Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"

Автор книги: Jk Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Да я не против, – голос все-таки присутствовал, но звучал в высшей степени удивленно. – Ты уверен? А родители?

– Позовем на роспись. Ну, я отца, ты – мать. Боишься, да?

– Не-а…

Она и правда не боялась. Неоконченная академия, кабала у Фастовского, мечты о будущей карьере, которые она, хоть и не озвучивала даже самой себе до конца, но всегда блуждали в ее фантазиях, – ничто не имело значения. Ничто не пугало, а было естественным и обыкновенным. Словно иначе и быть не могло. Мирош шумно вдохнул запах ее волос – шампуня и немного уличной свежести, смешивавшийся с ванилью, витавшей в комнате. И только тогда понял, что, должно быть, причиняет ей боль сцепленными на ее теле пальцами. Разжал, но не отпустил, а тесно притянул к себе.

– Значит, да?

– Да.

– Полька…

– Ну Полька, – усмехнулась она. – А что у нас еще сегодня интересного?

– Тебе мало?

– Да! Мало! – сообщила Зорина таким тоном, будто раскрывала великую тайну.

– Ужин в холодильнике считается? Могу кофе сварить еще… с коньяком, а?

– Считается. Есть хочу. Коньяк – не хочу.

– Не выйдет из тебя путёвой старухи, – рассмеялся Иван.

– Придется тебе довольствоваться непутёвой, – весело заключила Полина и чмокнула его в щеку.

– Садись под ёлкой, я сейчас все разогрею и принесу. Хорошо?

– Замечательно!

Полина расположилась на полу, подтянув под себя ноги, и увлеченно принялась надевать браслет. Мирош негромко хохотнул и, пробормотав под нос: «Придурок!», – подошел к ней. Уселся рядом, так близко, что снова чувствовал исходившее от нее тепло. Перехватил ладонь. И в ответ на По́лин удивленный взгляд, забрал украшение из ее рук и помог надеть. Окольцевал. Навсегда. Думал, что навсегда.

* * *

– Вы знакомы, Станислав Иосифович?

– Лично? Нет, – губы тронула едва заметная улыбка, которую собеседник, несомненно, счел бы доброжелательной. Пригубил бокал с мартини и продолжил: – А бизнес – такая сфера, где приходится, так или иначе, пересекаться. С моим отцом, во всяком случае, у них были однажды общие интересы. А теперь есть спорная территория.

– Вы про тендер на строительство железной дороги? Кстати, поздравляю, потрясающий будет проект.

– Спасибо, – Штофель милостиво кивнул, – Мирошниченко – политик, глава городской администрации, если бы победил, оно бы пованивало, не находите? Считайте, что «Sh-Corp» оказал ему услугу.

– Тонко, Станислав Иосифович, тонко, – рассмеялся Костинский, оглядываясь по сторонам.

Вечеринка была в самом разгаре. Очередная благотворительная сходка в пользу фонда Людмилы Мирошниченко. Не присутствовать здесь Стас не мог по понятным причинам – он был не последним лицом в городе. Он был в числе первых лиц страны из бизнес-кругов. Он им был, стал, черт подери! Так какого хрена до сих пор не перебесится?!

Конечно, Штофель мог бы отправить отца, но предпочел приехать сам. Непреодолимое любопытство привело. Почему-то пришло в голову, что в этот вечер драгоценный наследный принц явит свою физию в ресторане, где все проходило. А с ним может быть и Полина.

Но тех не наблюдалось, зато присутствовал Димон – сопровождал супругу, делал вид, что все происходившее – не его заслуга, а исключительно его алкоголички-жены. О том, что имидж ей пытались поддерживать подобными мероприятиями, знала вся верхушка города. Внешне не подкопаешь. Если не видишь, как она с подноса хватает один бокал за другим. Но об этом не принято говорить. Дурной тон. Людмила Андреевна – удивительная женщина, умница, красавица, так много делает для онкобольных детишек. Сайт ее фонда пестрил фотографиями из больниц и комментариями благодарных родителей и подростков, которым якобы она очень помогла. Благодетельница.

