Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Конкретно эта принадлежала Станиславу Штофелю. Нет, Мирош даже толком не знал, как его зовут. Но ярко-красные розы в зале литературного музея отпечатались в памяти столь резкими красками и контурами, будто это было вчера. Он приехал. Приехал за его собственной Зориной. «Потом» все-таки наступило.
И найдется ли им с Полиной место в этом проклятом «потом», ответить себе Мирош не мог.
Стоял по другую сторону улицы, не успев перейти дорогу. И смотрел, как из Майбаха выбирается высокий мужчина – старше их с Полькой, вальяжный, ухоженный. И, несомненно, совсем иного круга, чем наследница маленького пансионата в Затоке. Таких мужиков Иван с самого детства навидался. Они постоянно тусили в доме, при отце, в рабочих кабинетах и на вечеринках. И тогда, и сейчас. Только раньше были старше и с завидным брюшком. А теперь, с ходом времени, со сменой поколений, рассекали на своих дорогих тачках молодые, «прогрессивные», знавшие другое качество жизни. Вот только коснулся ли прогресс принципов ведения крупного бизнеса – как и моральной его составляющей – большой вопрос.
Мирош усмехнулся. Стоял под липой, глядя прямо перед собой. И дурел от желания вмазать по холеной роже и расколошматить проклятый автомобиль. Сравнение с собой было нелестным. «Королла» за восемнадцать штук – то, что он мог позволить себе сам, из дедова наследства, гитара, пара песен и друг Фурса – все его достояние. И еще, конечно, звезды, море, рапана в бардачке машины.
Какое там рассчитывать на «потом»?
Он так и замер, едва удерживая разбушевавшегося Лорку, который лаял и тащил его вперед, через дорогу. На этот лай Штофель и обернулся, уже подходя к воротам. На краткое мгновение в его взгляде вспыхнуло узнавание.
С тем и звонил – третьим звонком, определяющим дальнейшее существование, в дом Зориных. На этот звонок спустя целую вечность для обоих мужчин вышла Полина. Широко распахнула калитку и замерла, не сводя удивленных глаз со Стаса.
– П… привет, – проговорила она негромко.
– Здравствуй, – прозвучало в ответ – напряженно и точно так же тихо. – Вернулся.
– Все нормально? Ты быстро… быстрее…
– Не делай вид, что не догадываешься почему, – Стас обернулся за спину, туда, где все еще стоял Мирош, сжав в кулаке поводок. Потом вернул взгляд Полине. – Пустишь?
– Да, прости, – Полина отошла в сторону и тоже заметила Ивана. Сердце затрепыхалось в самом горле, его выдали вспыхнувшие щеки и голос, когда она пробормотала: – Проходи, конечно.
От внимания Штофеля реакция Зориной не укрылась. Чувствуя, как закипает, он поморщился и вошел в калитку. И от нее протопал прямиком к дому, в По́лину комнату. Татьяна Витальевна и тетя Галя с утра прогарцевали в пансионат. В комнатах, в отличие от шумной улицы, царила тишина и полумрак за занавешенными окнами.
– Как ты тут? – спросил Стас, не глядя на Полину.
– Обыкновенно, – она пожала плечами и встала у окна, опершись на подоконник.
– Мне кажется, что не очень обыкновенно. Про фестиваль расскажешь?
– А что рассказывать? Открылся, закрылся.
– И это все?
– Все, – она снова пожала плечами.
Стас поморщился. Приставил к переносице указательный и большой пальцы. Помассировал ими кожу у глаз, как человек, который не выспался. Он и правда едва ли высыпался – смена часовых поясов, перелет, душ, дорога в поселок. Штофель чувствовал себя роботом и идиотом. И не знал, что и зачем сейчас делает. Такое поведение было ему не свойственно. Такое поведение его самого удивляло. Сорваться с работы, из другой страны, сорвать все планы и весь свой распорядок, чтобы оказаться у ворот дома в какой-то грязной Затоке? Дичь. Все – дичь.
Но, тем не менее, оторвав взгляд от пола, он медленно и устало поинтересовался у нее, будто интересовался у самого себя:
– А ты? Не хочешь у меня ничего спросить?
