Текст книги "Том 2. Повести"
Автор книги: Кальман Миксат
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
– А ведь до вечера еще далеко.
– Ну, еще глоток!
Слева от нас, среди дубов и сосен, белел флигель усадьбы, крытый красной черепицей. На повороте дороги показался всадник.
– Урра! – раздалось множество голосов. – Пишта Домороци! Подождем Домороци!
– Правильно, подождем!
– Есть еще коньяк?
– Наверно, у Пишты найдется.
Итак, мы стали ждать Домороци, имя которого обладало чудодейственной силой. Даже дамы вышли из своих экипажей и расположились в кружок, прямо на дороге, словно весь комитат Шарош представлял собою один большой салон.
Из придорожного березняка выпорхнул целый фазаний выводок; один из Кевицких мгновенно достал из экипажа ружье и протянул его мне.
– Не хочешь ли пострелять, amicenko[26]26
Дружок, дружище (испорч. лат).
[Закрыть].
– Нет, благодарствуй.
– Тогда я разделаюсь с ними.
Он кинулся в березняк, вспугнул фазанов, подстрелил одного и с триумфом вернулся, неся добычу.
Барышни Слимоцкие, закрывши личики руками, расплакались при виде окровавленной птицы; их мамаша пожурила Кевицкого:
– Оставьте нас, безжалостный тигр! Ида, возьми обратно свое обещание танцевать с Кевицким вторую кадриль.
– Хорошо, – покорно согласилась Ида.
Кевицкий печально склонил голову, как средневековый рыцарь, удаляемый королевой в изгнание.
Появившийся в эту самую минуту цыган с двумя цыганятами пришелся как нельзя более кстати.
– На, возьми, – сказал Кевицкий, протягивая цыгану птицу.
Цыган осклабился, понюхал фазана и, убедившись, что он свежий, удивленно взглянул на Кевицкого.
– Твой, – кивнул тот. – Забирай фазана, забирай! Между тем один из братьев Прускаи и, если не ошибаюсь, Видахази (ибо я плохо помню имена присутствовавших), чтобы не терять даром времени, играли десятифоринтовыми кредитками в чет-нечет. Нужно было отгадать последнюю цифру номера серии. Они проигрывали и выигрывали с улыбкой на лице, так, словно то были два Ротшильда, даже не ради денег, а просто шутки ради, из любопытства, желая узнать, кому больше везет. Впрочем, проиграть – это только хорошо, ибо невезение в картах судьба нынче легко может компенсировать успехом у женщин!
Наконец подъехал Домороци, красивый, рослый блондин, воплощение веселости и жизнерадостности. Едва он заметил, что друзья ждут его, как пришпорил своего горячего гнедого (достоверно известно, что матерью этого жеребца была Блэкстон, знаменитая кобыла князя Меттерниха) и быстро догнал нас.
Прибытие Пишты было встречено шумными приветствиями; и радостными восклицаниями. По всему было видно, что он любимец общества. Даже девицы и те обращались к нему на «ты». Каждый спешил что-нибудь сказать ему; его буквально разрывали на части.
Но Домороци, как и все эти любезные шарошане, прежде всего заметил меня, новичка в их обществе, и поспешил представиться:
– Иштван Домороци.
– Потомок вождя Тёхётёма *, – добавил стоявший рядом со мною Богоци.
Я тоже пробормотал свое имя.
– Оставь, – проговорил, смеясь, Домороци, – я уже знаю тебя по портрету и ни за какие блага не пожертвовал бы счастьем лицезреть тебя в натуре.
Наконец мы все-таки тронулись по направлению к Ортве, где проживал отец Чапицкого; по правде говоря, я не удержался от язвительного замечания.
– Пожалуй, это уж слишком, – сказал я Чапицкому. – Видно, прочие благородные витязи, пришедшие с Арпадом, остались бездетными и только жены вождей произвели на свет мужское потомство.
– Видно, так, – устало отозвался Чапицкий и замолчал. Однако вскоре в атмосфере родных мест дворянская спесь все же возобладала над его историческими познаниями, и, обернувшись ко мне, он с упреком сказал:
– Вы, я знаю, добрый человек, муравья пожалеете убить, но ради скверной остроты готовы растоптать святую традицию.