Чего стоил претенциозный проект реабилитационного центра, который сейчас активно проталкивал этот самый фонд, и в честь которого все здесь собрались по дресс-коду – дамы в шляпках с вуалью и длинных перчатках, мужчины в смокингах и широких шелковых галстуках, – Штофель знал не понаслышке. Отец был одним из меценатов. Стас отсчитывал бабло.

А у самого горло драло от тихо закипавшего раздражения, которое постепенно превращалось в ярость.

Выигранный тендер не спасал. Удовлетворения не приносил. Лощеный Мирошниченко лишь пыль отряхнул с пиджака и дальше себе работал в своем мэрском кабинете.

С Гапоновым – буксовало. Работники клиники, где он лежал, явно были куплены за такие хорошие деньги, что перекупались неохотно и крайне медленно. Адвокаты Димона сработали чисто – не придерешься. И имени его назвать по всему не выходило, хотя Самерин продолжал упорно рыть в этом направлении. На безрыбье и рак рыба. Мозаика никак не желала складываться.

А злость все еще искала выхода. Что-нибудь. Ну хоть что-нибудь, чтобы почувствовать себя легче, свободнее.

Но вместо этого он пил мартини на вечеринке Людмилы Мирошниченко.

– А хотите, представлю? – вдруг выдал Костинский. – Бро́дите параллельно друг другу, а вдруг бы нашлось, что обсудить?

О, да! Им было, что обсудить. Например, его засранца-сына!

Стас повернул голову к Костинскому и пожал плечами.

– Я был бы не против выразить свое почтение. Вечер же удался.

– Ну! Идемте.

Они двинулись через оформленный к Новому году зал, где вальяжно плавали танцующие парочки. Кто-то стрельнул хлопушкой, в ответ раздался женский визг – от неожиданности. Конфетти полетело между людей. Оркестр играл дремучее ретро.

– Дмитрий Иванович, – проговорил Костинский, оказавшись возле Мирошниченко. – Вы, кажется, не знакомы еще?

Городской голова перевел взгляд на представителя налоговой службы, оторвавшись от созерцания супруги, потом на Штофеля. Если и почувствовал удивление, приправленное раздражением, то ни один мускул на лице этого не выдал.

– Лично – нет, Леонид Константинович, – сказал Мирошниченко неспешно, – но в наш век современных технологий, вездесущих СМИ и общественных мероприятий, поставленных на широкую ногу, мало кто может оставаться неизвестным, занимаясь крупными проектами.

Стас кивнул, шпильку оценив. А Костинский рассмеялся.

– Надо исправлять такое упущение. Штофель Станислав Иосифович, генеральный директор «Sh-Corp».

– Очень приятно, – улыбаясь во весь рот, по-американски, протянул руку Стас, ожидая ответного выпада, и наткнулся на ледяной взгляд негласного хозяина вечеринки. Ледяной – в голубых радужках глаз. Будто бы в эту живую подвижную лазурь лед вонзился осколками. И его за горло схватило осознание, что однажды он уже видел подобное. Знать бы, у кого.

– Взаимно, – рукопожатие Мирошниченко было крепким и уверенным. Он знал цену себе, знал цену и Штофелю. Но соперничества между ними не признавал. Возможно, пока. Юные и резвые – нынче темные лошадки.

– Отличное мероприятие провели вы с супругой, Дмитрий Иванович, – с чувством проговорил Штофель. – Мой отец давно с фондом Людмилы Андреевны контактирует. Я вот тоже заинтересовался.

– Благодарю вас. У моей жены большой опыт, я же, со своей стороны, всегда ее поддерживаю во всех начинаниях.

Это было заметно. Особенно в том, что в это самое время Людмила Андреевна летящей походкой направлялась к ним. На лице ее была нарисована радость, слишком сильная для данного случая. Глаза под вуалью блестели, а накрашенные матовой помадой губы были раскрыты в улыбке, обнажавшей зубы. Она и правда все еще была красива, вопреки тому, что и блеск глаз, и улыбка – следствие лишнего бокала вина и никак иначе. Ей уже даже на официальных мероприятиях сносило голову.

– Обо мне говорите? – проворковала она, вцепившись в локоть супруга.

– Всё больше о твоих проектах, – повернулся к ней Дмитрий Иванович и накрыл ее ладонь своею, а потом вернулся к Штофелю. – Прошу нас извинить, дела. Рад был познакомиться.

