Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"

Автор книги: Jk Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Самое мерзкое в том, что Мирош знал: все правда. Каждое слово, вырывавшееся из материного горла – ее правда. Она действительно так считала. И это из нее, из матери выдиралось наружу потоком ненависти – необъяснимым потоком – отвращение к нему. Собственному сыну.

Когда он был ребенком, четырехлеткой, она запирала его в комнате на весь день, только чтобы он не попадался ей на глаза. Однажды он там прыгал по кровати, пока не долбанулся виском об острый угол спинки. Кровью все залил, Вера Генриховна чуть с ума не сошла. Вера Генриховна, но не Мила. А у него до сих пор шрам остался… Это всплыло в памяти озарением, под один из пьяных воплей. Думал, что забыл. Что может помнить человек о себе спустя столько лет?

Тогда спасением казалась папина любовь. Сейчас папа уже не спешил на помощь. Даже домой папа не спешил. Он давно уже жил отдельно, и надо признать – ему глубоко начхать на гибнущую жену. И на того четырехлетнего мальчика, от которого тоже сейчас ничего не осталось.

Иван плохо помнил, как скидывал вещи в чемодан – самое нужное, хоть на первое время. Точно знал, что забрал документы и гитару. А когда спускался вниз, дом уже затих. Идти ему было некуда. Но быть он мог только в одном месте. Быть и ощущать самого себя все еще целым, а не разбитым на осколки.

Здесь. Здесь, где его целует его собственная Зорина. Он отстранился от нее. Обхватил ладонями лицо, касаясь волос, кожи, ощущая мягкость ее тела и теплоту внутри ее глаз. И с иступленной жаждой обладания – ею, такой, какая сейчас – повалил ее на кровать. Именно теперь, вся, безраздельно – его. Не думать ни о чем. Все забыть. Кроме самых льдистых глаз на земле, теплеющих лишь тогда, когда смотрят на него. Она растопила осколки в сердце Кая. Она и сама таяла.

Он целовал ее шею, стягивал через голову ее футболку и целовал теперь ключицы. Избавлялся от своей одежды – и снова целовал вершинки сосков. Спускался поцелуями ниже, к животу, и натыкался на резинку брюк. А когда на ней ничего уже не осталось, а он сам замер, прижимаясь пылающим лицом к ее бедру, жажда обладания сменялась совсем другой необходимостью. Жизненной. Окончательной, не подлежащей раздумьям. Не обладать – быть частью ее. Он ведь когда-то задавался вопросом, кто они друг для друга? Ответ был на поверхности. Здесь, у его дыхания, растворявшегося на ее коже. И здесь, где влажные дорожки оставлял его язык. И здесь, где его рот, горячий и мокрый, касался ее – горячей и мокрой. Чуть солоноватой. Пульсирующей под языком от волнами набегающего экстаза. Ее экстаза, который предопределил его собственное высшее наслаждение – быть частью ее.

Он подхватил По́лины ладони, которыми она царапала простынь. И заставил коснуться его волос, прижимать его голову к себе, туда, теснее. В спасительном полузабытьи, в котором они сейчас были оба.

Короткими вспышками полыхало желание большего. Ей было мало. Хотелось его всего – для себя, для него. Рвано дышать от тяжести его тела, выдыхать стоны, чувствуя его в себе, до боли в мышцах сжимать ноги, скрещенные у него на спине. Биться в его руках, не отпускать, покрывать его лицо и плечи жадными поцелуями и плавиться от их любви.

Уже потом, позже, в тишине, прерываемой их дыханием, звучавшим сильнее и лучше, чем любая из его песен, он нависал над ней, перехватив рукой за талию и притискивая к своему боку. Их ноги переплелись. Особое удовольствие было в том, чтобы бедром, касавшимся мягкой, влажной, сокровенной ее плоти, ощущать исходивший от нее жар, в котором томились оба. И обводить пальцем контур губ, носа, бровей. Если из забрезживших сумерек восхода был выход – то здесь, в ее полуулыбке. В ее зажмуренных глазах. Просто идти следом, туда, куда ведет. И как бы ни был долог путь – надеяться, что он никогда не закончится.

