Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"

Автор книги: Jk Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Вот именно поэтому мне получше не надо, – хмыкнул Мирош, обращаясь к своему клавишнику и одновременно обхватывая девицу за талию. – Потом нихрена помнить не буду.

– У тебя и без того память хреновая, – проворчала она в самое ухо и прижалась губами к его шее.

– При моей загруженности? – хмыкнул Иван. – Кстати, Настён, меня там из универа еще не поперли? Не в курсе?

– Понятия не имею, – отвлеклась она от своего занятия и потащила Мироша к колонке. – Не такая уж ты и звезда, чтобы только тобой интересоваться.

Он почти покорно шел следом, на ходу усмехаясь. А потом устроился на ее прежнем месте, усадив к себе на колени. Опалил дыханием щечку и спросил:

– Тогда, может, попробуешь найти компанию поинтереснее на вечер?

– Это ты меня сейчас послал?

– Я, Настён, сейчас не склонен к самоанализу. Хочешь сидеть – сиди. Гапон, ну чего там, а?

– А если не только сидеть? – поинтересовалась девица, пока Гапон вываливался из кухни.

– Спальня занята, – сообщил он, протягивая Ивану «косяк». – Сильно надо – валите в ванную.

Мирош перехватил сигарету и ухмыльнулся. Свою изо рта вынул и швырнул в пепельницу рядом, на подоконнике. Снова закурил и откинул назад голову. Ждал, когда отпустит. Несколько секунд вот так – упершись взглядом в потолок с паутиной по углам.

– Гапон, а ты готикой не увлекался? – медленно проговорил он.

– А че в ней интересного?

– Атмосфера, – он опустил голову. – Нормальное шмалево.

– Насрать мне на все атмосферы, – Гапон уселся на пол рядом с колонкой. – Я сам себе атмосфера.

– Я вижу. Кто там в спальне? Надолго?

– Надолго. Гриба когда вставит, он кончить не может. Трахает дур часами.

– Твою мать, – поморщился Мирош. – И не надоедает же.

– А чего ему должно надоесть? – поинтересовалась Настя. – Двойной кайф.

– Х*й натрет.

– Залижут, – не осталась в долгу Настя.

– Фундаментальный подход. В ванную пойдешь? Или до гостишки?

Девица сползла с коленей Ивана, зацепившись за Гапона, пошатнулась, но удержала равновесие и пожала плечами.

– Ты ж не Гриб, нахрена нам гостишка.

– Как скажешь.

Вот именно сейчас ему было все равно. Плевать. Секса даже не особенно хотелось. Но вышибить из головы. Вышибить все, что было. Он снова затянулся, впуская в легкие дым, чтобы тот вытеснил накопившуюся горечь. Потом протянул косяк Насте.

– Пошли.

Она затянулась, и, проигнорировав протянутую за косяком руку Гапона, пошла в ванную.

– Палец в рот не клади, – усмехнулся Мирош, глянув на клавишника.

– Да пошел ты, – вяло отозвался Гапон. – Я по-любому – лучший!

– Не факт… сегодня пианистку видел?

Пианистка, мать ее… С такими пальцами… что она делает этими пальцами? Пробежалась бы по лицу, к губам, вниз по шее… Тонкие, расстегивающие пуговицы на его рубашке… только ради этого стоит носить рубашки.

Мирош сглотнул. Завелся.

– Не факт, Гапон, – медленно повторил он.

– Коза консервато́рская, – прилетело ему в ответ.

Точно… консерватория. От-вет.

Иван равнодушно пожал плечами и направился в ванную. Из светлого – в темное. По коридору. Среди расплывающихся цветных пятен от резкого контраста. Дернул на себя дверь, и по глазам снова резанул свет. А по ноздрям – пряный запах каннабиса.

Настька стояла голая. Высокая, худая, с острыми торчащими вперед сосками. То ли призывно, то ли ей было холодно. Волосы убрала наверх резинкой.

– Дай еще, – проговорил Иван.

Она затянулась сама и протянула ему – оставалось немного, на пару затяжек. Грохот музыки сбивал мысли, но мысли сейчас были ему не нужны. Он не за этим сюда пришел. Раз за разом – приходил не за этим. Впрочем, не так уж часты были эти приходы. Наркотой он не увлекался. Чистым себе нравился больше. Песни, написанные под кайфом, напоминали поток бреда. Так – он не мог. Но в то же время походы к Гапону – были и его побегами от себя. Все вокруг считают себя в праве сбегать. Почему он должен держаться?

