Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"

Автор книги: Jk Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

И без глубокомысленного Лёлькиного вывода она понимала, что Мирош ей понравился. Но понимала и другое. Она точно никуда с ним не поедет. От одной мысли о такой возможности ей становилось жарко, хотя на улице по-прежнему свирепствовал ветер, пробираясь под одежду. Потому и убегала сейчас от него и от себя.

* * *

Они должны были играть другую песню. Все должно было происходить по-другому. С январского вечера несколько месяцев назад, когда в его зиму вторглась «Девочка со взглядом».

Обдолбаный почти до невменяемости Гапон, кажется, так и не въехал, что они вообще играли не то, что изначально заявляли. Сырое по сути, с недописанным текстом, который уже второй раз переписывался. В его голове перемыкало, и он включался в музыку, прилаживаясь под остальных, чистых. Фурса ворчал, что могли бы и прогнать заранее, хоть вчера вечером, но свое дело он знал. Кормилин с удовольствием присоединился бы к этому ворчанию, но в группе он, без малого, два месяца – пока помалкивал. Держал нейтралитет.

Ребята привыкли – если Мироша прет, то лучше не вмешиваться. И если он сказал, что будет петь «Девочку…», значит, будет, даже без инструментов и в одиночестве. В «Мете» никто не ступил бы без него и шагу. А на этой чертовой акции по сбору средств у него и вовсе в наличии имелся карт-бланш. Мог позволить себе все что угодно. И ни один из организаторов не сказал бы ни слова.

За этим было занятно наблюдать со стороны. Еще более занятно – изнутри, со сцены, когда вместо Мироша-автора включался Мирош-исполнитель. Больше, чем вокалист. Неизвестно с какой луны свалившийся. Но рок-музыка приемлет даже самые странные тексты. Такие как:

Девочка, твой Кай триста лет как труп.

А любовь все корчится в келье.

Девочка с улыбкой замерзших губ —

Снежной королевы похмелье.

В конце концов, бывало и хуже. Не стадион. Не главная сцена в Костшине-над-Одрон. Продрогшая толпа у Потемкинской лестницы. И где-то там, в толпе, девочка. Он физически ощущал ее присутствие. На нее был настроен его внутренний датчик, а своим датчикам Мирош доверял. Точно так же на последнем аккорде он почувствовал и то, что она исчезла. Что ее нет среди этих людей с поднятыми воротниками.

Просто отпустило – и все. И только сейчас он ощутил, какое напряжение владело им все это время. Как во время секса. Хлопки и улюлюканье вместо оргазма. Тупо симулирование. Он растянул губы в улыбку и махнул рукой, прощаясь.

В очередной раз музыканты сменились неутомимым ведущим, а группа «Мета» ретировалась в сторону. Мирошу не было ни до кого дела. Бросил гитару Фурсе с быстрым распоряжением: «Зачехли!» – и рванул туда, где ее оставил, к ступенькам, к краю, где они примостились с той ненормальной в красной куртке и с розовыми волосами.

Не было. Ушла.

В ушах закладывало от грохота аппаратуры, а она ушла. Второй раз упустил.

– Бред, – пробормотал Мирош, коснулся ладонью каменного парапета, на секунду прикрывая веки и отгораживаясь от пустоты. Что такое секунда? Волна набежит и схлынет. Потом в его глаза снова вернется свет, и мир окажется неожиданно окрашенным в серый, совсем не апрельский цвет. Скорее ноябрьский. Не желая мириться и совсем не думая, что делает, он легко запрыгнул на тот самый парапет и стал оглядываться по сторонам, надеясь заметить если не Девочку, то хоть вот то… розововолосое. Ни-хре-на.

– Ты сдурел? – раздалось снизу в попытке перекрыть музыку. Мирош опустил глаза. У его ног вместо целого мира стоял один Фурсов.

– Со мной случается.

– Я в курсе. Гитару за тобой таскать я не подписывался. Мне своей хватает.

Мирош широко улыбнулся и спрыгнул на землю, оказавшись возле приятеля. Отнял у него инструмент, после чего спросил:

– Где этот идиот?

