Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
– Здравствуйте, я Таня Зорина, – зачем-то сказала она, уверенная, что он и не запомнит.
– Здравствуйте, Таня Зорина, – очнувшись, поздоровался он и быстро распахнул и перед ней дверцу. – Садитесь, иначе промокнете до нитки.
Она кивнула и прошмыгнула мимо него на заднее сидение, чтобы потом всю дорогу бороться с искушением заглядывать раз за разом в зеркало заднего вида, в котором отражалась лазурь всего этого мира, плещущаяся во взгляде одного-единственного человека. К концу дороги, помалкивая и прислушиваясь, она знала, что его зовут Дима, и что сегодня его очередь забирать Горовую с работы – в общественном транспорте она не ездила, службой такси пользовалась только в случае крайней необходимости. Не понимала Таня только того, кем он приходится Лидии Петровне. Близкий родственник. Решила, что сын, хотя они были совсем-совсем не похожи.
Для полного счастья ее разобрал кашель, и она судорожно уткнулась в носовой платок, поминутно извиняясь за то, что разбрасывает вокруг себя бациллы.
– Это никогда не закончится, – горестно заключила она после особенно продолжительной рулады.
– Любая простуда заканчивается через семь дней, – весело возразил Дима, чем внес совершенный сумбур в ее чувства – никогда в жизни ей не хотелось так сильно улыбнуться в ответ незнакомому человеку. А ведь она даже не знала, улыбается ли он – видела только глаза в зеркале. И понимала, что чуточку сдвинуться на середину сидения, чтобы видеть хоть ухо, – слишком заметный жест.
– Извините, – снова пискнула Таня. Сидеть незаметной мышкой сейчас ей было бы куда проще.
Впрочем, сидеть мышкой оставалось недолго. Уже скоро они въехали во двор старого дома где-то в Приморском районе, и машина остановилась у подъезда. Как и в прошлый раз, Дима выскочил из машины, помог выйти Лидии Петровне, а затем, распахнув заднюю дверцу, протянул руку Тане. Ее ладошка, маленькая, почти детская, легла в его ладонь. И она с удивлением смотрела на эту странную картину, несколько мгновений, пока не сморгнула наваждение.
А потом снова очутилась в мутном, сером, вязком тумане, из которого невозможно выбраться без потерь.
– Спасибо, – пробормотала она, оказавшись стоящей возле Димы. Видимо, сегодня всех слов у нее – «здравствуйте», «извините» да «спасибо». А скоро останется еще одно, последнее – «до свидания». И отчего-то при мысли об этом что-то сжалось внутри.
Тем временем Горовая сделала пару шагов и обернулась.
– Мы, собственно, недолго. Дима, может, отвезешь потом Таню домой? Иначе ее простуда грозит превратиться в настоящую болезнь.
– Не надо! – тут же запротестовала Зорина – громко, шумно, прорезавшимся голосом. – Я сама! Лидия Петровна, это неудобно, у вас остановка рядом, я сама доеду!
– Через пять минут снова польет, как из ведра, – сообщил Дима, задрав голову вверх. – Где вы живете, Таня Зорина?
– Нигде! – выпалила она и тут же прикусила себе язык. – В смысле – везти меня никуда не надо. Ну Лидия Петровна! – она посмотрела на Горовую. И отчаянно чихнула, едва успев прикрыть рот.
– Прекращайте истерику, Зорина! – проговорила Лидия Петровна профессорским тоном. – Марш ко мне за книгой, а потом домой, чай с малиной и горчичники на ноги. Вам все ясно?
– Да, Лидия Петровна, – обреченно кивнула Таня.
И поплелась следом за преподавательницей в подъезд, за книгой. Она ведь за книгой сюда приехала, хотя почти уже ничего не помнила – зачем и для чего. Поднималась на крыльцо и понимала, что Дима в машину не сел – дверца не хлопнула. А значит, смотрит. И видит ее спину в темно-сером шерстяном пальто с меховым воротником, новом, ладно сидевшем по фигуре. Купленном в ноябре, когда тётка психанула, что она совсем на себя не тратится, а уж девушка, и лично поволокла ее по магазинам – одеваться. Может быть, она была права – Тане шел девятнадцатый год, но она все бегала в курточке, в которой ходила в школу.
