Текст книги "Том 2. Повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

Завсегдатаи с жадностью ловили ее слова. Кое-где изредка раздавались голоса сожаления:

– Эх-хе-хе, несчастный Винце!

– И верно, несчастный он человек, – подхватывала хозяйка. – Ведь мне и самой его жалко. Он был неплохим мужем, мне тоже больно, поверьте. Но я мать. Прежде всего мать, которая живет только ради своей дочери. Каждое биение моего сердца принадлежит ей, моей шипширице. Я была счастлива с Манушеком, отрицать нельзя. Но будущее дочери оказалось в опасности. Он опустошил дом, тащил все, а сам – хоть бы соломинку прибавил. То крохотное приданое, которое я наскребла своей дочери, иссякало, таяло, как масло на ладонях у королевских лакеев. Дармоед в доме – вреднее моли. Нет, это так дальше не могло продолжаться. Жена простила бы ему, ведь я любила Манушека (она в меру покраснела и опустила свои кроткие очи), но мать взбунтовалась. И, конечно, мать должна была победить. Я прогнала его, так как не имею права быть счастливой сама, если мое счастье стоит будущего дочери. Я собралась с духом и выпроводила Манушека на все четыре стороны. Люди могут говорить, что им вздумается, но бог не даст меня в обиду.

Она скрестила на груди руки, на ее глазах показалось несколько слезинок.

Завсегдатаи, скрывая свои чувства, думали каждый о своем, но Млиницкий не в силах был сдержаться:

– Ах, какая мать, какая мать! В жизни такой не видел. В самом деле, она заслуживает быть причисленной к лику святых.

И у него зародился план: на свои средства изобразить хозяйку «Павлина» с ореолом вокруг головы и преподнести ей в день именин.

– Эй, нет ли здесь календаря, никто не видел, где календарь? Дайте посмотреть, когда день Франциски.

К сожалению, календаря под руками не оказалось, и гениальному замыслу не суждено было осуществиться, как и многим другим планам Млиницкого, которые, однако, хоть и не претворялись в действительность, но все же производили эффект.

* * *

Господин Дружба вскоре снова вернулся в «Павлин», но смотрел на все окружающее уже не теми глазами, как год назад. Ягодовская и теперь была пригожа и опрятна, но эмаль поэтичности слетела с нее. С замиранием сердца Дружба представлял себя на месте Винце Манушека в тот злополучный послеобеденный час.

С того самого времени он оценивал все события с точки зрения философа. Но какие могли быть события в тех местах? Так пустяки, нелепости. Иногда Ковик задавался целью получить ответ на какой-нибудь неожиданный вопрос:

– Разве бывает такое ремесло, которое можно было бы забыть, если ты его когда-то освоил? Почему все знает тот, кто ничему не учился, а тот, кто специально изучал какое-то дело, не знает ничего? Я говорю о колбасниках, которые нипочем не сделают хороших сосисок и колбас, тогда как все другие умеют это. То же самое можно сказать и о приготовлении пищи. Любая крестьянка умеет великолепно готовить, если захочет, но на тысячу поваров, может быть, лишь один готовит хорошо.

Об этом шел диспут на протяжении многих дней, регент церковного хора стучал по столу:

– До чего ж это мудреная штука! Никакой логики и тем не менее сущая правда! С ума можно сойти.

Как-то в другой раз господин Млиницкий поделился своими необычными наблюдениями:

– Странно, что шипширица одевается, как графиня, только в те дни, когда появляется элегантный старичок. По четвергам она ослепительно красива и аристократична, в остальные же дни это обычная девушка из Буды.

– Хм-хм… И вы допускаете, что между тем и другим существует какая-то связь?

В пятницу, наступившую вслед за днем Петра и Павла, Гашпар Тибули принес из банка поразительную новость, и хотя он шепотом поведал ее лишь самым надежным людям, она вскоре стала всеобщим достоянием.

– Как-никак, а «Павлин» – птица не простая, несет золотые яйца. Ягодовская положила вчера на книжку в нашем банке десять тысяч форинтов.