Докурил. Потушил о раковину. Потянулся к душу, открыл воду, которая, ударяясь о поддон, добавляла звуков этой вселенной. Намочил руки и поднял глаза. Голос его теперь звучал охрипшим:

– Если бы не пришел, с кем бы из них пошла?

Она сделала шаг. В маленьком помещении ванной этого было достаточно, чтобы оказаться к нему вплотную.

– Может, ни с кем, может, со всеми, – выдохнула ему в ухо Настя и прикусила мочку, одновременно расстегивая ремень на джинсах.

– Дура, – пробормотал Мирош, наблюдая, как она касается его голой кожи на животе. До тех пор, пока в кармане не завибрировал телефон. Не услышал бы, если бы не вибрация. Потянулся. Вытащил. Фурса, мать его, кайфолом. «Пару мыслей нарисовалось», – мелькнуло в голове сквозь забивавшую все толщу звуков. Проще всего было сбросить. Но вместо этого Мирош поднес трубку к уху.

– Привет тебе, друг мой Фурса! – проорал он в микрофон. На том конце было тихо. Недолго. Достаточно, чтобы осмыслить.

– Понятно, – прозвучало в ответ. – Перезвонишь, как проспишься.

– А чё надо-то?

– Я думал, тебе надо. Гапону привет.

– Да я-то передам.

– Прекрасно.

Смолкло так же резко, как и ворвалось.

– Влад!

Мирош посмотрел на телефон. Сглотнул. Пограничье тем и страшно, что не знаешь, куда шагнуть. Не здесь, не там – нигде.

– Кай забыл и думать о Герде, – пробормотал он.

– Хреновая песня, – Настя подняла на него глаза и спросила с вызовом: – Ну! Так и будешь стоять?

Он улыбнулся – своими прищурившимися глазами. Быстро, мимолетно, на секунду – улыбкой, не тронувшей сердца. И весело сказал:

– Исключительно потому, что тебе не нравится, не буду. Валю.

– Придурок!

– Хуже.

Пуговицы джинсов торопливо приведены в порядок. Ремень вернулся на место. Когда выходил из ванной, задержался. Обернулся к ней и почти одними губами произнес:

– Прости.

– Я не много потеряла, – рассмеялась она ему в лицо.

– Даже не сомневаюсь, все впереди.

И хлопнуть дверью. Не напороться на Гапона. Ни на кого не напороться. Спешно, почти сбегая, одеться в темном коридоре. Удрать от них от всех, от расплывающихся пятен. Из пограничья – шаг назад. На улицу, на воздух, на ветер, в котором совсем еще не ощущалось весны. Ни весны, ничего. Только сырость, но совсем иная, чем в Гапоновой ванной.

Пешком по улицам. Ночь напролет. Без капли опустошения, продолжая чувствовать себя переполненным – не пролить бы. Делиться, давать другим – пожалуйста. От других наполнялся, напитывался сам. Пролить, выронить, потерять – нет. Потому что это уже безвозвратно.

Ночь менялась. Меняла цвет и запах. И даже асфальт переливался от кобальта к розовому кварцу, что уж говорить о небе? Небо оно не над головой, оно под ногами. И он идет по нему, ощущая брусчатку подошвой ботинок так, как если бы она и впрямь имела консистенцию облаков.

А потом он находил себя в такси со странной мыслью о том, что машину надо будет утром забрать от подъезда. Но какая мелочь – эта дурацкая машина сейчас, когда из магнитолы орет, раскалывая весь космос на миллиарды звезд и звуков, Мэттью Беллами. Разбрасывает ошметки пространства по салону. И Мирош вслед за ним шевелит губами: She burns like the sun, And I can't look away. И слышит свой голос, который почему-то звучит не шепотом.

– Мелкий, тебе бы стадионы собирать, – вбивается в него не пролетевшим мимо метеоритом, и он сам ржет вслед таксисту.

– Соберу. Дай лет пять, – так же громко, как пел, ответил Мирош.

