, кажется, переговаривалась о чем-то с Ниной. Лицо ее было бледным и как будто чуть-чуть смятенным.

– Это ты?! – тихо, сдавленным голосом воскликнула она, выказывая, однако, слишком мало удивления. – Разве ты не уехал?

– Я отстал, – лаконично ответил Морони, окидывая взглядом элегантный туалет жены. На ней была узкая шелковая юбка красно-коричневого цвета и черный бархатный жакет, пикантно обрисовывающий ее восхитительную фигуру. Узкая юбка книзу расширялась колоколом, форму которого подчеркивала изящная оборка. Она напоминала тюльпан, повернутый головкой вниз.

Эржике подошла к нему близко-близко и улыбнулась, протягивая белые ручки. Сейчас в ней не чувствовалось и тени недовольства.

– Разве ты не поцелуешь меня?

Ее черные глаза на мгновение ярко блеснули.

– Отчего же, – сказал ослепленный Пишта; взяв ее голову обеими руками, он повернул ее влево и поцеловал в левую щеку, потом повернул вправо и поцеловал в правую – на манер лютеран.

Ехидная Нина стояла позади и, лукаво посмеиваясь, хмуря низко заросший волосами лоб и поводя во все стороны вздернутым носом, строила при каждом поцелуе такие гримасы, что Эржике, увидев в зеркале ее ужимки, испугалась и поспешила выслать ее из комнаты.

– Ступайте, милочка, скажите кухарке, что господин Морони Дома.

– Она меня видела, – заметил муж, устало опускаясь на старинный, обтянутый кармазином диван, стоявший у камина, на котором рядами была уложена айва.

Он только было приготовился сообщить, что как везде ни хорошо, но дома лучше. Эржике только было собралась сесть рядом с ним, как вдруг в его взгляде мелькнуло изумление. Глаза его были обращены на стол, где стояли два прибора.

– Почему на столе два прибора? – спросил он, останавливая на Эржике испытующий взгляд. – Ты ждала гостя?

– Два прибора? На столе? – растерянно залепетала Эржике. – На столе, говоришь… Два прибора, говоришь ты…

Она повернулась, как бы желая убедиться, что на столе действительно два прибора.

– Ах, – протяжно произнесла она. – Глупая Нина. По привычке поставила два прибора. Это все она, ах, глупая Нина!

Но подозрительность Морони была уже разбужена, зрение его напряглось, нюх обострился. Он сильно втянул носом воздух раз-другой.

– Послушай, жена! Пахнет табачным дымом! Я чувствую запах сигары.

– Пишта, не сердись на меня. Я курила. Ты ведь знаешь – запретный плод сладок. Когда тебя нет, я иногда позволяю себе эту шалость. Я же дочь Евы. Ну, не хмурься, не хмурься, я больше не буду. (Она порхнула к нему на диван и принялась кокетливо тормошить, похлопывая и гладя по подбородку.) Ах, проказник, ах, мой котенок, как это ты заметил! А теперь рассказывай, глупенький, почему ты отстал от поезда, как же это случилось.

И она вложила свою руку в руку Морони, а ручка у нее была такая мягонькая, такая тепленькая, как уютное гнездышко. Но Морони этого не заметил – мысли его разбегались, и надо было приложить известное усилие, чтобы привести их в порядок. Его взгляд был бессмысленно прикован к лампе, тень которой в виде мисочки трепетала на потолке, в то время как такие мысли беспорядочно метались в черепной коробке.

– Ах, ну да, – рассеянно начал он, – я вышел из вагона искать своего попутчика… вернее… ах, тысяча проклятий, что я такое болтаю… мой попутчик вышел и… Чья это перчатка?

На подлокотнике дивана лежала мужская перчатка шафранного цвета; он поднял ее, такую красноречивую, свежую, пухлую, будто и сейчас в ней была рука, все пять пальцев казались поразительно живыми – так явственно обозначились ногти, изгибы, морщинки. С невыразимым отвращением он ухватил ее за крохотную пуговку и с сардонической усмешкой свесил вниз.

– Чья это перчатка, жена?