– Десять тысяч форинтов! Сразу! Невероятно! Где она могла взять такие деньги? Зачем ей было держать у себя дома столько? Нет, не может быть, чтобы ее заведение приносило такой доход. Она, скорей всего, получила наследство, но кто же ей оставил его? Или, возможно, что-нибудь продала, но что?

Эти слухи дошли и до господина Дружбы, и он несколько дней не переставал думать о книжечке. То и дело украдкой поглядывая на Ягодовскую, он нашел, что у нее удивительно красивый и благородный лоб. Впрочем, он не переставал ненавидеть ее, даже презирать… но лоб… черт возьми, этот лоб…

Раньше он и не замечал этой детали, ему нравились ее волосы, карие глаза, покрытое пушком увядающее лицо, но всем этим уже обладал королевский жандарм. Другое дело лоб, его жандарм вряд ли заметил, хотя в доказательство этого господин Дружба не мог бы привести ни одного убедительного аргумента, все строилось на интуиции и догадках. Тем не менее эти предположения доставляли ему удовлетворение, и он так смотрел на ее лоб, словно первый открыл его существование.

Когда жучок переползает с одного лепестка розы на другой, он, глупый, думает, что это другой цветок. Господин Дружба тоже начал было думать, что он нашел другую Ягодовскую, но оставался, правда, сдержанным, нерешительным, преисполненным сомнений и никогда уже не заводил с нею таких разговоров, как прежде.

Но как-то минуло дней пять или шесть, а шипширица почему-то не показывалась; Дружба невольно выразил вслух свое недоумение в тот момент когда Ягодовская сама подавала ему жареного сома.

– Куда девалась маленькая Йоганка? Почему ее не видно? Что бы это значило? Может, она заболела?

Ягодовская нахмурила густые брови, устремила взгляд на кроткое, опечаленное лицо господина Дружбы, и ее глаза, всегда такие живые, блестящие, затуманились едва заметной грустью. Она небрежно махнула рукой куда-то в сторону севера, поверх домов с закопченными крышами.

– Йоганнушка уже далеко. – И чуть заметная улыбка тронула губы вдовы. – Тетка забрала ее в Краков… моя сестра Людмила. Детей у нее нет, а денег порядочно, – добавила она как в пояснение и покраснела (может быть, ей стало стыдно, что она выдала свою алчность). – Пусть дитя поживет в свое удовольствие, – продолжала она, – пусть развлечется и увидит свет, ведь и вы, кум Дружба, говорили: черешню надо есть весной, когда она еще не испортилась.

– Когда она еще не успела испортиться, – повторил и в то же время поправил господин Дружба, закрыв глаза и наугад поднося ко рту кусочек сома. (Эту дорогу человек знает лучше любой другой.)

Ягодовская присела на стул возле господина Дружбы и так облокотилась о столик, что его левая рука оказалась под ее локтем. Но убрать ее сейчас было бы неприлично.

Даже через одежду рука Ягодовской обдала господина Дружбу таким жаром, словно то была не рука, а печная труба, и этот жар был настолько приятен, что господин профессор весь обмяк. Голова его поникла, рыжая борода веером закрыла грудь, он отложил вилку и стал рассеянно играть серебряным поросенком – брелоком на цепочке часов, который был куплен когда-то для госпожи Ягодовской.

– Видите ли, дорогой мой куманек, – продолжала она доверчиво, нежным голосом, в котором все же заметно было некоторое смущение, – девушку надо вести на базар тогда, когда она в соку и за нее дадут хорошую цену. Пусть себе едет, все равно дома счастье ей не улыбнется. Кто ее здесь видит? Для кого она будет цвести? Да и как ей цвести? Я это говорю не потому, что хочу от нее избавиться. Боже упаси. Все знают, как я ее люблю. Ведь я живу только ради нее, каждое биение моего сердца принадлежит ей. О господи, она у меня одна-единственная. И вот пришлось расстаться! Такова наша участь… И подумать только: однажды упадет она кому-нибудь в объятия. Право, это ужасно! Но мать все понимает и, чтобы опередить судьбу, сама отрывает от груди свое дитя. Она лучше умеет выбрать для этого подходящий момент, чем судьба. (Глаза Ягодовской наполнились, слезами.) На дереве плод висит до тех пор, пока кто-нибудь не сорвет его или пока черенок не засохнет и плод не упадет сам. Дерево ничем не может помочь ему, у него нет ума, но затей у матери есть ум…