– Люди к этому десятки лет идут, – хмыкнул шофер, кивнув на радио.

– Мир ускорился.

Мир ускорялся каждый миг. Не в протяженности секунд, а в количестве действий за эти секунды. И полет по тротуарной плитке сигаретной пачки, не убранной дворниками, оказывается настолько захватывающим, что в какой-то момент он почти бежит за этой измятой, шелестящей упаковкой, футболя ее и наблюдая за тем, как подхватывает ветер. Черт подери, лететь бы так, не зная и не замечая ничего. Глаз нет, один полет. Впрочем, обменять кварцевую поверхность земли на вечную тьму…

Мирош закрыл глаза, глубоко вдохнул воздух.

И пошел вслепую, выкинув вперед руки. По спящему городу, на улицах которого едва слышно шумело море. Сейчас, поздней ночью, он различал его так хорошо… потому что тихо? Или потому что он подошел очень близко, точно не разбирая, куда топает по самому краю бордюра, рискуя в любой момент упасть? Машин в этот час не было. Разве какое редкое такси издалека возвестит о своем приближении ревом. Даже если шлепнуться на проезжую часть – не страшно.

Но Мирош не шлепнулся. Шагал медленно и расслабленно, балансируя, удерживаясь на ногах. Как будто шел по пограничью, не ступая на ту или иную сторону. И улыбался, из всей какофонии ночных звуков вычленяя мелодию хаоса, тогда как хотел слышать фортепиано.

«В музыке тонких рук

Стёкол и крыш звук.

Талой воды край —

На Ришельевской Кай

С криком: не умирай!»

Он ее помнил. Отчетливо. Проступающую грудинно-ключичную мышцу на длинной-длинной шее, когда она поворачивала голову, глядя на людей под Дюком. Полуулыбку губ, когда он пытался накормить ее какой-то дрянью в поезде. Шевелящийся под потоками воздуха светлый локон из-под шапки и его дебильный вопрос, на который он знал ответ, когда спрашивал: «У тебя волосы светлые?»

Конечно, светлые. Он заметил ее еще на перроне в Киеве. Первая платформа. Ожидание 761-го поезда. И она с рюкзаком, на ходу наматывающая шарф под капюшон на выходе из здания вокзала. Прошла мимо компании с музыкальными инструментами и ничего не видела. А он смотрел ей вслед и судорожно хапал ртом воздух, как сейчас. «Если мы сядем в один вагон – моя», – подумал Мирош в ту самую секунду, как услышал гудок состава.

В тот январский день все было для него и за него. Даже остановка посреди поля. И представление с Оркестром продрогших сердец – только затем, чтобы вытащить ее с насиженного места, занятого согласно купленному билету. Как иначе приблизиться? Наверное, как-то можно, хотя бы просто подсесть, но Мирош никогда не искал легких путей. Если сражать, то наповал. Редко кто мог устоять, когда он делился своей реальностью, а она даже пирога не взяла, удовольствовалась кофе.

Потом он ее потерял, толком не успев разглядеть. Глаза – светло-голубые, с мелкими льдинками в радужках, пронзившими сердце Кая, – запомнил надолго, навсегда. Эти самые глаза не чаял уже увидеть до этого самого дня, когда она стала играть. Как играть, Господи!

С неба на землю – вниз

Преодолеть карниз.

Нет никого вокруг —

В музыке тонких рук.

Не умирай, мой друг.

Слишком много… слишком много Снежной королевы. В каждой молекуле пространства и в каждой строчке из десятков, так никогда и не ставших песней. Но теперь у нее было имя. Зо-ри-на.

Именно ее, именно ее, рассветную, он встречал на ступеньках Потемкинской лестницы, глядя, как розовый кварц окрашивает и небо, и море. Музыка смолкла. Стихи ушли. Хаоса больше не было. Был новый день, следующий день, субботний день. И до понедельника слишком много времени, чтобы не решиться ее отыскать.

* * *

Весна началась с понедельника. Кто-то начинает с понедельника новую жизнь, а тут погода решила включить весну. Почему нет-то?

С утра с Лоркой носился по двору. И собаке раздолье, и Мирошу. И солнце, спросонок скользящее по окнам особняка, поигрывало с псом разбросанными вокруг золотыми проворными зайчиками. Начало рабочего дня. Восьми еще нет, спать бы.

