Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Тонкая, с изящно закрученным краем и перламутровой поверхностью, она легко помещалась в его ладони. И он думал о том, как часто жизнь подбрасывает сюрпризы. Здесь, на суше, рапаны ему никогда не попадались. Они были редкостью на пляже, хотя дно Черного моря, говорят, ими полно, как полны ими на земле сувенирные лавки. Вот так, просто, в руки, Мирошу они никогда не давались. Запросто в руки ничего ему не давалось, кроме голоса. И без разницы, чей он сын.
То, чего он хотел, от этого не зависело.
Поглаживая поверхность раковины пальцами, которые все еще горели прикосновением к тонкой ладони пианистки, Мирош смотрел на то, как алым огнем занимается край неба, как он же сплошным потоком заливает море. Как кровавыми искрами подрагивает маслянистая поверхность воды.
Он вдыхал йодистый воздух. И, понимая, что давно уже не мог похвастаться настолько чистым сознанием, как в эти минуты, находил удивительным то, что среди морской тины и ветхих, прогнивших рыболовных сетей, может попасться что-то самое нужное на земле, что и не чаял увидеть.
Когда он сядет в свою электричку, воздух окрасится сиреневым цветом. А море потемнеет. Эти мгновения тишины и червленого золота здесь, на берегу, у лодки с пробитым дном, среди влажного песка и ожидания, казались ему бесценными. Интересно, какие здесь звезды? Далекие или близкие?
Говорят, на звезды положено любоваться вдвоем. На закаты, несомненно, тоже. Но пусть этот вечер не заканчивается никогда. Или пусть он закончится, чтобы поскорее пришло воскресенье. Она ведь в воскресенье возвращается? Кажется, теперь, за эти недели, он впервые знал, что ему делать. Это и успокаивало, и возбуждало.
Раковина отправилась в карман куртки. Ее он заберет с собой, как заберет с собой закат на краю земли. Потом Мирош спрыгнул с лодки и уверенным шагом отправился назад, на станцию, откуда ушел, чтобы ожидание там, среди людей, не превратилось в суету и обыденность. И не жалел о том ни минуты. Сейчас, пусть недолго, он чувствовал себя так, как после концерта.
В наушниках звучала Фаустовская соната Листа. Был ли он счастлив? Нет. Но он дышал предощущением.
* * *
Воскресный же вечер оказался совсем другим. Горизонт алел к ветру, срывался дождь, и Полина зябко куталась в куртку в ожидании электрички. И кажется, все возможное счастье заключалось только в том, чтобы наконец стало тепло. Она стащила с себя рюкзак и достала термос с имбирным чаем – Татьяна Витальевна знала, что Полька всегда мерзнет в такую погоду, приложила его к губам и замерла. В нескольких метрах от нее на перроне стоял Мирош.
Курил. За спиной рюкзак. Наглухо застегнутая куртка. И медленно расползающаяся по губам улыбка, заставляющая его глаза щуриться.
– Привет, – услышала она его голос – неожиданно теплый в эту холодную весну.
– Привет, – озадаченно ответила Полина. – Ты… ты сколько здесь торчишь?
– Давно.
– Зачем?!
– А мне нравятся наши с тобой дорожные отношения.
– Нет у нас никаких отношений! – возмутилась Полина и демонстративно сделала шаг назад.
– Есть. Есть, Зорина. Просто ты еще не привыкла.
– И не собираюсь, – она стала суетливо оглядываться, вынула из кармана телефон, посмотрела на время, открыла контакты. Можно поехать на маршрутке, но это не избавит ее от Мироша. Можно вернуться домой, но это повлечет объяснение с мамой. Еще хуже – объясняться со Стасом, если позвонить ему. Полина вздохнула, убрала телефон и спросила: – Зачем ты это делаешь?
– Затем, – очень серьезно ответил Мирош и подошел к ней. Термос в ее руках был холоднее его ладоней, когда он обхватил ее плечи. И холоднее дыхания, когда он приблизил свое лицо к ее. Даже зелень его глаз была теплее моря в ее взгляде. А потом его рот накрыл девичьи холодные губы. И в той точке, в которой сошлись, температура была одинаковая. Только искра зажглась между. Отогревая обоих.