Полина на него не смотрела. Лицо ее было и хмурым, и печальным одновременно. Она долго раздумывала и, наконец, заговорила:
– Нет, не хочу. Сказать хочу, – она подошла к комоду, достала из ящика кольцо и протянула его Стасу, подняв на него глаза. – И вернуть… Все изменилось.
Штофель, как зачарованный, уставился на ее пальцы. Взгляд мрачнел еще сильнее, но он не позволял злости прорваться наружу. Сглотнул и проговорил:
– Я из-за тебя приехал… хотел сказать, что люблю тебя. Не по телефону – в глаза. И что наша… размолвка этого не изменит.
– Так лучше, чем по телефону. Только… я тебя не люблю.
– Разлюбила? За месяц?
– Наверное, и раньше не любила.
Напряженность достигла пика. Глаза его сверкнули. Он перехватил ее ладонь с кольцом, не забирая его, а сжимая запястье, и тяжело выдохнул:
– Не понял.
– А я, кажется, поняла. Если бы я тебя любила, я поехала бы с тобой, – вздохнула Полина.
– Но ты осталась, – тягуче констатировал он. – Потому что и не любила. И ничего не хотела со мной.
– Лучше сейчас, чем потом…
– Лучше бы никогда. Я думал, мы понимаем друг друга и брак – вопрос времени… Черт! Я сюда сорвался ради тебя, я думал в ЗАГС тебя тащить, Полина!
Она заметалась взглядом по его лицу, снова вздохнула.
– Я не хочу с тобой в ЗАГС, – проговорила она медленно, но уверенно.
– Странно, – усмехнулся Стас. Отпустил руку. Сделал шаг назад. Потому что продолжать себя контролировать становилось проблематично – на ее запястье алели следы от его пальцев. Поднял голову и теперь смотрел почти с вызовом. – Ты понимаешь, что любая другая баба не то что замуж, просто в койку ко мне сигануть сочла бы за счастье, Поля? Что я делал не так? Чего тебе было мало? Сказала бы что – я бы дал тебе это, делал бы больше. Ты же сама твердила, что тебе ничего не нужно. Я жадный? Или урод какой-то? Или обижал тебя? Или дело в сексе? Плохо со мной?
Полина снова вернулась к окну, долго смотрела в него, чувствуя себя совершенно спокойно, чего не должно было бы быть, когда заканчиваешь целый год своей жизни – Стас прав, не самый плохой год. В ее руке по-прежнему оставалось кольцо, она повертела его, положила на подоконник. И, обернувшись, сказала:
– Я просто тебя не люблю.
– Я это уже слышал. Проблема в том, что я тебя люблю. Вариант заключить с тобой сейчас сделку мы отбрасываем сразу?
– Ты о чем? – удивилась Полина. – Какая может быть сделка?
– В виде брачного контракта, по которому ты получишь жирный кусок в случае расторжения брака. Только не начинай злиться сразу. Подумай. Я готов ждать, пока ты перебесишься. Готов дать тебе время полюбить меня. Твоя мать не вечна, ваш пансионат – это не то, о чем может мечтать молодая женщина, перед которой открыты бо́льшие перспективы. Твоя академия и талант – мое имя и связи. Если ты включишь мозг, найдешь много плюсов. Гораздо больше, чем твоя нелюбовь.
Полькин рот ошеломленно открылся. Некоторое время она похлопала им, как рыба, пока смогла произнести:
– Я не ищу плюсов, Стас.
Черты его лица исказила мгновенная вспышка ярости и боли. Но тут же погасла, будто волна схлынула.
– Я надеюсь, ты найдешь то, что ищешь, – глухо, не узнавая собственный голос, сказал он. – Но позволь дать тебе совет. На правах твоего бывшего.
– Какой?
– Не сжигай мосты. Неизвестно, что в будущем пригодится. Оставь побрякушку, пожалуйста, себе, это подарок. Даже если никогда уже не наденешь, просто оставь себе.
Полина бросила быстрый взгляд на кольцо. Затевать спор из-за маленького кусочка металла ей показалось глупым.
– Хорошо, – сказала она, наконец, переведя взгляд на Стаса. – Но ты ж не станешь думать, что это будет что-то значить?
– Нет, не стану. Я постараюсь приложить усилия и не думать о тебе. Просто… если когда-нибудь тебе что-то понадобится… не ищи барьеров, через которые не перепрыгнуть – я помогу.