– Весь уделается, – пробурчал, направляясь в гараж и наблюдая за хозяйскими забавами, шофер Володя, новенький – с декабря отца возил.

– Зверь должен гулять, – легко бросил Мирош в ответ. Впрочем, Лорка был воспитанной собакой. Особенно по земле не катался. Да и грязь, к тому же, подсыхала.

На завтрак Иван, естественно, опоздал. Влетел в столовую, где уже сидели оба родителя, изображавшие чинную трапезу. И бухнулся на ближайший к выходу стул, чтобы потом легче было слинять.

– Доброе утро, – проинформировал он отца с матерью о намерении питать себя.

Мила глаз от стола не подняла. После чудовищного происшествия в минувшую пятницу с Мирошем они еще не пересекались.

Отец, наоборот, отвлекся от методичного намазывания бутерброда паштетом.

– Все в порядке? – поинтересовался он через стол.

– В отличие от большинства людей на этой планете, у меня не бывает не в порядке, – придвигая к себе кофейник, подмигнул он отцу. – Положение обязывает.

– А похоже, что готовишь пути к отступлению.

– Запасной аэродром – это уже категория мудрости. Мне двадцать, я нифига не мудрый.

Дмитрий Иванович хмыкнул.

– Зато язык подвешен, – изрек он и откусил, наконец, бутерброд.

– Издержки жизни публичного человека.

Кофе был налит в чашку, источая аромат, за который можно продать душу. И Мирош с наслаждением втянул его запах. Из состояния легкой эйфории вывела Мила, все же высунув хмурую мордочку наружу из своей раковины.

– Учитывая, что количество публичных людей в этом доме зашкаливает, позволь полюбопытствовать, как проходит твоя жизнь вне сцены. Что учеба?

Нет, ей не было это интересно. Но наблюдать миролюбивую пикировку отца и сына – быть вне семьи. А это невыносимо. И чувства, испытываемые ею, легко читались на ее лице. Все еще красивом, несмотря ни на что. Зелень в глазах Мирош унаследовал от матери.

– Весело, – пожал Иван плечами. – Как еще может быть, учитывая, кто мои родители?

Мирошниченко-старший, в свою очередь хмуро наблюдая второй акт Мерлезонского балета, так же хмуро воспользовался правом дирижера и вмешался:

– Единственный клоун здесь – ты.

– Тоже благородная профессия, – Мирош хрустнул булкой, отламывая кусок. – Честная и… это… требующая квалификации. Кстати, у тебя в музыкальной академии знакомых нет?

– Ты собрался переводиться?

– Скажешь, плохая идея?

– Скажу. Идея – плохая.

– Я так и знал! А знакомые-то есть?

– Для чего тогда?

Мирош поднял глаза от стола и внимательно посмотрел на отца. После чего без обиняков ответил:

– Человека найти надо. Вероятнее всего, сам справлюсь, но если понадобится помощь…

– Тогда и подумаем, – отозвался отец, неторопливо продолжая завтрак. – Человек важный?

– Музыкант.

– Как видишь, Дима, – подала голос Мила, в очередной раз попытавшись вклиниться в разговор, – у него одна музыка на уме.

– А как называется то, что на уме у тебя? – не глядя на жену, бросил глава семейства.

Она медленно сглотнула, повернув к нему голову. Испуганно, даже чуть воровато. До тех пор, пока не поняла, что продолжать он не собирается. И только после этого негромко всхлипнула:

– А у тебя? Что? Или кто?

– За столько лет могла бы усвоить, что у меня разнообразные интересы.

Дмитрий Иванович резко поднял голову и встретился с ней взглядом – холодным и цепким.

– О, да! Интересы! – истерично выкрикнула Мила, не выдержав. – А я отработанный материал, шлак. Никому не нужна и ничего не стою.

Муж не сводил с нее взгляда. Лишь чуть вскинул брови и молчал. Она же засуетилась по столу, перебирая приборы, а потом быстро посмотрела на сына, в это время преспокойно отпивавшего из чашки свой кофе.

– Видишь, он провоцирует! Он нарочно это делает, Ваня!

Мирош только пожал плечами и пробормотал:

– Семейный завтрак – райское блаженство.