И уверенно развернув Милу на сто восемьдесят градусов, увел ее в сторону своих сопровождающих. Штофель и Костинский проводили его взглядом. В следующее мгновение Стас влил в себя глоток мартини и негромко хохотнул.

– Что? – удивился Леонид Константинович.

– Нет, ничего, – ответил Стас.

Кажется, эта вечеринка рисковала стать самой горькой в его жизни.

Каждый день – такой. Пропущенный. Ускользнувший из объективной реальности.

Это не было навязчивой идеей. Нет, он жил дальше. Он мог жить дальше. Но привык закрывать счета. А счет семьи Мирошниченко до сих пор закрыт не был. Счет за Полину. И время продолжало тянуться бесконечным потоком, в котором он тонул.

Домой его вез шофер. И вялые мысли казались непрерывным узором по поверхности стекла – капли дождя стекали вниз, образовывая дорожки воды и дорожки его размышлений. Он не хотел рыться в грязи. Это не его методы. Но чувство неудовлетворенности продолжало разъедать внутренности, не оставляя живого места.

Он, не объявляя о том, затеял войну. Сначала против отца. Потом против сына, когда тот останется без тыла. И сам не отдавал себе отчета в том, что это война и против Полины тоже. Но черт подери! Если бы она вернулась! Если бы только вернулась к нему сейчас!

Рука к телефону потянулась сама. Номер Самерина высвечивался первым в списке. Теперь это было важнее всего остального.

– Говорить можешь сейчас?

– Да, – как всегда коротко ответил начальник службы безопасности.

– С Гапоновым все на том же уровне?

– Появилась новая информация, но сообщу позже. Надо проверить.

– Отлично. А давай под Людмилу Мирошниченко копнем? Ты же наслышан?

– Конечно, – Николай Ильич на мгновение замолчал, но договорил: – Вы уверены?

Уверен ли он? Стас на мгновение завис. На единственное мгновение, отделяющее здравый смысл от жажды удовлетворения. А он, черт бы затрахал эту планету, удовлетворен не был. Из нескольких месяцев – ни мгновения.

– Да, Коля. Там вообще все на поверхности, раз уж с Гапоновым так туго.

– Я понял. Выкопать все?

– Да, до последней шпильки. До возраста, когда ее на горшок посадили. С ней не может не быть сюрпризов, сам понимаешь.

– Кое-что мне попадалось. Начну там, обязательно приведет дальше.

– Буду ждать, Николай Ильич.

И Штофель ждал. Снова затаился и ждал. Складывал из часов дни, а из дней – недели.

Работал, сутками пропадая в офисе. Его американская авантюра плодов пока не приносила, но это было лишь вопросом времени. И Стас понимал, что вскоре после новогодних праздников снова улетит в Нью-Йорк. Теперь не так надолго, но знал он и то, что если до этого ничего не решит с Мирошниченко, то едва ли отъезд дастся ему легко.

«Отвлечешься, развеешься», – не признавая за ним слабостей, говорил Иосиф Штофель, старый еврей, чьим поздним и любимым законным отпрыском был он, Стас. Мать поджимала губы и твердила, что ни одна юбка не стоит туч, набежавших на его лицо. Они так и не познакомились с Полиной. Все никак не складывалось, пока не разбилось окончательно.

И иногда Штофель думал о том, как бы они приняли ее. Они, чей брак был всего лишь данностью прекрасному прошлому на двоих, повзрослевшим наследникам. И огромным активам, которые никто не стал бы делить. О том, что у отца есть вторая семья и побочные дети старше его самого, Стас знал давно. Знала и мать, хотя делала вид, что ее это не касается. Ее собственные интрижки ни разу наружу не всплыли, как то бывает с дерьмом, которое всегда всплывает. Или как в семье Дмитрия Мирошниченко, хотя об этом и не принято говорить вслух.

Только оба родителя все настойчивее твердили, что ему пора жениться. И невест обсуждали вполне реальных, перспективных в сфере распределения капиталов и интересов по стране. Ханука тому способствовала. Эти вечера традиционно Стас проводил в отчем доме, где подвергался жесткой обработке.