– Дядюшки Билинского, – непринужденно ответила Эржике, поднимаясь с дивана, чтоб подвернуть коптившую лампу. – Он заходил сюда под вечер. Не разорви ее.

– Ты лжешь! Это перчатка с правой руки, а у Билинского только левая.

Открытие оказалось фатальным. От щек Эржике отхлынула кровь, она прикрыла лицо руками, и вскоре сквозь тонкие пальцы просочилась та простая тепловатая водица, которая пьянит мужские головы куда сильнее токайского, да и обходится им не дешевле.

У Морони закипела кровь, он почувствовал, как все его мышцы наливаются сокрушительной адской силой, он поднял кулаки – но тут увидел в зеркале свое отражение, в крайнем возбуждении ринувшееся ему навстречу, и оторопел. «Спокойно, Понятовский, спокойно, спокойно!» Хлопнув ладонью по разгоряченному лбу, Морони встал и долго-долго стоял как вкопанный. В гробовой тишине раздавалось лишь тиканье часов, стоявших на буфете. Крохотная медная девочка, сидя на диске, равнодушно раскачивалась из стороны в сторону.

– Я чую человеческий запах, – прохрипел Морони. – Здесь кто-то есть! Признавайся, жена, признавайся!

Эржике рыдала и не отвечала ни слова. Морони бросил на нее взгляд, исполненный безграничного презрения, схватил со стола тяжелую майоликовую лампу, чтобы осветить ею комнаты, двери которых выходили в столовую.

– Я догадываюсь, кто здесь, – сказал он глухим, дрожащим голосом.

Эржике в порыве отчаянной отваги дерзко вскинула прекрасную голову.

– Ищи же, ищи! Конечно же, я его спрятала в спальне. Ступай, обыщи спальню. Так делают все истинные джентльмены!

– Сделаю, не волнуйся, все обыщу. Если он здесь, то выбрал прескверное место – отсюда ему не уйти. И ты напрасно надеешься, цветочек мой! На всех окнах решетки. А-а, ты презрительно морщишь губы? Ладно, продолжай в том же духе, надейся. Птичка-то от меня не уйдет. Пока я буду осматривать одну комнату, вторую запру на ключ.

С этими словами он подошел к двери спальни, расположенной слева, и повернул в замочной скважине ключ. Ревность на миг сделала его проницательным и толковым.

– Тебе хотелось заставить меня обыскать спальню – значит, там его нет. Не так ли, хитрая самка?

Так, именно так! Эржике, совершенно раздавленная, сломленная, рухнула в кресло, бессильно свесив голову и руки, как подстреленная птица – крылья.

– Клянусь, – умирающим голосом простонала она, – я чиста, как снег.

– Чиста, – насмешливо обронил муж, – потому что так пожелал случай, судьба. Знаю, как ты сердита сейчас на нее, злодейку, знаю, с каким удовольствием надавала б ты ей пощечин.

Скрипнув зубами и зловеще вращая зрачками, он схватил в ярости лампу и бросился в гостиную. Тусклый свет лампы упал под старый громадный рояль, занимавший чуть ли не четвертую часть комнаты, и Морони в то же мгновенье увидел под ним нечто такое, чего там вовсе не должно было быть – какую-то бесформенную черную массу. Бедный старый рояль! Сколько с ним связано было светлых воспоминаний – сколько раз в зимние вечера Эржике извлекала из его пожелтевших клавиш до боли знакомые звуки: «Я хотел бы пахать…» Как горела душа, как она разрывалась на части от одной лишь мысли, что именно он, этот честный старый рояль, дал прибежище преступному любовнику.