Квартира, где Зорина теперь оказалась, с самого порога соответствовала и духам Горовой, и машине, на которой они только что ехали. Просторная, светлая, с высокими потолками и таким ремонтом, какой Таня видела только в кино. Сколько в ней комнат, судить не бралась – собственно, дальше прихожей и не сунулась. Остановилась как вкопанная, оглядываясь по сторонам и тут же ругая себя за излишнее любопытство.
Горовая вынесла ей обещанный фолиант – уже порядком затертый, но от этого, пожалуй, даже еще более ценный. Полистала страницы, удовлетворенно хмыкнула, когда нашла то, что было нужно, и, ткнув пальцем, победно зачитала вслух цитату.
Спустя еще пять минут Таня, груженная тяжеленной книжкой, которой, справедливости ради, и пришибить кого ненароком можно, вышла на улицу под начавший снова накрапывать дождь. И, посылая сигнал SOS в космос, потому что капли влаги на обложке были бы неуместны, рванула к машине.
Дернула ручку – и оказалась снова на заднем сидении.
– Так куда поедем? – спросил Дима, тут же обернувшись к ней и оказавшись почти нос к носу. Глаза в глаза. Вот тогда она их и разглядела впервые. Льдинки вокруг его зрачков. Те самые, что потом всю жизнь снились ей, впиваясь в душу.
– Четвертое общежитие знаете? – не разбирая собственного голоса, ответила Таня. И дело было отнюдь не в простуде. Тогда, в ту самую секунду, ей открылось новое знание: просто это случилось.
* * *
Утро было сырым и теплым. Таким же, несмотря на неумолимо приближающийся Новый год, обещал быть и день – сырым и теплым.
Шагая по Приморскому бульвару в медленно рассеивающемся тумане, Дмитрий Иванович Мирошниченко чувствовал себя растерянным, в чем, конечно же, никогда и никому бы не признался. Что-то тревожило неясными воспоминаниями.
Вчера звонил Иван. Радостно рассказывал о своих концертных разъездах, деловито поинтересовался Лоркой и заговорщицким тоном поведал о важных новостях, о которых «не по телефону». Но вечером так и не появился. Дмитрий Иванович только посмеивался, поглядывая на часы, и с каждым движением короткой стрелки понимал все более ясно, что сегодня сын уже не появится.
Собственно, Иван – был единственным в жизни Мирошниченко, о чем он никогда не жалел. Иначе все зря. Иначе цена, которую он заплатил, была бы непомерно высокой. Он мог разное говорить сыну в воспитательных целях. Но слукавил бы, если бы сказал, что не обращает внимания на часто раздающийся в последнее время из динамиков родной голос. И пусть ему и хотелось бы видеть его за другим занятием по жизни, то, чего Иван к своему возрасту добился сам, нивелировало желание отца.
Мирошниченко сделал глубокий вдох, легкие наполнились запахом прелой листвы. Его утренние променады по бульвару к горсовету давно перестали быть темой для обсуждения. «Быть ближе к народу» – писали СМИ в первые месяцы после выборов. Но любая новость рано или поздно перестает быть таковой. Довольно часто мэра сопровождал кто-то из замов, но иногда, как сегодня, он оставался один. Наедине со своими мыслями.
От сына те перетекли к Миле. Она третью неделю держалась и настойчиво просила провести новогодние праздники вместе, семьей. Дмитрий Иванович отмалчивался, пытаясь понять, как лучше будет Ивану. Так странно… Никогда не чувствовал вины перед женой, но точно знал, что виноват перед сыном – махнув рукой на его мать.
Толкнул носом ботинка откуда-то взявшийся осколок плитки, тот протарахтел по мощеной дорожке вперед и замер. Кто-то с ним поздоровался – прохожие, особенно молодежь, фрики и пенсионеры иногда подавали голос, и это всегда забавляло его. Но чаще всего бульвар в это время был довольно малолюдным. Утро до начала рабочего дня. И как еще сложится день…
Мирошниченко безлико улыбался и отвечал. На некотором расстоянии от него брел телохранитель, на которого он давно научился совсем не обращать внимания. И отказался бы, да привычка оглядываться никуда не подевалась за столько лет. Он всегда оглядывался. Всегда.