В Ортве мы снова должны были выйти из экипажей, чтобы захватить отца и младшую сестру Чапицкого. Село лежало приблизительно в полутора километрах от тракта, среди густых деревьев, так что из-за них выглядывали только башни усадьбы. Кое-кто не захотел делать крюк; тогда Домороци надумал следующее: раз река Полёвка обмелела (шарошанцы склонны к известным преувеличениям: ручеек они называют речкой, а маленькую речушку – рекой)… словом, поскольку Полёвка сейчас сильно обмелела, легко можно будет через нее переправиться, а там, перевалив через гору, мы на полчаса раньше прибудем в Лажань.
Итак, процессия снова тронулась; мы проехали мимо красивой и чистой деревни, в которой жили словацкие крестьяне. Хорошенькие девушки, высокие, стройные, со светлыми, как лен, волосами и голубыми глазами, сгорая от любопытства, высыпали в палисадники, окружавшие маленькие крестьянские домики.
В садах цвели уже только одинокие астры да подсолнухи. То тут, то там с королевской надменностью возвышались дворянские усадьбы. К ним вели аллеи, обсаженные стройными тополями; далее виднелся смешанный парк, в котором изящно группировались дубы и ели, а в глубине его, как бы укрытый от мужицких глаз, стоял господский дом. Подобных усадеб вокруг деревни было около десятка. Перед каждой – одинаковые аллеи тополей; высокие деревья росли в два ряда и напоминали собой гренадеров, выстроившихся вдоль тройной лестницы. Приглядевшись повнимательнее, можно было заметить пару сверкающих глаз среди густой листвы парка. Возможно, то была лишь моя фантазия, но мне казалось, что я всюду вижу эти сверкающие глаза. Провалиться мне на месте, если это не глаза так называемого «шарошского стража», который караулит на краю парка, не подъедет ли какой гость к тополевой аллее; в этом случае он кричит усадебной прислуге: «Ребята, напяливайте ливреи!» – и в мгновение ока старый батрак, который только что возил навоз, превращается в свежевыбритого камердинера, а дворовый, минутой ранее коловший дрова, – как заправский поваренок, в белом фартуке и колпаке, взбивает на террасе сливки.
Старик Чапицкий с непокрытой головой выбежал к нам навстречу. Впрочем, он вовсе не был старым. Моложавый мужчина с нафабренными усами, гвоздикой в петлице сюртука, с бравой походкой и юношескими жестами, он скорее казался братом Эндре.
– Добро пожаловать, любезные дамы и господа! Для меня это большое счастье. (Он потирал руки, и лицо его светилось радостью.) Но прошу вас, соблаговолите выйти из экипажей и оказать честь моему скромному дому. Бог мой, сколько блестящих имен! (Он оглядел вереницу экипажей, и сердце его до краев преисполнилось гордостью.) Сколько имен, сколько имен!..
Тем временем подъехали и мы с Эндре. При виде сына Чапицкий ни капельки не расчувствовался; он поздоровался с ним, как и со всеми остальными, протянув ему руку, изогнутую наподобие поросячьего хвоста, как это было заведено у джентри согласно последней моде.
– Добрый день вам, – добродушно проговорил он. – Что нового в политике?
– Понятия не имею.
– Эх вы, газетчики-громовержцы! Никогда вы ничего не знаете, однако каждый день сочиняете небылицы на двадцати столбцах… Н-да, и все же, что до меня, то я люблю вас, – заключил он, дружески обняв меня и крепко прижимая к своей груди (разумеется, после того, как сын представил меня). – Ибо если б я не любил вас, то не уступил бы вам сына. Моего единственного сына! О, если б жива была его мать, его надменная мать! Урожденная Мотешицкая. А знаете ли вы, что значит девица из рода Мотешицких?! (Он вопрошающим взглядом окинул присутствующих.) Нет, нет, она не разрешила бы, но я – демократ. Первый демократ в роду Чапицких. Честное слово, первый. Я уступил вам своего сына, а какое положение он мог бы занять! (Отец понизил голос.) С такой родословной! Вы только посмотрите. Да разве человек с такими влиятельными родственниками не мог бы стать кем угодно! Черт возьми, даже самим наместником, если бы не была отменена эта должность. Я слышал, сейчас снова хотят восстановить ее. Правда ли это?