– Лёха домой повез. Пусть проспится, к вечеру отпустит.

– Крепко его…

– Ангельская пыль. Не кипятись, никто ничего не заметил.

– Как он играл вообще?

– Ну, главное же, что играл. Сам знаешь, чем сильнее обдолбается, тем лучше выходит.

– Ты хоть помнишь, когда Гапон в нормальном состоянии последний раз что-то делал? – Мирош обернулся и посмотрел на море. Черт бы его подрал, тоже серое.

– Перебесится.

– Или сдохнет, – пробормотал Мирош. – Долго тут еще?

– Ты собрался выдержать до конца?

– Мне Милу надо дождаться.

– Да я ее вообще не видел. Она есть?

– Должна быть. Слышал – ее имя на все лады. Благотворительница, блин.

– Не ки-пя-тись, – повторил Фурса. – Ты за нее не отвечаешь, она тебя на двадцать пять лет старше.

– Отсутствие взаимной ответственности в моей семье – иллюзия. Возьми сраный чехол, курить хочу, – Мирош всучил обратно Владу свою гитару и потянулся к карману куртки. Было чертовски, чертовски холодно. И хотелось не столько курить, сколько забухать. Просилось прямо. Забить голову чем-то еще, кроме Милы. А то и самому до дурки недолго. Отец, может, и не запрет, да он сам попросится. Безумие передается генетически или это его штырит от одной мысли, что матери и правда нигде нет, а это может означать практически все что угодно? Столько времени потратить на организацию чертова концерта и не приехать. И Мирошниченко-старший не смог, прислал вместо себя помощника. Один Мирош – как штык.

Достал сигареты, зажигалку, нервно закурил. У него тоже был отходняк. Свой собственный, после выступления. Или после «Девочки со взглядом». С ним случалось, он пел и обкурившись травы, но Гапоновых штучек никогда в жизни не отмачивал. Просто для легкости. Для чувства свободы. Музыка давала ему свободу, но иногда хотелось свалить от всего, совсем от всего. Тотальный контроль. А они еще не добились ничего из того, что он планировал.

Да, прошлый год стал прорывом. Конкурсы, Польша, студии звукозаписи и приглашения от столичных клубов. Но все это по-прежнему далеко от его собственных представлений об их будущем. Вся жизнь – отдельные песни, написанные спонтанно. Столько материала – на два альбома хватит, но по сути ничего путевого, с чем можно лезть дальше. Себя оценивать – как и копаться в себе – Мирош умел виртуозно. И от этого тоже хотелось свободы. Чтобы просто делать – не думать.

– Ванёк, расслабься, ну правда, – снова донесся до него голос Фурсы. У микрофона голосила девочка «Ой, верше, мій верше» под минусовку Джамалы. И номер слизала, дитя отечественного медиапространства. По идее, если он ничего не перепутал, после нее будет какая-то дура с телевидения речь толкать о том, сколько селебрити столкнулись с проблемой рака и каковы шансы на победу, если вовремя обследоваться. А потом и обещанный хэдлайнер, взращённый на той же ниве, в смысле с того же канала.

– Только не хватало, чтобы она тут… – уголок его рта дернулся. Когда развеивается волшебство – все только мерзость.

– Ты тут ни при чем.

– Я тут ни при чем, – медленно повторил Мирош. Сплюнул. Оглянулся в поисках урны. Курить все-таки не хотелось. Голову под холодную воду хотелось – пронизывающий ветер не спасал. – У меня ощущение, что я все по кускам собираю. Гапон, Мила, тексты.

«Девочка»… Зорина.

Мирош мотнул головой и затушил сигарету о парапет. Они с Фурсой дружили с пятого класса. Оба были влюблены в музыку. Одновременно стали осваивать гитару. Только Ивану бог еще и глотку дал. Да способность сложить строчки песни из пары предложений. Но «Меты» без Фурсы не было бы. Сейчас он мрачно смотрел на Мироша, держа в каждой руке по зачехленной гитаре, пока тот боролся с действительностью.

– Отпусти ситуацию, – проговорил Влад. – Сейчас появится.