– Спасибо, – выдохнула Полина, успев подумать, что она вряд ли когда обратиться к нему за помощью. К кому угодно, но только не к Стасу. Он сам – тот барьер, через который ей даже не захочется прыгать. Штофель еще некоторое время вглядывался в ее лицо. Потом мрачно опустил голову.
– Вроде, столько вместе, а сказать нечего… и ждешь, когда свалю, да?
– Нет, но, наверное, ты и сам…
– Я и сам…
Он мотнул головой. Сунул руки в карманы. Неожиданно ярко, ослепительно улыбнулся. И пошел к выходу. Обернулся на пороге и бросил, как стоял – почти через плечо:
– Я люблю тебя.
– Я знаю…
Он вышел. Не обратился соляным столбом – поди, не Лотова жена.
Быстро выскочил на улицу.
Мальчишка с собакой все еще маячил на другой стороне дороги и жадно глядел на него. Глядел так, будто бы от этого зависело, жить ему или не жить. Штофель видел такие взгляды, приходилось. Этот – был сильнее всего виденного.
«Мирошниченко-младший», – проскрипело в голове. Механизм щелкнул, и все окончательно встало на свои места.
Он ломанулся в машину, сам сел за руль. Рванул с места. И сделал единственно правильное, что считал возможным здесь и сейчас. Набрал номер начальника собственной службы безопасности. Если в приватной жизни Станислав Штофель не пользовался охраной, то его особняк, дом его отца, торговые центры, офисы – все, что ему принадлежало – было увито сетью Николая Ильича Самерина. Когда тот отозвался, Стас выпалил в трубку:
– Я хочу знать все о Мирошниченко. Том самом Мирошниченко. Димоне. Семья, бизнес, связи. Все, Коля. Карт-бланш тебе.
И даже после этого легче ни черта не становилось. Всего-то появилась цель.
* * *
Полина оттолкнулась от подоконника и переместилась на диван, медленно осознавая, что произошло. Стас был здесь, они поговорили… расстались. Они расстались! Теперь она свободна – от него, от их романа, от своих обязательств. Она почти физически чувствовала, как ее накрыло ощущение легкости.
«Нельзя заводить новые отношения, пока не окончила старые».
Нельзя… Но она окончила. И Иван… Иван! Стоявший через дорогу и сдерживающий Лорку. Всё видел. Наверняка понял. Что должен был думать? Что-то же думал… И где сейчас?
Поискав глазами телефон, Полина подскочила с дивана и схватила трубку, обнаруженную на столе. Позвонить или идти к нему? Где он?
За калиткой она оказалась минут через пять после того, как отъехал Стас. И едва не навернулась на Мироша, устроившегося прямо под ее воротами на бордюре. Лохматого, в шортах и майке, опустившего голову на собственные скрещенные на подогнутых коленях руки. Хаски сидел здесь же. Никуда они не делись. И никуда они не денутся. «У нас это навсегда, не отвертимся», – вспомнилось ей, будто бы петли калитки проскрипели. Или нашептал ветер, дуновение которого шевелило Ванины волосы.
– Чего не заходишь? – спросила она ворчливо.
Мирош резко поднял голову и посмотрел на нее снизу-вверх. Белый. Поймавший собственный отходняк.
– Набирался смелости, – честно ответил он. – Обнаружил, что вышел из дому без короны.
– Верится с трудом, – улыбнулась Полина.
– Я другого объяснения не вижу. Из меня сейчас будто все дерьмо вышибли. Ощутимо. Если бы он на десять минут дольше оставался здесь, я бы вломился.
– Глупо! – сказала Полина и села рядом. – Кому и что ты собирался доказывать?
– Тебе. Что ты моя, – Иван повернул к ней голову. Руки его по-прежнему были сцеплены на коленях. И он все еще казался ей вибрирующим, потрескивающим электрическим сгустком. Он смотрел на нее некоторое время, а потом выпалил: – И себе.
– Сомневался?
– Нет!.. Да. Я просто подумал… Я знаю, какая ты моя. Но не знаю, какая – его. Прости.
– Никакая, – Полина положила голову ему на плечо и нашла своими пальцами его ладонь. – Никакая.