– Вы превосходная мать, госпожа Ягодовская, все предвидите, – заметил господин Дружба, отстегивая от цепочки свой брелок (выходи из хлева, мой маленький поросенок!) и играя им на скатерти столика. – Уже в этом одном вы поистине удивительны. И я… что касается меня, госпожа Ягодовская, я, я, госпожа Ягодовская, сделаю… вот именно, сделаю… Ведь вы меня понимаете?.. Э-э, что я сказал госпожа Ягодовская?

– Ничего, дорогой Дружба.

– Вот именно, вот именно, до сих пор я не решался, но теперь я решился. Я сам буду собирать деньги на ту картину, о которой говорил Млиницкий. Мы, ваши завсегдатаи, велим художнику нарисовать вас в виде мадонны… с ореолом, госпожа Ягодовская, так, как изображают святую Веронику, Барбару и других достойных женщин.

Ягодовская расхохоталась, словно это была шутка, а затем, будто в наказание, шаловливо ударила господина Дружбу по руке.

– Да полно вам! Ишь чего еще придумали!

Но все же очень нежно посмотрела ему в лицо, отчего сердце господина Дружбы сильно забилось.

– Оставьте, я этого не заслуживаю, – продолжала Ягодовская, пожимая руку, которую она только что хлопнула. – Нет, нет, я этого не стою, хотя и была всегда благосклонна к вам, господин Дружба. Ох, если бы вы звали, что делается у меня в душе! (Тут она застенчиво опустила глаза.) Если бы вы видели, что там происходит!..

Господин Дружба расчувствовался: добрые серые глаза его замигали, кровь прилила к голове, какое-то божественно сладкое чувство овладело им. Он хотел было что-то сказать, но, как всегда в таких случаях, у него начался приступ кашля; он невольно ухватился за скатерть, сдернул ее, и тарелки со звоном разбились о каменные плиты.

– Полно, полно! – смеялась Ягодовская. – Эх вы, ветреник, разбили мою тарелку!

– Ах, госпожа Ягодовская, – тихо простонал господин Дружба голосом, прерывающимся от кашля, – У вас еще хватит тарелок. Не правда ли? Но однажды… Я вам не скажу, когда и как… вы тоже что-то разбили… И это что-то было в одном экземпляре, госпожа Ягодовская, только в одном.

В этот момент нелегкая принесла Млиницкого. Он поздоровался за руку с соломенной вдовой и Дружбой, затем попросил пива. Хозяйке пришлось приступить к своим обязанностям, а господину Дружбе – снова прицепить поросенка к цепочке; словом, из-за некстати появившегося Млиницкого все расклеилось, разбилось вдребезги, как тарелка и то «что-то», которое, по словам господина профессора, было лишь в одном экземпляре. Впрочем, это пустяки! Провидение умеет все исправить: для разбитых тарелок был изобретен клей, а для разбитых сердец – очаровательные лбы.

Во всяком случае, в тайниках судьбы-мастерицы что-то готовилось, над чем-то трудились мудрые парки, так как господин Дружба с этого дня загорелся. Идеей картины с ореолом. Его энтузиазм чрезвычайно польстил автору идеи, господину Млиницкому, и он открыл подписку, пожертвовав десять форинтов. Эта великокняжеская щедрость, словно внезапный пожар, потрясла посетителей корчмы.

– Посмотрим, – говорил Шандор Балаж, – сколько выложит старый франт!

Собрать деньги оказалось нелегко, сумма росла медленно, но все же росла. Господин Дружба устраивал настоящую охоту на посетителей. Выбрав момент, когда человек являлся с деньгами (а нюх у господина Дружбы в этом отношении был удивительно тонкий), он набрасывался на свою жертву и не выпускал ее до тех пор, пока не выжимал из нее последний грош. За это его и прозвали господином Вивисектором.