Не появилась. Спустя десять минут его набрал администратор, разыскивавший госпожу Мирошниченко, ибо Людмила Андреевна на связь так и не вышла. Иван совсем уверенно, будто не он только что нервно курил, сообщил, что внештатный советник городского головы, а по совместительству первая леди замечательного города у моря, к сожалению, в последнюю минуту вынуждена была изменить сегодняшний распорядок ввиду некоего форс-мажора, о котором он говорить не уполномочен. А потому запланированную концовку мероприятия им тоже придется изменить. Ах, не продумали запасные варианты? Но ведь Людмила Андреевна не может под них подстраиваться. Довольно того, сколько сил и собственных средств она потратила на эту акцию.

Завершив разговор, Мирош отключился и зло хохотнул, глядя на Фурсу.

– Что и требовалось доказать, – проговорил он сквозь зубы так, будто бы это Влад в чем-то виноват. – Зато на финал можно не оставаться. Тебя подбросить?

– Не. Не надо, я мозги проветрю.

– Недостаточно еще проветрил? – чуть поежился Мирош, поднимая воротник кожанки. – Поехали!

Они петляли узкими центральными улицами до тех пор, пока не выбрались в спальный район, где Фурса снимал квартиру. От родителей он свалил, едва ему стукнуло восемнадцать. Музыка для него была не только способом жизни, но и способом прокормиться, в отличие от Мироша, который отцовского дома пока не покинул. Но, с другой стороны, никто не ограничивал свободы его перемещений, кислорода не перекрывал. В глобальном смысле с подросткового возраста он был предоставлен сам себе. И даже отец, считая его хобби крайне несерьезным, закрывал на это глаза и поддерживал материально с единственным условием: Иван должен получить профессию, за которую родителям будет не стыдно.

«Переломают тебе пальцы, что делать станешь?» – полушутя спрашивал Дмитрий Иванович.

«Ну так горланить», – в тон ему отвечал Иван Дмитриевич.

Гитаристом он оказался посредственным, даже на клавишных лучше играл, хотя все же уровень оставался любительским, как у самоучки, кем он и был. Но вот голос! Впрочем, разве пристало сыну видного политика играть в рок-группе? Отец относился к этому как к баловству. Мирош имел далеко идущие планы, подпитываясь в том числе верой Фурсы в него.

– Вечером куда-то собираешься? – спросил Влад, когда они остановились во дворе его высотки.

– Может, к тебе. У меня пару мыслей нарисовалось, – проговорил Мирош. – Надо бы прогнать.

– Вдвоем или с ребятами?

– Пока вдвоем.

– Ок, тогда позвонишь, чтоб я никуда не свалил.

– Конечно.

Фурса выскочил из машины. А Мирош на краткий миг приник лбом к коже руля. Волна набежала и схлынула. Зо-ри-на.

Через мгновение он уже набирал материн номер, но тот традиционно не отвечал. Было бы странно, если бы ответил. Она и в хорошие времена его игнорировала, а когда ее накрывало, так и вовсе находилась где-то между небом и землей. Единственным человеком, который мог бы до нее достучаться, был отец. Если бы хотел. А он давно уже ничего не хотел. Когда-то раньше… Иван помнил, что тот старался. Потом стало плевать. Только Мирошу все еще не плевать, потому что он – продолжение.

Следующий звонок – шоферу. Но там то, чего и следовало ожидать. Попросила отвезти по означенному адресу и отпустила. Спорить с ней не имело смысла даже несмотря на то, что от отца были четкие указания ни в коем случае не уезжать, пока не получится доставить домой. Слушая его оправдания, Мирош морщился и, пытаясь удержать злость, выдыхал через раз.

«Указанный адрес» был ему известен. Как и слишком многое, чего дети знать о своих родителях не должны.

Он ехал по городу, сновал по узким улочкам, выкручивал руль, смотрел в серое небо и старался не думать о том, что его ждет в конечной цели пути. О чем тут думать? Знал же – знал наперед, что сцепит зубы и войдет во двор, внутри которого раскинули свои лапы старые вязы. Да замерз за зиму виноград. Подъезд слева, возле маленькой пристройки, гордо именуемой словом «сарай».