 Морони нагнулся и узнал Пишту Тоота, скорчившегося, сжавшегося, как еж. Морони смотрел. Смотрел молча и долго. Волна презрения захлестнула его душу, и презрительная складка вокруг губ обозначилась резче. Потом ему вспомнилась подлая проделка на вокзале, вспомнилось, как коварно, как гнусно хотели его обмануть, и презрительную складку сменило выражение безграничной горечи. Он смотрел на этого валявшегося под роялем, будто ворох платья, блестящего кавалера, который держался всегда так надменно, а сейчас прижимает физиономию к полу, стыдясь того, что его застигли. Куда может завести страсть… куда она заводит человека! А ведь Пишта хороший, порядочный парень – и что же он натворил! Предал самого близкого друга! Ах, ничтожество! Мелкая душонка! Но чем виноват этот несчастный человечек, если таким уродился. А ведь было же в нем что-то благородное, доброе… без сомнения, было. Он же честным словом клялся, что перестанет за женой волочиться – тому Кожибровский свидетель, и вот не сдержал своей клятвы. Морони все смотрел и смотрел, и вихрь чувств пронесся в его душе – сперва гнев, затем боль, горечь, сострадание. Потом ему вдруг дьявольски надоело, что преступник все еще корчится на полу, изнывая от стыда и бесчестья, тогда он нагнулся еще ниже, почти до самого пола, и сказал с укоризной:

– Сукин ты сын, Пишта!

Пишта Тоот шевельнулся и охнул, будто скорее ждал револьверной пули, чем этой укоризненной фразы, и глухо простонал в ответ:

– Я сукин сын, Пишта. В голосе его было столько смирения, столько раскаяния, кротости, задушевности, что сердце Морони дрогнуло. Как бывает после великой бури, напряжение спало и всем его существом овладели утомление и расслабленность; лампа так и тряслась у него в руке, пришлось отнести ее в столовую и поставить на стол.

Жены он там уже не застал. (Важное дело требовало ее присутствия в кухне.) В течение нескольких минут он в нерешительности расхаживал взад и вперед, пиная стоявшие на дороге стулья. Душа его, склонная к оптимистическому мироощущению, услужливо поднесла ему свою палитру и живо раскрасила все случившееся… Э-э-эх… а может, не так уж и плохо, что наконец с его глаз упала пелена. Теперь ему, по крайней мере, известно все. В конце концов для него просто счастье, что это свершилось так своевременно. Иные мужья лишь тогда узнают о бесчестье, когда рога начинают уже ветвиться… Но у него пока что… собственно, пока что ничего не произошло… Превеселая сценка – только и всего. Ей-богу, только превеселая сценка… Бедный Пишта Тоот – вот уж кто нарвался, так нарвался!

На душу Морони почти снизошло умиротворение и, подойдя к двери гостиной, он сказал даже без особенной вражды:

– Выходи! Ты, что же, решил там остаться навеки?

Пишта Тоот не ответил, но немного погодя из темноты донесся едва слышный шорох – это он выползал из-под рояля; потом послышались медленно приближающиеся робкие шаги, и вот в столовой показался он сам, – втянув голову в плечи и подняв воротник, он, словно тень, проскользнул прямо к выходу, беспомощный и неловкий, стремясь поскорей оказаться за дверью.

– Эй, постой! – рявкнул Морони. – Хочешь улизнуть поскорей, а?

Пишта Тоот обернулся и остановился – он не мог до конца оставаться трусом.

– Чего ты от меня хочешь?

– Так уходить не годится, Пишта.

– Многое из того, что я сделал, не годится, – со своеобразным пафосом возвестил Тоот от двери и вышел в переднюю.

Морони бросился за ним, но Тоот уже шагнул на террасу.

– Вернись, старина. Что было, то было! Я же тебя не съем. Вернись!

– Нет, нет, – пробормотал Пишта Тоот, исчезая во тьме. А почему бы им было не поужинать вместе, раз уже еда приготовлена? Что есть жизнь? Vanitas vanitatum.[25]25
  Суета сует (лат.).


[Закрыть] Жаль, что Пишта уходит. Право, жаль. А как он расстроился, бедняга! Господи, еще сотворит что-нибудь над собой, не снеся позора. Ну уж нет, он не возьмет себе на душу такой грех!.. И Морони бросился к воротам.

– Пишта, ладно, я на тебя не сержусь! Только вернись! Не уходи так!

Густой, непроглядный туман стлался над безлюдною улицей, протяжно выл над домами ветер. Неясные силуэты запоздалых пешеходов проступали сквозь плотную завесу тумана, но различить, кто из них Пишта Тоот, было нельзя. Возможно, он был уже далеко, и лишь прохожие слышали, как Морони истошно кричал:

– Вернись, Пишта! Не дури, Пишта!