Она точно знала, что должна его оттолкнуть, но лишь сильнее сжимала пальцы вокруг термоса, чтобы избавиться от безрассудного желания коснуться ими его кожи. Достаточно того, что она чувствует его губы и чувствует, как дрожат ее, отвечая, возвращая поцелуй. Полина закрыла глаза, и вместе с этим исчезли все звуки, которыми была полна станция. Лишь их дыхание – одно на двоих – звучало сейчас между ними. А потом в эти секунды времени и миллиметры пространства ворвалась проклятая грохочущая электричка, ознаменовывая наступление новой реальности для них обоих. Реальности, в которой он ее поцеловал.
Состав прибыл.
Двери вагонов распахнулись.
Полина очнулась и все же отпрянула от парня.
– Ты придурок? – запоздало возмутилась она. – Ты что творишь?
Он тяжело дышал. Ноздри раздувались. И кончики ушей стали розоватыми. От холода ли? Потом протянул к ней руку и хмуро сказал:
– Рюкзак давай.
– У тебя свой есть, – огрызнулась Полина и ринулась к электричке.
Мирош догнал ее в два шага. В тамбур поднялся за ней. Молча. А уже потом, когда они оказались в полупустом вагоне, тихо, чтобы слышала только она, проговорил:
– Моя очередь спрашивать зачем. Зачем, если ты знаешь, что у нас все с тобой будет?
– Я знаю, что ничего у нас не будет.
– Глупо. Но если по-простому не понимаешь, значит, придется объяснять долго и сложно.
* * *
Июльское утро наполняло кухню ярким солнечным светом, и Полина щурилась от его отражений на всех блестящих поверхностях, которых было немало в квартире Стаса. Он любил глянцевое, блестящее, абстрактное и ультрасовременное, отчего хоть волком вой. А она волком выть не хотела. Этот фарс надо было довести до конца. Ради чего – вопрос задачи.
И тем не менее, Зорина упрямо сооружала омлет – без излишнего энтузиазма, но из чувства долга. Того самого, который руководил ею и минувшей ночью, когда Стас приволок ее к себе и заставил ее доказывать свою любовь… или же скрывать сомнения в ней.
Полиной все чаще владело чувство вины. Ей казалось, что надо, пора уже принять решение – только знать бы какое… Согласиться на его чертовы претензии или послать их без шансов на возвращение. Вместе с ним. Ее первым. Сделавшим ее женщиной. Умеющим баловать. И способным на очень многое пойти ради нее. Разве нет?
Эта неопределенность и блеск чертовых поверхностей омрачали радость наступивших каникул и закрытой сессии. Но некоторое облегчение приносил предстоящий отъезд Стаса. В его отсутствие она сможет оставаться в Затоке столько, сколько нужно, чтобы помочь Татьяне Витальевне в пансионате, а не разрываться между матерью и Штофелем, мотаясь в Одессу и обратно. И, кроме того, у Полины будет достаточно времени всерьез подумать над тем, что ей делать дальше.
От раздумий ее отвлек запах кофе, и она вспомнила про омлет, к счастью, не успевший подгореть. Вооружившись благими намерениями и блестящим, глянцевым, «ультрамодным» подносом, на котором расположился завтрак, Полина протопала в спальню.
Штофель уже проснулся. Лежал на подушках с видом сибарита. И поглядывал на нее из-под прищуренных от солнечных отблесков век.
– Ты совершила подвиг и отыскала кухню? – лениво улыбнулся он.
– Не велик подвиг, – сказала Полина и пристроилась рядом вместе с подносом.
Стас потянулся к ней, коснулся ее щеки мягким прикосновением. Опустил ладонь ниже, чертя дорожку по шее к вырезу футболки.
– Я от тебя с ума схожу, – хрипловато поведал он.
– Ум тебе еще пригодится, – она тоже улыбнулась и кивнула на поднос. – Холодный омлет – это невкусно.
– Что тебя туда понесло? В девять приходит Наталья, она бы приготовила все. Повалялась бы еще.
– Захотелось самой.
– Ну сейчас оценим, – Стас принял комично-строгий вид и взялся за вилку и нож, – что мне там досталось в хозяйки.