Он злился. Срывался от них среди ночи ради нескольких часов наедине с собой. А поутру пахал, как проклятый, в офисе, радуясь, что есть на что отвлечься. На что угодно – только бы не думать о том, какая внутри зияет пустота. Давно образовалась. Летом. С уходом Полины. А он только теперь по-настоящему начинал ее чувствовать. Не оттуда ли эта дикая неудовлетворенность, никогда ранее не испытанная?

Взрослый мужик, а скрутило, как пацана сопливого.

Так отчаянно долго тянулся декабрь – бесснежный, безрадостный. И ему казалось, что его жизнь такая же серая, как небо, нависавшее над крышами и километрами электрических проводов. До того дня, когда к нему в кабинет не заявился сверкающий и лысиной, и линзами очков Самерин.

Без лишних лирических отступлений Николай Ильич довольно схематично рассказал о буднях и праздниках Людмилы Мирошниченко, крайне похожих между собой. Частые срывы, несколько курсов лечения в лучших клиниках Европы, замятые скандалы в общественных местах, небольшое количество незначительных заметок в третьесортных газетенках и людская молва в период, когда цены на коммунальные услуги не повышаются и мир не стоит на пороге очередного конца света. Все это выглядело нечисто, но и на открытие века не тянуло. Пока Самерин не перешел ко второй части обнаруженных им фактов.

Он сделал два больших глотка кофе, которым, как обычно, был сервирован журнальный стол в кабинете Штофеля, где они и расположились вместе с хозяином.

– Юрий Федорович Кузьмин, бывший водитель Мирошниченко, – продолжил Самерин. – Был уволен после того, как его уличили в любовной связи с Людмилой Андреевной почти семь лет назад. Это не мешает встречаться им по сей день. Кузьмин оказался хорошо осведомленным и разговорчивым. Из потока разрозненной информации я выделил один факт. В начале 90-х Дмитрий Мирошниченко ушел от жены и собирался подавать на развод, но беременность законной супруги вернула его в семью. И вот тут оказалось самое интересное. Той, к кому уходил Мирошниченко, была Татьяна Зорина – студентка юридического факультета, второй курс. Как и где они встретились – узнать не удалось. Но куратором в группе Зориной была мать Людмилы Мирошниченко. Возможно, связь там.

Николай Ильич снова замолчал и выжидающе посмотрел на Штофеля. Тот внимательно разглядывал протянутую ему в самом начале разговора папку. Сейчас она лежала на столе, привлекая внимание несколькими фотографиями, которые резко поплыли у него перед глазами.

Стас вздрогнул и, не веря собственным ушам, поднял голову.

– Зорина? – это было единственное, что он мог произнести.

– Зорина, – подтвердил Николай Ильич.

Одновременно с его ответом неожиданно взгляд прояснился. Штофель перелистнул страницу. С черно-белой фотокарточки размером 3×4 на него смотрела, улыбаясь глупой детской улыбкой, семнадцатилетняя Татьяна Витальевна. Личное дело Зориной Т.В. Университетский архив. Год поступления – 1991-ый.

Штофель вскочил с места и рванул к окну, на всю распахивая створку. Чтобы вдохнуть воздуха, остудить голову, потому что от взорвавшегося в горле кома ярости, не испытывал сейчас ничего.

– Значит, от Мирошниченко она ничего не получила? – выдохнул Стас.

– Скорее потеряла. Бросила университет и уехала из Одессы.

– А в свете того, кто он сегодня, потеряла она в разы больше.

– Знал бы, где упадешь, – согласился Самерин.

– Знал бы, где упадешь… – повторил за ним Штофель, коснулся ладонью лица. Лицо было горячим, а ладонь – ледяной. Скользнул ею по глазам, словно бы остужая. Повернулся к Николаю Ильичу и кивнул, отвечая на все и сразу: благодарность за проделанную работу, уведомление «свободен» и банальное «думать надо».

Самерин без слов его понимал и наскоро оставил в одиночестве. Вернее, не так. Оставил наедине с мыслями и папкой, раскрытой на личном деле госпожи Зориной.

Ничего нового сухой язык документов сказать ему не мог. Зато мозг с компьютерной точностью воспроизводил последовательность событий.