Ветер подхватывал отдельные звуки и целые слова и вплетал их в свой бессмысленный вой.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО АВТОРА К ЧИТАТЕЛЯМ

Вот и конец этой банальной истории. Кто знает: то ли Пишта не слышал, то ли и в самом деле задурил – да это и не столь важно. Со временем, разумеется, он опять станет слышать и перестанет дурить. Я, по крайней мере, в этом абсолютно уверен, хотя мне нет решительно никакого дела до всяких «потом». Признаюсь, мне бы хотелось продолжить рассказ, потому что я-то ведь знаю, что было потом, но – дал слово, держись. Впрочем, я думаю, вы уже забыли, с чего я начал эту историю. Извольте, я повторю.

«Немало написано литературных произведений, в которых авторы столь умело управляют сюжетом, столь искусно переплетают нити повествования, так выгодно расставляют эпизоды и сцены, что в конце концов конфликт назревает из ничего. Спору нет, это тоже высокое мастерство. А вот мне известен такой конфликт, из которого в конце концов так ничего и не назрело».

Итак, вот вам конфликт – и следовательно, рассказ мой окончен.

Данному мною слову я не изменю, ибо считаю недостойным джентльмена после подобного заявления присочинить что-либо еще.

1895

КАВАЛЕРЫ

Перевод О. Громова

Я хорошо знаю благородный комитат Шарош, так как часто туда наведываюсь, у меня там и родственники есть и друзья, важные и не важные господа, что, впрочем, почти одно и то же, ибо в Шароше даже мелкая сошка может быть важной особой и, наоборот, важные господа – все те же мелкие сошки. В Шароше царят хорошие манеры и несбыточные иллюзии. Я часто бывал на комитатских балах и банкетах и каждый раз готов был поверить, что сижу рядом с сотней Эстерхази *, хотя мне доподлинно было известно, что это лишь писаря да мелкие чиновники из комитатской управы, которые нуждаются, возможно, даже голодают втихомолку, но стоит им почувствовать на себе взгляд незнакомого человека, как они с княжеским шиком готовы расстаться с последними пятью форинтами.

Совсем противоположная картина на Алфёльде, где нетрудно познакомиться с целым роем шалопаев, которые из-за монетки в шесть крейцеров способны вцепиться друг другу в волосы, и только на следующий день вы узнаете, что даже у самого бедного из них тысяча хольдов земли. Конечно, эти люди практичнее и жизнеспособнее других, но насколько красивее жизнь там, на севере, среди тех симпатичнейших господ, чьи речи и манеры так аристократичны! Бахвальство стало их второй натурой, от него они не отступятся ни за что на свете; парад, помпа, блеск – их жизненная потребность, смысл их существования, придающий им бодрость духа.

Бедность шарошан – лишь дурной сон, от которого они то и дело встряхиваются за бокалом французского шампанского, точно так же, как богатство алфёльдских господ и принадлежность их к дворянскому сословию – не более как прозаический факт, зарегистрированный на страницах поземельной книги и выраженный в нагромождении цифр и букв.

Но что это? Куда меня завели эти бессмысленные сопоставления! Какое дело до всего этого шаферу, который ведь вовсе не этнограф, а всего-навсего шафер. Зачем ему порочить ту или другую местность; как знать, не придется ли и там оказаться когда-нибудь шафером? Самое лучшее, если я ограничусь изложением фактов. Итак, изволите ли видеть, мой собрат по перу, газетный репортер Эндре Чапицкий, пишущий под псевдонимом «Оратор» премилые статьи и фельетоны, на днях пригласил меня шафером на свою свадьбу.

– И вы вступаете в ряды порядочных людей?! – воскликнул я удивленно. – Не рано ли?

Чапицкий недурен собою, но еще зелен и к тому же чересчур легкомыслен.

Он покачал головой – нет, мол, совсем не рано.

– Прошлым летом в Бартфе я познакомился с красивой девушкой, некоей Каталиной Байноци.

– Откуда она?