– Чепуха.
– Жаль, жаль, – небрежно заметил отец. – А впрочем, мне теперь безразлично. Сам я ни к чему не стремлюсь, а мальчика уже отдал вам. Сознательно отдал, ибо хочу показать пример… Страна, которая выпускает из своих рук печать и торговлю и позволяет, чтобы ими завладели чужеземцы, как, например, в Польше, – такая страна обречена на гибель. Нам сейчас нужны не Дуговичи! * Ныне задача нации уже не в том, чтобы вырвать знамя из рук турок, а в том, чтобы выбить перо из рук пройдох-борзописцев. Гм… Я знаю, что делаю. Однако выходите из своих экипажей, господа… и, пожалуйста, не возражайте, перекусим чем бог послал, а потом, согласен, можно будет и дальше двинуться.
И он бросился к экипажам, где сидели дамы, помогая им сойти; более пожилым целовал руку и со свойственным старичкам озорством украдкой перецеловал нескольких барышень. Затем хозяин подал руку госпоже Слимоцкой и провел ее в дом через двор, засаженный тюльпанами.
По пути он продолжал вести разговор на свою излюбленную тему: о журналистах. Он то и дело вертел головой, оборачивался, чтобы его могли услышать также и идущие сзади. Похоже, Чапицкий стеснялся того, что сын его всего-навсего журналист.
– Говорят, что они лгут, но это неверно! Нужно только уметь читать между строк. Я лично из каждого номера газеты выуживаю истину, ибо умею отбрасывать все то, что добавил журналист ради своих партийных интересов. Старый Деак говорил, что закон о печати должен состоять только из одного параграфа: «Лгать воспрещается». Но тут он, пожалуй, перехватил. Разве есть что-либо в природе, что не было бы ложью? Лгут и обманывают все и вся. Обманывают мужчины, обманывают женщины…
Госпожа Слимоцкая потупила глаза:
– Чапицкий, вы – злоязычный клеветник!
Но Чапицкий уже настолько распалился, что никак не мог перейти на более легкий светский тон.
– В том-то и все дело, – продолжал он, – чтобы люди научились отбрасывать лишнее. Все сводится к вычитанию, умножению и сложению. Если то, что люди думают о ком-либо, я вычту из того, что он сам о себе думает, как раз и получится верная оценка данного человека. Взгляните, пожалуйста, на эту картошку (мы как раз проходили мимо огорода). Она проросла, дала ботву и сейчас, благодаря осеннему солнышку, всем на удивление зацвела.
И действительно, перед нами было несколько грядок картофеля. Из клубней, случайно оставшихся с лета в земле, поднялись кусты, на которых распустились бело-розовые цветочки; покачиваясь на тоненьких стеблях, они как бы целовались друг с другом.
– Ах, до чего же они красивы! – воскликнула, захлопав в ладоши, Эржике, средняя из барышень Слимоцких. Она наклонилась, сорвала один цветок и воткнула себе в волосы.
И поскольку она была первой красавицей в компании, картофельный цветок сразу же вошел в моду.
Кавалеры немедленно набросились на картофельные грядки и в одно мгновенье обобрали цветы, украсив ими петлицы своих сюртуков. Не отстали от них и барышни: дурной пример заразителен. Одной бедняжке Иде не досталось цветка; пришлось попросить у Кевицкого, за что ему вновь была обещана вторая кадриль.