Двадцать с лишним лет назад у Татьяны Витальевны ничего не получилось. С Дмитрием Мирошниченко – ничего не получилось. Зато у Полины с Иваном Мирошниченко – роман, грозящий перерасти во что-то большее.

У матери не получилось – получается у дочери. У матери – не получилось.

Стас негромко хохотнул. В голове зароились вопросы, ответов на которые у него пока не было. Мирошниченко-старший в курсе? Полина – осознанно или ею умело манипулируют? Месть? Восстановление справедливости? Или желание взять реванш?

О-о-о! Госпожа Зорина все же добилась в свое время немалого! Да, это не те масштабы, которыми мерил жизнь Штофель. Но из безвестной девчонки без роду и племени, бросившей университет, вышла хозяйка собственного пансионата на побережье. Ни звезд, ни регалий, но это приносило ей стабильный доход, которого хватало на безбедное существование – Полина не была избалована, но знала вокруг себя многие блага, не доступные ее же одногруппникам. Где гарантия, что Зорина-старшая не хотела… большего? Большего именно от Мирошниченко.

Но почему, черт подери, от него? Обида молодости – обида самая жгучая?

И, может быть, именно поэтому она не особенно привечала самого Штофеля, относилась к нему с прохладцей? И не падала в счастливый обморок от того, какого мужика подцепила ее дочь?

Что-то у него никак не сходилось.

Кусочки мозаики рассыпались в пальцах, и он не мог собрать их в кучу. Мотив не складывался. Стройному ряду теории не хватало фактов, и узнать их он мог только у тех, кого эта история зацепила.

За-це-пи-ла.

Сейчас она зацепит Полину.

Глухой звук вырвался из его груди, и Штофель с удивлением осознал – это он сам его издал. А еще он сделал открытие: так или иначе, это все задевает Полину. Его Полину.

Мирошниченко-старший спал именно с ее матерью, и если поднимать на-гора эту грязь, то она заденет ее семью, испачкает и ее. Причинит ей боль куда более сильную, чем та, которую она могла испытать от безымянных, безликих выпадов, предпринимаемых им до сей поры.

Так какого хрена Мирошниченко-старший спал именно с ее матерью! Именно с ней, а не с какой угодно другой девкой?!

Когда Стас задавался этим вопросом в очередной раз, то обнаружил себя сидящим в авто на заднем сидении с фляжкой виски в руке. Взгляд упирался в шоферский затылок, а он знал уже точно, что делать дальше хотя бы сегодня. За окном все так же, как и последние дни, молотил дождь – холодный, противный, стекающий дорожками его собственных мыслей по стеклу.

– Саш, в цветочный завернешь? – проронил Штофель, когда они выезжали из центра и где-то в другой стороне мелькнула яркая витрина «Театра цветов».

– Сейчас, Станислав Иосифович, перестроюсь, – ответил водитель.

В Затоку Стас ехал с букетом жутковато черных орхидей, валявшимся возле него на заднем сидении. В сердцевинках они были нежно-розовыми. Поди ж ты.

На мосту застопорились – в шесть часов вечера его всегда разводили по расписанию. И в течение сорока минут стоя в пробке, Штофель медленно закипал. Вышел из машины, подобно десяткам столпившихся людей до него и после него. И торчал, у обочины, сунув руки в карманы пальто и наблюдая, как под частыми каплями дождя, укрывавшими все сущее, через освещенное фонарями моста Царьградское горло в лиман по водной глади заходит судно. Названия его видно не было. Названия ничего не меняют.

Он почти уже готов был развернуться и ехать обратно. Что ему давало бы знание? Ничего.

Он медленно, постепенно, с невероятным трудом свыкался с мыслью, что Полину уже не вернет. Но мучить ее, изводить тем, что теперь ему открылось, – не стал бы. Он не стал бы, потому что любил. И когда начинал, еще не знал, что война с Мирошниченко – это еще и война с ней.

И все-таки сожалел. Бесконечно, невыразимо неистово сожалел о том, чего не унять – этой неудовлетворенности, которая свербит, дергается, не дает дышать.

– Станислав Иосифович, садитесь, можем ехать.