Ел он… красиво. Иначе не скажешь. Наре́зал омлет на одинаковые по размеру квадратные кусочки. Один отправил в рот. Тщательно разжевал, демонстрируя хищность собственной челюсти. Проглотил. Сделал глоток воды из стакана. И внимательно посмотрел на Полину.
– А если я больше ничего не умею? – спросила она, наблюдая за Стасом.
– Умеешь. Не далее, чем сегодня ночью, я имел возможность в этом убедиться.
– И этого достаточно?
– Немного покладистости – и тебе бы вообще цены не было, – в рот отправился следующий кусок омлета.
– Приятного аппетита, – усмехнулась Полина и взяла с подноса свою чашку с кофе. Теперь за ней наблюдал он. К утру его щеки покрывались иссиня-черной щетиной. Но это было единственным, что делало его ближе к иным людям. Даже волосы после сна лежали вполне прилично. И взгляд, совсем не сонный, серьезный, ясный, скользил по ее лицу.
– Между прочим, могла бы еще подумать, – чуть растягивая слова, задумчиво проговорил он. – Два месяца в Нью-Йорке. Тебе бы понравилось.
– Я маме обещала помочь, – Полина вздохнула, – я говорила.
– Я не жалуюсь на память. Просто меня поражает… твой выбор при всех сопутствующих обстоятельствах.
Об этих самых обстоятельствах они говорили не единожды. Весь май и весь июнь, с тех пор, как стало известно о необходимости этой поездки, Стас звал с собой, она упорно отказывалась. Если бы он собирался на несколько дней, скорее всего, Полина бы согласилась. Но результатом двух месяцев, проведенных вместе, наверняка станет то, что она больше не вернется в свою квартиру и ничего не будет, как сейчас. И этого последнего шага она не хотела. Точки невозврата навевали на нее легкий ужас.
– Не сердись, – пожала она плечами.
– Я не сержусь и не сердился. Наверное, начинаю привыкать к твоему «нет».
– Ты на работу сегодня едешь? – спросила Полина в попытке сменить тему.
– Нет, не успею. Наталья собрала вещи еще вчера. В десять приедет шофер. Самолет вечером, еще добираться до Киева. Знаешь, о чем я думаю?
– О чем?
– О двух вещах. Во-первых, я еще ни разу в жизни не ел такого вкусного омлета. Наверное, потому что это ты готовила. Спасибо.
– А во-вторых?
– Нет бы обрадоваться и поцеловать меня! – чуть поджал губы Стас. – Во-вторых, я подумал, что два месяца – хороший срок. Скайп нам в помощь. Но ты соскучишься по мне.
– Ты всегда всё знаешь, – улыбнулась Полина и наклонилась к нему с поцелуем. Его ладонь легла на ее затылок, и он прижал ее к себе. А потом, спустя несколько мгновений их тесного касания, прошептал близко от ее лица:
– Работа у меня такая – знать. Но я подумал… в любой момент, когда тебе осточертеет пансионат твоей матери, а ты захочешь меня видеть – прилетай. Позвонишь Ростиславу Юрьевичу, он все устроит и с билетами, и с документами. Я в любом случае буду этому рад и буду ждать.
– Хорошо, – она согласно кивнула. – А у тебя совсем не получится приезжать?
– Сейчас, во всяком случае, это не входит в мои планы. У меня плотный график. И напоследок. На прощанье мне хотелось сделать тебе подарок. Чтобы тебе чаще вспоминалось обо мне.
Штофель в полуулыбке приподнял одну бровь, отодвинул поднос и потянулся к тумбочке со своей стороны кровати. Из ящика он вынул небольшой бархатный квадратный синий футляр. Пальцы быстро скользнули по крышке, открывая ее. И изнутри ярким блеском в лучах утреннего солнца по лицу Полины метнулся отблеск фиолетового аметиста, оправленного в кольцо.
– Чтобы не забывала меня, – чувственным голосом произнес Стас.
Понимая, что спорить с ним совершенно бессмысленно, Полина протянула руку к кольцу, вынула из футляра и принялась рассматривать.
– Надень, – настойчиво попросил Штофель.