Однако Чапицкий, не обращая ни на что внимания, продолжал развивать свою тему:
– Итак, чего стоят, на мой взгляд, газетные истины? Ничего. По мне, куда милее их выдумки, честное слово. Возьмем, к примеру, битву при Мохаче *, в которой, к слову будь сказано, принимал участие и Пал Чапицкий вместе с тремя сыновьями. А прелюбопытно было бы, если б в то время уже выходил «Пешти хирлап» * и ежедневно излагал события так, как это пригрезится-прибредится репортерам. Сегодня одно, а завтра другое: Томори * принимает верховное командование… То-мори не принимает командования… Король негодует… Томори возмущен… Сегодня «Согласие» проинтервьюировала Томори. Это интервью, как сообщает наш будапештский корреспондент, сплошной вымысел… Корреспондент, как видно, беседовал лишь с одним из телохранителей Томори… – и так далее, и так далее. Бог мой, да разве не в подобных лживых и путаных сообщениях и заключалась бы теперь «очевидность»! Как ценилась бы теперь такая ложь! Какое было бы наслаждение читать откровения, вроде: «До сих пор еще не опровергнуто известие, будто папский нунций написал в Ватикан, что гех non habet calceas (у короля нет сапог). Как сообщает наш хорошо информированный корреспондент, это сообщение настолько рассердило достопочтенного Сапойи *, что он за свой счет сшил две пары сафьяновых сапог для его королевского величества…»
– Ну и чудак же ты, папочка, – вмешался Эндре, громко смеясь над путаными рассуждениями старика.
Отец тоже засмеялся, вернее, захохотал, да так, что слезы брызнули из глаз, и одна слезинка, скатившись по его бороде, черной каплей упала на белоснежную жилетку. Черт знает как могло это случиться! Младшая из барышень Слимоцких удивилась и легонько подтолкнула старшую сестру Иду: «Гляди-ка, дядя плачет чернилами».
В эту минуту, прямо перед нашим носом, через двор проскакал норовистый жеребенок, весьма напугавший дам, с визгом разбежавшихся в разные стороны. Жеребенок был красивый, стройный, с благородной головой и тонкими ногами. Нарядный ремешок с бубенчиками, верно впервые сегодня надетый ему на шею, своим непривычным позвякиванием пугал его. Желая избавиться от непривычного звука, жеребенок бросался из стороны в сторону. (Эх, и глупый жеребенок! Ведь это только цветочки, ягоды еще впереди – как-то понравится тебе сбруя, которую наденут на тебя потом?)
– Какое прекрасное животное! – восхищенно воскликнул Домороци. – Годовалый, что ли?
– Право, не знаю, милый братец, – нерешительно ответил Чапицкий. – Если не ошибаюсь, это даже не мой, а так забежал сюда. Эй ты, бездельник, – окликнул он подростка, облокотившегося на балюстраду террасы, – ведь это, кажется, не наш конь?
– Как же так не наш? Наш, наш, – затараторил слуга по-словацки.
– Выходит, что мой жеребенок, – нехотя согласился старик Чапицкий, смущенный тем, сколь плохим хозяином он себя проявил.
Однако именно этим он и поразил меня. Каков барин! Не ведая счета богатству, он не знает даже своих лошадей!
На верхней ступеньке террасы гостей ожидала барышня Мари. В короткой розовой юбочке, она напоминала нежный распускающийся цветок; черные глазки ее поблескивали, как у ящерицы. Чуть поодаль, как и полагается по этикету, стояла воспитательница, словно придворная дама, место которой позади принцессы. Воспитательница эта – миловидная, хотя уже немолодая женщина, звалась мадам Врана: однако в доме Чапицких ее надлежало называть (конечно, тщеславия ради) мадам Врано. На самом же деле пани Врана была бедной родственницей хозяев из комитата Сепеш, полусловачкой-полунемкой по происхождению, которая с тех пор, как умерла госпожа Чапицкая (урожденная Мотешицкая), вела хозяйство и воспитывала девочку.
Юная Мари сделала грациозный реверанс.
Отец любовно представил ее тем из гостей, кто еще не знал девушку:
– Моя дочь Мари… мисс Мери.
Мисс Мери поцеловала руку пожилым дамам, потом, смущаясь и краснея, поздоровалась с мужчинами, а братцу Эндре аристократически протянула два пальчика.
– Bon jour, moo frere![27]27
Добрый день, брат (франц.).
[Закрыть] – произнесла она, снабдив эту фразу таким количеством «р», какое только поместилось в ее маленьком землянично-розовом ротике.
– Прошу, прошу, господа любезные! – балагуря, приглашал в дом Чапицкий.
Гости, подгоняемые хозяином, направились в просторную столовую, где их ожидали накрытые столы, составленные в виде буквы «L» и украшенные огромными букетами цветов.
