Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"

Автор книги: Jk Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

На одно долгое мгновение она задержалась у окна, пропуская сквозь себя: он остался. Потом метнулась по комнате, нагоняя упущенное время. Одеться, по дороге собрать волосы в хвост, сунуть ноги в первые попавшиеся шлепанцы. Кажется, что-то вслед сказала мама, Полина не слышала. Она торопливо переходила дорогу, не замечая частых капель. Ворота все еще были открыты, Лорка лениво валялся под навесом. Мирош, так и не скинув куртки, стоял в дверном проеме на крыльце, будто бы ждал, что она сейчас придет.

– Я нашел турку, буду варить нам нормальный кофе, – чуть охрипшим голосом сказал Ваня вместо приветствия. И его зеленые радужки от дождя, кажется, стали еще зеленее. Было от чего сойти с ума.

Она подошла к нему, очень близко, взгляд ее замер на его лице. И спросила единственное, что было сейчас важно для нее:

– Почему ты не уехал?

Иван мягко улыбнулся. Протянул руку, сбрасывая с ее лица капли, собранные по дороге в несколько домов. Нос холодный. И глаза блестят, как при температуре. Разве можно уехать на пике счастья?

– Я остался с тобой, – негромко ответил он. Гораздо тише, чем обещал ей кофе.

– Почему?

– Потому что не хочу без тебя.

– Я тоже не хочу… – выдохнула Полина.

– Правда?

– Я же здесь.

Иван улыбнулся еще шире. Обхватил По́лины плечи и тесно притянул к себе, так что грудь сводило от невозможности выдохнуть. Прижался щекой к ее макушке и прошептал:

– Я все придумал. Когда мы поженимся, я возьму твою фамилию. Мирош Зорин – звучит.

– Величайшая на свете глупость, – рассмеялась Полина. – Но мне нравится.

– В этой глупости я могу пойти дальше, – беззастенчиво продолжил он. – Всего лишь отдаю должное справедливости. Ты – все на свете зори. А я – Зорин. Надо приводить в соответствие. Мне заткнуться?

– Как хочешь, – она обняла его за талию под курткой, не замечая, что на улице становится все холоднее. Ей было тепло.

– У нас теперь целый дом есть, не надо печься о конспирации, мы музицируем, – невпопад буркнул он. И оторвавшись от макушки всмотрелся в лицо.

– А потом?

«Потом» отмеривалось материальным и насущным. В это лето и этот дождь тащить насущное в жизнь не хотелось. Довольно того, что она была – чужой невестой. Спать с чужой невестой в доме ее матери, рискуя быть застуканными? Держать ее за руку при пацанах, которые и так все про них понимали? Позволить себе целовать ее при всех?

Мирош никогда не страдал излишней щепетильностью. И сам не понял, как начал разыгрывать из себя рыцаря. Она должна разобраться сама – это решение было принято и сомнениям не подвергалось. Но сейчас ее доверчивое, почти детское «а потом», такое похожее на просьбу пообещать ей сказку, разом вышибло из него все напускное. Он глубоко вдохнул. Приблизил свои губы к ее. И провел по ее розовой коже кончиком языка.

– А потом – разберемся, – пробормотал он.

Полина улыбнулась и поцеловала его в ответ. Так, в поцелуе, не отрываясь друг от друга, они шагнули в дом, оказавшись в гостиной. За ее спиной гулко хлопнула дверь. Диван был узкий. Но что им за дело до дивана, когда они друг до друга едва дорвались? Мирош откинулся на его спинку, усадив Полю сверху. Голую. Белую. И краснеющую под его пальцами. Те проворно бегали по коже, останавливаясь, замирая, когда он прислушивался к ее вдохам и выдохам. Искали и находили места́, коснись которых – заставишь ее вскрикивать. И толкался, толкался бедрами глубоко в нее, чувствуя, как она раскрывается все сильнее, растекаясь по его телу липкой влагой.

Так они и сидели после всего долго – она у него на руках, накрывшись покрывалом. Близко, тесно, тепло. Она устроила голову у него на плече, ровно дышала ему в шею и никогда еще не чувствовала себя так спокойно, совершенно уверенная, что больше ей и не нужно ничего – просто чувствовать его руки, обнимающие ее. А потом – они разберутся. И этому она тоже верила.