Мать его не слушала. Она металась, как раненая волчица мечется из последних сил. Опустошая и себя, и свои жертвы.

– Добить меня приехал, да? – шипела она теперь. – Макнуть лицом в грязь? Так это и твоя грязь тоже. Сколько твоей нынешней лет? Насколько меня моложе?

– Не нападай, Мила. Не трать силы.

– Да пошел ты! – полыхнула она последний раз и уронила лицо в ладони, драматично разрыдавшись.

Дмитрий Иванович взглянул на часы и, бросив на стол салфетку, поднялся.

– Подвезти или сам? – спросил он сына.

– Я большой мальчик, – ответил Мирош, чуть сощурившись. – Про академию забудь. Вот там я точно сам.

– Хотелось бы верить, что ты не только вырос, – сказал ему отец, проходя мимо, и похлопал по плечу. – Сегодня останусь в городе.

– Тогда до новых встреч, – поморщился Иван, не особенно этих самых встреч желая. Во всяком случае, не на своей территории. Мила, поверженная, полулежащая на столе и выдыхающая со своими всхлипами жалкое: «Дима, Димочка», – зрелище ниже среднего, что бы она сама ни вытворяла годами в чаде полубезумия. Впрочем, бывает ли безумие наполовину?

Отец уехал, Мирош наперед знал, что ближайшие выходные они уже не увидятся. Дмитрий Иванович всегда возвращался этак набегами, получал свою дозу адреналина от жены и сваливал надолго, на недели, подчас на месяцы. Да и приезжал-то – повидать сына. И Мирошу все чаще приходило в голову, что из этого проклятого дома надо валить. С отцом можно видеться на нейтральной территории при желании. Видеть мать и, тем более, контролировать ее образ жизни, оберегая семью от ненужных скандалов, он не хотел. Со своей жизнью он пытался совладать сам. Как умел, не всегда толково.

Так и сейчас – в угаре чужой ссоры, ощущая только отвращение от одного вида недопитого кофе в чашке, на котором сосредоточиться было невозможно. Он сидел за столом и глядел вниз, изучая поверхность остывшего напитка, и не видел его. Ни черта не видел. Слышал только всхлипы на другом конце столовой.

– Ты просто охренеть какая стенка, – медленно произнес он.

Мила подняла голову и взглянула на него. Судя по взгляду, ничего не понимала или не слышала. И ясно было, что к концу дня она будет невменяемой от алкоголя. Пох*й. Лишь бы дома, лишь бы никуда не ходила.

– Говорят, за мужиком стеной жена стоять должна. Вот ты просто…

– Просто… – включилась она. – Ты не знаешь, каково в моей шкуре жить.

– И знать не хочу.

Бросил салфетку на стол, как несколькими минутами ранее отец. И покинул столовую. Переводить кислород вот так, не оставляя места сердцу, он не имел ни малейшего желания. И даже жить в половину его – не видел смысла. Лучше выгореть раньше, чем тлеть.

Солнце, между тем, никуда не делось. И Лорка, зажмурившись, сидел возле крыльца – домой его так никто и не загнал, ожидая пока хаски продрогнет. Но тот даже не думал начинать. Проводив взглядом старшего хозяина, отъехавшего несколькими минутами ранее, сейчас он с некоторым любопытством наблюдал за младшим, который стоял на крыльце с таким видом, будто бы его единственным желанием было опустить голову в чан с ледяной водой и остынуть. Солнце же остыванию не способствовало – пригрело по-весеннему, несмотря на то, что времени было еще не очень много.

– Кататься поедем? – хрипловато, не иначе от ветра, спросил Мирош собаку. Вряд ли пес понял, но ездить на заднем сидении, наполовину высунув морду вперед, к водителю, Лорка любил. Мирош некоторое время разглядывал его, едва ли толком видя, а потом рассеянно брякнул: – Ладно, жди. Пойду машину выгоню.

До улицы Новосельского добирался через пробки. Утро понедельника если чему и благоприятствовало, то исключительно их наличию. Лорка радостно свесил язык и только и успевал, что смотреть по сторонам. В выходные его с собой никто кататься не брал. Мирош, проспавшись в субботу, следующие сутки провел у Фурсы – соображали на двоих что-то новое, пока без стихов, что впоследствии вызвало у Ивана восторженное: «Хочу студийную запись». «Текст напиши сперва», – прозвучало в ответ.