Мирош ухватил ее за руку, почти вцепившись, забрал себе, поближе. Коснулся губами фаланг. Потом поцеловал в макушку, втянув носом любимый запах поглубже. Тогда, в апреле, когда нашел ее после Рождественского рейса, еще не знал, что это будет так. Как много было ему неведомо, пока не оказался здесь. На этом бордюре под По́лиными воротами.
– Моя?
– Ты должен был знать, – хмыкнула она и сжала пальцы.
– Не думай обо мне лучше, чем я есть.
– Не буду.
– А что будешь?
– Буду не думать, – рассмеялась Полька. – Буду влюбленной бестолочью, подходит?
– Ты не бестолочь. Данная характеристика из здесь присутствующих применима разве что ко мне с Лоркой, да, пес? – широко улыбнулся и Ванька. Но облегчение, сквозившее в его улыбке, был слишком хорошо заметно. И нервные кончики пальцев в ее руке чуть-чуть, едва ощутимо подрагивали. Он внимательно посмотрел на Полину и сказал: – А ты, Зорина, умница. Все делаешь правильно.
– А ты – нет! – деловито заявила она. – Чучело лохматое!
– Ты мне или Лорке? – хохотнул Мирош.
– Тебе! – она взъерошила его и без того косматую шевелюру. – Буду тебе косы заплетать и банты завязывать.
– Бесит?
– Не настолько, но все-таки, – она резко вскочила и потащила его за собой. – Идем ко мне, теперь я тебе хочу показать…
– А это не больно? – рассмеялся Мирош, поднимаясь и едва удерживая почуявшего возможность повеселиться пса – тот готов был зажигать по любому поводу.
– Не больно, – Полина рассмеялась следом и велела: – Лорка остается во дворе!
– Прости, друг, – сделал трагичное выражение лица Ванька, глядя на собаку, – не послушаемся – лишат довольствия.
Они вошли, прикрыли за собой калитку. Пса, правда, от поводка освободили, пустили исследовать территорию. А Иван в отсутствие старших женщин, совсем не как вор под покровом ночи в окно, а уже на всех основаниях – в дверь, как свой, прошествовал в дом. Полька, остановившись на минутку, чтобы сбросить шлепанцы, шустро направилась к себе в комнату, слыша, как за ней топает Мирош.
– Мне тут как-то… скучно было, – сказала она, устраиваясь за фортепиано.
Пальцы ее побежали по клавишам, зазвучавшим его песней, той, что однажды он сыграл ей на берегу. Сейчас мелодия наполняла комнату бо́льшим, чем просто ноты, а Полину – надеждой, что это важно не только для нее. Переливами от одного настроения к другому, то ускоряя, то замедляя темп.
Это была их история, предсказанная им в дождливый день на берегу незамерзающего Понта. Яркие вспышки из прошлого, из будущего, из сказанного и невоплотившегося. То, что видела она. То, что обещал он.
У этой мелодии были запах костра и шум волн. В ней по пляжу бродили жирные чайки. Какой-то мальчишка носился у кромки воды с собакой, какая-то девчонка в наушниках у старой лодки чертила на мокром песке паруса. Потом в ней наступило завтра, слизывая приливом их следы. И в этом завтра они были вместе и счастливы.
Мелодия жила, менялась, повторялась в определенных местах и продолжала жить – отдельно от текста, отдельно от голоса. И вместе с тем была точным отражением того, что Ваня напел ей в закате после дождя.
Полина медленно повернулась к Мирошу, когда доиграла, и улыбнулась.
Он завороженно смотрел на нее, стоя рядом, возле инструмента. И был напряжен еще сильнее, чем в это утро, увидев Стаса у дома. Сжал руку в кулак, едва ли понимая, что почти до боли. И ее пальцы, удивительные, потрясающие пальцы, казалось, коснулись его души. Прямо сейчас. Играли на ней, а совсем не на клавишах.
По́лина улыбка заставила его перевести дыхание. Оказывается, все это время Иван сдерживал даже его. Он никогда не молился, никогда не ходил в церковь. Сейчас почему-то пришло в голову, что на службе должно быть так же. Откровение. Очищение. Ее любовь к нему.
Он протянул к ней ладонь и тихо сказал:
– Вот чем ты без меня занимаешься…
– Не только этим, но в общем-то… Тебе как?
– Круто, – как ком проскочил, стало легче. – Очень… Наверное, других инструментов не надо.
– Не уверена, но тебе виднее.