«Восходит к персидскому. Означается «дворец»», – наслаивались одна на другую мысли, мельтешащие в голове, чтобы не концентрироваться на главном. Поднял голову, взглянул на балкон. Старый, почти что ветхий, без намека на ремонт. А потом рванул дверь на себя и по узкой лестнице устремился наверх, на третий этаж, вытесняя все единственным пониманием: не отреагируют на звонок – саданет по замку. Выбьет все к чертям. Ничего не останется. Пусть потом пишут, что сын мэра Иван Мирошниченко устраивает дебош со своей пьяной мамашей.

Но Юрик дверь открыл без лишних напоминаний, кто здесь главный. Разумеется, главный тот, кто в штанах, чего сомневаться? Поднял мутный взгляд на Мироша и отступил в сторону, пропуская его в квартиру. Юрик – их бывший водила. Был уволен за вождение в нетрезвом виде по официальной и вполне правдоподобной версии. Менее правдоподобная, зато достоверная заключалась в том, что шесть лет назад Юрик был застукан под Милой на заднем сидении отцовского Бентли. И это стало последней точкой, которую поставил отец в своих отношениях с супругой. Все, что было потом, – видимость. Брака, заботы, жизни.

– Тут? – охрипшим голосом спросил Мирош, морщась от запаха – алкоголя, секса и старого трухлявого жилья.

– Иван Дмитри-ич, – заплетающимся языком пробормотал Юра. И больше Мирош не говорил уже ни слова. Рванул в комнату. Она была всего одна – с когда-то давно начатым, но так и не доделанным ремонтом и новым диваном – как раз для их «скачек». На этом диване и сидела мать в тонком шелковом халатике ядовито-зеленого цвета и с бокалом вина в тонкой руке. Ее белое запястье и умелый маникюр выглядели несуразно и дико в этой квартире.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, пока улыбка медленно сползала с материного чуть припухшего и сонного лица.

– Я жду тебя пять минут. Потом забираю, в каком бы виде ты ни была, – выпалил Мирош, не отрывая взгляда.

– Ва-ня…

Она пыталась что-то возражать. Ей-богу, она пыталась что-то возражать! Рот раскрыла, качнулась в его сторону, но была так пьяна, что даже звук ее голоса вызывал в нем отвращение. Оказывается, отвращение можно испытывать и к самому близкому, самому любимому человеку на земле. Пролитое вино, пятном расползающееся по ткани халатика, стало последней каплей.

Он отнял у нее те пять минут, которые сам же дал в распоряжение. Подлетел к дивану, перехватив бокал, отшвырнул его в сторону. И потянул ее на себя.

– Юра, кран открой! – рявкнул Мирош, когда волок ее, издающую возмущенные звуки, по коридору, где все еще маячил Юрик. Когда-то давно, когда Мила еще только начала к нему бегать – сбега́ть – в эту ветхую, полуразвалившуюся на куски квартиру, он сам отзванивался кому-нибудь из дома, чтобы забрали. Совесть перед семьей, в которой он проработал не один год, все еще мучила. И бродил тенью за собственной женой, которая ушла от него после той истории. Ничего и нигде так и не срослось. Юрикова баба уехала с детьми в другой город. Сам Юрик постепенно спивался. Мила периодически подкидывала ему денег. Отец жил параллельной жизнью, вспоминая про мать только тогда, когда та начинала переходить все возможные грани. Имидж. Чертов имидж. Репутация – сначала депутата городского совета, потом парламента, потом главы города.

И медленно гибнущая мать, нестабильная, сходящая с ума. Отказывающаяся снова лечь в клинику. Барахтающаяся в налипающем на тело шелковом халатике в холодной воде в обшарпанной ванне с давно облупившейся эмалью.

– Ты соображаешь? – выдыхала она под потоком воды, отфыркиваясь и пытаясь встать. – Ты больной! Жестокий, как…

– Я ее не звал, Иван Дмитрич, – оправдывался за спиной Юрик, обеспокоенный скорее тем, что получит в рожу от сына, чем жалостью к его матери, которую периодически трахал и поил. – Она сама приходит!