– Тоже из комитата Шарош.

– Блондинка, шатенка?

– Самая очаровательная блондинка в мире.

– Ну, это хорошо. Брюнетки, пожалуй, еще лучше, но в женщине-брюнетке есть что-то демоническое. Во всяком случае, я согласен быть шафером. Но где состоится свадьба?

– В Лажани, у родителей Катицы.

– А кто ее родители?

– Мать Катицы, оставшись вдовой, вышла вторично замуж за отставного майора Иштвана Лажани. В его доме и будет свадьба.

– Как туда добраться?

– До Эперьеша – по железной дороге, а оттуда – на лошадях.

– Ну, а как обстоит дело с деньжатами?

Мне казалось, что в них Чапицкий нуждается больше, чем в жене.

Эндре лучезарно улыбнулся, как улыбаются лишь безумцы-поэты.

– Подобного вопроса Чапицкие никогда не задавали своим невестам, – ответил он гордо.

– Ну конечно, – заметил я, – ибо они уже заранее были осведомлены об этом тестем или тещей.

Он надменно вскинул голову.

– Чапицкие никогда…

Эндре хотел сказать, что они никогда не знали безденежья, но я располагал такими неопровержимыми доказательствами обратного (по крайней мере, в отношении Эндре Чапицкого), что он почел за лучшее закончить фразу словами:

– …никогда не женились ради денег!

Гм… Чапицкие! Как будто он сказал: Виттельсбахи * никогда не женились ради денег. Есть что-то донкихотское в этих шарошанцах! Однако любопытнее всего то, что на сей раз молодой человек из Шароша женился на шарошской девушке, ибо коренные шарошанки, как известно, выходят замуж в другие комитаты, да и шарошские женихи также ищут невест в других комитатах. Даже каннибалы не едят друг друга. Умирающий крестьянин подзывает к себе сына и говорит ему: «Все битые стекла и горшки в стране я завещаю тебе!» Умирающий барин не скупее: в мире много хороших невест и всех их он оставляет своим сыновьям в наследство. Шарошане только родятся в Шароше, но живут они в других краях, так что в день Страшного суда собрать их всех будет весьма затруднительно.

Прежде Чапицкий подвизался в одной газете со мною, и уже тогда он не походил на газетчиков старой закваски, вечно ходивших в потертых брюках, стоптанных ботинках или в потрепанном пальто, как, например, барон Жигмонд Кемень *, о котором сохранилась песенка кортешей *:

 
Пусть пальто его старо и покрыто пылью.
Но зато Ференц Деак друг ему всесильный.
 

Чапицкий был неизменно элегантен; его единственный сюртук всегда имел такой вид, словно его только что принес портной. Благодаря своему облику и манерам Чапицкий неизменно приглашался на балы и банкеты в качестве нашего корреспондента, интервьюера; его изящная фигура и светский тон импонировали даже знатным господам, и как репортер он мог проникнуть куда угодно – от дамских будуаров до корзины с бумагами под королевским столом.

Безукоризненный цилиндр и лаковые туфли уносят человека из привычной ему простой атмосферы в иной мир, ввысь или вглубь. Э-эх, как дороги эти честные поношенные туфли в них человек чувствует себя уверенно – а что стоптаны каблуки, так это восполняется неровностями почвы, по которой он ступает.

Наш Чапицкий держался компании молодых бездельников-джентри *, а потому, не отставая от других в бахвальстве, по горло сидел в долгах.

Разумеется, ему очень кстати была бы хорошая партия.

Наряду с присущим шарошанам умением пустить пыль в глаза, в нем было также что-то от богемы. Он прекрасно умел скрывать свою бедность (специальность шарошского дворянства), но порой выставлял ее напоказ (а это уже свойство богемы). Когда однажды мы решили объявить забастовку и двадцать пятого числа одного из зимних месяцев хотели все сразу покинуть редакцию, Чапицкий обратился к нам:

– Глупо уходить двадцать пятого, история не знает подобных примеров. Подождем, господа, еще одну неделю.

– Почему? – возражали недовольные. – Наше положение и через неделю не улучшится!