Он был добросовестным и энергичным человеком, и если брался за что-нибудь, то обязательно добивался успеха. Превосходно справился господин Вивисектор и с этим делом. В конце концов была собрана такая сумма, что он смог начать переговоры с художником, неким Дежё Топанфалви, и дать ему задаток. Топанфалви немедля приступил к увековечению госпожи Ягодовской. Это был, по-видимому, честный человек и незаурядный художник, – ведь заурядные таланты, заключив контракт и получив задаток, обычно не садятся за работу, а исчезают без всякого следа, предоставляя разъяренному заказчику тщетно взывать к небу о мести.

Только одно не удалось господину Дружбе: он никак не мог поймать таинственного старика, приходившего в «Павлин» по четвергам, того самого, у которого на носовом платке Ковик заметил девятиглавую корону. А между тем Дружба надеялся получить от него самый крупный взнос. От этих денег зависело великолепие рамы. Господин Дружба уже наведывался в Пешт прицениться к рамам в магазине на улице Дроти, но сделать заказ не решался, так как надушенный господин все не показывался в «Павлине». А время шло. Доктор Ковик стал уже издеваться над господином Дружбой:

– Ну ты, пиявка, все еще не поймал старика?

– Может быть, он что-нибудь пронюхал! – отвечал Дружба с досадой охотника, который напрасно прождал в засаде медведя.

– Странно только одно, – заметил доктор, – что он перестал ходить сюда с тех пор, как шипширица уехала в Краков.

– Эх ты, глупый фантазер, – набросился на него господин Дружба, хотя и сам уже задумывался над этим совпадением.

Однажды, когда Ягодовская стояла недалеко от них, разговаривая с адвокатом Тибули, который вел ее дело о разводе, она как будто что-то услыхала и, разгневанная, повернула голову в их сторону.

Адвокат крикнул ей (между прочим, это был пренеприятный субъект):

– Мы говорим, госпожа Ягодовская, как странно, что сюда больше не ездит тот старый господин, экипаж которого всегда стоял по четвергам на улице.

Она пожала плечами и безразличным тоном ответила:

– Кто ж его знает! Посетители, шпильки для волос и носовые платки, милый господин: адвокат, пропадают так, что и не знаешь, куда, когда и по какой причине они исчезли.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
На основании достоверных данных, взятых из сообщений господина Дружбы, автор продолжает повествование

Экзамены подходили к концу, приближалась пора каникул, когда в гимназии было получено извещение от Зойомского суда о том, что ее бывший ученик адвокат Домокош Копал умер, завещав гимназии свое имение в деревне Жам с условием, что доход ежегодно будет распределяться поровну среди учителей.

Как возликовали преподаватели! Вот это славное дело! Есть все-таки благодарность на свете. Тотчас же провели конференцию и решили, не дожидаясь окончания официальных формальностей, послать на общественные средства господина Дружбу, чтобы он осмотрел наследство и сделал о нем исчерпывающий доклад педагогическому совету.

Почему выбор пал на господина Дружбу, а не на кого-либо другого?

Да потому, что он преподавал географию. Решение педагогического совета было вполне логичным. Гимназия получила в наследство земли, – значит, именно преподаватель географии и естествознания должен высказать о нем свое мнение.

С сознанием высокого долга согласился Дружба на эту почетную поездку. В июльский день, прихватив с собой сачок для ловли мотыльков, жестянки и коробочки для растений и взяв в помощники Кутораи, он отправился с богом в дальний путь. Перед отъездом господин Дружба простился надлежащим образом с посетителями «Павлина» и наказал художнику, чтобы в его отсутствие он так же прилежно работал над портретом Ягодовской и особое внимание обратил на ее лоб.

Сойдя с поезда, Дружба и Кутораи продолжали путь на скрипящей словацкой арбе по красивым, живописным местам. Это доставило большое удовольствие господину Дружбе: время от времени он слезал с арбы, чтобы пополнить свои коллекции новыми экспонатами.