Назад, за спину, в прошлое.
У памятника Пушкину примостилась стайка голубей. Правильно. Обосрать классика от макушки и до основания монумента. Сан Сергеич, похожий на древнегреческого философа, уже тысячу лет как ему надоел на этом месте. Тысячу, если не больше.
Ему и самому была тысяча лет.
Потому, наверное, он даже толком не понял, не узнал, когда сквозь толщу этого тысячелетия до него донеслось откуда-то сбоку:
– Ну, здравствуйте, Дмитрий Иванович.
– Здравствуйте, – машинально кивнул он на очередное приветствие. Еще пара десятков шагов и секретари, замы, кабинет. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте.
Он даже начал делать эти шаги.
Если бы не повторившееся:
– Дмитрий Иванович! – отчаянное, женское. – Мне нужно…
– Какие-то вопросы – запишитесь на прием, – это уже подоспевший Игорь. Почти собой загородил.
Мирошниченко сосредоточил свой взгляд на просительнице и почувствовал, как прострелило сначала в голове, потом в сердце.
– Спасибо, Игорь, я сам, – отстранил он охранника, который тут же снова вернулся на означенное расстояние. А он смотрел и не верил глазам. Хотя она мало изменилась, не узнать было невозможно, разве что ушло все юношеское, бывшее в ней прежде… в другой жизни. Впрочем, если бы даже она изменилась до неузнаваемости – он узнал бы ее и тогда. «Здравствуйте, я Таня Зорина». – Здравствуй, Таня.
– Здравствуйте, – тихо и четко одновременно прошелестел ее голос. Она стояла и смотрела на него потемневшим, испуганным взглядом. На лице ее – мрачные тени, будто она не спала неделю. И окончание «те» сейчас донеслось как из-за стены. «Те» – и было стеной. Она шагнула вперед. А он впился взглядом во всю ее фигуру, выхватывая детали и пытаясь охватить целое. Пальто – хорошее, добротное, светло-серого цвета, под глаза. Сапоги на высоких каблуках – они сейчас даже были одного роста. И что-то в ней, бившееся немой, невысказанной энергией, природы которой он разгадать не мог.
Видел только, что она на взводе и что из последних сил держит себя в руках.
– Мне нужно поговорить, – сиплым голосом произнесла Зорина. – Спросить.
– Да, конечно, – кивнул Дмитрий Иванович. – Что-то случилось? Может, пройдем ко мне?
– Нет, не надо, – так, словно он ошпарил ее своим предложением, отчего она сбилась и потеряла свое «те». – Мне просто знать… Это правда, что у тебя сын и его зовут Иваном?
– Какое это имеет значение? – удивился Мирошниченко, но тут же спохватился. – Да, есть, Иван. Это важно? Я не понимаю.
Не понимал он и того, что произошло потом. Его ответ подкосил ее. И она стала медленно оседать на землю, прямо там, где стояла.
– Таня! – он поддержал ее, не давая упасть и оглядываясь по сторонам. К ним снова дернулся Игорь, но Мирошниченко отрицательно мотнул головой, и тот остался, где был. Сам же помог Татьяне дойти до ближайшей скамейки, на которую усадил ее, сел рядом и заговорил: – Врача? Воды? Что происходит?!
– Не трогай, отпусти, ничего не надо, – скороговоркой выпалила она. Веки полуопущены. Бледность такая, что страшно. И пыталась отстраниться, отсесть дальше, продолжая бормотать торопливое «не надо». Потом раскрыла глаза и уставилась на него в немом ужасе, от которого пробирало морозом по спине.
А он и не трогал, только молча смотрел на нее. Думал ли, что они могут когда-нибудь встретиться? Наверное, да. Но не позволял себе мечтать, как это будет, что они скажут друг другу. Фантазия безгранична, а в жизни всё и всегда случается по-другому. И перед ним – явное тому доказательство.
– Иван Мирошниченко… Ты не понимаешь, – снова заговорила Таня из своего междумирья – пограничного между теми мыслями, в которых блуждала, и внешним, где рядом с ней сидел Дима. А потом спохватилась, засуетилась, выкрикнув: – Господи, ты же ничего не понимаешь!