За окном шумно шел дождь, не желающий умолкать. Все сильнее, сильнее и сильнее. И Лорка давно запросился в дом, скрывшись с глаз в другой комнате. Пес был крайне тактичен, предпочитал не мешать хозяину. А Ваня негромко говорил и говорил, убаюкивая ее:

– Я поначалу отвратительно учился в школе. Книжки совсем не читал, кое-как математика давалась. Истории или там… географии… не давался я. Совсем. Сопротивлялся. Ну из класса в класс переводили – куда б они делись. А потом… в восьмом или девятом, наверное, прорвало. Впитывал в себя все, что попадалось, ночами напролет над книгами сидел. Отцовскую библиотеку перелопачивал, хотя там еще много осталось. Фурса ржал. А я глотал одну за другой. Самообразование, блин. Или потребность возникла, или наверстывал. Развивал образное мышление, короче, потому что мы тогда только еще начинали с Владом играть… Мне как-то томик Лорки попался. Я завис. Вот честно. Надолго так. И музыка откуда-то на стихи взялась. Не, я в курсе, что он гомик… Но, блин… «Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке… Когда умру, в апельсиновой роще старой, в любом цветке». Мы ее никогда и не играли, конечно, а тогда казалось, что круче и не бывает. Потом отпустило. А когда отцу хаски подарили, то вообще вопроса, как назвать, не стояло. Лорка. Только имя и осталось.

Полька молчала. Не спала, внимательно слушала, но молчала. И в этом находила тоже что-то особенное, чего никогда не было раньше. Она словно попала в другой мир, другую жизнь, чтобы быть безоговорочно, безусловно счастливой. От того, как спокойно билось его сердце под ее рукой, как слова неторопливо рождались в горле под ее губами. От того, что об этом она и мечтала.

Пазлы стали. Мозаика сложилась в удивительно яркий узор. Все оказалось на своих местах. И от этого было странно. И хорошо.

Чуть погодя Мирош варил им кофе в джезве, как и обещал. Видно, что готовился, ждал. Купил имбирь. И с улыбкой спрашивал:

– Я иногда извращаюсь, ты не против? Мне еще с солью нравится.

– Не против, – смеялась Полька, наблюдая за ним, – но с солью не буду.

Он кивал. И продолжал колдовать. Вот только делал это отчасти криворуко. Отвлекся, не уследил. И ароматная жидкость, закипев, пролилась на плиту. Оставалось только покатываться со смеху, глядя, как он скачет по кухне с воплем: «Блин! Блин! Блин!»

Завернувшись в пледы, они пили то, что у него получилось, и молча слушали ливень. Из открытой форточки несло озоном и льдистой свежестью. Рассеянный свет был серебристого цвета. Серебристого цвета была Лоркина шерсть, в которую, поглаживая, зарывались то его, то ее пальцы.

А потом дождь закончился.

Наступила тишина, скинувшая заслоны, отделявшие их от всего мира. Хаски забеспокоился, стал бродить у входной двери, просясь наружу, – пришлось выводить. Мирош прихватил гитару. Пледы перекочевали в рюкзак. В термосе чай. Бутерброды в пленке. «Посидим у моря», – сказал он ей негромко.

И вот уже на их лицах в невидимом за тучами закате пляшет алый отсвет костра. И людей вокруг по-прежнему нет. Только старая, мокрая, пахнущая трухлявым деревом лодка за спиной. Холодный воздух. И Лорка, носившийся у кромки неожиданно тихой-тихой воды. Мирош складывал из ракушек что-то замысловатое, в чем угадывалось ее имя.

– А Гапону уже получше, – продолжал говорить он. – Кормилин ему вчера прямой эфир устроил, телефон к барабанной установке примотал, стример несчастный. Прикинь там звук был.

– Твой Гапон – идиот, – пробурчала Полина и посмотрела ему прямо в лицо. – И если… если ты такой же идиот, у нас ничего не будет.

– Не такой же, – очень серьезно ответил Иван. – Я и раньше не был. Теперь совсем не буду. Обещаю.

– Но я предупредила, – буркнула она уже с улыбкой и придвинулась к нему.