– Запишешь ее со мной?
– Ну давай попробуем, – усмехнулась Полина.
– Я тебя люблю.
Она бросила на него быстрый взгляд – чуть растерянный и обеспокоенный. Два признания в один день… Такие разные… но ведь это правда. То, что она сказала: с Мирошем она – его. А со Стасом – никакая. Полина ответила не сразу. Собралась с духом, закрыла инструмент и улыбнулась.
– И я тебя люблю…
Отчаянный жест, с которым Иван притянул ее к себе, был последним, что она вспоминала осмысленно и четко. Потом было его хриплое дыхание ей на ухо, руки – то и дело встречающие друг друга на их телах, то сжимающие, то скользящие. И его, и ее. Толчки – от которых она смотрела в потолок шальными глазами. Закручивающееся спиралью наслаждение внизу живота. И бесконечная нега, туманом расползающаяся по ее комнате, захватывающая все предметы и все уголки мира, что она знала с самого детства.
* * *
Ему казалось, в ярком свете, льющемся в зал сквозь огромное во всю стену окно, легко поймать тонкие нити солнечных лучей. Руку протянешь, и вот они. Отражаются на коже, почти просвечивая ее между пальцами, словно и ладонь – стекло. Мутное стекло человека, непроглядное и оттого загадочное.
Крошечные пылинки, говорят, это тоже бывшая кожа – облетевшая с тела частица жизни, лишенная навеки души. Или это он где-то прочитал? Танец пылинок в слепящем рассеянном по залу свечении – танец увядания. Завораживающий, оторвать взгляд от которого почти невозможно, едва только разглядел.
Звуки фортепиано и гитары из колонок, да его собственный голос в них – тоже лик бесконечного увядания в этот октябрьский теплый день.
Никогда прежде ему так легко не писалось. Никогда прежде он не чувствовал подобной гармонии и согласия между миром и самим собой. Несмотря на чешущуюся икру правой ноги, трогать которую ему было решительно нельзя – «а не то краска поплывет», как наставлял его мастер. Несмотря на то, что накануне они насмерть поссорились с Полькой из-за этой татуировки. Она ворчала – накладывая мазь, он вспылил – незачем его, взрослого мужика, пилить. Потом мирились, пряча его черно-белый маяк и полумесяц в стиле стимпанк под повязкой на ночь.
«Лучше бы ты бороду побрил, а не ногу для татухи», – пробухтела напоследок Зорина, уже почти не сердясь, когда он уходил. И Мирош понимал, что простор для ее подколов теперь широчайший.
Они оба вернулись в Одессу в августе. Иван немного раньше – кроме контракта, настигли проблемы с Гапоном. Полина, несмотря на еще продолжавшиеся каникулы, чуть позже, через неделю. Потому что вдали не мог ни один из них – Иван и так ежедневно носился между городом и поселком, пока однажды не забрал ее с вещами и не перевез в арендованную Татьяной Витальевной квартиру.
Проблемы с Гапоном кое-как разрешились. Благо Дмитрий Иванович помог разобраться. Как – Ваня не спрашивал. Ему хватило того, что отец, скрежеща зубами, выдал в итоге всей этой истории: «Я больше твоего наркомана вытаскивать не собираюсь. А тебя предупреждаю: хоть раз застукаю обдолбанным – сидеть будешь с этим выблядком в соседних камерах и за косяк научишься подставлять свою сладкую задницу местным глиномесам. Знаешь, как на зоне опускают?»
Так отзвучал их самый жесткий профилактический разговор в воспитательных целях с тех пор, как Мирош окончил одиннадцатый класс. Но Иван и сам отдавал себе отчет в том, что, пожалуй, готов был услышать что-то и похуже. Например, о репутации члена семьи государственного мужа. Но обошлось. Главного у Мирошниченко-старшего было не отнять. Сын по-прежнему оставался самым важным в его жизни. Даже среди сотен людей и дел, не оставлявших от него самого ни клочка человечности.
Но лечиться Гапон отказался наотрез. Потому что считал, что не от чего. Так и тянулось. Скачкообразно, от события к событию, затмевавшему назревающий конфликт несоответствия внешнего и внутреннего. На радио запустили уже три их песни. На две из них планировались съемки клипов. Иногда Иван приезжал домой за полночь. И не помнил, как его собственное имя.