Она долго возилась, неудачно примеряя его на разные пальцы – то было маленьким, то свободно крутилось. Он внимательно следил за ее движениями. Потом чуть нахмурился и выдал:
– Интересно, это я тебе не по размеру или ты мне?
– Это ты всегда всё знаешь, – со смешком повторила собственный тезис Полька.
– Разумеется, я всегда все знаю. Включая это…
Неожиданно или вполне ожидаемо он забрал из ее рук кольцо, и ни мгновения ни колеблясь, не давая ей выдохнуть, надел его на ее безымянный палец. После чего быстро наклонился и поцеловал ладонь, не выпуская ее.
– Красивое, – заключила Полина.
– Ты лучше.
Стас отставил поднос в сторону, откинул одеяло и, демонстрируя собственную наготу во всей ее первозданности, поднялся с кровати. Через несколько минут зашумел душ, смежный с его комнатой. Оттуда он выбрался свежий, бритый и в банном халате темно-вишневого цвета. А на кухне слышно шуршала Наталья.
– У меня не будет времени отвезти тебя домой, – деловито, с отточенными командными интонациями в голосе сообщил Полине Стас. Уведомлял, ставил в известность: – Возьми такси, хорошо?
– Что, прости? – подняла она голову и вытащила из уха один наушник. Сама была уже одета и сидела с кресле, сосредоточенно глядя на свои подрагивающие в такт мелодии пальцы, пока не пришел Штофель.
Уж что-что, а простить ее у него не получалось. За сорвавшиеся планы на Нью-Йорк. За бесконечное сопротивление тому, чтобы жить вместе. За отказ от машины. За самостоятельность и желание быть с ним равной. Он любил ее. Но и отдавал себе отчет в том, что до равности им – как до Киева раком. Как ни крути, а в Киев он ехал с собственным шофером на Бэнтли. А Полина – к матери в Затоку на электричке.
Вот и вся ее самостоятельность. Он был старше, состоятельнее, умнее. Она упорно не принимала его попыток ее осчастливить.
Столько баб кругом. Он запал на эту, как ни на одну до нее и после нее – хотя и пробовал отвлечься, переключиться, что-то изменить. Никак. Отвлекался и развлекался – Полькино нежелание проводить с ним двадцать четыре часа в сутки давало возможности для маневров. И ни разу ни одна из однодневок, побывавших в его постели, не дала того удовлетворения, какое он получал со своей маленькой консервато́ркой. В последнее время Стас все чаще думал, что, возможно, виновата эта ее недопокоренность пополам с невинностью во многих аспектах. Если бы стала покладистой – возможно, и интерес бы пропал. Но не пропадал… интерес. Ни в сексе, ни в жизни.
Разглядывая ее вопросительно вскинутые вверх брови на светлой коже и испытывая при этом смесь возбуждения и разочарования, он проговорил:
– Мне никогда не приходило в голову, что буду ревновать тебя не к мужикам, а к музыке.
– К музыке глупо ревновать, – очень серьезно проговорила Полина. – Музыка – это навсегда.
– Неужели? – пожал плечами Стас. – Я говорил, что тебе надо вызвать такси. Я не успею.
– А! – она понимающе кивнула и потянулась в карман джинсов за телефоном. – Не проблема.
– Ты ведешь себя так, будто я на пару дней уезжаю, – совсем мрачно констатировал Стас. – А у тебя совсем нет проблем.
Полина резко подхватилась и в два шага оказалась рядом со Стасом.
– У меня есть одна проблема, – проговорила она, обняла за талию и заглянула ему в глаза. – Я не знаю, как не доставлять проблем тебе. Я рано-рано утром буду в Скайпе, да? Каждый день, хочешь?
– Я хочу, чтобы ты все бросила и прилетела. Очень хочу.
Но вместо ответа она зарылась лицом в мягкую ткань его халата, чувствуя совершенную безысходность, в которую сама себя загнала.
Безысходность, из которой выход один – собрать сумку и к матери, в Затоку.
Туда, где из коттеджа слышно, как шумят волны, и по берегу бродят нахальные жирные чайки. А если подняться на чердак, то в слуховом окошке видно, как тонкой линией горизонта разделена бесконечная синь на небо и на воду.