Потом Мирош и сам зажмурился, уткнулся носом в ее светлые волосы, ярким контрастом – его тьмы против ее света. И тихо пробормотал, щекоча губами ухо и с этим движением ощущая ее всю, теплую, мягкую, уставшую:

– Прости. Испортил тебе вечер… я не хотел, честно…

– Не надо, не думай, – она скользнула ладонью по его коже, все еще горячей, чуть влажной. – Есть ты и я, остальное неважно. Всё неважно.

– Я знаю, просто… ты не должна была видеть. Такого – не должна.

– Глупости, – прошептала она.

– Самая большая глупость здесь – то, что ты впустила меня. Я безмозглый, до добра тебя не доведу, – теперь он, кажется, улыбался, все так же, в ее волосы.

– Ты хочешь, чтобы я тебя выгнала? – она тоже улыбнулась.

– Уже не получится. Я уже проник сюда, – Мирош коснулся ее лба. – И меня там много. Очень много.

– Да я и не собиралась. А сам уйдешь – буду бегать за тобой собачонкой и смотреть влюбленными глазами.

Он поднял голову и по-настоящему растерянно взглянул на нее. Переваривать ее слова долго не стал. Просто раскинул по подушке светлые пряди, взял в ладони ее лицо. И медленно сказал:

– Зо-ри-на… мне тебя Рождество подарило, да?

– А мне тебя – дурацкий поезд, – рассмеялась Полина и распахнула, наконец, глаза. Поймала его даже в темноте блестящий взгляд и едва не замурлыкала, как довольная кошка. – А ведь я случайно на него попала.

– Совсем?

– Совсем.

– В первый класс Интерсити попадают случайно?

– Неважно, – выдохнула она и приблизила к нему свое лицо. – Поцелуй меня.

Все неважно. Все неважно и глупости. Когда его собственный подарок с рождественского рейса Оркестра продрогших сердец хочет целоваться. Полина права. Главное – они встретились. И Полина снова права: главное – они есть.

И только когда она заснула, в конце концов, на его плече, Мирош все в той же тишине дремлющего дома, осознавая всю прелесть наступающей субботы, куда-то к угасающим в окне звездам тихо шептал вспомнившееся и переплетенное с ее телом и дыханием – и вместе с тем едва-едва пришедшее в голову:

Мне до Луны – вечность,

А до тебя – сколько?

Вырулить – да по встречной,

Пусть в никуда дорога.

Мне до тебя секунды

И до тебя столетья.

Я отыщу в Подлунье

Память о нашем лете.

Будут светить зори —

На потолке млечном.

Мне до тебя – море.

А до Луны – вечность.

* * *

– Ни свет, ни заря! Ты вообще спишь? – Штофель сидел в своем кресле, потягивая крепкий кофе, сваренный домработницей. Вторая чашка стояла на журнальном столике напротив него. Еще чуть дальше расположился Самерин – серьезный и собранный. Он всегда был серьезным и собранным, сколько Стас его помнил, а это больше десяти лет.

– Служба не позволяет, – строго ответил Николай Ильич, блеснув затемненными линзами очков и лысиной.

Хорошая собака ест у хозяина с рук, а чужака порвет в клочья. Стас кивнул и, следуя этому принципу, проговорил:

– Завтракать или к делу?

– Кофе будет достаточно, Станислав Иосифович, – Самерин положил перед собой на невысокий стол тонкую папку, и поднял глаза на своего визави.

– Тогда угощайся, – Стас усмехнулся и чуть шевельнул бровью. – Что там у нас?

– Много разного. Из последнего – прикрыл дело одного из друзей сына. Олег Гапонов. Наркотики. Чуть не умер от передозировки. Дело могли инкриминировать по многим статьям. Но вмешались адвокаты Мирошниченко. Гапонов – клавишник в группе Мирошниченко-младшего, «Мета». Все случилось в Затоке, во время фестиваля, который там проходил. Организаторы так и остались в неведении, почему на концертах выступала Полина Дмитриевна, вместо заявленного Гапонова.

Самерин сделал паузу. Штофель вдохнул, сообразив, что почти и не дышал.

– Замяли? – вытолкнул он из себя.

Николай Ильич коротко кивнул.

– В какой больнице он лежал, я так понимаю, известно? Можно выяснить, кто этого торчка принимал, что там было? Или уже?