И зачем-то полезла в сумку, вынимая из нее телефон. Несколько щелчков по экрану. И перед носом Мирошниченко оказалась фотография его собственного сына со светловолосой девушкой в незнакомом интерьере.
– Это он? Он?! – всхлипнула она.
– Только не плачь, пожалуйста. Это – он. Просто объясни, что случилось. Откуда у тебя этот снимок?
– Это моя кухня. А ее ты знаешь?
– Твоя кухня? – удивленно присвистнул Дмитрий. – И что Ванька делал на твоей кухне? С ума сойти.
– А ее ты знаешь?! – закричала она так, что ее крик звоном отзвучал в его голове.
Мирошниченко схватил ее за руку и чуть сжал.
– Нет. Кто это?
– Это Поля. Поля – твоя дочь. И твой сын живет с ней несколько месяцев.
– Кто? – он успел выдохнуть одно-единственное слово и стал хватать ртом воздух. Резко выпустил ее руку, дернул узел галстука, расстегнул пуговицу рубашки. Но воздуха по-прежнему недоставало. А в голове долбили Татьянины слова. И он не знал, что сильнее его поразило: то, что у него есть дочь, или что его дочь и его сын…
Таня все еще сидела рядом. Так близко, впервые за двадцать лет, когда они жили на берегу одного и того же моря, но будто по разные стороны этой вселенной. Сидела и безудержно рыдала, уткнувшись в ладони. По-бабьи, с подвыванием.
– Господи, боже мой, – выкрикивала она, – да за что же это? Сначала ты, теперь он! Почему, Дима? Я же все сделала, все на свете сделала, чтобы подальше быть, чтобы совсем не касаться тебя!
Да, она сделала все. Действительно – все, что могла сделать девятнадцатилетняя девчонка. Обрубила концы, бросила университет, сбежала к тетке. Гнала его, что было силы гнала – тогда, много-много лет назад, чтобы в эту ночь не спать, чтобы теперь на годы забыть, что такое сон.
Тогда, после отъезда Штофеля, она на автомате набрала дочкин номер, успела услышать от нее: «Привет! – а потом быстро, на одном дыхании: – Мама, я не могу, Ванька приехал! У нас только сегодня! Я завтра позвоню!»
И короткие гудки в трубке, разделившие всю ее жизнь на до и после.
Она орала, волком выла в своей комнате, и, слава богу, никто ее не слышал – Галка уехала к сыну, в город, на все праздники. Она металась по дому, каждое мгновение меняя решение от того, чтобы мчаться немедленно в Одессу и вытолкать Ивана из квартиры дочери, до того, чтобы разыскать Диму. А разыщешь – как к нему подступиться?
И истерично смеялась, представляя, как запишется на прием за месяц. Она – к нему.
Под утро была выкурена сотая, наверное, сигарета, а решение принято. Сама за руль не села, вызвала такси. Выяснить все до конца. Ради Поли она обязана была выяснить все до конца. И ее отчаянный рывок по бульвару к нему – к которому теперь и не подойдешь, чьи ежеутренние променады не более чем показуха, но в то же время ее единственный шанс – это бег слепого по пересеченной местности.
– Он ей брат, понимаешь? – рыдала она. – Брат! Как такое может быть, Господи!
– Брат, – следом за ней повторил Мирошниченко, – брат и сестра. Так не должно быть.
– Так не должно быть… – прозвучало рядом. Совсем близко от них.
* * *
Распахивать глаза совсем близко от нее – чистый кайф. Даже сейчас, в темноте, ничего не видя, но слыша сопение в подушку и чувствуя тепло, исходившее от мягкого тела. За зашторенными окнами все еще светили уличные фонари. Шесть утра. Темень.
Мирош спросонок криво усмехнулся, и его пальцы пробежали по голой Полиной руке вниз, до самой ладони. Он легко ее пощекотал, а когда реакции не последовало, те же пальцы переместились под ткань шортов, в которых она спала, и пробрались в горячие и влажные после ночи складочки, находя заветную точку клитора.
– Подъем, женщина, – загудел он ей на ухо.
– Ночь на дворе, куда тебя несет? – сонно пробормотала Полька и уткнулась носом ему в плечо.
– Ту-да, – прошептал Иван, снова ее пощекотав. – Хочу, чтоб ты по мне скучала. Когда человек спит, он не скучает. Начинай прямо сейчас.