– Верно, но тем временем наступит первое число. А как вы думаете, почему Наполеон Третий совершил государственный переворот именно второго декабря? Да чтобы первого числа успеть еще получить свое президентское жалованье.

Этот маленький случай оттого и пришел мне на ум, что свадьба была назначена на третье октября прошлого года. Итак, второго числа мы отправились в путь и без всяких приключений добрались до Эперьеша. Природа редко вела себя столь своенравно, как в том году: в августе она устроила осень, а в октябре – лето. Наше путешествие до Эперьеша было восхитительно: палило солнце, озаряя своей веселой улыбкой мягкие очертания холмов, которые так и скакали навстречу нам, словно маленькие пажи, предшествующие великанам, что синели вдали.

В Эперьеш мы прибыли во второй половине дня и порешили заночевать на постоялом дворе, а утром на лошадях отправиться в Лажань на свадьбу. Все послеобеденные часы Чапицкий был чем-то занят; он без устали бегал по городу, обливаясь потом.

Я увиделся с ним только за ужином и очень удивился: он сидел совсем сонный и радостно повторял:

– Эх, ну и высплюсь же я сегодня!

– Выспитесь?! И это в ночь накануне свадьбы? Никогда не слышал ничего подобного.

– А что ж тут удивительного? – возразил он спокойно. – В свадебную-то ночь все равно будет не до сна.

Утром Эндре рано разбудил меня – пора отправляться! Он торопил меня с завтраком: дорога до Лажани вряд ли в хорошем состоянии, вчерашний ливень, верно, размыл ее, и на тракте грязь, должно быть, по колено.

Чапицкий взглянул на часы.

– Черт возьми! Нам бы следовало уже быть в пути. Готов побиться об заклад, что сейчас там уже начали одевать невесту.

– Так что же, едем! Экипаж готов?

– Ждет нас у ворот. По дороге к нам присоединятся и остальные гости, а в Ортве – мой отец и младшая сестренка.

Я соскочил с постели.

– Сразу ли мне одеться к венчанью или там на месте можно будет? – спросил я.

– О, конечно! У родителей моей невесты, по крайней мере, пятьдесят комнат.

«По крайней мере, пятьдесят!» Черт побери! Это уж не шутка!

В еще большее изумление привел меня прекрасный экипаж, ожидавший нас перед постоялым двором. Четверка норовистых рысаков в нарядной сбруе рыла копытами землю, кусала удила, гордо закидывала головы, потряхивая гривами, украшенными бантиками.

– Ну и ну! Чей это шикарный выезд?

– Сейчас – наш.

– Ваш?

– Не совсем, – отклонил мое лестное предположение Чапицкий с грустной усмешкой, – но не все ли равно! Ведь не может же Чапицкий вести невесту в парном экипаже. Чапицкие– четырехконный род *.

Трактирный слуга погрузил наши чемоданы, которые загромоздили весь небольшой изящный экипаж. По дороге мы останавливались у нескольких лавок – количество свертков все росло. Из цветочного магазина нам вынесли корзину цветов. Когда мы остановились у Ссудного банка, Чапицкий сам поднялся наверх и немного погодя вернулся с большим черным футляром.

– Теперь можно ехать, осталось только купить ленточки на поводья да маленькие букетики на кнуты.

Дорога шла на Шовар. По правую руку от нас виднелся лесной домик, на который Чапицкий указал мне как на главнейшую достопримечательность Эперьеша; три поэта посвятили ему свои поэмы. То там, то сям попадалось что-нибудь, достойное обозрения. Красивый комитат – подлинный сад! Один парк следует за другим, один замок сменяет другой. Неясно только, где же земли, принадлежащие владельцам замков и английских садов.

Справа и слева на белых лентах проселочных дорог, которые, словно ручейки в реку, вливаются в тракт, чернели, одни ближе, другие дальше, господские экипажи. Некоторые из них были так далеко, что казались медленно ползущими жуками-рогачами. В тех же, что были поближе, цветные зонтики указывали на присутствие дам.

  Чапицкий знал всех наперечет.