– Уже. Дежурный врач, лечащий, младший персонал. Говорят неохотно, но я пока и не нажимал, – Самерин снова замолчал, выжидая реакции Стаса. Та последовала немедленно – Штофель вошел в азарт.

– Выдернуть это все наружу возможно?

– У любого вопроса есть своя цена.

– И я не думаю, что у этого… слишком высокая, – скорее себе, чем Самерину, проговорил Стас. – Вот что: надо раскручивать это дальше. Считай, что я дал тебе указания и полную свободу действий. Я хочу знать, кто в органах в этом замешан, кто конкретно не дал хода. И по максимуму – как это связано с Мирошниченко. Чтобы прямые доказательства были, чтобы можно было его имя в открытую называть. Ясно?

– Ясно. Он, конечно, решал это на своем уровне, но всегда найдется кто-то незначительный, на кого просто не обращают внимания.

– Значит, найдешь мне этого незначительного, Николай Ильич. Если попортить Димону шкурку сейчас, посмотрим, с чем он на выборы пойдет. И даже если… недоказуемо… достаточно подымить. Задание понял?

– Понял, – в подтверждение сверкнули лысина и стекла очков.

Самерин был понятливым работником. Это качество Штофель ценил в подчиненных. Так, как ценил хороший кофе и элитный алкоголь. Вот только сейчас, в состоянии крайнего возбуждения от нахлынувшего осознания, что есть ниточка, он почти не чувствовал вкуса все еще горячего напитка.

Стоило признать, отпускать Стас не умел. И не умел смиряться. Поражения несли почти физическую боль, и он никогда их не признавал. Наверное, потому из него вышел толк, и при своем отце он не стал золотым мальчиком, который слабо представляет себе, откуда берутся деньги. Стас сам их зарабатывал. В отличие от золотого мальчика Ивана Дмитриевича, которого предпочли ему.

Штофель докапывался до сути, раскапывал до самого дна. Выбирал золотые жилы до последнего самородка, когда среди грязи почти ничего нет. А вдруг под жижей – нефть?

Фото Полины Зориной с рабочего стола его домашнего кабинета так и не исчезло. Там они были вместе: она прилежной ученицей в изящном платьице стояла рядом и глядела в камеру, ослепительно улыбаясь, а он, со свойственной ему ленцой, держал в руках бокал шампанского – уж лучше бы ее ладонь. Фото с годовщины семейной жизни Вадима Соколова. Они хорошо смотрелись вместе. Он и его девочка. Чистенькая, беленькая девочка.

Два месяца ни черта не исправили. Она не прибежала, не вернулась, не одумалась, хотя пару раз он ей звонил просто поинтересоваться ее делами, что иногда делал и раньше, но и теперь по-прежнему не желал пропадать с радаров. И ей пропадать не давал, всем видом демонстрируя, что можно оставаться друзьями, – затем и затеял ремонт в ее академии, прикрываясь благотворительностью. Затем то там, то здесь рекомендовал ее для выступлений у каких-нибудь общих знакомых – подобных тому, на котором они познакомились. Исподволь, так, чтобы она не знала, а он мог случайно столкнуться с ней, не выглядя при этом навязчиво.

Но именно в эти невыносимые дни Штофель впервые узнал, что такое – лишиться чего-то важного, к чему привык и, оказывается, не ценил, как до́лжно. Почвы под ногами. Ориентира. Спокойствия. Иногда ему казалось, что у него кожу у висков оттягивают в стороны, отслаивая ее от черепа. И чем дальше – тем мучительнее боль.

Нет, он развил деятельность. Нашел применение собственной не выкипевшей злости на Полину с ее предательством – да, предательством. Больших результатов это не давало, но не без гордости он следил за тем, как предприятие его отца перехватывает заказ, важный для семьи Мирошниченко. Хоть так долбануть, утешить задетую гордость. Капля в море. Но что еще он мог в сложившихся обстоятельствах?

Ждать. Только ждать. Выжидать.

Но в это утро он уже точно знал, чего ждет.

* * *

День был странным.