Как многие аборигены, Полина довольно спокойно относилась к морю и к походам на пляж. Проведя там все детство и школьную юность, теперь ей нередко было жаль времени, потраченного на пустое валяние. Кроме того, такое времяпрепровождение заканчивалось поеданием всего подряд – такой разыгрывался голод, а в конечном итоге несколькочасовым сном.
Лёлька в глаза называла ее балдой, но Полине нравилось проводить каникулы так, как она их себе распланировала.
Вставать в шесть утра, чтобы пообщаться со Стасом. Потом все же доходить до моря, чтобы поплавать около получаса. Возвращаться к завтраку как всегда с ежедневным новым изыском, приготовленному Галиной, честно признающейся, что на Польке и Татьяне Витальевне она ставит эксперименты. Впрочем, те не жаловались.
Несколько часов отводилось занятиям. Фастовский с миной, подразумевающей, что переводит ее на следующий курс очень большим авансом, накатал ей самую безжалостную, пальцеломную программу на лето. Рахманинов, Лист и Метнер на десерт.
Вторая половина дня, как уже бывало и раньше, обязательно сама покажет, чем и кому заниматься. И немногочисленные отдыхающие умели озадачить всех, в разгар сезона – и подавно. Угодить им было крайне сложно, даже если исполнялась любая их прихоть. Но как бы ни старался – исполнял не так. Мать часто нервничала и уходила курить на задний двор, где традиционно бухтела, как обязательно после сезона всё бросит, продаст к чертям и уедет в Таиланд. Полина посмеивалась, слушая эти угрозы с самого детства и зная, что никогда они не будут исполнены. На самом деле Татьяне Витальевне нравилась ее жизнь в постоянном движении, в заботах, в обустройстве быта. Без ежедневной круговерти она чахла и впадала в мрачную меланхолию.
В самого начала каникул стала проситься в гости Лёлька. Но ближайшие дни и даже недели у матери не было ни единого свободного места. Лёлька канючила, Полина терпеливо объясняла, понимая, чем обернутся эти дни общения с подругой.
И все же это были настоящие каникулы, отпуск, отдых, когда можно было себе позволить хотя бы некоторое время не думать ни о чем и ни о ком, а уплетать за обе щеки Галкины изыски, дрыхнуть, если хотелось спать, или наоборот сидеть до рассвета с книгой или под ноутбуком.
Впрочем, у компьютера зависала чаще. Ночи во всемирной паутине были увлекательней и динамичнее, и порой Полька заставала себя за чтением самых невероятных статей, когда начиналось все вполне с безобидного просмотра записей выступлений знаменитых пианистов.
Каким образом однажды она оказалась далеко за полночь изучающей сообщения о «Мете» в различных сообществах – ответить бы затруднилась. Читала, рассматривала фотографии, слушала – отдельные песни, обнаружила несколько коротких видеозаписей из какого-то клуба. Будто подглядывала. С мыслями о солисте группы и отрывочными звуками его голоса в голове Полина и заснула. А проснулась от бренчанья гитары. Спросонок решила, что показалось. Но оно продолжалось и вынудило ее подняться и подойти к окну.
Посреди дороги стоял Мирош собственной персоной. Этот любитель прогулок электричкой и редкостный зануда, прилепившийся банным листом, сейчас отдаленно напоминал Трубадура из «Бременских…» в красной футболке с гитарой в руках, широко расставивший ноги в лучах утреннего солнца, отблескивавшего на его отросших волосах и образующего вокруг головы ореол. Смех смехом, а играл он вполне серьезно. Что-то бодренькое и с явным расчетом быть услышанным кем надо. Но при этом выглядел спокойным, расслабленным, совсем другим, чем когда находился на сцене.
Увидев ее в окне, оторвал руку от струн и приветственно махнул. Это было вступление.
Запел – и все стало по-настоящему.
Когда твои пальцы убьет артрит,
Ты бросишь свой клавесин.
Когда мой желудок сожрет гастрит,
А сердце – валокордин,
Мы, шаркая громко, войдем в музей.
Мы – лучший в нем экспонат.
Я буду, конечно, тогда трезвей,
И меньше чуть-чуть помят.
Ты будешь смеяться, как в двадцать лет,
На шляпке носить вуаль.