В Тот-Пелшеце они заночевали в гостинице, которая называлась «Город Нью-Йорк», а когда-то в прошлом – «Золотой Паук», и буквально замучили хозяина вопросами:

– Не знаете ли вы, где находится Жам?

– Как же не знать? За апамальским хутором.

– А бывали в тех местах?

– Нет, но что он находится за апамальским хутором, это уж я точно знаю.

«Ну это меньше, чем ничего», – подумал Дружба и больше не расспрашивал об имении. Между прочим, его внимание отвлекло интересное известие. Когда он на одном из столиков приводил в порядок собранные по дороге растения, трактирщик сказал ему, что во дворце Радванских – мимо него они должны были проехать – сейчас распускается цветок, у которого только раз в сто лет появляется охота к этому занятию, и вся округа ходит смотреть на него.

– Может быть, алоэ или агава?

– Нет, – ответил трактирщик, – его называют по-другому. Жена моя знает. А мне это ни к чему.

– Вы, значит, не любите растений?

– Я только одно люблю, вот это! – сказал трактирщик, набивая трубку табаком. – Король тоже его любит. Разница между нами одна: он живет благодаря ему, а я живу ради него.

Вскоре вошла трактирщица и сказала, что странный цветок называют «виктория-регия».

– Виктория-регия! – живо воскликнул господин Дружба. – Слышите, Кутораи? Вот это повезло! Посмотрим, Кутораи, всю жизнь будет что вспоминать.

Утром они выехали. У дворца Радванских они остановились и попросили разрешения посмотреть на чудесный цветок. Но садовник со злобой сказал, что цветок был да сплыл. В ночь на понедельник его украли жамские горняки, которые ночевали здесь у господского сарая. Какой-то злодей прокрался в оранжерею, где как раз распустилась последняя лилия, сорвал и унес ее.

– На дыбу следовало бы его поднять, разбойника! – пришел в бешенство господин Дружба. – Он еще не пойман?

– Да мы и не гнались за ним, ведь растение и само отцвело бы уже сегодня.

– Но тогда мы бы хоть увидели его.

– А что его видеть? – проговорил садовник. – Сегодня – желто-белое, на другой день – розоватое; то откроется, то закроется; нет, несерьезный цветок.

Между тем вышел помещик. Узнав, в чем дело, он пожалел, что они напрасно трудились, затем добавил:

– Между прочим, господа, это приятно, что венгерские рабочие начинают воровать цветы. Об этом стоило бы написать. Это признак благосостояния, господа. Апофеоз правления Тисы *. Раньше рабочие воровали сало да копченые окорока из дымоходов.

Дружба был расстроен своей неудачей, но зато он узнал, что в Жаме имеется рудник.

В полдень наши путники остановились в деревне Клинец; здесь в корчме они заказали себе яичницу и велели накормить лошадей. Как раз в то время там развлекались местные богатеи во главе со старостой, который хвастался тем, что его шляпа весит двадцать фунтов. С каждым годом на шляпе оседало все больше грязи и жиру, оттого она и становилась тяжелее. Кутораи с удивлением смотрел на нее, прикидывая. Господин Дружба принялся философствовать по этому поводу:

– Видите, Кутораи, эта шляпа – аллегория нашей общественной жизни. Некоторые политики тоже от грязи приобретают все больший вес и наконец становятся просто незаменимыми, бессменными. Совсем как шляпа клинецкого старосты.

Затем он вступил со старостой в разговор, чтобы расспросить его о деревне Жам.

– Я не бывал в тех краях, – небрежно махнув рукой, ответил староста, – но знаю, что Жам находится за апамальским хутором.

– Подавился бы он своим разъяснением! – раздраженно сказал господин Дружба по-венгерски Кутораи. – Снова ничегошеньки не могу узнать об этом имении, хоть сгори от любопытства. К черту все эти разговоры! – Он сердито повернулся к старосте. – А что это значит, дорогой братец, «за апамальским хутором»? Может быть, это имеет какой-то особый смысл?