Если совсем честно, и утро было странным. Проснувшись, Полина точно знала, что в кровати она одна, но оказалось, что и в квартире, кроме нее, никого нет. Для надежности она пару раз окликнула Ивана. Ответа не последовало. Безответным остался и ее звонок. Уже в маршрутке по дороге в академию она отправила очень обиженную эсэмэску: «Вот всё!», – в надежде, что любимый Фастовский вернет ее, Полину Зорину, взрослую барышню двадцати одного года от роду, к действительности. Но и тут она ошиблась.

Занятие проходило… тихо и мирно. Она исполняла Рахманинова. Фастовский что-то писал в журналах. Она делала ошибки, а Фастовский продолжал писать в журналах. Полина чувствовала неладное. От этого нервничала и ошибалась еще больше. Бухтела себе под нос, но и это оставалось приват-профессором незамеченным.

Из аудитории Полька вылетала с ускорением, которое ей придала апофеозная реплика Аристарха Вениаминовича:

– Молодец, Зорина. Столько времени в академии, сразу видно – не зря.

И летела по коридорам, никого не замечая, пока не была перехвачена Павлиновой буквально за рукав блузки.

– Э-э-э! – выдала подружка, только подчеркивая этим умозрительным междометием грандиозность момента.

Полина взглянула на нее совершенно растерянными глазами и, глубоко вздохнув, сказала:

– Чуть поменьше, всего лишь я.

– Вот сейчас ты заговорила на марсианском! Кто тебя обидел, ребенок? Будто из пушки тобой выстрелили!

– Никто. Понимаешь? Никто!

– Тише, тише, я поняла, – успокаивающе погладила ее по плечу Лёлька, оглянувшись по сторонам – академия все ж, храм Эвтерпы. А в храмах, насколько могла судить безбожница Павлинова, шума не любили. – Никто. Ок. Чего случилось-то?

– А я не знаю, – всхлипнула Полина. – Вариантов два. Или Аристарх сошел с ума, или я.

– Тш-ш! Что он сделал, козел старый?

– Он… – Полина замерла, пытаясь подобрать точные формулировки, и все же продолжила: – Он гонял меня с самого сентября, изводил всеми частями по очереди. Я б уже душу дьяволу продала, только чтобы этот маньяк угомонился. А сегодня он… угомонился. Ни одного замечания! Лёль, я невероятно косячила, понимаешь?! А он ни слова! Хотя нет… похвалил, представляешь?

Озадаченная Лёлька в течение нескольких следующих секунд взирала на подругу, не проронив ни слова. Лёлькин процессор определенно перегрелся. Кое-как справившись с удивлением, она моргнула и совершенно серьезно спросила:

– И ты из-за этого так расстроилась?

– Я боюсь! Он точно что-то задумал.

– Да что он может задумать, Зорина! Может, ему вообще все понравилось!

Полина вздохнула и выдала потустороннее:

– Есть хочу, сил нет.

На сей раз Лёлька поморгала как-то особенно отчаянно. И в ее взгляде отразилась настоящая черная дыра.

– Слушай, а у тебя это… монстры давно приходили? – выпалила она то, что вертелось на языке.

– Да нормально все с физиологией, – буркнула Полька. – Как часы. Просто есть хочу.

– Ну да… Хотя у меня месячные еще два месяца были…

– Да ну тебя, – вяло отмахнулась Полина. – Пошли кофе хоть выпьем.

– Пошли. Сегодня я тебя угощаю, – включила Павлинова режим радости. – Но ты не бухти, а тест сделай. Ревешь без повода, жрать хочешь. Кстати, и покормлю тебя заодно.

– Не городи чепухи, это всего лишь Аристарх.

Они топали по коридору академии, и Полина отчаянно пыталась понять, что же ей делать. Все больше склоняясь к тому, что надо задержаться на кафедре и сунуться к Фастовскому. Знала, чувствовала – что-то происходит. И почти мечтала о пышущей злорадством профессорской физиономии, с которой он выскажется обо всех допущенных ею ошибках.

– Не всего лишь Аристарх, а приват-монстр, – рассмеялась Лёля, – так его твой Мирош обзывает?

– Вот все умные, да?

– Я не очень! Правда! Мне двадцать четыре года, Зорина! У меня ребенку почти четыре. Я ни работы приличной не имею, ни мужика.

– Не начинай, – усмехнулась Полина, – у меня, кажется, тоже есть ребенок.