Стас сделал глоток из фляжки – из серебряного корпуса, обтянутого кожей. Одна такая фляжка ручной работы стоила всего По́линого гардероба, пожалуй. Эта мысль сейчас невероятно его позабавила. Чего им было надо? Чего этим женщинам Зориным было надо?!

И задавал себе этот вопрос, пока Саша не припарковался в знакомом месте. Стас здесь бывал пару раз в самый разгар их романа. До увядания, до затухания, до того, как впервые почувствовал сопротивление Полины. Когда оно возникло? Когда он ее упустил?

Ведь не ломалась, не набивала себе цену, принимала все, что он ей давал, с восторгом ребенка, у которого все в первый раз, с охотой и пылом отвечала на его внимание. Тогда, в самом начале. Это потом оказалось, что внутри нее какая-то металлическая жердь, которую голыми руками никак не согнешь. И гнуть которую он не собирался.

За воротами в ответ на его звонок раздался скрип двери. Шаги. Татьяна Витальевна сама ему открыла. И стояла в свете фонаря, глядя на него большими, совсем еще молодыми глазами, похожими и непохожими на По́лины.

– Стас? – удивилась она. Взгляд ее дернулся к часам на руке. Ну что вы, мама, время детское. Потом воззрилась на букет. И брови подскочили еще выше – к капюшону пальто, которое она накинула, чтобы выскочить к воротам.

– Добрый вечер, – улыбнулся Штофель. Улыбка вышла кривоватой. – Позволите?

– Да, конечно, – неловко кивнула Зорина и уступила проход.

– Кстати, это вам, – он протянул Татьяне Витальевне букет и, войдя во двор, уверенно пошел к дому. Зорина, еще больше удивляясь, уставилась на цветы. Не понимала, совсем ничего не понимала. Потом спохватилась, заперла ворота. И проворно помчалась за Штофелем.

В гостиной был включен камин – и в доме оказалось очень тепло. Зорина, не соображая, как себя вести – объясняться с бывшими собственной дочери ей еще не приходилось, ставила букет в вазу, а потом запоздало спохватилась:

– Чай? Кофе?

– Не затрудняйтесь, я ненадолго.

– В таком случае, – сдвинула она брови, – мне хотелось бы узнать цель вашего визита. Полины здесь нет, она в Одессе.

– Это даже к лучшему, потому что я к вам, – Стас взглянул на нее с высоты своего роста. – Я всегда догадывался, что без вас не обошлось. Всё происходило здесь, на ваших глазах, вы же не приложили ни малейших усилий, чтобы Полина оставалась со мной. Я всего лишь не знал, каковы были ваши мотивы. Теперь знаю. Наверстать упущенное? То, что не удалось вам, удастся вашей дочери. Собственно, по сравнению с вами, у нее-то партия сейчас значительно лучше. Сын строителя или сын мэра. Я понимаю, правда. Другого не понимаю, чем я-то не подошел, а? Или все-таки месть?

– При чем тут ме… сть… – начала Татьяна Витальевна и оборвала себя на полуслове. Смотрела на Стаса, закрывая и открывая рот, как рыба, которая хватает воздух, валяясь на песке у волн, где вода еще совсем рядом и кажется, что можно жить. До ее сознания медленно доходило сказанное Штофелем. Проникало в каждую клетку, отбиваясь как в зеркале и множась до бесконечности.

Наваждение она сморгнула.

Откинула голову чуть назад.

И, наконец, произнесла ровно то, чего он мог от нее ожидать, но странным тоном, который сложно оказалось разгадать:

– Я не понимаю, что вы сейчас сказали.

– Ой ли, – не сдержался Штофель и хохотнул. Виски давал о себе знать. – Преемственность поколений… Вы и Мирошниченко-старший. Полина и Мирошниченко-младший. Мексиканский сериал!

– Какой Мирошниченко?! Господи, какой Мирошниченко?! – выкрикнула Татьяна Витальевна, и кожа ее пошла пятнами. В глазах – чернота. А рука, совсем как у Штофеля еще только днем, дернулась к лицу. Холодное к горячему.

– Ну вариантов ведь немного, Татьяна Витальевна. Тот самый Мирошниченко.

– Чушь. Чушь, Стас! У Вани фамилия Мирош. Он сам представлялся… он так представлялся!