Одно из самых положительных качеств Влада: ненавязчивость. Если он и говорил, то исключительно по делу, потому и о пятничном инциденте не прозвучало ни слова. Фурса всегда был чист, в отличие от Мироша. Он даже алкоголь не употреблял ни в каком виде. Но в то же самое время не позволял себе ни осуждать вслух Гапона, находя ему оправдания, когда Мирош психовал, ни самого Мироша, хотя его-то явно не одобрял, попросту по-дружески беспокоясь, да и вообще никого другого из группы. Если самого себя он считал не более чем техничным гитаристом, то Ивана – по меньшей мере, кем-то вроде Пола Маккартни. Талантливому человеку, по его разумению, прощалось если не все, то многое, чем Мирош беззастенчиво пользовался, позволяя себе заявиться как ни в чем не бывало после любой выходки.

Ровно как в воскресенье.

Он подгонял время, стремясь его опередить. Чтобы выходные не тянулись бесконечной чередой часов до понедельника, когда появится хотя бы шанс отыскать Зорину. Там, на концерте под Дюком, он впитывал ее всю – лицо, руки, звуки голоса и клавиш. Тонкую шею, губы – наверняка мягкие, как у ребенка. И твердил про себя: «Академия имени Неждановой, академия имени Неждановой, академия, мать ее, имени Неждановой». Это маленькие принцессы учатся в музыкальных школах. Королева доросла до консерватории.

Ждал понедельника, как иные дети ждут Новый год. С некоторым любопытством и неистребимой верой в чудеса. Почему – черт его знает. Может быть, потому что волшебство уже случилось, когда она села в один с ним вагон, а потом, спустя несколько месяцев, оказалась пианисткой.

И какую ж пургу он метелил под тем чертовым Дюком! Шоу не удалось.

Включился инстинкт охотника.

Этот самый инстинкт и вел его туда, где можно было ее найти. Пока не понимал, для чего. То ли Гапона выгнать взашей, а за его инструмент усадить ее. То ли наметил себе новую высоту – с фамилией Зорина. И в то же время понимал ясно: «моя» – это не фигура речи. Он так ее чувствовал.

Впереди вдоль дороги в глаза бросился собор Святого Павла. И саму дорогу перечеркивали трамвайные пути.

– Приехали, Лорка, – сообщил Мирош, сворачивая к парковке перед академией. Лорка завозился сзади и шумно засопел носом. Часы показывали чуть больше десяти утра. И вариантов, представлявшихся Ивану Мирошниченко оптимальными в данном конкретном случае, было два. Сидеть здесь и ждать, когда Зорина появится – появится же когда-нибудь, раз тут учится. Или зайти внутрь, осмотреться и, вероятно, наведаться в деканат, например. Первый вариант, возможно, был более жизнеспособен ввиду того, что не вызывал опасений быть посланным, по крайней мере, деканатом. Но жажда деятельности делала просиживание в машине малопривлекательной перспективой.

Решение подсказал Лорка, засуетившийся между сиденьями, переступая с лапы на лапу. Псу не терпелось размяться.

– Одно не исключает другого, – хмыкнул Иван, вышел на улицу, наклонился, заглянув в салон, и сказал: – Сидеть смирно и ждать. Скоро буду.

Прозвучало почти издевательски. Собачьи глаза сделались несчастными и смиренными.

Мирош попал в перемену. «Козы консерваторские», равно как и «козлики», сновали по зданию, переговариваясь между собой и создавая развеселое академическое многоголосье. От обычных студентов эти отличались тем, что некоторые из них были с музыкальными инструментами. Благоговения не внушало. Но весело почему-то стало.

Здесь же, в просторном холле, где все вокруг бежевое и золотое, будто бы с порога строго и навязчиво вдалбливали в голову: нехрен понапрасну шариться в храме искусства – на стенах, красовались портреты выпускников академии, достигших больших результатов в мире музыки, и легендарных преподавателей, достигших результатов еще бо́льших. Мирош побродил под ними, оправленными во внушительные рамы, среди колонн и высоких сводов, вчитываясь и припоминая, знает ли хоть кого-нибудь. И втихомолку ржал: с умными ему не по пути, а к красивым не допустят.