– Давно явилась? – ровным, ничего не выражающим голосом спросил Мирош.

– Вчера с вечера.

– Такой же, как Дима! Жестокий! – кричала, не желая утихомириваться, Мила. – Тварь, боров! Я его высрала, а он меня…

– А он, – Мирош наклонился над ванной, – скажет отцу, где тебя нашел, если не соберешь мозги в кучу, ясно?

– Еще не сказал? – кажется, в данный момент Мила внезапно изменила вектор своих интересов, озадачившись осведомленностью супруга. Глаза ее блеснули – от слез или от алкоголя, что в данном случае роли не играет. Тушь, размазанная по лицу, выглядела отвратительно. Она – выглядела отвратительно. И Мирош едва мог вздохнуть.

– Приведи ее в порядок, понял? Я подожду на улице, – пробормотал он, полуобернувшись к Юре. У того дернулся кадык от одного Мирошевого взгляда. Слова уже роли не играли. И от этой трусости Ивана тошнило сильнее, чем от всего, что ему приходилось видеть раньше. Таракан. Вонючий таракан.

Он вылетел во двор, хапанул холодного воздуха ртом. Пропустил сквозь себя осознание того, что чертовски устал. И попытался закурить, нервными пальцами добывая огонь из зажигалки. Будто бы не кислород ему был нужен, а сигаретный дым, наполняющий легкие. Иногда казалось, что он испытывает ненависть там, где должен бы испытывать любовь. Потом отступало. Как волна – набежит и схлынет. Дело мгновения. Но черт бы подрал все на земле, ему проще было запихнуть Милу под ледяную воду, чтобы привести ее в чувство, чем пытаться делать вид, как отец, что ему все равно. Потому что ему, мать твою, не все равно! Даже если его поступки причиняют ей боль.

Ждать пришлось долго. Не менее сорока минут. Из подъезда Мила вышла сама, кутаясь в светлое норковое манто, как в облако, и пряча шальной взгляд под челкой. Она была ненакрашена и выглядела моложе, чем под слоем косметики. Истинное положение вещей выдавали опухлость лица и нетвердый шаг. Проигнорировав сына, преодолела путь от крыльца до машины, открыла заднюю дверцу и устроилась в салоне вполне самостоятельно, будто бы это не она привыкла к тому, чтобы за ней ухаживали, как то положено женам известных политиков. Мирош уселся в водительское кресло и, не оглядываясь, проговорил:

– Спасибо хоть не сама за рулем.

– Не сама, – утвердительно ответила Мила. Не без гордости – ума хватило. Пару раз после того, как она оказывалась поймана отцом за вождением в пьяном виде, в результате надолго оставалась вовсе без машины. Чему-то грабли все-таки учат, хотя эффект не тот, совсем не тот, что они рассчитывали. По крайней мере, она до сих пор никого не угробила, кроме Юрика, но на Юрика плевать. Мирош не умел испытывать жалости, его отучили.

Иван отчетливо помнил, как после очередного скандала в доме он, тогда еще мальчик, вздрагивал от захлопывающейся за отцом двери – тот сбегал в офис. Всегда сбегал, потому что ему было куда сбегать, а Ваня бежать не мог. Куда денешься от собственной матери? И тогда, тычась лицом ей в колени, он просил ее больше не пить, не злить отца и не пить. Она плакала и обещала. И ему было ее жалко, пока она раз за разом обманывала его, шестилетнего, семилетнего, восьмилетнего. То, что она никогда и не любила его, он понял ближе к тринадцати. «Алкаши не умеют любить, им нечем», – сказал однажды Мирошниченко-старший. И самой большой мечтой Мироша стал развод собственных родителей, чтобы остаться с папой вдвоем. Это казалось ему, подростку, актом милосердия по отношению к ним ко всем. Но такими людьми, как Дмитрий Иванович, любовь не берется в расчет вовсе. Не к сыну. Ваню он обожал. А в том, что касалось Милы, свобода выбора и любовь терялись за долгом и брезгливостью.