– Ну! Ревешь без повода, жрать хочешь! Гормоны шалят!

– От этого ребенка у меня шалят только нервы.

– Ты о чем?

– О ком. О Ваньке!

Павлинова затормозила у гардероба и снова ухватила Полину, удерживая за рукав.

– А этот орет или хвалит? – на всякий случай уточнила она.

– В море плещется! Думает, если на улице плюс пятнадцать, то можно начхать на календарь.

– В каком еще море? Декабрь на носу!

– А есть варианты? В Черном, конечно!

– Вот же, блин, адреналинщик! – прыснула Павлинова. – Это он когда? Зачем?

– На выходных, – вздохнула Полина. – Мы в Затоку ездили. «Жара», – говорит. И в воду полез, я глазом моргнуть не успела. Потом еле в ванной отпарила!

– Не заболел?

– Если не притворяется, то нет.

– Ну как тут притворишься? Сопли – они либо есть, либо нет! – Павлинова забрала пальто и сунула руки в рукава. А потом, застегиваясь, постановила: – А прикинь – вот так всю жизнь… отпаривать придурка. Одумайся, пока не поздно, ну!

– А нам весело было, – рассмеялась Полька и нацепила на свою светлую макушку разноцветный берет.

– Ясно. Тебя во сколько твой клоун сегодня забирает, веселушка?

– Сегодня я самостоятельная.

– А чё так?

– Ну вот так.

Улыбка на лице Павлиновой резко превратилась в кривоватую усмешку. Она поправила на плече сумочку и ядовито изрекла:

– Что? Любовь закончилась, и наступили будни?

– Не ворчи, – Полька подхватила ее под руку и выволокла, наконец, на улицу. Там действительно стояла невероятно теплая погода. Ошалевшие каштаны цвели, как в мае, не менее ошалевшие коты орали ночи напролет.

В своей любимой кафешке они быстро выпили кофе и съели по десерту, Полька даже не заметила, что это было. Слишком увлеклась рассуждениями идти или не идти к Фастовскому, а потом спором с Лёлькой, кто будет платить.

Через полчаса ее недоуменная мордочка сунулась в дверь кафедры специального фортепиано, и, собравшись с духом, Полина обратилась к восседавшему там в одиночестве Фастовскому:

– Аристарх Вениаминович…

Седовласый приват-монстр обманчиво добродушным взглядом удивленных глаз под прямым пробором волос, как у старорежимного профессора или писателя, взглянул на нее и вскинул пепельные брови.

– Зорина? Что это вы не устремились в омут личной жизни, как положено студентам после пар?

– Я… – Полина замерла на мгновение, решительно переступила порог и, вместо омута, ринулась в разверзшуюся перед ней пучину: – Я хотела вас попросить о дополнительном занятии перед концертом.

– Зачем вам? Что вас не устраивает?

– Много не бывает. Тем более, перед важным мероприятием.

– Вы про Большой рождественский концерт?

Полина кивнула. Фастовский ослепил добродушной улыбкой – точно витаминов счастья наелся.

– Так вам не нужно, – небрежно махнул он рукой. – Выдыхайте.

– В смысле? – спросила Зорина, чувствуя, что именно выдохнуть она и не может.

– Удовлетворительную оценку я вам по усилиям за семестр и так нарисую, а на концерте позориться не дам с вашим недо-Рахманиновым.

– Но Аристарх Вениаминович!

– Уже седьмой десяток Аристарх Вениаминович, – садистски радостно кивнул он.

– Но почему? Я же готовилась.

– Это я вас готовил. А вы витали в облаках! Как с каникул вернулись, так у вас глаза счастливые, как у… как у пациентки первой психиатрической!

Сдерживая слезы, Полина опустила голову. За все время учебы Фастовский впервые не допустил ее к участию в концерте. И это было ужасно. И спорить же бесполезно! Она набрала в грудь как можно больше воздуха, негромко попрощалась и вышла, плотно притворив за собой дверь.