– Прошу покорно садиться. Легкая закуска… кусочек-другой не повредит – ведь обедать в Лажани придется поздно… Не стесняйтесь, рассаживайтесь, как если б вы были в трактирчике… Сколько имен. – Бог мой, сколько имен!
И, млея от удовольствия, он снова и снова оглядывал располагавшуюся за столами армию гостей.
Целая толпа слуг вошла в залу с блюдами в руках. Все они были наряжены в ливреи – но какие разнообразные! Один из слуг был одет камердинером, в панталонах и чулках; другой – в накидке из тигровой шкуры; третий сверкал гусарскими позументами времен Марии-Терезии; четвертый был выряжен в гайдуцкую форму старого образца – одежда на челяди сидела, разумеется, плохо, ибо шилась не на нее.
Хозяин, сдвинув брови, поглядывал на воспитательницу, хлопотавшую вокруг стола.
– Мадам Врано, что это за пестрые попугаи подают на стол?
– Вы часто говаривали, сударь, что любите старинный стиль, – оправдывалась мадам Врано, – любите вспоминать о тех временах, когда за столом вашего отца и деда прислуживала многочисленная челядь.
– Да, это верно… Enfin[28]28
В конце концов (франц.).
[Закрыть], признаюсь, вы правы, – проговорил Чапицкий, заметно умиротворенный. – Я действительно с удовольствием погружаюсь в воспоминания прошлого, и эти средневековые одежды помогают приблизить вкусы и обычаи наших предков к современным привычкам и вкусам.
– Вы мастер на эти дела, Чапицкий, – похвалила его госпожа Слимоцкая, разглядывая слуг в лорнет.
Случайно или же от привычки презрительно поводить носом, но только лорнет госпожи Слимоцкой соскользнул прямо в тарелку с супом.
– Ах, какая же я неловкая!
– Ничего страшного. Право же. Эй, Жан, тарелку! Слышишь, осел! Ну, что рот разинул? – разразился бранью Чапицкий. – Разве я не сказал тебе уже, что ты – Жан?
Бедный Янош, несмотря на свой прекрасный костюм, готов был сквозь землю провалиться от стыда и смущения.
Инцидент благополучно сгладился; угощение было превосходным, а что касается вин, то они были просто великолепными. В довершение ко всему хозяин дома мог столько рассказать о каждом вине, – из чьего оно погреба, какого года, – что так и хотелось поскорее отведать его. Вот это – любимое красное вино короля; хозяин получил его от вагуйхейского настоятеля… За сухими винами следовало сладкое.
– Ну, это специально предназначено для слабого пола, – угощал дам Чапицкий, – нектар, достойный божественных губок. Его называют «сиропчиком»; во всем мире имеется всего-навсего лишь одна бочка такого вина, и та находится у меня. Из какого винограда? Где изготовляют? Бог его знает! Одно точно – равного ему теперь нет. История этого напитка, между прочим, следующая: в тысяча восемьсот двадцать седьмом году продавали с молотка вина вацкого епископа, – после его смерти, разумеется, – и в подвале открыли помещение с заваленным входом. Там оказалась целая галерея винных бочек. В одной из них был «сиропчик». Когда обвалился вход в эту галерею, никто не знал. Так на чем же я остановился? Ах да, один харчевник купил «сиропчик» за бесценок, а мой отец случайно перекупил его для нашей семьи. Ясное дело, пьем мы его, лишь когда кто-либо из Чапицких рождается, женится или выходит замуж.
Гости наполнили свои бокалы «сиропчиком» и весело чокнулись.
– Оставьте хоть что-нибудь на свадьбу мисс Мери, – балагурил старик, подливая «сиропчик» гостям направо и налево.
Мисс Мери недовольно потупилась и в смущении покусывала шаль.
– Ах, папа, папа!..
Между тем одно блюдо сменялось другим – новым и неожиданным, хитроумно приготовленным, своего рода шедевром поваренного искусства: жаркое разных видов, компоты и сиропы, снова жаркое, всевозможные лакомства. Лукуллов пир и то не мог быть изысканнее.
Дамы не переставали восторгаться:
– Ну и ну, да это же чудо! Кто это приготовил? Ведь это от эперьешского кондитера, не правда ли?