– Представлялся… – Штофель многозначительно повел бровью. – Хороший мальчик. Только это не фамилия, а кличка. Рокер недоделанный!

Татьяна Витальевна резко опустила ладонь и вздрогнула. Смотрела прямо перед собой, но едва ли что сейчас видела.

– Рокер недоделанный, – повторила она. – Иван Мирошниченко… откуда вы узнали про… то?

– А что такого? Невелика тайна.

– Должно было быльем порасти.

– Да оно и поросло, но не заросло, – Стас снова ухмыльнулся и сделал шаг к выходу, но остановился. – А вот на мой вопрос вы так и не ответили.

Зорина подняла глаза. Чернота из глаз никуда не подевалась, а словно засасывала в себя все вокруг. Но, кажется, только сейчас она вспомнила, что это он – здесь. Он, Станислав Штофель.

– Какой вопрос?

– Чем я-то не подошел?

В провалах ее зрачков что-то мелькнуло. Она облизнула кончиком языка враз пересохшие губы и тихо сказала:

– Она любит этого мальчика, а не тебя.

– Ммм, – глубокомысленно протянул Стас. – Ну посмотрим. Всего хорошего, Татьяна Витальевна.

Штофель резко развернулся на каблуках и быстро вышел из дома. А она так и смотрела в дверной проем, слушая, как захлопывается дверь.

Она любит этого мальчика, а не тебя.

Она любит этого мальчика, а не тебя.

Она всю жизнь любит этого мальчика, а не тебя.

Сколько раз ей приходилось говорить это? О себе. О себе, не о Полине.

Ей внешность была и благословением, и проклятием. Всегда находился кто-то, кто считал себя в праве посягнуть. Сначала на внешнее, потом и на то, что внутри. Внешнее она отдавала, не жалея. Для чего хранить – кому отдавать? Но внутрь никого не впускала. Внутри каждый уголок занят был. Говорят, с годами там, где живо, образуется пустота, а у нее вот не образовалась.

Как от огня бежала от признаний, от предложений, от чувств. Ничего не хотела. Никакой семьи. Ребенка себе родила – и хватит. Молодость и красота – тоже товар, который легко обменивается на одежду и еду для дочки. В конце концов, годы, те далекие годы, когда им с тёткой подчас жрать было нечего, списывают все.

А эти мужики шлялись к ней в дом, ничего не боялись, никаких трудностей. Таня. Танечка. Танюша. Тетка крутила пальцем у виска, что ей еще оставалось? Вопросов не задавала. За что племянница наказывает себя, не представляла. Это ведь наказание? Галка психовала: «Ладно я, кобылья морда, но ты-то чего? Чего тебе надо? Любого бери, и пусть он голову ломает, как тебе жить».

Дура Галка. Ничего не понимала.

Никто не понимал того, как она жила. Не одна, но никого к себе не подпуская.

Потом, позже, всю жизнь и до сих пор были другие. Со своим: Таня, Танечка.

А Зорина ненавидела собственное имя, которое звучало чужим, не Диминым голосом.

Одновременно с тем, как она мысленно назвала его, которого давно отвыкли звать губы, по гравию дороги взвизгнули колеса отъезжающего автомобиля. И этот звук включил в ней что-то дикое, первобытное, отчаянное. Отчего, казалось, запылала голова так сильно, что хотелось кричать, что остудить можно только в ледяном море, но даже декабрь в этом году слишком теплый. Слишком теплый декабрь.

Как в тот год, когда она полюбила не того мальчика, которого следовало, мальчика, которого было нельзя любить…

… просто иногда такое случается среди мутного, серого и вязкого, почти ощутимого от влаги густого воздуха, наполненного дождем и туманом, набиравшего силы в ту самую единственную минуту, когда он перестает быть жизненно необходим. А жизненно необходимым становится то, что заслонило остальной мир.

В голове еще не отпечаталось. Глаза еще не видят. Дыхание ровное. Только волоски на руках приподнялись, но это от сырости, пронизывающей до костей. Не чувство – предчувствие. Однажды потом, много лет спустя, когда можно будет оглянуться назад, придет понимание: это случилось. Сейчас – случилось. И уже ничего нельзя остановить, потому что себя не остановишь.