Теперь Зорина не летела по коридорам, к ногам будто гири подвесили, и она медленно брела вдоль стен, спускалась по лестнице, выходила из здания. Тепло больше не радовало. На улице оказалось шумно и пыльно. Противненько зудело Лёлькино замечание про «будни». И весь день сейчас казался едва ли не самым отвратительным в ее жизни. Она дотопала до остановки, но передумала и потопала дальше, уныло глядя себе под ноги. И совершенно не понимала, что же ей делать. Фастовский словно подталкивал ее к выбору. Для нее же выбора быть не могло. Она не могла без музыки, и она не могла без Ивана. Вздыхая, она шагала по улицам, когда ощутила под рукой в кармане вибрацию телефона.

Мирош. Будто почувствовал. У нее жизнь под откос, а он очнулся. Перезванивает.

И начал с места в карьер – с трех «П»:

– Привет! Прости! Придурок!

– При-вет, – в ритме собственных шагов ответила Полина.

– У нас с Таранич встреча была. Я замотался.

– Как прошло?

– Жить будем. Правда, судя по всему, ближайшие два месяца – на колесах. А ты где? Чего голос такой?

Полька равнодушно поводила глазами по сторонам, осознавая, куда довели ее ноги.

– А меня Аристарх к концерту не допустил, – сказала она наконец. Совсем бесцветно.

– Как это?

– Обыкновенно. Сказал, чтобы я не позорилась. Или его не позорила, наверное.

В трубке повисло молчание. А потом снова зазвучал Мирошев голос – теперь не виноватый, а обеспокоенный:

– Бред. Так где ты? Заберу давай?

– Я и-ду до-мой, – снова «прошагала» Полька, отвлекаясь таким образом от того, чтобы не разреветься в голос.

– Зорина, соберись! Где идешь? Тебе далеко?

– Недалеко. Сейчас до остановки дойду – и приеду.

– Поль, – совсем растерянно раздалось в ответ. Эхом всем ее горестям.

– Ты сам где? – вздохнула она, неожиданно почувствовав себя жирафом, до которого, наконец, дошло еще одно откровение: Иван уедет, а она останется. Останется на растерзание Фастовскому и будет отрабатывать свои средние баллы.

– Дома.

– Хорошо. Я скоро приеду, правда.

– Не ревешь?

– Не-а…

– Я тебя жду. С чаем. Или кофе?

– А плюшки?

– Плюшки для Плюшки, – передразнил ее Мирош и, повторив: – Я тебя жду, – отключился.

Окинул придирчивым взглядом результат своей бурной деятельности на протяжении едва ли не целого дня и негромко выругался. «Мне до тебя – близко», – гласила надпись на одной из дощечек самодельной елки, похожей на указатели. Коряво, но умнее он не придумал.

Для него день был едва ли менее странным.

Если быть совсем честным – то странным было и утро. Он проснулся, взглянул на часы, показывавшие неприличную рань, потом услышал, как его спины касается теплое и спокойное дыхание его персональной Зориной. И подумал, что конец ноября – время самое подходящее, хотя он и планировал дотянуть хотя бы до католического Рождества. Но когда принимаются решения – тянуть незачем. Тем более что его скорый отъезд – штука почти решенная.

Вдох. Ты в другой реальности. В реальности – где все по-настоящему, где проживаешь жизнь до самой последней капли себя. Где не имеет значения кто ты для всех, но важно – кто ты для единственного человека. Выдох.

Потом Иван возился на кухне – курил, в очередной раз бросал взгляд на экран телефона, отсчитывавший время. А когда уходил из квартиры, на прощанье поцеловал Полькино плечо, с которого сползла лямка топа. Полина не проснулась. Его это более чем устраивало.

Встреча с Рыбой-молотом, окончившаяся конкретными результатами в виде списка дат и городов, куда им придется ездить в ближайшее время. Песни на радио ставили с завидной регулярностью. На музыкальных телеканалах запустили клип на «Девочку». Тарас постепенно обживался в группе и учил свои партии.

Обязательный звонок отцу с отчетом о своей новой жизни. Дмитрий Иванович делал вид, что находит на общение время. И очередной вынос мозга на тему «А с универом что?» в то время, как у Ивана не было времени на универ. У него даже на себя времени не было сейчас. «Переведусь потом на заочный», – напустил он туману, но они оба с родителем понимали, что это всего лишь отмазка, которая проканает только на сегодня.