– Я все время по тебе скучаю, даже когда сплю. А ты нет, да?
– А я без тебя не сплю, поняла?
– Поняла, – улыбнулась она и придвинулась к Ване еще теснее.
Потом он варил им обоим кофе на кухне, пока она вылеживала еще хоть пять минуточек. Приготовление кофе в их теперь общем доме входило в его обязанности. Он вообще заявлял, что это не женское дело. И думал о том, что еще пять дней – пять! – и он проснется уже ее мужем. Отыграть только концерты во Львове, Тернополе и Киеве. А потом приехать третьего января и расписаться. План такой. План шикарный.
Сейчас они вот так существовали – его наездами.
И Полина встречала его на вокзале каждый раз, всегда, даже когда Мирош говорил, что не нужно, чтобы ждала дома. Но ввиду того, что обычно дольше, чем на сутки, в Одессе он не задерживался, у нее каждая минута была на счету. И у него тоже. Он никогда в жизни всерьез не отказался бы от этих встреч – и поцелуев до сноса башки на перронах. Такие у них были «дорожные отношения». Естественные, как дыхание.
Так и накануне, он примчался всего-то к вечеру и только на одну ночь. По замыслу – должен был к отцу сунуться, но не удержался, забил, увидел Зорину и ее лазурный взгляд на перроне и забил на все на свете. Отец не обидится. А обкрадывать себя самого Иван был не в силах.
– Я все посчитал, – сообщил он Полине, когда она все-таки выползла на кухню, – тебе на пары только восьмого выходить. Давай вместе в Киев до Рождества драпанём, а?
– А у тебя получится? – радостно вскрикнула она и тут же сникла. – Мне заниматься…
– Это всего несколько дней. У нас типа медовый месяц, а?
Она вздохнула. Уселась на стул, сложила на столе руки и опустила на них голову.
– Брошу академию, – проговорила она медленно. – Брошу и буду таскаться за тобой. Куда ты – туда и я.
– Не бросишь. Не позволю, – без доли шутки и легкости, очень серьезно ответил Иван. – Но хоть день, хоть два – давай?
– Хорошо… – вздохнула Полина. – Тебе точно надо идти?
– Надо, Зорина. Если поспешу, все-таки отца застану. Надо ж почтить предка и на третье в ЗАГС позвать. Ты, кстати, матери тоже скажи. Поржем на росписи.
В следующее мгновение она кинулась к нему и крепко обняла за шею.
– Я так скучаю, Вань.
– Я знаю, я тоже.
Она провожала его до двери как была – в пижаме. Они снова долго целовались, будто пили дыхание друг друга, так, что ему хотелось послать к чертям все планы и задержаться еще на полчаса – потому что в следующий раз, оба знали точно, увидятся только в день росписи.
В четверг в 11:30.
Чтобы он успел. Второго отыграть концерт в Киеве, выбраться обратно ночью. И вернуться к ней. Специально сегодня уезжал машиной, чтобы не привязываться к расписанию поездов.
Он тоже будет – какой будет. С дороги. На бегу, на ходу, на ногах. Счастливый.
Я скучаю.
Я знаю.
Я тоже.
Рефреном в голове, когда он гнал в сторону Таможенной площади.
Со вкусом ее губ на своих губах. Вкусом, который никогда не сотрется, въелся в подкорку, проник в душу уже навечно.
«Я тоже» – отзыв на пароль «Я люблю тебя». В двадцать один год легко сыпать словами. Мирошу – легко вдвойне, работа у него такая – выковыривать из себя слова. Но эти – он говорил впервые ей. И ей – последней. Потому что части целого, это Мирош теперь знал наверняка.
Но ведь мог же он остаться еще на эти полчаса!
Не мог. Обещал повидаться с отцом. Обещал, потому что и так долго тянул. Познакомить Мирошниченко-старшего не с девушкой, а с женой. Это должно быть весело. И он не сможет ее не полюбить. Как вообще можно ее не любить? Папа – не Мила. Папа – поймет.