Университет забросил.
Вера Генриховна на ходу пыталась впихнуть в него побольше еды перед выходом из дому.
А жил он в студии звукозаписи и в этом самом акустически и технически идеальном зале позаброшенного клуба «Гараж», арендованного для репетиций.
Спасал телефон. Спасал мессенджер. Спасало высвечивающееся на экране лицо Снежной королевы. Как глоток воздуха.
Виделись они почти каждый день. В любое время побитой собакой он полз к ней, зная, что примет. Даже просто поспать.
Но, наверное, двадцать лет – на то и двадцать, что усталость кажется величиной абстрактной. Эмоции – допинг. Секс – всегда хорошая идея. И кажется, что в сутках часов вдвое больше, чем положено по хронометражу. И если бы Мирош хоть на мгновение задался вопросом, как ему живется в теперешнем режиме, он мог бы без малейших раздумий ответить всего одним словом: интересно.
Музыка смолкла. Его собственная, персональная Зорина, какой он ее видел в материнском доме несколько месяцев назад, убрала пальцы с фортепиано. Голос перестал раздаваться несколько раньше, как и гитара. С клавиш началось – ими и закончилось.
Иван махнул рукой против света. Пылинки вздрогнули и заметались по воздуху. А он сам развернулся к ребятам и проговорил, на мгновение запнувшись, будто не решался спросить:
– Ну… как?
– Это у тебя типа сольная карьера начинается? – широко улыбнулся Фурсов в ответ.
– Я пока еще не Джон Леннон, – отмахнулся Иван. – Песня как?
– По-моему, круто, – кивнул Влад.
– Только непонятно, чего мне в ней делать, – почесывая затылок, немного неуверенно брякнул Кормилин.
– Курить бамбук. Это лирика, будет, как на записи, три инструмента: клавиши, гитара и глотка. Хватит.
– Ты ее на диск хочешь? – снова подал голос Фурсов. – Рыбе-молоту показывал?
– Нет еще. Как попрет. Сначала вам, потом разберемся.
– А записать когда успел?
– На прошлой неделе. Почти с пылу с жару.
– Ну, крут, Ванёк, крут, чё уж.
– Кру-у-у-ут, – противно протянул Гапон из угла, в котором сидел. – Чё крутого? Лажа какая-то!
Мирош вскинулся и взглянул на Олега. Остальные в замешательстве переглянулись, толком не понимая, как реагировать.
– И где ты тут лажу услышал? – очухался Фурсов.
– В клавишах гребаных!
Иван чуть изогнул бровь, глядя на друга. Гапон же был другом? Они быстро сошлись в самом начале, им было весело вместе, хотя своими замашками Олег периодически раздражал. Когда все, к хренам, изменилось настолько безвозвратно? Этим летом? Или намного раньше?
– Что не так с клавишами? – спросил он.
– Да ничего, если ты собрался сдавать какой-нибудь академический минимум, – ухмыльнулся Гапон.
– А что? Чувствуешь, что недотягиваешь? – не остался в долгу Мирош. – Боишься, что вживую не повторишь?
– Я тебе не твоя коза консерваторская, – Гапон заржал. – Это ты ей вдувай, куда фантазия позволяет.
Мирош дернулся с места. Фурсов остановил. Ухватил за локоть, удержал рядом с собой, как удерживал всегда, всю жизнь. Может быть, если бы не Фурса, то тогда, на Z-фесте в больницу попал бы не Гапон, а Иван Мирошниченко собственной персоной. Но сейчас этот самый Иван Мирошниченко чувствовал, как резко кровь прилила к горлу, оставляя из всех звуков только звук собственного пульса, и как ходит ходуном челюсть.
– Олег, ты соображаешь, что несешь? – рявкнул Влад. – Мы о песне, ты больной?
– И я о песне, – Гапон был в ударе. – Потрахались, песню сбацали – сплошной сироп. Я тут при чем? Меня трахать не надо.
– Проблема в том, что ты не хочешь это играть? – вдруг холодно, неожиданно равнодушно прозвучал голос Мироша.
– Проблема в том, что ты не хочешь, чтобы я это играл.
– Но это же я. Ее за что? За то, что, пока ты подыхал в лечебнице, прикрыла наши задницы? Или за то, что тупо подарила фортепианную партию моему наброску? Или просто так, из ненависти к миру?