Он обхватил ее плечи и прижал к боку, внимательно глядя, как резвится Лорка, то подбегая к ним и принося обрывки водорослей и палки, то, наоборот, убегая туда, где чуть плещущиеся волны лизали его лапы.

– Не мерзнешь?

– Не-а, – покачала она головой. Разве может она мерзнуть рядом с ним?

– А я здесь куковал между поездами, когда с тобой в электричках катался.

– Делать тебе было нечего!

– На станции скучно! – шутливо возмутился он. – Зато теперь ты сидишь здесь со мной.

– Корону сними! – хмыкнула Полька. – А я тоже люблю здесь бывать. Зимой особенно. Чтобы без людей.

– Здесь и летом… если пешком по линии пляжа дойти, то долго, и не все психи через камыши прут. А сегодня дубарь. И тихо, – он недолго помолчал, вглядываясь в горизонт, который терялся во мраке – не выйдешь из него, если заблудишься. И продолжил: – В короне я, Зорина, родился. Мешает спать и в салоне машины не помещается. А так я привык.

– И мне привыкать? – Полька скорчила серьезную мину.

– Не, не надо. Я научусь снимать ее на пороге нашего дома. Мужикам в помещении головной убор не положен.

– Нашего?

– Ну когда-то же он будет, – пожал он плечами. Повернул к ней голову, уткнулся носом ей в висок. И прошептал: – У нас это навсегда, не отвертимся.

Она кивнула, вмиг растеряв все слова и мысли. Сидеть рядом с ним на пустынном пляже – уже было предостаточно. И он будто почувствовал, как она молчанием отвечает на его слова. Так отражения или части целого? Потянулся за гитарой, отпуская ее. Тихонько, негромко зашуршал чехлом. Сгустившийся до предела воздух наполнял легкие. Старая лодка – их пристанище на сегодня. Самый счастливый день.

Пальцы шустро взяли аккорд. Он снова взглянул на ее профиль.

– Можно я тебе кое-что покажу?

– Покажи, – она повернулась к Ивану.

– Сырое, как сегодня погода, – предупредил он. – Последние дни со сном напряженка была, и как-то оно… Слушай, короче.

Он снова пробежался по струнам. На этот раз вступление было коротким, словно он больше хотел петь, чем играть. Сказано же, набросок. Его голос звучал увереннее, чем гитара. Вдохновенно, чуточку залихватски. Но и здесь тоже все помещалось всего в несколько строчек:

Второе Рождество на берегу

незамерзающего Понта.

Звезда Царей над изгородью порта.

И не могу сказать, что не могу

жить без тебя – поскольку я живу.

Как видно из бумаги. Существую;

глотаю пиво, пачкаю листву и

топчу траву…

И после них, этих слов, он замолчал, как смолкли и струны. Молчал долго, о чем-то думал, а потом словно попробовал оправдываться:

– Может, пригодится для чего-нибудь.

– На тебя не похоже, – сказала она тихо.

– А это не я. Это Бродский. Песни на Бродского – трендовый тренд.

– Бродского знаю даже я, – хохотнула Полина. – Что, впрочем, не относится к Лорке. Ты явно в поэзии разбираешься лучше меня. Но вот именно, что это Бродский…

В ответ на ее слова снова зазвучала едва улавливаемая мелодия, которую он только что воспроизводил голосом. Сейчас его руки искали в ней выход. Прощупывали путь.

– Это плохо? – наконец, спросил Иван.

– Нет! Это интересно. Это… – она искала слова. Безрезультатно. – Это ты. Мне нравится, правда.

– Это мы, – с неожиданным напором возразил он ей и тут же расплылся в улыбке: – Ну и немножко старик Джозеф.

Мирош отложил в сторону гитару. Резко поднялся под лай хаски, зазвучавший у самого моря, и разогнавшись, помчался к псу, горланя во все горло на тот же мотив:

Грядущее настало, и оно

переносимо; падает предмет,

скрипач выходит, музыка не длится,

и море все морщинистей, и лица.

А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не – увы —

мы, захлестнет решетку променада

и двинется под возгласы «не надо»,

вздымая гребни выше головы,

туда, где ты пила свое вино,

спала в саду, просушивала блузку,

– круша столы, грядущему моллюску

готовя дно.