На нас будут шикать с других планет,
Мы громче, чем их рояль.
Полина потерла глаза в надежде, что ей кажется – потому что спать надо ложиться вовремя. Но видение не исчезло, а продолжало распевать на всю улицу. И ей не хватало фантазии придумать, как он здесь очутился и для чего устроил этот утренний концерт. Но вот сомнений, что концерт посвящен ей, как-то не возникало. И приволок же сюда гитару, придурок несчастный!
Впрочем, говорят, что самые счастливые люди на свете – придурки. Этот – так точно. Блаженный. Стоит на проезжей части, в такую рань совершенно опустевшей. Кстати, а который час-то? Мельком – на часы. 6:32. Бедные отдыхайки.
Мирош, между тем, сделал шаг по направлению к ней и после недлинного проигрыша продолжил вдохновенно горланить:
Нам будут завидовать богачи —
У нас сундуки полней.
Нам семьдесят вёсен и ноль кончин,
У нас – без числа ночей.
У нас крепкий узел влюбленных рук
И дым дорогих сигар.
Фундаменту всех прикладных наук —
Я звук предпочту гитар.
Последнее. Проникновенно. Будто бы только ей, почти под самым окном, когда их разделял низкий забор – перепрыгнуть можно. И совершенно точно видя ее тонкий, будто бы нарисованный акварелью, силуэт за занавеской.
А ты позабудешь про свой артрит,
Кто главный – тот и поет.
Нам рано на мрамор и на гранит.
Сыграй для меня фокстрот.
Полина откинула штору и выглянула в окно.
– Ты – не главный! – сказала она вместо приветствия.
– Ну так и ты играешь не на клавесине! Но, блин, рифма.
– Для рифмы рановато, не находишь?
– Разбудил, да? – он очень старался говорить сочувственно. И даже почти получалось, если бы участливое выражение на его лице, сейчас замечательно небритом, не выглядело столь комичным.
– Нет, но я не одна тут живу, – Полина окинула взглядом улицу.
– Я теперь тоже тут живу.
– Делать тебе нечего! – фыркнула она и исчезла из оконного проема, задернув за собой занавеску.
Рифмовать и правда было рано. Во всем остальном – он опаздывал. Часто не по собственной вине, но все же злился на себя. Опаздывал на репетиции – жизнь оставляла мало места творчеству. Хотя еще несколько месяцев назад и считал творчество жизнью. Опоздал приехать сюда пораньше – сессия замотала. Да и повода, железобетонного повода, чтобы не казаться совсем идиотом, не находилось. Опоздал появиться в ее жизни до того, как ту заполнили левые, чужие, неправильные с его, Мирошевой, точки зрения люди. Глупо и безалаберно прожигал себя и даже не знал, как сильно опаздывает.
Колыхнувшаяся занавеска. Звонкий удар по струнам. Прыжок через низкую ограду к ее дому. И ни шага дальше. Он уже больше двух месяцев вот так удерживал себя от напора и все равно напирал, пока незаметно не подкрался июль.
К черту! И июль, и все остальное. Мирош резко развернулся и, перемахнув через заборчик, перебежал дорогу в свою сторону.
Коттедж для «Меты» был не на первой линии, но и он влетел в круглую сумму, которую Иван брать или одалживать у отца отказался. Только свои, кровно заработанные. Кое-какие, пусть и небольшие, деньги у них водились. Но даже и две недели – выходило баснословно много по меркам того же Фурсы. Он все ворчал, что довольно было снять пару номеров в гостинице на время самого фестиваля, на что остальные только отмахивались: отдохнуть-то всем охота.
У коттеджа было два весомых плюса. Во-первых, он находился в пятидесяти метрах от дома, где обитали женщины семейства Зориных. А это уже не по полтора часа в электричках трястись. Во-вторых, там был огромный гараж, куда прекрасно вместились их музыкальные инструменты и где оказалось удобно репетировать. Правда, Короллу при этом выперли на улицу, но это допустимые потери. Из бонусов – камин. Который летом нинахера.
Были и минусы – всего две комнаты и гостиная, совмещенная с кухней. Но «мужики», входя в положение друг друга, вполне могли потесниться и уступить «место для творчества» тому, кому нужнее. Если быть точнее, насчет баб решили договариваться. Диван в гостиной был весьма кстати.