В эти два с лишним месяца, с тех пор как Иван ушел из дома, они толком и не виделись. Мирош коротко объяснил свое решение, рассказал, где теперь живет. Отец удовольствовался этим: взрослый, сам знаешь, как поступать. Стоило отдать старику должное – он никогда не приставал с нравоучениями не по делу. Сослался только на тотальную занятость и пробухтел, что в районе праздников хочет воочию увидеть девушку, которая его, оболтуса, приютила.
Не девушку – жену. Только так и правильно.
Иван улыбался самому себе и потрясающему декабрю почти ушедшего навсегда года. Только это был совсем не декабрь – почти весна, самая настоящая. А ему запали в память прошлогодние морозы. Впрочем, до января еще есть время. И больше всего на свете ему хотелось увидеть, какой теперь будет его девочка с улыбкой январской луны. Это было сильнее его амбиций, сильнее его пристрастия к музыке. Сильнее всего. Без этого он не чувствовал себя цельным. Человеком был только наполовину.
Будто бы всю жизнь скитался в поисках какой-то части своего существа и теперь наконец-то ее нашел.
Припарковавшись чуть пониже Таможенной площади, Мирош выбрался из машины и потянул носом воздух с запахом моря и прелой листвы. А еще, конечно, проезжающих мимо автомобилей.
Я скучаю.
Я знаю.
Я тоже.
Переливалось. Самые главные слова этих суток. Как хорошо, что он их услышал. Они будут с ним все эти дни, пока он снова не увидит свою собственную Зорину. И они будут с ним все дни его будущей жизни без нее.
Он торопливо шагал, подгоняя себя, по направлению к горсовету – надо было успеть застать отца на его утренней прогулке. Весь город знал, что мэр по утрам бродит по Приморскому до Думской площади. Обязательный осмотр территории до начала рабочего дня. Потом начнется – совещания, встречи, конференции. Мирош с детства приучился не отвлекать его во время работы. Все решалось до нее и после нее. Потому он спешил, думая перехватить его у памятника Пушкину, иначе придется все-таки по телефону, хотя он того и не хотел.
Обошел светлое здание, затерявшееся среди платанов, с обратной стороны. Солнце, едва-едва выглянувшее из-за туч, скользнуло по «Указателю расстояний» до городов-побратимов и партнеров Одессы. Блеснула надпись: «Калькутта 5700 км». А ему подумалось, что на их с Полькой собственном указателе точно так же луч проехался по «Мне до тебя – близко». И это, конечно, гораздо красивее, чем все на свете города.
На Думской было почти безлюдно. Он спешно пересек ее, гадая, успевает ли. По часам выходило – что времени впритык. В крайнем случае, позвонит, узнает, может, глава горсовета уже внутри. И тогда прямиком обратно и в Киев, незачем и время терять.
Обогнул памятник Пушкину, мрачно чернеющий в тени деревьев, доставая на ходу телефон. И вгляделся в дорожки бульвара, разыскивая глазами отца. А наткнулся на Игоря, охранника, стоявшего в стороне и курившего, упорно глядя в сторону моря. Игоря сложно было не заметить. Человек-шкаф. Но если он здесь, то и…
Мирош скользнул взглядом по скамейкам. Оглянулся. Да так и остался стоять на месте.
Я скучаю. Я знаю. Я тоже.
Я скучаю. Я знаю. Я тоже.
Крик.
Это Поля. Поля – твоя дочь. И твой сын живет с ней несколько месяцев.
* * *
Он шел к ним на негнущихся ногах.
К Татьяне Витальевне.
К папе.
И не понимал еще. Не отпечаталось в голове. Не успело. Он просто шел к Татьяне Витальевне, которая почему-то в это время здесь, разговаривает на обычной бульварной скамейке с мэром города.
Разговаривает?
Воет.
И человек, потерявший в одно мгновение собственное лицо, или наоборот его обретший – когда слетело все напускное вместе с расслабленным узлом галстука, этот человек – папа? Его папа?
Его папа в ужасе смотрит на будущую… кого там правильно? Сваху? И едва шевелит губами в ответ на ее непрекращающийся вой.
Мирош почти не слышит слов. Нет, звучат они очень громко. Слишком громко, чтобы не слышать. А он не слышит. Он шагает к ним. Раз. Два. Три. По плиткам дороги, не отводя взгляда, воспринимая скорее то, что видит, чем то, что они кричат.