И носился по пляжу с палкой, отбирая ее у собаки и зашвыривая подальше, а потом наперегонки – за ней. И давным-давно промочил кроссовки в холодной воде у берега. И в этой возне растворялся, как во всем, что делал, когда рядом была Полина.

Сама же Полина продолжала сидеть у лодки, наблюдая за Мирошем и собакой, при этом зная, что все равно является частью их игры. И все же вернула их всех обратно на землю, громко крикнув:

– Если заболеешь, тебе придется иметь дело с моей мамой.

Мирош махнул ей рукой. Подхватил за ошейник Лорку и двинулся к их очагу под открытым небом. Если бы можно было выбрать мгновение, в котором замереть на тысячелетия, как муха в янтаре, или вариант собственной вечности по ту сторону жизни, Иван выбрал бы здесь и сейчас.

Он был совершенно мокрый и совершенно счастливый, когда говорил ей:

– Дай плед. И чай. Еще не остыл?

– Не остыл, – она протянула ему кружку, в которую плеснула напиток. – Но лучше домой.

– Сейчас пойдем. Еще минутку. Ночевать же у себя собралась, да?

– Да. А то скоро забудут, как я выгляжу, – она улыбнулась и вопросительно глянула на него.

– Не забудут – у тебя дома фотографии понатыканы. Кстати, можно спереть как-нибудь?

– Это ж не цветы! – Полина поднялась и начала собираться.

– С бантиками, – продолжал разглагольствовать Мирош, отставляя на лодку кружку и принявшись упаковывать гитару. – Такие красные у тебя в косах. Ты там улыбаешься потешно. Она у вас в гостиной на комоде. Обожаю.

– Маньяк! – смеялась Полька в ответ.

– И зуба переднего нет. Это сколько тебе там лет?

– Точно маньяк! – и она огрела его пледом.

Эта шутливая драка окончилась поцелуем. И между поцелуями они потушили костер, пока вокруг них наматывал круги Лорка. Потом брели по песку к камышам из своего закутка. А оттуда к главной дороге поселка, чтобы дойти до дома. Перешучивались. Пересмешничали – по-доброму и без особого смысла. Смысл – он не в словах.

А когда остановились у ее ворот, оба одновременно замолчали. И стояли, глядя друг на друга долгие-долгие минуты, пока на землю снова не начал падать дождь – только теперь уже совсем не холодный. Ветер изменился.

– Зайдешь? – спросила Полина негромко, когда продолжать молчать стало невозможно.

– В другой раз. Я мокрый и с собакой, куда мне?

И опять замолчали. Оба. И снова Полина заговорила:

– Передумаешь – приходи, хорошо?

– Хорошо. Спокойной ночи?

– Спокойной ночи.

Мирош быстро поцеловал ее – глубоко и настойчиво, напрочь перечеркивая собственное пожелание – разве теперь уснешь? Потом подмигнул ей и бодро зашагал по улице к коттеджу на другой стороне от жилища Зориных. Он арендовал его до конца лета. Чтобы быть рядом.

А Полина проводила его взглядом и, сорвавшись с места, влетела в дом, стряхивая с себя капли и скидывая обувь. И чуть не ослепла, когда со стороны лестницы резко и почти бесшумно включился свет.

– Ну? – услышала она материн голос.

– Что «ну»? – переспросила Полина, подняв глаза на Татьяну Витальевну. Та стояла в халате поверх пижамы и задумчиво разглядывала собственное чадо на пороге отчего дома. Потом улыбнулась:

– «Ну» – это резонный вопрос в данном случае. Он выражает все и сразу. Ваня внял голосу разума и сегодня ночует у себя?

– Мам… – растерянно проговорила Полина, не придумав ничего осмысленного.

– Есть хочешь? Не ужинала. Вряд ли он в состоянии вас обоих накормить.

– У нас были бутерброды.

– Тогда он не безнадежен, – все так же спокойно ответила Татьяна Витальевна. Недолго посмотрела на дочь. Пристально и настороженно. И только потом добавила: – Пойдем на кухню. Я тебе молока ко сну согрею. С медом, как раньше. Не помню, когда последний раз поила тебя молоком.