Сейчас, на этом самом диване преспокойно пил только что сваренный кофе Фурса. А у его ног устроился Лорка, расслабленно помахивая хвостом.
– Будешь? Там осталось, – буркнул Влад вместо «доброго утра».
– Угу, – промычал Мирош, приставив к дивану гитару и поплелся к столу, на котором торжественно возвышалась самая обыкновенная, совсем не навороченная кофеварка. Выдавала она, конечно, вместо кофе сильно разбавленную бурду. Но за неимением лучшего… все равно никто из пацанов, кроме Мироша, варить его не умел. Еще Гапон умел – но не кофе.
Усевшись на высокий стул за барной стойкой, отделявшей «кухню» от «гостиной», Иван покрутил головой и спросил:
– Дрыхнут еще?
– Ну так завалились под утро.
Завалились они действительно под утро. Сначала был переезд в Затоку с перевозом аппаратуры. Сборы и дорога заняли неприлично много времени. Въезжали в коттедж, делили комнаты. Потом общались с организаторами фестиваля Z-Fest. Вечером репетиция открытия. Завтра первые концерты. Четыре опен-эйр площадки, отыграть планировалось на каждой в течение нескольких вечеров фестиваля. Последний вечер – закрытие и вечеринка на пляже. Мирош же собирался остаться здесь подольше по вполне понятным причинам.
Сессия сожрала слишком много сил. Вообще-то он легко учился, без надрыва и особенных страданий вытягивал зачеты. И даже при том, что умудрялся редко посещать универ, болтался не в троечниках, а вполне себе в хорошистах, хотя до восьмого класса самого себя считал не способным к учебе. А сейчас добавь немного стараний – светил бы красный диплом. И пох, кто у него папа. Папа, дамоклов меч, висящий всю жизнь над головой.
Но замотало. Весна, поезда, репетиции, экзамены, переговоры об участии в Z-Fest. Все сильнее выпирающая необходимость найти администратора. Кого-то, кто возьмет всю эту муть на себя. В сутках двадцать четыре часа. Допинг по рецепту Гапона был условным решением. А играть предстояло по-крупному, как на польском Вудстоке. Двадцать минут. Им выделили по двадцать минут среди тех, за кем они пока только тянулись.
«Но мы не хуже», – уверенно говорил ему Фурса, пакуя рюкзак в Одессе.
Они не хуже – Мирош и сам это понимал. Фестиваль – это почти гарантированное появление на радио, на ютуб-канале и на каком-нибудь Муз-ТВ.
Жизнь под буквой Z. Z-Fest/Zатока/Zорина.
Едва в ответ на их запрос об участии пришло подтверждение, план оформился сам собой. Жить рядом. Быть рядом. Наполнить по максимуму каждую минуту времени, которое он сможет получить. Это обусловило и выбор коттеджа, и длительность пребывания в нем. «Долго и сложно» становилось слишком долго и слишком сложно. Два месяца в никуда. А он трахаться хотел с Зориной, а не с Настькой, которая чуть не увязалась за ними. Но Мирош куда охотнее взял с собой собаку.
Лорка, между тем, подхватился с пола и засеменил к барной стойке, подскочил, упершись лапами в колени хозяина и заскулил.
– Жрать хочешь? – спросил Иван собаку.
Впрочем, и так было ясно. Терпеть мочи нет, с ночи во рту маковой росинки не держал. Мирош вскочил со стула и подошел к холодильнику – искать маковую росинку. Человеческой еды там, ясное дело, не нашлось. Зато собачьей он прихватил с запасом – на первое время.
– Нам в «Руте» надо быть в 10:30, – снова философски проговорил Фурса. – Маринка написала.
Маринка была одним из организаторов фестиваля. Очаровательная барышня немного за пятьдесят. С ней они с самого начала вели переписку, она курировала страницу Z-Fest на Фэйсе и В Контакте. И именно она выдрала им эти охренительные двадцать минут там, где новичкам, вроде них, давали спеть от силы пару песен.
Мирош бросил взгляд на часы. Семь ровно. Улыбка расползлась по губам, и он радостно брякнул:
– Лорку выгуляй! Я еще пару часов подрыхну.