До тех пор, пока снова не натыкается на слова, проступающие как картинка на фотопленке во время проявки.
Брат и сестра. Так не должно быть.
– Так не должно быть, – вслух повторяет Иван совсем близко от них. И в то же мгновение до него доходит.
И как-то разом затихает вой женщины рядом с отцом. Она испуганно дергается в его сторону и замирает. Так не должно быть.
Дмитрий Иванович, наоборот, пришел в движение. Вскочил на ноги и, схватив сына за плечи, негромко спросил:
– Ты как здесь?
Иван вздрогнул в его руках. Внутри черепной коробки, в середине, там, где расположен ствол головного мозга, яркими вспышками осознания раз за разом разрушалось все больше, доводя его до безумия.
– Нет, – пробормотал он.
– Успокойся! – отец сильнее сжал пальцы. – Успокойся, слышишь?
– Нет… не хочу… – замотал головой Иван, широко раскрыл рот, пытаясь захватить воздух. К горлу подкатывала тошнота. Задыхался. Ничего не видел. Ни черта не видел. Так не должно быть. – Не надо! – выкрикнул он, и его ладони взметнулись к пальцам отца, пытаясь их отцепить.
– Надо, – Дмитрий Иванович встряхнул его, понимая состояние сына и пытаясь удержать его по эту сторону реальности.
– Пусти!
Как-то незаметно, он даже не понял когда, к ним подбежала Татьяна Витальевна. Оказалась рядом, схватила его за запястье и зашептала, удерживая на ногах, как и отец, его, который едва не падал:
– Ваня, Ванечка, хороший мой, тихо. Тихо, пожалуйста, Ваня. Сейчас пройдет. Слышишь? Пройдет, мальчик, пройдет.
– Пустите, – обрывая этот шепот, взревел Мирош, отталкивая от себя их обоих. – Хватит! Это хрень собачья, чушь, вы же бред несете!
– В таких вещах не лгут, – обреченно проговорил Мирошниченко-старший.
Иван все-таки вырвался. Отлетел от них на другую сторону дорожки. Глядел затравленно, по-звериному, и так же по-звериному часто дышал, пытаясь совладать с тошнотой. Глядел – как глядят на врагов перед смертью. И в очередной раз слышал раздающееся внутри себя: «Я скучаю. Я знаю. Я тоже». Параллельность, благословенная параллельность, в которой он…
– Ванечка, – снова заговорила Зорина, а он слышал такое горе в ее голосе, что его самого погребало под болью и тяжестью, – Ваня, ты не виноват… И папа… он не виноват. Это я, моя вина, слышишь? Понимаешь? Ваня…
– Нет!
– Иван! – теперь опять заговорил отец. Настойчиво, громко. – Не сбегай. Ничего не изменишь!
– Не изменишь?
– Приди в себя. Приди в себя – и ты поймешь! Должен понять.
– Да ни черта я не хочу понимать! – заорал Мирош на весь бульвар. – Я ни черта не хочу, ясно? Вы соображаете, что вы сейчас?.. Папа!
Дмитрий Иванович снова сделал шаг к сыну.
– Давай я отвезу тебя домой.
Ровно на тот же шаг отступил и Ванька, напоровшись на бордюр и споткнувшись. Нервно хохотнул, глаза заблестели:
– Куда домой? В какой дом? У меня его нет! У меня ничего нет!
– Ива-а-ан! – протянул Мирошниченко, действительно не зная, что сказать. Что тут скажешь? Как утешить? И можно ли утешить вообще… Врагу не пожелаешь, а перед ним – родной сын. Единственно важное в его давно обезличенной жизни.
Ванька дернулся от отцовского стона. Всхлипнул – почти так, как сейчас при нем всхлипывала Татьяна Витальевна. И перевел взгляд на нее. Мутный, испуганный, пьяный взгляд. Зеленый и, как у его матери, полубезумный.
– Так это правда? – зачем-то спросил он, будто бы все еще не веря. – Правда, да?
– Правда, – кивнула женщина, прижимая ладонь ко лбу. Это была правда. И она сама не понимала, как они к этой нечеловечески страшной правде пришли. – Поля – твоя сестра, – он дрогнул всем телом, и она испуганно бросилась к нему: – Ванечка, тише, Господи!