Полина послушно двинулась в сторону кухни, там устроилась на стуле, стараясь хотя бы внешне не походить на нашкодившего котенка. Мать ее отважные взгляды исподлобья и деловитый, но притихший вид игнорировала. Возилась у плиты, шуршала банками на полках, разыскивая, куда Галка подевала горшочек с медом и корицу. А когда зашипел газ, и о решетку стукнула кастрюлька с молоком, будто ни в чем не бывало, спросила:

– Со Стасом не говорила еще?

– Говорила.

– Сказала?

– Нет, не совсем… – Полина вздохнула. – Я не умею по телефону.

– Но ты уже решила?

– Угу.

Мать кивнула. Отвернулась к плите и принялась помешивать молоко, добавив в него ложку меда. Как золотистая сладкая масса смешивалась с белым, растворяясь в ней и навсегда исчезая, так и она исчезала в собственных страхах и растворялась в собственной любви к дочери. Так было всегда. Хмурилась, чтобы Поля не видела. И уголки ее губ подрагивали – то ли от желания улыбнуться, то ли от того, что хотелось расплакаться. Но слезы были бы не о плохом.

Наконец она поставила чашку перед Полиной и села за стол напротив нее. Чайник на столе с травяной заваркой и шиповником после ужина был еле теплый. Татьяне Витальевне на несколько глотков – в самый раз. Галка знала, что хозяйка легко может среди ночи проснуться и захотеть попить, а пила она чаще всего вот этот холодный чай. Недолго поколебавшись, чтобы занять руки, налила его себе. И только после этого проговорила:

– Знаешь, Плюшка, по логике вещей сейчас я должна бы прочитать тебе лекцию на тему того, что нельзя заводить новые отношения, пока не окончила старые.

– Я знаю… – хмуро отозвалась дочь. – Что нельзя – знаю.

– Ну вот и я понимаю, что ты знаешь. И будь Стас рядом, все бы уже разрешилось. Мы часто усложняем себе задачи, да?

– Наверное. Если бы я уехала с ним, все было бы по-другому.

– Было бы. Но знаешь, Плюшка… – Татьяна Витальевна на мгновение задумалась, глядя в одну точку – туда, где свет люстры отражался на темном оконном стекле. – Единственный раз в жизни, когда я поступила с любой точки зрения неправильно… непорядочно даже… он принес мне самое большое счастье. И я никогда не пожалею об этом. Тебя бы не было, если бы я тогда вспомнила, чему учат мамы и в книжках. А такого я бы не хотела. Так что, это хорошо, что я не вспомнила.

– А Лёлька скажет, что я – дура, – проговорила Полька.

– Лёлька твоя расскажет, – рассмеялась мать, но смех у нее вышел грустным и коротким. Потом она замолчала и перевела взгляд с окна на лицо дочери. – Но ведь одно не исключает другого. Можно быть умной и не счастливой. А можно быть счастливой дурой. Большой вопрос еще, что лучше. Пей молоко.

– А что лучше?

– А над этим вопросом не первый век бьются литераторы, психологи… да и все мировое сообщество. Одно точно скажу – на твоем месте я бы тоже предпочла Ваньку. Но я же счастливая дура. Без мужика, зато с самой лучшей на свете дочкой.

– Но ведь ты же его не знаешь, – Полина улыбнулась. И она сама его скорее не знала, чем наоборот.

– Если бы на знаниях основывались чувства, то любви не существовало бы как понятия, – пожала плечами Татьяна Витальевна. – А он нам качели вовремя смазал. И с ним не скучно.

– Думаешь, этого достаточно? – Полина в упор смотрела на мать, серьезно и настороженно.

– Тебе же достаточно, чтобы наперед знать, что именно ты скажешь Стасу? Или все-таки ты еще думаешь?

– Нет, – Полина отрицательно качнула головой в подтверждение. – Я не хочу его обманывать. Вернее, я уже обманула… Но… я знаю, что все неправильно. И я обидела его сильно…

Татьяна Витальевна кивнула и задумалась. Потянулась за сигаретами, те лежали на диванной спинке, их законное место. Медленно закурила. И глаза ее постепенно переходили от растерянности и грусти к привычной деловитости. Глядя на дочь, сейчас она знала точно, что только время расставляет все по местам. У каждого свои шишки.