Поймал какую-то девчонку и с уверенным видом спросил:

– А у пианистов деканат где?

Та на мгновение застопорилась, разглядывая его, а потом деловито и почти снисходительно сообщила:

– Фортепианно-теоретический на втором.

Мирош кивнул, направился к лестнице, на ходу проворчав себе под нос: «Фортепианно-теоретический. Охренеть». А потом завис, немного не доходя до нее. Здесь располагался здоровенный стенд с объявлениями, среди которых в глаза бросалась светло-салатовая афишка. В этой самой точке, исходной для сотворения вселенной и ее галактик, Мирош замер всего на минуту, чтобы за спиной услышать знакомый голос.

– Аристарх совсем рехнулся. У меня и так ничего не получается, еще и он… как удав.

Иван вздрогнул, но остался стоять, как стоял. В общем гомоне голосов вычленив ее – жалобный. Соблазн повернуться и обнаружить себя, просто поздоровавшись. Еще больший соблазн подслушать, прикоснуться к тому, что внутри.

– Аристарх по жизни удав. Только других он живьем заглатывает, а тебя всего-то гипнотизирует, – прозвучало в ответ. Розововолосая.

– А он и заглотнёт. Когда я ему концерт провалю.

– В прошлый раз ты ныла, что не допустит. Допустил же!

– Я не ною! – слабо возмутилась Полина. – Это правда.

– А Пламадил не допущена. Но это я так, к слову.

– Может, и к лучшему. Чем потом перед зрителями…

«Зорина, ты дура?!» – мелькнуло в Мирошевой голове. Перед глазами отчаянно мельтешил светло-салатовый фон. На буквах он сосредоточен не был. Буквы прыгали. «Концерт класса приват-профессора кафедры…»

– Зорина, ты дура?! – повторила вслед его мыслям розововолосая.

– Можно подумать, ты умная!

– Да он тебя специально гоняет, мелкая. Потому что любит. Кого не любит – просто недопуск и пошел вон.

– А получив диплом, отправлюсь прямиком в дурку, – вздохнула Полина.

– Не отправишься. От Фастовского либо на большую сцену, либо за швабру и тряпкой по полу елозить. Не твой случай.

– И какой же мой?

– Первый, бестолочь! – это доносилось уже с лестницы. Мирош медленно выдыхал. Он нашел ее. Его глаза нашли ее на афише.

«17 апреля, среда. Концерт класса приват-профессора кафедры общего и специализированного фортепиано Фастовского Аристарха Вениаминовича. Золотой зал Одесского литературного музея. Начало в 17:00. Вход свободный.

Исполнители:

Немчук Владислав (4 курс)

Кольцова Александра (2 курс)

Гнилорыбова Вероника (3 курс)

Царенко Тарас (3 курс)

Зорина Полина (3 курс)…»

Зорина Полина – третий курс. И чудовище приват-профессор Фастовский.

Голоса поглотил гомон студентов. Перемена заканчивалась. А Мирош стоял и перечитывал афишу. Приват-профессор. Конферансье. Сочинения классических и современных композиторов. Зорина.

Зо-ри-на.

Улыбка тронула его губы. У него есть этот день. Следующий день. И будет среда. Послезавтра будет среда. Не проморгать бы.

К машине Мирош возвращался, зная, что послезавтра будет среда, а псина в его салоне наверняка устала соблюдать дисциплину. Покормить. Выгулять. Дождаться, покуда Зорина выйдет из здания академии. Интересно, домой она едет на трамвае, ловит маршрутку или идет пешком?

По истечению полутора суток, пришедшихся на его заочное знакомство с жизнью ученицы консерватории, он знал, что живет она в Черемушках, может пройтись до Ришельевской ради «Шоколадницы» и всегда переходит дорогу только в положенном месте. Собственно, и вся информация, которой теперь несоизмеримо больше, чем еще только неделю назад, когда он думал, что забыл про нее навсегда после вьюжных январских сумерек в Хьюндае.

В 16:45 назначенного дня он торчал перед литературным музеем, неожиданно для себя обнаружив, что понятия не имел, что тут проводят концерты. Фурсов периодически заводил песню о том, что надо получать музыкальное образование. Мирошу было интересно только петь и писать. Техничности он требовал от других. А вот поди ж ты, макнули в самую гущу параллельной действительности. Сам себя погрузил.