– Ваши? Ваши?! – Гапон подпрыгнул. – Ну тогда я в теме!
– Олег, остынь! – выдал Кормилин. Его принципиальный нейтралитет засбоил.
– Да, Гапон, наши, – продолжал Мирош. – У нас группа. «Мета» называется.
– Бабы – зло, Мирош! – Олег отлепился от ящика, на котором сидел. – А плясать под их дудку – еще большее зло.
– Так дело в песне или в бабе?
– Типа тебе есть разница, – сказал Гапон уже от дверей.
– Олег, у нас контракт, – напомнил Фурсов.
– А мне похрену, – брякнул на прощание Гапонов и шарахнул за собой дверью.
За громким хлопком послышалось ругательство, сорвавшееся с губ Кормилина. И оглушительная тишина.
Иван то сжимал, то разжимал пальцы, не понимая, каким чудом не вмазал по Гапоновой физии. Его колбасило. Пробрало до дрожи. Вынул пачку сигарет из кармана, сам вздрогнул от шороха упаковки. И понимал, что поднеси он зажигалку к себе, а не к сигарете – полыхнет. Уже тлеет изнутри, подпитываемый яростью. Пылинки в воздухе больше не танцевали. Солнце спряталось и не просвечивало кожу. Колонки не исторгали ни звука.
– Ну и кто мне объяснит, какого хера на него нашло? – выдохнул Иван, закуривая.
– Не делай вид, что не понимаешь, – проворчал в ответ Фурсов.
– Он не потянул бы эту аранжировку, – Иван обернулся к Владу и нервно выпустил струйку дыма. – Мы могли ее вообще не пихать в альбом и не играть на концертах. Нафига включать истеричку?
– Это его обычное состояние. Ты только заметил? Когда тебя цепануло?
– Я не позволю и никогда не спущу на тормозах того, что он сказал о Полине. Или здесь кто-то согласен с Гапоном? Или память короткая, про фест уже не помним? – Иван перевел свирепый взгляд с Фурсы на помалкивавшего Кормилина. Тот поднял руки вверх: «Меня не трогай, я сдаюсь», – и снова глянул на Влада: – Не лепите из нее Йоко Оно.
– До этого нам всем далеко, – отозвался Фурсов. – Что делать будем?
– Не знаю. Он не остынет. А остынет – где гарантия, что завтра опять не взбрыкнет. Не на Зорину, так на другое?
– А кто знает?
Мирош мрачно кивнул. Никто не знает. Это вообще природе неизвестно. Более того, вряд ли это известно самому Гапону. Успокаивало – если в его состоянии могло хоть что-то успокоить или принести моральное удовлетворение – только то, что чем мог, он Олегу помог. Тут совесть чиста. Последствий фестивальных событий они все избежали. Репутация, мать ее. Пятно на группе было бы сейчас нежелательно – привет миру папочки.
– Зорина сейчас помогать не сможет, – медленно сказал Иван. – У нее академия, ей некогда. В студии разве что, и то… Клип этот чертов… про гастроли молчу. Будем кого-то искать?
– Клавишник же нужен, – спокойно сказал Влад. – Знать бы еще, где искать.
– Да хоть по ресторанам, – подал голос Кормилин и потер переносицу. – А Полина твоя никого не подскажет, кто мог бы?.. Раз уж из-за нее подстава такая.
– Не борзей, – рявкнул Мирош. – Я спрошу. У нее там целый факультет консерваторских коз и козлов. Влад, может, еще с Гапоном поговорить? Или забить?
– Один раз подставил, сегодня… – сказал Фурсов. – И каждый раз жди, чего еще он выкинет.
– Тогда уж не один, – пробурчал ударник и окончательно «переметнулся», добавив: – Про его этюды под кайфом я вообще молчу. Я тоже по знакомым поузнаю. Может, и откопаем кого.
– Откопаем, – кивнул Иван. – Маринке ничего пока не говорим. У нас неделя. Когда будет кого ей явить, тогда и разберемся. И траурные мины с лиц тоже убираем. Когда он в пене валялся на полу – прорвались, и сейчас прорвемся, – подошел к подоконнику, затушил сигарету в пепельнице, вместе с сигаретой «тушил» самого себя. Бешенство накатывало волнами, но волны становились все тише. Потом повернулся к друзьям и как мог беззаботно спросил: – А песня правда ничего?