– Нет, нет, – скромно отнекивался Чапицкий, – все это, так сказать, домашнего изготовления. Мы люди бедные, живем просто и питаемся чем бог послал. Я не терплю бахвальства. О нас, о бедных шарошанцах, все болтают, что мы нос задираем. Не рискнешь даже хорошую сигару закурить.
Тем временем тарелки менялись все чаще и чаще и появлялись все новые яства. Кое-кто из гостей стал уже протестовать.
– Пора и честь знать! А слуги все подносят и подносят! До коих пор это будет продолжаться? Мы здесь состаримся, господа.
Наконец Чапицкий сжалился над ними и, словно даруя собравшимся княжескую милость, бросил слугам:
– Ну, шалопаи, кончайте! Смотрите не вздумайте подать еще какой-нибудь снеди – пристрелю на месте. Все прочее оставьте на кухне.
Повинуясь этому приказу, гайдуки, гусары и лакеи беззвучно выскользнули из зала. А мне казалось, что, не распорядись предупредительный хозяин, изысканные кушанья еще целый день и целую ночь нескончаемым потоком следовали бы одно за другим.
В застекленной двери, которая была открыта, чтобы улетучивался сигарный дым, вдруг появилась здоровая баба. Нетрудно было догадаться, что это повариха. Ого, верно, она пришла браниться из-за оставшихся блюд.
Чапицкий вскочил с места, смущенный и рассерженный появлением поварихи. Я сидел как раз у двери и ясно слышал, как она сказала (хотя говорила она тихо):
– А кучерам что дать поесть?
– Ничего, – сердито буркнул Чапицкий.
– Да как же… ведь им и выпивка полагается…
– Неужели? – язвительно бросил хозяин дома.
– Уж поверьте, ваше благородие, коли четыре графа с голоду помрут, и то не будет такого шума, какой поднимет кучер если его как следует не накормят.
– Гм, пожалуй, верно, – проговорил Чапицкий задумчиво. – Так дайте им, душа моя, тетушка Макала, все, что только они пожелают.
Хорошие вина возымели свое действие: господа забыли о времени; тосты следовали один за другим: поздравляли жениха, невесту, счастливого отца. На тосты полагалось ответить – одна речь следовала за другой; кто-то уводил в сторону, это порождало новые тосты, а они вызывали ответные выступления. Пожалуй, лишь бациллы множатся так же быстро, как тосты, черт бы их побрал!
– Господа, господа, не следует забывать, что мы еще не добрались до места и стоим на пороге великой задачи.
– Мы-то уж добрались.
– Глупости! Задача-то ведь не перед нами стоит, а перед Эндре.
Наступил так называемый amabilis confusion[29]29
Приятный беспорядок (лат.).
[Закрыть], все заговорили одновременно; молодые люди пододвинули свои стулья к барышням и, образовав таким образом целую группу, занялись ухаживанием; особенно жужжали они сейчас вокруг Вильмы, одной из дочерей Недецкой, напоминая шмелей, вьющихся над цветком. Вильма была мастерицей светской болтовни, она рассыпала искры острот. И как свободно, непринужденно вступала она в споры и защищала свое мнение! Когда она выйдет замуж, то станет чертовски ловкой дамой.
Остальные девицы, по-видимому, тоже прекрасно себя чувствовали; впрочем, не скучали и мамаши, ибо благовоспитанные молодые люди из Шароша были обучены и мастерству заговаривать зубы.
– Послушаем дядю Богоци. Послушаем хрюкание резвящихся поросят, послушаем, послушаем!
– Не приставайте!
– Да полноте! В Лажани все равно будет не до этого, там-то уж будет празднество по всей форме, а здесь мы сами себе хозяева и не связаны этикетом.
Эндре в отчаянии то и дело поглядывал на часы.
– Но ведь это ужасно, мы опоздаем. Что подумают обо мне старики Лажани и Катица? Папаша, скажите, пожалуйста, гостям.
– Что сказать?
– Что пора ехать.
Старый Чапицкий покачал головой и в сердцах буркнул:
– Это невозможно. Ты понимаешь, что говоришь? Никогда еще Чапицкие не говорили своим гостям, что им пора уходить. Я скорее дал бы отрезать себе язык.
– Ну, тогда я скажу.