– Вот что, Плюшка, – хмыкнула она, выпустив струйку дыма в сторону, – проблемы надо решать по мере их поступления. Стас ведь тоже взрослый мужчина, который оставил тебя на два месяца одну. И должен был понимать… Это не отменяет твоих мук совести, но не грузи себя тем, что ты не можешь изменить прямо сейчас. День-то хорошо провела?

– Ага-а, – Полька оперлась о стол и склонила на руки голову, мечтательно разглядывая потолок. – Он остался. Его все уехали, а он остался.

Мать удовлетворенно кивнула. Глотнула чаю. И улыбнулась:

– Мне бы очень сильно хотелось, чтобы завтрашний день у тебя тоже был хорошим. Позови Ваню на ужин. Пусть Галке будет кого откармливать.

– Хорошо, – Полина посмотрела на мать. – Спасибо…

– Не за что, мы и раньше его привечали. Ладно, – Татьяна Витальевна тряхнула головой, потушила и наполовину не выкуренную сигарету в пепельнице и снова глотнула своего чаю, – пойду еще почитаю перед сном. Ты тоже отдыхай. Доброй ночи.

– Спокойной ночи, – сказала ей вслед Полька, в несколько глотков выпила молоко и шустро ретировалась в свою комнату.

Но там, в ее безмолвии, отчего-то не находила себе места. Беспокойство, какое бывало у нее перед концертами, заставляло бродить по комнате, останавливаться у окна, садиться на диван, а потом снова толкало делать несколько шагов от стены к стене. Пока она, наконец, не оказалась перед фортепиано.

Полина любила этот инструмент, его глуховатый, немолодой голос. И хотя за долгие годы учебы она играла на многих других, и ко многим относилась как к старым друзьям, хорошо зная, чего от них ждать, но все же пианино в доме мамы, ее первое, всегда было особенно дорого. Ей нравилось, как оно отзывается на ее пальцы, угадывая настроение, помогая каждой своей клавишей.

Рядом с ним, как это часто бывало, она потерялась во времени и музыке. Сыграла несколько этюдов, и сама не заметила, что стала подбирать мелодию песни, которую показал ей на пляже Мирош. Долго потом, собрав воедино все ноты, Полина наигрывала ее, расцвечивая своими импровизациями, отчего та теперь звучала чуть иначе, но не менее искренно.

* * *

Следующий день, как и хотела Татьяна Витальевна, был хорошим. И помчавшиеся за ним – тоже. Хорошие и холодные. Несмотря на то, что в самый первый их вечер при расставании показалось, что дождь потеплел.

Резко набежавшие после закрытия фестиваля тучи не развеивались почти неделю. Ночи казались ледяными. Порывы ветра – осенними. Они с Мирошем сутки проводили в его коттедже, учась любить: были разговоры до полуночи, настолько долгие, что начинало болеть горло, распивание чая и кофе бессчетным количеством чашек, развалившийся у их ног Лорка, помахивающий хвостом, когда они залипали над каким-нибудь фильмом, иногда Иван пел ей свои песни, веселые и не очень, иногда Полина прерывала его, коснувшись ладонью пальцев, лежавших на грифе гитары, и затишье сменяли яркие вспышки страсти – сексом они не могли насытиться. Им было по двадцать лет. Они наконец-то встретились.

Вечерами Мирош и Полина выползали из своей маленькой крепости под яркой крышей, запирали собаку и отправлялись ужинать в какое-нибудь кафе на побережье, где шумно и многолюдно – лишенные моря отдыхающие наверстывали потерянное здесь. Слушали музыку – везде разную, переливающуюся, заменявшую одна другую. От лаунжа и босановы до хард-рока и панка. От записанных на дисках незамысловатых песенок с минимумом смысловой нагрузки и текста до джазовых композиций живого бэнда в маленьком ресторанчике в глубине поселка.

Радио тоже знатно повеселило.

Услышав однажды самого себя, Мирош изменился в лице и быстро взглянул на Полину, не донеся до рта вилку с пастой.

– Мощно, – ухающим звуком вырвалось у него.

– Что не так? – она тоже подняла глаза и удивленно смотрела на Ивана.

– Я себя по радио не слышал никогда.

– Не нравится? – улыбнулась Полька.