Просто иногда такое случается…

– Как такое вообще могло случиться?! – удрученно вздыхала Лидия Петровна, разглядывая ее, Танин, покрасневший от насморка нос. – Представляете, цитату забыла, а вам было бы в эту главу так кстати. Вот уже никакой памяти!

– Ну, может быть, в другой раз, я завтра подойду, – безбожно гундося, попыталась утешить наставницу Зорина.

– Вам бы завтра отлежаться, у вас день свободный, – задумчиво проговорила преподавательница и вдруг оживилась. – А знаете, что… Едемте к нам. Я вам книгу дам. Цитату покажу, а остальное сами почитаете на досуге. Очень полезная книга. А у нас в библиотеке всего два экземпляра и всегда на руках.

– Ну зачем вы будете утруждаться, Лидия Петровна? Я в городской библиотеке могу спросить, наверняка там можно отыскать. Вы мне автора только скажите, я запишу.

– А в городской вообще не найдете, – махнула рукой Горовая. – Давно вынесли. Издание 50-х годов, нынче редкое. Не раритет, конечно. «Судебные речи известных русских юристов». У меня ее брали читать даже не правоведы. Поинтереснее детективов, говорят. А профессора Ворожейкина, составителя, мне довелось знать лично. Он в МГУ преподавал, а я на курсы повышения квалификации ездила. Раньше популярно было, – Лидия Петровна грустно усмехнулась. – А еще молодость была и здоровье.

Таня в подтверждение ее слов шмыгнула носом и кивнула. Со здоровьем в последнее время была просто беда. Третий день на парацетамоле. Знобило, голова даже кружилась, носоглотка вся отекла. Еще и курсовая эта…

– Я бы почитала, – просипела она. – Хоть на пару дней. Не задержу.

– Об этом не переживайте. Как прочитаете, так и вернете. Значит, на том и порешим, сейчас за мной приедут, и мы отправимся за книгой.

– А это удобно?

– Конечно, удобно, – настаивала Лидия Петровна. – Возьмете книгу – и домой дописывать курсовую.

– Спасибо большое! – обрадовалась Таня. Она в ту пору была похожа на игривого котенка, у которого все на свете было в первый раз. Собственно, так оно и получалось. Ей было восемнадцать, и перед перспективой получить нужную книжку и побывать в настоящем профессорском доме и простуда, и отвратительная погода, и врожденная стеснительность были бессильны.

Они стояли во дворе университета, прячась под зонтиком – одним на двоих – от дождя. И Зорина даже своими забитыми ноздрями слышала запах пряных духов с горчинкой. Тогда она не понимала ничего в хорошей парфюмерии, но даже своим, совсем не взрослым умишком сообразила: дорогие, французские, не чета тёткиной «Персидской сирени».

И, наверное, потому совсем не удивилась, когда возле них остановился не жигуленок и даже не москвич, а темно-синяя Volvo 940. Она наблюдала за Лидией Петровной, ковыляющей к машине, а сама так и замерла под дождем, глядя, как из совсем другого мира выскочил навстречу преподавательнице молодой мужчина в кожаной куртке и джинсах.

– Зачем мокли, Лидия Петровна? – спросил он, распахивая перед ней дверцу и помогая сесть в салон.

– Чтобы ты зря не ждал. У вас у всех всегда времени в обрез, – сказала Горовая, устроившись на сиденье возле водителя, и только сейчас заметила так и стоящую в стороне студентку. – Что же ты, Таня! Иди скорее.

Мужчина обернулся следом и на мгновение замер. Потом снова повернулся к Лидии Петровне. Но спросить не успел.

– Моя студентка, едет к нам.

Таня подошла поближе, глядя на незнакомца, рассматривая его как картинку в модном журнале и тщетно пытаясь отвести взгляд. Он не был коротко стрижен, как в основном стриглись знакомые ей мужчины. Светло-русые волосы, сейчас темнеющие под дождем, отрасли и топорщились в разные стороны. Лицо открытое, подвижное, с крупными чертами, среди которых ярче всего были губы. До тех пор, пока не заглянешь в глаза. Вот когда она по-настоящему пропала.