И Эндре поднялся с места, желая взять слово, но компания была уже навеселе, к тому же собравшиеся знали, что он хочет сказать, и озорства ради затыкали уши – все, даже барышни.
Все смеялись, кричали, шикали:
– Долой, долой! Не желаем слушать! Не желаем!
Эндре тоже рассмеялся и решился обратить все дело в шутку. Заметив на полке горки кусочек мела, он взял его и, подозвав к себе слугу по имени Матько, изящными круглыми буквами вывел на спине его синего суконного доломана: «Поехали, господа, иначе мне попадет».
Потом Эндре приказал Матько обойти все столы, причем обязательно спиной к гостям, ибо сейчас он уже не слуга, а плакат.
Эта выходка вывела из себя Штефи Прускаи, и не удивительно: он допивал уже пятнадцатый бокал.
– Прошу удовлетворения! – вскипел Прускаи и гневно отшвырнул от себя стул. – Чтобы мне показывал спину какой-то лакей?! Подобные шуточки господин журналист мог бы проделывать у себя в Будапеште…
Он выскочил из-за стола и бросился к выходу. Человек десять преградили ему путь.
– Запрягать, – хрипел он, – я немедленно уезжаю!.. Пустите меня!
– Штефи, образумься, – урезонивали его друзья. – Ты что, с ума сошел? Ай-яй-яй, дружище! Э-ге-ге, приятель! (Его гладили, ласково похлопывали по плечу.) Ведь никто же тебя не обидел.
– Секундантов сюда! Секундантов! – Его губы дрожали от волнения. – Крови жажду, крови, крови!
Дядя Богоци взял со стола бокал с красным вином и торжественно провозгласил (он знал, как нужно разговаривать с Прускаи, когда тот немножко на взводе):
– Внук вождя Ташша, выпей-ка лучше немного красного вина!
И тогда из-под рук, которые держали буяна за плечи, шею и талию, неожиданно за бокалом протянулась рука, которая как раз и принадлежала потомку знаменитого вождя.
– Банди *, поди сюда, чокнись с ним!
Эндре, чувствовавший себя неловко из-за этой сцены, подошел к нему и чокнулся; потом они обнялись, инцидент был исчерпан, и гнев улетучился, как мыльный пузырь. Однако веселье было уже испорчено. Прускаи расчувствовался и начал признаваться в своих пороках, – какой он злой и дрянной человек, недостойный жить на свете, раз он обидел своего самого любезного друга и доставил ему неприятные минуты в самый счастливый для него день – день, который только один раз в жизни дается господом простым смертным. (Надо сказать, что ему-то уже дважды был дан такой день, и в настоящее время Прускаи в третий раз ждал этой благости, ибо разводился со второй женой.) Словом, Штефи Прускаи был уже совсем «готов», – теперь его отвезут в Лажань как почетный груз; впрочем, возможно, что в дороге свежий воздух несколько выветрит дурман из его головы.
Итак, досадный сей случай оборвал пиршество, и теперь гости сами поднялись, с тем чтобы двинуться в путь и уже больше не останавливаться вплоть до самой Лажани.
В первом экипаже ехали мы с Эндре: жених должен прибыть на место раньше всех; старый Чапицкий с маленькой Мари замыкали кортеж. Когда мы, переправившись через Полёвку, вскарабкались на Лажаньский холм, превращенный моими кроткими любимицами-березами в сказочный серебряный бор, то, обернувшись, увидали восхитительное зрелище: множество четырехконных экипажей следовало один за другим. Слегка подвыпившие кучера не жалели кнутов: лошади мчались, окруженные золотым облаком придорожной пыли.
– Что-то не вижу четверки моего старика, – недовольным тоном проговорил Эндре.
– Куда же он мог запропаститься?
– Наверное, какие-нибудь домашние дела задержали.
– В котором часу назначено венчание?
– В половине первого. Но придется дожидаться старика, ведь он – отец жениха, а сестричка Мари – невестина подружка.
– А далеко еще до Лажани?
– С добрых четверть часа езды. Впрочем, что я – вот уже и церковная колокольня виднеется.