– Не знаю… я нас в ротацию не пихал. Вернее, не эту песню. В прайм-тайм… – Иван нахмурился. – Мы ее только перед фестом записывали, ее и слышал мало кто.

– И что это должно значить?

– Еще не знаю, – ответил Иван. И хмурое выражение на его лице стерла улыбка. Одно из счастливых свойств характера, которое он открыл в себе совсем недавно, рядом с Полиной, заключалось в том, что он, оказывается, умеет принимать сюрпризы, которые преподносит жизнь. Так проще. А еще понял, что ему спокойно и легко в этой простоте. Мирош отправил в рот свою пасту и, принявшись жевать, весело проговорил: – Но это явно хорошо, а не плохо.

Хорошим, а не плохим было все происходившее в то время в жизни Полины – и в его жизни тоже.

Вскоре вернулось лето, напомнив о том, что Затока – отечественный морской курорт. И это принципиально. А отдыхайки не менее принципиально вернулись на пляжи, заполнив побережье и прибрежные воды. Среди них нередко можно было встретить и ничем не примечательную, совершенно не экзотичную, но славную в своей молодости и искренности пару влюбленных. Гитару к морю Мирош с собой не таскал, потому вряд ли чем они отличались от других. Разве тем, что прибегали без здоровенных зонтов и массивных рюкзаков, наполненных кремами для загара. Они быстро скидывали с себя майки и шорты и мчались в воду наперегонки, разбрасывая вокруг искрящиеся брызги воды и солнца. Подолгу плавали – на глубине и мелководье. И часто, отплыв подальше, где почти никого поблизости и не было, самозабвенно прикасались друг другу, будто бы не могли не касаться. И целовались так, будто губы вдали друг от друга тосковали. Может быть, и правда – тосковали?

Их каникулы стали похожи на обычные каникулы обычных студентов. О помощи в пансионате давно позабылось. И теперь главной задачей стало хотя бы не забывать возвращаться домой ночевать и играть – ежедневные занятия на пианино никто не отменял. Едва ли Татьяна Витальевна при подобных загулах позволила бы себе корить дочь, но совесть все-таки просыпалась. Мирош только удрученно кивал и провожал ее пятьдесят метров по улице к воротам Зориных. И там они замирали еще надолго – снова касаясь друг друга. Если, конечно, мама не затаскивала всех на поздний чай.

Это только говорят, что перед смертью не надышишься. Последние минуты перед расставанием за чашкой горячего травяного чаю с шиповником и домашним печеньем были самыми драгоценными. И неожиданно вспоминалось, что языки предназначены не только для французских поцелуев. Татьяна Витальевна была хорошей собеседницей и тоже создавала тепло вокруг себя в этом доме. А еще умела быть в меру тактичной, чтобы вовремя уходить, оставив их вдвоем.

И когда, оказавшись в одиночестве в арендованном коттедже, Мирош, после обязательного зависания с Полькой в мессенджере, укладывался спать, закинув руки за голову и глядя в окно, выходившее во двор, а Лорка устраивался у него в ногах, придавливая своей немалой массой, он точно знал, что никогда не был счастливее, чем в это раскаленное от чувств и свободы лето.

Но свобода имеет свойство быстро заканчиваться.

Первым звоночком и было то самое пресловутое радио, которое они слушали однажды в кафе и на котором поставили песню «Меты».

Второй звонок прозвучал вполне себе отчетливо спустя еще неделю. И голосом Марины Таранич в телефоне предоставил информацию к размышлению.

– Долго еще бездельничать собираешься, карандаш? – без обиняков спросила она одним замечательным утром в середине августа. – Не умаялся еще?

– Шутишь? – весело отозвался Мирош, прижимая трубку плечом к уху и пытаясь пристегнуть к ошейнику Лорки поводок. – От отдыха и безделья еще никто не уставал.

– Чепуха, устают от всего. В Аркадию, как я понимаю, играть вы не катаетесь?

– Нас пока не особенно ждут в «Ибице», а я не вижу перспектив в концертах по сраным кафешкам.

– Слова не мальчика, но мужа.

– На радио – ты?

– На радио – я, – подтвердила Маринка все его догадки разом. – У меня на «О-стапе» друг старый есть. Забросила пробный шарик.

– За просто так?