– Да не трогайте меня! – заорал он. Муть перед глазами заливала, забивала все, что он чувствовал. Только муть. Сделал шаг по бульвару. В сторону Дюка. Неосознанный шаг туда, где однажды он нашел Полю. И, ужаснувшись собственному шагу, осознанию дикому, непостижимому, где он и что происходит, развернулся и помчался прочь от этого места.
Не раздумывая, за ним сорвался следом Дмитрий Иванович. Сориентировался на местности и Игорь. В несколько профессиональных прыжков он догнал Ивана и, крепко ухватив – не вырвешься, сколько ни трепыхайся, ждал, пока к ним не подбежал Мирошниченко.
– Домой, – коротко выдохнул он и охраннику, и сыну. Кивнул в сторону Татьяны, замершей в стороне. – Госпожу Зорину тоже забираем.
Одновременно доставал из кармана мобильный, набирал помощника – на сегодня отменить все. Заболел, умер, телепортировался в другую галактику.
– Это не обязательно, – прошелестела Татьяна Витальевна, когда Мирошниченко завершил разговор. – Побудешь с ним, я поеду к Поле… мне надо… и ей объяснить.
– Не говорите ей ничего! – страшным голосом закричал Мирош, срывая связки. – Не говорите, слышите! Не вздумайте ей сказать! Не гово-рите! Н-не…
И на последнем всхлипе, прямо в руках охранника согнулся пополам – его стало рвать на тротуарную плитку – муть затопила все вокруг, он не справился с ней. От нее сводило желудок, болело тело, ломило конечности, накатывала слабость, равной которой он никогда не испытывал. Эта муть будет преследовать его годами. Она за несколько секунд въелась в него так, что и не выведешь. Как не выведешь из души слова: «Я скучаю. Я знаю. Я тоже».
* * *
Когда смолкнет все на земле, море еще будет говорить. Если не станет и моря – то это уже конец. Не дай бог его увидеть. Заглядывать туда – страшно.
Потому он слушал, сквозь ресницы глядя перед собой. Шепот, шорох, шелест. Дыхание.
Сидел на песке, чувствуя спиной сырые шероховатые доски перевернутой лодки. На коленях – тяжесть По́линой головы. Ее влажные волосы рассыпались по его коже, холодя ее на палящем солнце. Купальник лимонного цвета с крошечными завязками. Искры на воде до слепоты.
– Сгоришь, – услышал он себя.
– Тогда сброшу старую шкуру, – рассмеялась она в ответ.
Заглушила смехом море, прогнала золотистые искры. Исполосовала этот мир горем и болью. Впрочем, он врал себе. Это он. Все только он. Он однажды заставит это море молчать.
Мирош трепыхнулся и протяжно выдохнул. Что-то навязчивое зудело и не давало уйти в небытие.
В комнате с занавешенными окнами он лежал один. Даже с покойником сидеть положено, а он один. Как будто покойникам бывает нужна компания. Однако состояние желудка доказывало, что он жив. Тяжесть к кровати придавливала. Тяжесть всего его существа.
Полумрак не развеивался. И он же, этот полумрак, будто бы был живой. В нем бесконечно что-то двигалось, менялось, расплывалось яркими пятнами перед глазами. А потом сводило все на блеклую муть, которой были полны даже его легкие, как если бы он сам наглотался того, что исторгает тело.
О, его собственное тело… грязный, смердящий мешок костей и сосудов…
Мирош застонал и откинул голову на подушку. Снова закрыл глаза. И почувствовал, как спазмом сводит горло. Влага ему не приснилась. Влага по лицу – слезы?
Его ладонь рванулась к щекам, к глазам. Но от одного этого движения горло снова свело. Лающий звук, вырвавшийся из него, – напоминал крик о помощи, а был всего лишь звуком отчаяния. Если его запомнить, возможно, однажды получится повторить.
Он не сразу узнал помещение, в котором пришел в себя. Здесь Иван бывал так редко, что и запоминать не стоило. Квартира отца, комната отца, кровать отца.
Все чужое.
И если бы у него было хоть немного больше сил, он разнес бы это место в щепки. Свою боль мать заглушила ненавистью. Что если это единственный способ выжить? Но сил не было. Ни на щепки, ни на ненависть.