Вскоре мы прибыли в Лажань. Огромный господский дом, наполовину разрушенный, высился над селом. Некоторые окна были выбиты, отсутствовали не только стекла, но и рамы. Некогда солидная каменная ограда большого парка зияла проемами, а кое-где и совсем обрушилась, превратившись в груду камней; лишь в отдельных местах стена полностью уцелела и сохранилась даже черепица, поросшая мхом.
– Эта усадьба принадлежит родителям Катицы и немного запущена. Да ведь они и занимают-то лишь часть комнат нижнего этажа. Старик, отчим Катицы, – весьма знатный господин. Его превосходительство, как истинный военный, больше любит разрушать, нежели восстанавливать. О, эти неисправимые вояки!
– А почему, если не секрет, ваш тесть величается превосходительством? Майора ведь не полагается так титуловать.
– Конечно! Но ведь он к тому же императорский и королевский камергер.
– Ах, вот как! Тогда другое дело.
Только впоследствии я узнал, что когда-то майор носил фамилию Уларик и всего лишь несколько лет тому назад сменив ее на Лажани – по названию поместья, арендованного им у эперьешского епископа.
Отец Уларика был чиновником соляного ведомства при казначействе И не имел дворянского звания. Но как же тогда его сын мог стать камергером?! Рассказывают, что это случилось совершенно исключительным образом. Пишта Уларик, еще в бытность эперьешским студентом, записался в солдаты и в течение нескольких лет достиг таких успехов в гусарской службе, что, как один из лучших наездников среди гусар, даже обучал верховой езде кронпринца, нашего нынешнего короля. Кронпринц не забыл своего учителя и, сделавшись императором, присвоил ему чин лейтенанта. Так Уларик стал господином офицером. Бог его знает, в какой он потом попал полк, только потихоньку да помаленьку он начал карабкаться вверх по лестнице военной карьеры, пока не дослужился до капитана. Много пёстрых годин пронеслось; когда-то молодцеватый юный гусар превратился в пожилого капитана, да и император стал уже старым монархом; за все это время они не встречались ни разу. Император, верно, и вовсе позабыл своего учителя, только однажды во время трансильванских маневров, когда он галопировал перед корпусом, в одной из шеренг вдруг мелькнуло перед ним лицо, показавшееся ему знакомым. Монарх сдержал своего коня и остановился перед обомлевшим капитаном.
– Вы – Уларик?
– Так точно, ваше императорское величество. Император ласково взглянул на капитана: набежавшие воспоминания взволновали его душу.
– Пожелайте чего-нибудь.
Событие небывалое! Один старый генерал рассказывал мне, что за всю свою жизнь император лишь дважды, считая и этот случай, проявил подобную милость. «Пожелайте чего-нибудь!» Это означало, что данное лицо может просить все, что только его глаза и сердце ни пожелают, хоть целое поместье.
У капитана Уларика от счастья помутилось в голове: мысли его в мгновение ока облетели все то, к чему стремятся и о чем мечтают люди и что тщеславие, алчность и трезвый расчет могут добыть от короны, – и он поспешно, хотя и смущенно, пролепетал:
– Я хотел бы стать камергером, ваше величество. Император улыбнулся, как бы говоря: «Ну и чудак же вы, Уларик», – и, кивнув ему, поскакал дальше.
Говорят, что монарх, который, разумеется, пожаловал ему камергерство, закрыв глаза на его происхождение, часто потом выражал свое удивление по поводу этого случая. А ведь это так естественно: уроженец комитата Шарош и не мог просить ни о чем ином.
Однако прошу прощения за этот экскурс в прошлое, тем более что и настоящее предоставляет вполне достаточный материал для описания. Когда мы подъехали к воротам, грохнула мортира, затем – бах! – другая, «оркестранты» (старые добрые венгерские слова в Шароше любят заменять немецкими или латинскими, что же касается новых скверных слов, то подхватывать их считается здесь хорошим тоном) – «оркестранты» грянули марш Ракоци.
Просторный большой двор был уже заполнен экипажами и кучерами, которые в разнообразных ливреях и с огромными страусовыми перьями на шляпах слонялись без дела, пересмеивались, поносили своих господ и заигрывали с местными прелестницами, заглядывавшими через ограду. Село славилось своими красавицами. Рассказывают, что когда-то в течение целого года здесь стояли бравые гренадеры Имре Тёкёяи *.