– Обижаешь, карандаш. За папу. Я помню, что ты не афишируешь, но с твоим неафишированием еще пару лет, и вы развалитесь на куски ввиду отсутствия результатов. От того, что хоть раз сделаешь что-то полезное для группы, с тебя не убудет. А так с пяток протянете, пока амбиции Фурсова не переплюнут твои.

Иван поморщился. Отпустил пса. Уселся на диван.

Швырнуть трубку подальше пока погодил, хотя еще год назад так и сделал бы. В словах Маринки всегда присутствовало разумное зерно. Выражения она чаще всего не подбирала, равно как и методов никаких не гнушалась. Существовали ли для нее табу – большой вопрос.

За то не очень продолжительное время, что они были знакомы, Мирош много нового о себе узнал из ее уст. Про «принца рафинированного» и собственную неисключительность. А еще про то, что на вдохновении нихрена не будет, что пахать придется. Пахать Иван был не против. Вопрос вопросов: вдоль или по диагонали поля?

– В общем, слушай. Ноги в руки и дуй в Одессу, – продолжала бубнить она. – Собираешь пацанов, где хочешь, и живо ко мне, разговор есть.

– Они расползлись, как тараканы, у них каникулы, – буркнул в ответ Иван, глядя, как Лорка треплет кончик отпущенного поводка.

– Ну, это в твоих интересах, и мне как-то пох*й, что у вас там творится. Я хочу заняться вашей раскруткой. Эксперимент с радио дал неожиданный результат.

– Песня пошла? – Мирош вскочил с дивана.

– Полетела. Чарты, конечно, не возглавила. Пока. Но чем черт не шутит. Если мы начнем работать, до конца года можно многое успеть.

– Ты серьезно?

– Нет, бл*ть! Шучу! Карандаш, не заставляй меня думать, что ты тупее, чем мне казалось.

Оставить все, как есть. Вернуться в Одессу. Собрать пацанов. Подписать контракт с Таранич. В шутку ее называли Рыба-молот – за способность пробивать башкой стены и за упорство, с которым она это делала. Ей подходило. Но, черт подери, оставить все как есть – именно сейчас?

По идее он должен бы броситься паковать чемоданы. Но именно с этим Иван и не спешил. Вместо того все-таки подобрал поводок и выперся с Лоркой на улицу, направившись к По́линому дому. Если бы только она согласилась вернуться с ним в город! Оставаться без нее он не мог физически. Несколько часов вдали – ночью, под августовскими звездами, россыпью которых нельзя восхищаться в одиночестве – и он уже сходит с ума.

Конечно, дома будет уже не то, не так, не запредельно. Не до последней капли дыхания. Потому что начнется: родители, универ, репетиции. То самое Полино «потом», которого он боялся и о котором избегал думать. А если начинал, то неизменно натыкался на здоровенный, жирный знак вопроса: «Что за?..» Формулировка весьма многогранная и в некотором роде всеобъемлющая.

Жених со счетов Иваном и не списался. Даже при «навсегда», обещанном им в их первый закат. Чужое кольцо Зорина сняла, но ведь существовал же ее жених где-то в чертовой параллельной жизни! Где? Не здесь. Остался в Одессе? И если они вернутся сейчас, чтобы «Мета» могла работать, какова вероятность того, что между ним и Полей и правда будет «потом»? Она молчала. Он – не спрашивал. И когда они были вместе, сомнения сами исчезали куда-то. Сейчас они вспыхнули в нем с новой силой.

Но ведь лето их все еще продолжалось! Скользило по кромке воды рядом со слетающей на сушу чайкой.

Так думал Мирош, торопливо шагая вместе с псом по улице и обдумывая, что скажет Полине. Он ошибался. Все имеет свойство заканчиваться довольно быстро. Буквально по звонку. К примеру, третий звонок в театре означает окончание антракта. Их с Зориной антракт на берегу моря между двумя актами жизни тоже прервал третий звонок. Не первый, и не второй.

У ворот дома в это самое время парковался «Майбах Ландо». Черный. С брезентовым верхом над задним сидением. Такие делают на заказ, и это даже круче отцовского. Старик тоже был по майбахам, но только ездил на одном и том же уже лет восемь. И модель была явно подешевле. Да сколько их вообще в стране, таких машин? С десяток хоть наберется?