Намотанный километраж в пределах города по строительным базам. Потом – по магазинам, пестрившим яркими витринами, уже украшенными к новогодним праздникам.

И, наконец, шесть часов возни в Полиной квартире.

Елка получилась смешная. Немного нескладная, но, наверное, это было и хорошо. Снизу дощечки были длиннее и шире, а чем ближе к верху, к макушке, – тем у́же и короче. На тонких блестящих лентах, какими обычно перевязывают букеты, к ним были примотаны замысловатые золотые шары из проволоки. И смешные бантики приклеены скотчем – где придется. Вместо гирлянды – на «ветках» горели крохотные ароматические свечки в стеклянных стаканах всевозможных форм.

Это не значит, что лампочек по квартире не было. Лампочки были повсюду. Мерцали на окне. Висели над потолком. На стене – свешивались на спинку дивана. Не очень яркие, одинаково желтые – как светлячки. Медленно загорались и медленно гасли.

«Мне до тебя – близко».

Иван несколько мгновений разглядывал эту доску, прикрученную к стволу узкой стороной вниз, а не как остальные. Настоящий указатель. На ней вместо шара висел сверток из золотой бумаги, перевязанный ленточкой. Он немного нарушал общую картину. Как и сама дощечка.

Удовлетворенный, Мирош сорвал с календаря оба последних листа – почти завершенный ноябрьский и декабрьский. И маркером дописал на оставшемся на стене белом картоне «Второе Рождество».

После чего отправился на кухню, варить кофе. И в горячей воде растворять порошок от простуды – уже пятый день на нем жил, выбиваясь из сил, лишь бы Зорина не заметила.

Сегодня кофе был с апельсином и взбитыми сливками.

А он сам – коротко подстрижен и гладко выбрит.

В холодильнике ждал ужин, заказанный в ресторане.

А Зорину не допустили к Большому рождественскому концерту, который она столько времени ждала. Иван вздохнул и достал из небольшого бара бутылку коньяка. На самый крайний случай. И последние два стакана в этом доме – все остальные украшали собой ёлку.

Когда раздался звонок, кофе был уже готов. Дверь Иван открывал, чувствуя, как под горлом колотится сердце. Совсем неожиданно, из ниоткуда, из предвкушения, наполнявшего его весь день, родилось волнение, ранее им не испытанное. Сильнее, чем перед концертом. Сильнее, чем перед самым первым в его жизни выступлением. Сильнее всего – вдруг все это окажется ей не нужно сейчас.

– Ну наконец-то, – вытолкнул он из себя, едва увидел ее яркий берет.

– Привет, – вздохнула она и зашла в квартиру. Быстро прижалась губами к его щеке и, уже наклонившись, чтобы снять ботинки, запоздало потянула носом. Вскинула на него удивленные глаза и так застыла: скрюченной, принюхивающейся и бегающей по его лицу удивленным взглядом.

Под этим ее выражением глаз его рука дернулась к голому подбородку, он провел по нему ладонью и неловко пожал плечами.

– Это ты к отъезду приготовился? – буркнула Полька и, наконец, вернулась к обуви.

– К какому еще… – пробормотал Иван, и только потом дошло. Последние недели они жили в ожидании начала обещанного Мариной Таранич тура. У нее были переговоры, у них – предвкушение будущего. Он снова дернул плечом: – Тебе же не нравилось…

Зорина разогнулась и теперь смотрела подозрительно.

– Раньше тебя это мало волновало.

Иван раскрыл было рот, чтобы что-то ответить. Но, помедлив, закрыл. Что ей такой говорить? Помолчал недолго и явил полуправду:

– Мешало уже. Что твой придурок тебе сказал?

– А ничего, – Полина пристроила куртку на вешалку и устало присела на тумбочку. – Кроме того, что меня не будет на концерте, который будут снимать для праздничной программы, больше ничего не сказал.

– Ясно.

Что значило для нее участие в этом мероприятии? Наверное, никак не меньше предстоящей серии концертов «Меты» для Мироша. И он отдавал себе в этом отчет. Музыка и Полина были для него неотделимы, а ее амбиции – понятны. Их временами тихая, временами не очень тихая жизнь в течение последних полутора месяцев в ее квартире тоже была не отделима от музыки – из-под ее пальцев, когда она играла, иногда часами, приглушая всякие мысли в его голове. Какие песни?! В их доме он только слушал. Песни были на репетициях в «Гараже». Песни были на радио. И теперь уже в телевизоре.