Оставалось только наблюдать, кто ходит на бесплатные концерты консервато́рских классов приват-профессоров. Впрочем, группа «Мета» тоже частенько выступала бесплатно («Пока бесплатно», – поправлял себя Мирош), но контингент присутствующих определенно разнился. Из молодежи – в лучшем случае свои же, из академии. Небольшое число родственников исполнителей.

Самые многочисленные и яркие среди подтягивающихся слушателей – высококультурные пенсионерки, тянущиеся к прекрасному. Поправка: прекрасному на халяву. В шляпках, перчатках, при дамских сумочках и ридикюлях, по меньшей мере, тридцатилетней давности, извлеченных с антресолей по случаю выхода в свет. Престарелые дамы были тщательно загримированы и поистине хороши собой. В гардеробе, разоблачившись, они обнажали свои чудом не побитые молью платья с большим количеством бижутерии, но шляпок не снимали, уверенные в собственной неотразимости. И были не далеки от истины – Мирош, по крайней мере, впечатлился. Годы в музыкалке и консерватории ради звездного часа для постоянных клиентов Пенсионного фонда!

На некоторых бабушек, кому больше повезло, пришлись и дедушки в костюмах времен их молодости, часто в старомодных галстуках и в редких случаях – при бабочке. «Ибо каждой твари по паре», – философски отмечал про себя Иван. Они неспешно прохаживались по залам литературного музея, и среди этой уникальной по своему составу толпы сам Мирош выглядел телом чужеродным. Впрочем, наблюдать за людьми ему было интересно всегда.

Родители выступающих и студенты выглядели более привычно. Но даже в их коллектив он не вписывался в своих потертых джинсах с эффектными дырками, кроссовках и в тонкой кожаной куртке, поблескивая серебряным перстнем с волчьей мордой на черной эмали.

Оказавшись в пресловутом концертном зале, среди лепнины и позолоты, круглых рамок, под стеклом которых выставлены фрагменты рукописей, первые издания книг с автографами авторов – единственного, что напоминало о принадлежности музею литературы, в отличие от рояля, стоявшего под сводчатыми окнами, Мирош брел между рядами, выбирая, где бы упасть. Далеко – не хотел. Хотелось близко. Чтобы ее видеть. И запоздало думал, что как совершенный идиот даже цветов не купил – а кто-то был и с букетами. Знакомые, родня. Может быть, и ее близкие тоже где-то здесь.

Третий ряд, место с краю, у прохода – почти в центре. Как на ладони рояль, своды, ведущий концерта. Люстра над головой, совсем как в театре. И все заполнявшееся голосами и теплом человеческим пространство зала. Мест было не очень много, но для присутствовавших – в самый раз. Зато почти не осталось свободных стульев. «Аншлаг», – снова мысленно крякнул Мирош и заткнулся, отключив сарказм.

С бокового входа в зал степенно вплыл пожилой мужчина, будто сошедший с фотографий начала двадцатого века, таких, которые в красивых рамках ставят на вязаные кружевные салфетки, устилающие антикварные комоды с канделябрами. Милый старикан под стать публике пенсионеров, а в чем-то и переплюнувший ее. Следом за ним – свита из пяти молодых людей. Три девушки, два парня. Концертные платья, строгие брюки и рубашки.

Зорина.

Зорина Полина, заявленная в афише звезда фортепианной музыки – не сегодня, так потом.

Мирош выровнялся на стуле и широко улыбнулся. Значит, допустили бестолочь.

Убранные наверх светлые волосы. Темное платье в блестках, будто вторая кожа. Он ненавидел блестки и ненавидел макси. И все же на ней все казалось сексуальным. И блестки, и мнимая закрытость макси.

Конферансье объявил участников. Представил руководителя. И консервато́рская гоп-компания устроилась в оставленном свободным первом ряду. Мирош вытянул шею, чтобы видеть Полину на другом конце зала, очевидно, не догадавшуюся присесть где-нибудь поближе, чтобы ему было хоть немного сподручнее гипнотизировать полукружие ее шеи и плеча, вьющийся золотистый локон, ушко и часть щеки. Потрясающая добыча! Все как он хотел.