– А как же, – ответил староста, укрепляя сзади в своих длинных волосах гребешок. – В народе говорится, что за апамальским хутором не живут ни щука, ни хозяин добрый.

– А что же это должно значить, братец?

– То, что там уже горы, сударь, да реки, в которых правда водится форель, но земля самая скудная. Поэтому хорошему хозяину там и делать нечего.

– Покорнейше благодарю. Ну и ну! Кутораи, вы знали покойного Домокоша Копала? Что он был за человек?

– Знал, господин профессор, он был большой осел.

– Кажется, этот осел подложил нам порядочную свинью.

Кучер запряг лошадей, и они снова двинулись в путь. Подвода катилась медленно. Дорога шла великолепным лесом, вдоль шумящих потоков, на берегу которых буйно росли папоротники. Часто попадались кусты терна и лозы, увитые ежевикой. Из-под колючего можжевельника выглядывали ящерицы. Дружба знал все растения, даже их латинские названия: более того, казалось, что травы и деревья тоже знали его и раскланивались с ним. «Посмотрите, вот едет Тивадар Дружба, наш приятель, наш профессор знакомый, ботаник, кланяйтесь ему, детки, кланяйтесь», – и кусты наклонялись, а вслед за ними нагибались и старые деревья. Кое-где на их пути встречались долины, тогда казалось, что деревья убегали в сторону и, как зеленый шелковый ковер, расстилался поросший густой травой луг, тысячи разноцветных бабочек кружились над ним. Далеко на опушке леса показывался олень или косуля, чтобы утолить жажду у ручья, но, заслышав стук копыт и грохот колес, звери в испуге прятались в зарослях.

Вечером подвода миновала одинокий домик. Кучер, обернувшись, сказал:

– Это и есть апамальский хутор.

– Значит, и ты знаешь эту поговорку?

– Так точно. Щука и хозяин добрый за этим хутором не живут.

Теперь местность была голой и безлюдной. Хорошая дорога неожиданно кончилась, и вскоре экипаж с грохотом опрокинулся в овраг.

Наши путешественники с большим трудом выбрались оттуда, каким-то чудом ни люди, ни лошади не пострадали, но возок сломался.

– Кажется, – сказал Кутораи, – по эту сторону от апамальского хутора не только щукам туго приходится.

Господину Дружбе было не до шуток. Положение сложилось отчаянное: повозка сломалась, требовался кузнец, идти пешком ночью куда-то к черту на кулички было немыслимо. Все детские сказки воскресли у него в памяти, – о детвайских разбойниках, о страшных делах знаменитого Яношика. Внезапно вдали зажглись огоньки. Холодок пробежал у него по спине: наверное, это разбойники варят там ужин.

Но они недолго терзались неизвестностью: вскоре послышался стук колес.

Это была пустая бричка.

Ну, видно, бог послал ее прямо с неба!

– Эй, кучер, погоди! Куда едешь?

– В Жам.

– Друг ты мой, Кутораи, если это не перст божий, тогда я не Тивадар Дружба… Не подвезешь ли нас? С нами случилось несчастье.

– Пожалуйста.

Кучер не только взял их, но и помог словацкому ямщику вытащить и кое-как связать разбитый возок.

Господин Дружба расплатился с потерпевшим аварию ямщиком и взгромоздился вместе с надзирателем на добротное кожаное сиденье брички. После перенесенного страха он стал разговорчивым и веселым, как никогда.

– Чей ты кучер, братец? – спросил Дружба своего спасителя.

– Барона Пала Вильдунгена, – ответил тот.

– А где живет господин барон?

– В Жаме.

– Ого! – рассмеялся господин Дружба. – Что вы за люди? Разве у вас не придерживаются пословицы, что за апамальским хутором не живет хозяин добрый?

– Да он и не живет, – ответил кучер, повернувшись назад.

– Как так? Разве не ты сказал, что у тебя хозяин – барон?

– Барон-то он барон, да хозяйством не занимается.

– А что же он делает?

– Он директор на шахте.