Его тактическое отступление должно было перейти в полномасштабную контратаку. И началась она в это утро. С песни, придуманной в апреле, когда он в Золотом зале литературного музея изучал Полин полупрофиль.
* * *
Не имея сил вырваться из стенок раковины, звук закручивался тугой спиралью и кружил, кружил, кружил в поисках выхода из нее. Но, рождаемый воздухом, начало он имел там, где искал конец. И сходясь в самой сердцевине рапаны, где прекращала существование ее ось и заканчивался настоящий мир, замирал уже навсегда.
Стоя у микрофона, Мирош слушал написанный в полу-угаре текст, исторгаемый собственным горлом. И был сердцевиной, осью, началом и концом. Сейчас еще можно слышать себя. Вечером, на концерте, такой возможности уже не представится. После Польского Вудстока они имели представление о том, что такое себя не слышать. In-ear monitor2 позволял самому не сбиться с ритма. Но вот так ощущать собственное пение…
А я все-таки верю —
я верю без ваших молитв
и без ваших призывов.
Исчезните из эфира,
раз не гибнете за идею.
Только мира не будет без битв,
Царство Божие – не панацея.
А Земля – это не монолит.
Монолитик.
Текст монолитик. Музыка монолитик. «Мета», мать ее, монолитик.
Потом они смотрели прогон чужих выступлений, расположившись прямо на песке. И Мирош никак не мог выбросить из головы вид колыхнувшейся занавески и тонкий утренний силуэт за ним. Последующий неожиданно крепкий сон сделал его почти нереальным, дымчатым. Окрашенным акварелью в сизоватый цвет. Совсем такой же, как тот, который сейчас окрашивал побережье сквозь дым его сигареты.
– Так ты застал ее? – негромко спросил Фурса, сидя рядом и любовно поглаживая гитару.
– Разбудил и разозлил.
– Придурок.
– Зато теперь она знает, что я вторгся в ее царство.
– Вдвойне придурок. Зашухарится.
– До сих пор она только гасилась. Но не пряталась. Это ж хорошо, что не прячется?
– Хэ зэ. Скоро будет воспринимать тебя как плюшевого медведя. Бесючего плюшевого медведя.
– Девочки с плюшевыми медведями спят в обнимку.
– Это я сейчас должен начать ржать?
– С медведями они спят, – вдруг выдал Гапон, откинувшись на песок, забросив руки за голову и глядя в небо широко раскрытыми глазами, – чпокаются с мужиками. Медведи бесючие, мужики е*учие.
Ржач. Раскатистый. Сочный. Руладами. О том, что Мирош два месяца катается по области за Снежной королевой, узнали давно. Кормилин, падаль, сдал. Ездил той же электричкой на дачу к родакам. Засек, скотина. Отпираться Иван не стал, когда приперли к стенке: почему по пятницам репетиции игноришь?
А он все ездил и ездил. Без поползновений на ее личное пространство. Целоваться больше не лез. Нет, вел себя иначе. На, узнавай, вот я. Она расслабилась. Даже иногда позволяла таскать за ней сумку, но так, будто делает ему одолжение. Мирош чувствовал себя третьеклассником. А после то так, то этак наблюдал, как ее иногда привозит на вокзал или забирает с него «жених». И страсти в нем начинали бурлить отнюдь не школьные.
Отелло Дмитриевич курил каннабис и шпилил Настьку. Каннабис не помогал. Он заливал его спиртным и снова шпилил Настьку.
«Да подмешай ей дури какой! – авторитетно наставлял Гапон на кухне своей хаты, когда одолевал отходняк. – Она тебе под кайфом во все дыры даст, еще и добавки просить будет. Вдуешь – отпустит».
«Ты больной?!»
«На себя посмотри!»
На себя смотреть после таких дней было тошно. В пятницу опять тащился на вокзал – аккурат подгадывая, чтобы после ее занятий. И высматривал. Подолгу. Иногда безрезультатно. А с понедельника по четверг, освободившись у себя в универе, наматывал круги вокруг консерватории, не рискуя приблизиться. Из электрички она от него не выпрыгнет. В городе – все бесполезно.