– Они все едут на свадьбу, – приговаривал он. – Вот госпожа Недецкая с двумя дочерьми. Одна из них – подружка невесты. А вон там, у кустарника, четверка чалых дядюшки Миклоша Богоци. Это пожилой балагур и весельчак. В любой компании – душа общества.

– Вероятно, остроумный человек?

– Да нет, но он восхитительно подражает далекому тявканью собак и вообще мастер копировать других животных. Когда он хрюкает, изображая резвящихся поросят, все готовы лопнуть со смеху.

Следовавшие непосредственно за нами экипажи мы поджидали у перекрестков. Чапицкий спрыгивал на землю и по очереди обнимался со своими родичами и земляками, а с теми из них, кто исповедовал лютеранство, еще и целовался. Какой-то веселый господин сгреб Чапицкого в объятья, так что у того кости затрещали.

– Сервус! * Как поживаешь, писака? – проговорил он по-словацки.

Надо сказать, что язык комитата Шарош весьма смешанный. Например, уже и в старое время говорили так: «Гони-ка вон ту кравичку на эту лугу» (гони-ка вон ту коровенку на этот луг), – а ныне, после того как шарошанцы, объездив весь свет вплоть до Америки, вернулись домой, их речь стала пестрить еще и английскими словами.

Встречаясь с земляками, Чапицкий знакомил и меня с некоторыми из них.

– Господа Прускаи, – сказал он, представляя мне двух краснощеких джентльменов, – из рода Ташш *. И могут доказать это, – восторженно добавил Чапицкий.

– Ну, этого, пожалуй, не докажешь, – смеясь, возразил один из Прускаи, принадлежавших к роду Ташш, – однако и вы не смогли бы доподлинно доказать, что мы не происходим от них.

В фаэтоне, запряженном четверкой вороных, среди множества коробок и шкатулок восседала госпожа Слимоцкая со своими дочерьми. Что за очаровательные создания! Миленькие вздернутые носики, пикантно неправильные и вместе с тем такие хорошенькие и свеженькие личики!

– Вдова Слимоцкая, – пояснил мне коллега, – знатная особа! Она из рода Кунд; их герб – щит, разделенный на семь частей в память вождей семи племен.

Продолжательница древнего рода – вдова Слимоцкая играла в фаэтоне с дочерьми в карты и по временам разглядывала в лорнет окрестности. Словом, семейство Слимоцких вид имело весьма респектабельный.

Подъезжая к четвертой деревне, длинная вереница фаэтонов, ландо, бричек, дрожек превратилась уже в настоящую процессию, медленно извивавшуюся по дороге. Мы перекликались, обгоняли, останавливали друг друга. У каждого была при себе бутылка коньяку или серебряная сигарница с гербом, наполненная гаванскими сигарами.

– Тпрру! Стойте! А ну-ка, чокнемся! За здоровье невесты!

Эти родовитые господа все до одного были веселы и беззаботны. Со мною они были с первой же минуты так приветливы и обходительны, словно я всю жизнь провел среди них.

– Э-гей, Миклош (ибо мое имя– Миклош), а здорово, что ты попал сюда, в наши края! Сам бог привел тебя, брат Данцингер, к нам. Не закуришь ли эту грошовую сигарку?

И тут же угощали меня гаванской сигарой, стоящей форинт штука. Пренебрежительно называть ее грошовой сигаркой – значит, и впрямь, черт возьми, жить на широкую ногу!

Если первый экипаж останавливался, то останавливаться приходилось и остальным. Тогда все высаживались, и по кругу пускались коньячные бутылки. Богоци настойчиво просили изобразить тявканье собаки; он сначала отнекивался, но как только ему сказали, что я хотел бы послушать его, старик не заставил себя дольше упрашивать и принялся лаять, да так натурально, что мопс госпожи Недецкой, которого хозяйка повсюду таскала с собой, начал тявкать ему в ответ.

Поскольку я был единственным новым человеком в этой компании, все старались мне угодить, даже госпожа Слимоцкая послала мне конфет с одним из Прускаи, остановившимся перед ее фаэтоном немножко поболтать.

– Поехали, поехали, господа! – кричал Чапицкий.

– Ого-го, жених уже проявляет нетерпение!