Кучер рассказал, что он отвозил свою госпожу на станцию. Она уехала в Братиславу к старшей дочери, к той, что на выданье (вот это красавица девушка, если бы вы только видели!), а дома еще остались две дочки, но те совсем девочки; кроме того, у хозяина есть взрослый сын, красавец. Стоит посмотреть на него. У девушек при виде его сердце начинает стучать, как телеграфная машина.

Почти целый час ехали в сумерках. Дул слабый ветерок, колыхались ветви деревьев, которые казались какими-то диковинными животными.

На небе не было ни единой звезды, но голые поля горели под вечерним заревом, поэтому земля была светлее, чем небо, что всегда производит таинственное, сказочное впечатление.

– Эй, братец, не знаешь ли ты владений Копала?

– Как же, знаю.

– Хорошие земли?

– Ерундовые, – ответил кучер, поправляя на шляпе страусовое перо.

– Все же сколько они стоят?

– Не стоят они ни черта.

«Ну и влипли», – подумал господин Дружба. Так как эти сведения его не удовлетворяли, он поспешил перевести разговор на погоду.

– Не намокнем ли мы?

Кучер тщательно осмотрел все уголки неба, затем пожал плечами.

– А кто его знает.

– Ну, а трактир в деревне есть? Он отрицательно покачал головой.

– А где же мы заночуем?

– У моего хозяина или у другого какого лешего, – ответил тот равнодушно.

Директор шахты любил гостей, во-первых, потому, что, как страстный политикан и заядлый спорщик, всегда желал иметь свежих людей для диспутов, а во-вторых, потому, что гостей он содержал за счет акционерного общества, с которого за каждую персону брал значительно дороже, чем это обходилось ему самому. Гость в Венгрии повсюду радость, а у Вильдунгена он был еще и доходной статьей.

Итак, у директора постоянно были гости. Сегодня он привел местного лютеранского священника Шамуэля Салитиуса и кассира горной компании, славного куна * Яноша Венеки. Кассир славился тем, что рассказывал всегда лишь одну историю – о пиявках, но никогда не мог рассказать ее до конца. Каждый раз он обижался на слушателей за недоверие и прерывал свою историю. Эта незаконченность умаляла ее значение для мировой науки и человечества. Как-то в молодые годы у господина кассира было воспаление надкостницы, и врач (он жил тогда в Дорожме) прописал ему пиявки на нёбо. Венеки буквально обезумел от боли. Внезапно у него начался приступ кашля, и он случайно проглотил пиявку. С тех пор она живет у него внутри и, когда на нее находит прыть, творит чудеса. Однако, как только он доходил до этого места и начинал перечислять все проделки беспокойного существа, кто-нибудь обычно заявлял, что это, мол, невероятно: за такой срок один из двух уж непременно погиб бы, или пиявка, или кассир. Господин Венеки выходил из себя, стучал кулаком по столу и кричал:

– Не в моей привычке лгать, этого я себе не позволю; мы оба живы и будем жить! – После этого он ни за что на свете не соглашался продолжать дальше.

Наши путешественники въехали в большой и просторный двор, который вел к самому опрятному зданию во всем поселке. У директора как раз собирались ужинать. Хозяин шумно и весело встретил приезжих. Он отнюдь не казался надменным аристократом; это был худенький человечек с круглым животиком (что, по-видимому, и мешало ему кичиться своим баронством), но с красивым, гонким, интеллигентным лицом.

Господин Дружба назвал себя и представил своего спутника, после чего господин Вильдунген познакомил его со своими гостями и сыном, горным инженером Дёрдем Вильдунгеном («Такой молодой, и уже инженер!» – удивленно воскликнул господин Дружба), а также двумя маленькими дочерьми, тринадцати и одиннадцати лег. Затем громко крикнул в открытую дверь:

– Эй, Каталин, скорее подай еще два прибора! Приборы тотчас появились на столе, но Кутораи отказался участвовать в общей трапезе.

– Прошу извинить, я всего лишь надзиратель.

– А мы всего лишь подземные кроты, – проговорил весело барон, – за исключением преподобного отца, он у нас крот небесный.