И еще его несколько раз узнали на улице.

В то время как Полину отстранили от концерта.

– Пойдем кофе пить, – в никуда предложил Иван.

– Пойдем, – согласно кивнула она, продолжая сидеть. Совершенно потерянная и уставшая. И он тут еще… со своими планами! Ему ужасно хотелось погасить свечи в комнате и чтобы ничего не было. Ни указателя с самым важным подарком в его жизни, ни множества огоньков, так и горевших везде, где он их понатыкал.

Мирош взял ее за руку и повел на кухню. Вручил чашку – еще горячую, с красивой горкой сливок, присыпанной цедрой и цукатами. После дня мельтешения по городу и размахивания пилой и молотком, все это смотрелось как-то разочаровывающе, хотя по замыслу должно было подкреплять атмосферу. Бутылка коньяка все еще стояла на столе. С двумя сиротливыми стаканами, единственными, оставшимися здесь.

Уныло собрав ложкой сливки, Полька отставила чашку и спросила о том, что мучило с того самого момента, как она переступила порог дома:

– А чем у нас пахнет?

Иван тяжело вздохнул и обреченно сказал:

– Свечи… типа ванильные.

– Свечи? – спросила она, и губы ее стали медленно растягиваться в улыбку. – Зачем?

– Понадобились, – он опустил взгляд, но тут же поднял его, зажегшийся, лихорадочно пылающий. Сглотнул. Забрал у нее чашку. Взял за руку и, бросив совсем как несколько минут назад в коридоре: – Идем, – повел в комнату, чтобы застыть в дверном проеме.

Рядом застыла и Полина, но ненадолго. Сорвалась с места, подошла к елке. Ее взгляд теперь тоже горел, пока она разглядывала дощечки, шары и свечи. Осторожно, словно боялась, что все рассыплется, развеется, исчезнет, касалась их кончиками пальцев, вдыхала запах, витавший вокруг.

– Ты сам это сделал? – восхищенно спросила она.

– Я решил, что сегодня у нас будет Рождество. Елка в ноябре.

– Прикольно! Ванька… это так прикольно!

– Правда?

– Правда, – она снова вернулась к разглядыванию сложной конструкции, наткнувшись взглядом на надпись. «Мне до тебя – близко». Потом быстро, на мгновение обернулась к Ивану, протянула руку к свертку и поинтересовалась: – Это что?

– Рождество же… разверни, – едва ворочая языком, абсолютно сухими губами произнес он, приближаясь к ней, как лунатик. Его пальцы скользнули по ее щеке. Опустились ниже, обхватив плечо, а он сам зажмурился и, наклонившись, прижался лбом к ее виску.

Полина сняла с импровизированной елочной лапы подарочный сверток, развязала ленту и сдернула сверкнувшую в ее руках упаковочную бумагу. На ладонь ей упал браслет из тонких золотистых кожаных ремешков, в плетении которых затерялись крошечные ракушки. Он явно был выполнен на заказ. К одной из самых тонких полосок крепился небольшой кулон в форме крыльев, на обратной стороне которого было выгравировано «М.З.» Он был немного выпуклый и с почти ажурными краями, поблескивавшими от колышущегося света свечей.

Полька внимательно, с детским восторгом рассматривала браслет, проводя пальцами по ремешкам и подвесу, застыла на буквах и подняла глаза на Ивана:

– И что это значит?

– Мирош Зорин. Ты помнишь?

– Ты… – Полька хлопнула ресницами, ткнулась губами в гладкую Мирошеву щеку и зашептала у самого уха: – Ты! Ты такая бестолочь!

– Выходи за меня замуж, а, – взволнованно, почти испуганно проговорил Ванька, а его пальцы на ее плече сжались изо всех сил – как если бы он боялся хоть на мгновение отпустить.

– А… – так же испуганно подхватила Полина и замолчала, будто голос иссяк.

– Пожалуйста. Я тебе хоть каждый день ёлку ставить буду. Если сейчас заявление подать, то между праздниками успеем, там рабочие дни есть, я смотрел. Только согласись, Поль.