– Правда, правда, – Фурсов подошел к Ивану, похлопал его по плечу и рассмеялся: – Только ты уж совсем на лирику не переходи. А то и мы не понадобимся.
– Понадобитесь, – по лицу расползлась улыбка – улыбка облегчения и благодарности. – Я тебе персонально наклепаю, чтоб гитарных партий побольше. Еще и бэк-вокалом нагружу, запоешь.
Поющий Фурсов – это, несомненно, нонсенс. Кричать, как ополоумевший сурок, он мог, петь – нет.
Ребята заржали. Пока неуверенно, с оттенками мыслей, которые не могли их не терзать, но, когда расходились по домам, каждый из них понимал прекрасно, что так или иначе проблема решится. И любое решение – лучше тлеющего вулкана, готового в любой момент разразиться извержением.
Часы показывали начало шестого вечера. Иван сидел в машине, глядя, как дворники сметают со стекла капли дождя – тот пошел неожиданно, но был теплым, почти летним. Даже для юга аномально жаркий, мягкий октябрь обволакивал мысли, заставляя выбрасывать из головы дурное. Потом взял трубку. Нашел единственное на земле самое главное имя. И набрал, глядя на фотографию контакта – почему-то здесь ее голубые глаза казались особенно голубыми. И теплыми – как эта осень.
– Привет! – сказал он, включив динамик, едва Зорина ответила. – Я все, свободен. Ты где?
– А мы с Лёлькой кофе пьем и вкусняшки едим, – с улыбкой проговорил ее голос.
– Приятного. Павлинова опять бухтит, что мы не пара, а ты дура? – с чуть более наигранным, чем было, подозрением поинтересовался Мирош.
Свое отношение к новому роману подруги Лёлька высказала едва ли не в первую их встречу после возвращения из Затоки. Но это было естественно. Ей попросту халявный отпуск в конце августа обломали.
– Мы пьем кофе и едим вкусняшки! – повторила Полька и рассмеялась.
– Ясно. Гони ее в шею.
– Почему это? – теперь и ее голос прозвучал подозрительно.
– Сбивает тебя с панталыка. Я тебя с трудом на него водрузил, – весело рыкнул Мирош.
– А она моя подружка.
– А я тебя люблю.
– И я!
– Вы где? Возле академии?
– Как всегда, – подтвердила Полина.
– Я подъеду через пятнадцать минут. Будешь меня вкусняшками кормить, а не эту оккупантшу.
– Приезжай, разберемся.
– Жди! – услышала она, после чего телефон в ее руке коротко завибрировал и звонок прервался.
Полька отложила трубку и подняла глаза на Лёльку. Та как раз отправляла в рот кусок торта, при этом не забывая посылать подруге неодобрительные импульсы. Вслух к своей любимой теме Павлинова сегодня еще не переходила. Полькина улыбка стала еще шире, и она, не отставая от Лёльки, принялась за свой десерт.
– Щас явится? – нарушила молчание Лёля.
За лето она сняла с головы разноцветье прядей и теперь была коротко подстрижена – почти под мальчика, что, тем не менее, ей шло. Но этот забавный ежик, казалось, выдавал всю степень ее ершистости в целом и в эту минуту в частности.
– Приедет. И не надо испепелять меня взглядом, – отмахнулась Полина.
– А я не испепеляю! Я впала в когнитивный диссонанс. Летом. До сих пор из него никак не выпаду.
– И что мне сейчас сделать?
– Что бы я тебе ни сказала, ты все равно сделаешь по-своему. Ты всегда делаешь все по-своему. Как? Вот как можно было тебе с твоим… с твоим умом, амбициями, достижениями променять Стасика на этого!
– А я не в лавке, – рассмеялась Полька. – Стас… наверное, правильный. Но у каждого свои правила.
– Типа правила рок-музыканта желторотого тебе больше подходят, – буркнула Лёлька. – Ну ладно, сейчас у вас новизна. А потом? У него гастроли, бабы, алкоголь, колеса. У тебя консерватория, а закончишь – в театре каком осядешь. Это если судить трезво. И? Бросит, как пить даст, когда надоест. И дай бог, чтоб киндером не наградил. Прощай карьера.