Ужин был замечательный (такого в «Павлине» не получишь!), настроение приподнятое. Священник рассказывал анекдоты о том времени, когда он учился в Берлине, младший Вильдунген уморительно передразнивал угорских немцев (вообще молодой Вильдунген был прекрасным малым), а Венеки пил большими глотками (какая приятная ванна для пиявки!) и подстрекал пить других. Что и говорить, чокались вдоволь, старший Вильдунген произнес даже тост в честь нового владельца Жама и в честь гимназии, кою он представлял. Не забыл он упомянуть в своей речи и о том, что венгры все страдальцы, а Кальман Тиса – ненастоящий патриот и ненастоящий либерал.

– Он никогда не выпускал из рук знамени либерализма! – вскипел Салитиус.

– Но часто пользовался им для того, чтобы утирать слезы врагам либералов! – загремел старший Вильдунген.

Растроганный господин Дружба пустил слезу, а Кутораи, всегда стремившийся подражать своему начальнику, тоже стал громко плакать. Маленьких баронесс, которые сидели в конце стола, очень заинтересовало, кто обидел дядю, и они беспрерывно спрашивали об этом соседей. Возмущенный Дружба толкнул Кутораи в бок: «Перестаньте, это неприлично». Кутораи что-то невнятно пробормотал в свое оправдание. Можно было понять только, что он оплакивает родину, но господин Дружба снова крикнул: «Замолчи, педагогический совет не разрешал тебе реветь!»

Затем он встал и провозгласил ответный тост за хозяина дома, попутно поскорбев о ранах, кровоточащих на теле родины – движении национальных меньшинств, грубости солдафонов, процветании евреев. Когда Пишта Тюрр праздновал в Париже свадьбу с одной из девиц Бонапарт *, заявил он, один важный банкир, еврей, услышав разговоры о том, что нужно, мол, поквитаться с евреями, произнес за столом вызывающую речь: «Спешите, господа, если вы хотите нас повесить, потому что, если вы будете долго раздумывать, у вас не останется денег на веревку». Короче говоря, их следовало бы прижать к ногтю, но правительство с ними заодно. Ведь в последнее время уже и святую корону стали изображать так, будто с нее свисают пейсы, что-то наподобие цепочек с обеих сторон. Затем господин Дружба упомянул о других упущениях правительства, но, дойдя до миллиардной государственной задолженности, заявил:

– Из этого следует черпать уверенность в нашем будущем. Ведь кредиторы ни за что не допустят Венгрию до гибели, иначе пропали бы их денежки.

Такой неожиданный вывод, несомненно, свидетельствовал о величии ума господина Дружбы.

Задремавший было Венеки встрепенулся и с горечью пробормотал (это была единственная полемическая реплика):

– Не нужно было убивать короля Кутена.

Добрый старый кун до сих под жаловался, что венгры по-злодейски расправились с древним королем кунов.

Как только покончили с обменом мнениями о дальнейших судьбах родины, господин Дружба перевел разговор на свою официальную миссию и поспешил запастись сведениями об имении.

– Поместье почти в пятьсот хольдов земли, пригодной для выпаса овец, – сказал старший Вильдунген, – на ней может расти немного овса, гречихи и картошки. Земли в среднем стоят по тридцать – сорок форинтов за хольд.

– Мало, – разочарованно вздохнул господин Дружба, – ужасно мало.

– Помимо земли имеется еще красивый дом.

– Ах, правда?

– Настоящий маленький замок, – добавил святой отец, – сказочный дворец, только что не на курьих ножках.

– Может быть, в нем и привидения водятся? – улыбнулся господин Дружба.

– Одно, во всяком случае, есть, – подтвердил барон, – но совсем не страшное, не правда ли, святой отец? – И он, лукаво прищурившись, взглянул на Салитиуса, хотя в этот момент ему следовало бы смотреть на собственного сына Дёрдя, который покраснел до ушей.

– Я не суеверен и не ясновидец, – оправдывался священник, – я теперь уже просто старик.