Так и жили – за всю жизнь моментами просветления матери, которой Мирош уже давно не верил. Которую не жалел. Но любил мучительной любовью, обнесенной бетонной стеной затем, что боялся разрушить и не желал вспоминать. Это давно перестало быть борьбой за самого близкого на земле человека, но превратилось в борьбу с самим собой.

Дорогу до дома они молчали. Пару раз мать порывалась спросить, сказали ли отцу, но Мирош даже не поворачивал головы к зеркалу заднего вида, пока за спиной не раздались всхлипы. Это проходили тоже. Ничего нового.

И только когда они остановились у их ворот, и он собрался уже выходить из машины, она сделала попытку его удивить. Ему в спину раздалось почти торжествующее:

– У Димы новая помощница. Прошлая надоела? Или решил разнообразить минет чем-нибудь еще?

Мирош даже не обернулся. Лучшая защита – нападение. Он был в курсе, научили еще в детстве, перетащил багажом во взрослую жизнь. Главное он сделал. Главное – он приволок ее домой. Пусть творит, что хочет, но только здесь, за этими воротами, а не снаружи. Одно дело не явиться на дурацкий благотворительный концерт, и совсем другое – оказаться в заголовках всех изданий. «Пьяная Людмила Мирошниченко замечена с любовником». Потрясающе.

Поднял воротник привычным жестом холодных пальцев и вошел в ворота родового гнезда семьи Мирошниченко. Дом был большой, в элитном поселке, но чуть на отшибе, построенный еще при деде, Милином отце. Он закладывал фундамент. Сейчас-то отец почти всегда жил в центре, там ему было удобнее, тогда как семья оставалась здесь, в особняке белого цвета под темно-коричневой крышей, не окруженной модным газоном, кипарисами, можжевельником или туями, а утопающей в яблонях. Когда те зацветали, мир наполнялся красками, от которых кружилась голова, и приходило осознание: весна и море встретились. Но сейчас, невзирая на календарь, все еще правила зима. Ветер – ледяной, обжигающий, пробирал до костей сквозь тонкую куртку. И Мирош торопливым шагом по узкой дорожке из красной плитки направлялся к крыльцу, пока в стороне сада не раздался громкий крик:

– Лорка! Ко мне, Лорка!

Иван вздрогнул и обернулся. Среди деревьев мелькнула серебристая шерсть еще молодого не вымахавшего во всю потенциальную мощь пса, мчавшегося к хозяину. Отец приехал. Приехал и уже гонял Лорку по двору. Мирош улыбнулся и изменил траекторию, как и хаски, рванув к отцу. Тот стоял под одним из самых старых деревьев, в теплой куртке, накинув на голову капюшон, закрывавший уши от ветра. Пес уперся лапами ему в ноги, живо вилял хвостом, подпрыгивал и радостно тявкал.

– Придется опять лапы драить, – выпалил Мирош, приблизившись к ним.

Дмитрий Иванович резко поднял глаза и посмотрел на сына. Взгляд у него был пасмурный, льдисто-голубой, но пасмурный. И седоватые вихры падали на лицо находившим на солнце облаком.

– Где был? – спросил он вместо приветствия.

– Вечером посмотришь новости, на «Первом эфире» сюжет обещали монтировать с нами. У Соболевской язык без костей, поспешила обрадовать, – широко улыбнулся Мирош и потрепал Лорку по загривку. Тот в ответ запрыгал пуще прежнего. Отцу подарили его меньше года назад на день рождения. Мать была не в восторге и намекала, что раз ему подарили, пусть забирает его в квартиру, где собака не стеснит их семью. Или запирает в вольере с остальными. К тому же, большую собаку надо воспитывать, а никто этим заниматься не станет. Дмитрий Иванович и вовсе задумывался отдать его шоферской дочери. Мирош не позволил. Забрал щенка себе, чтобы тот, в конце концов, стал всеобщим любимцем – даже Милы.

Отец кивнул и снова коротко спросил:

– Как мать?

Мирош помедлил. Всего мгновение, совсем незаметное. Потом присел возле собаки и проговорил:

– Как обычно. Ты на выходные? Или просто заехал

Дмитрий Иванович ненадолго задумался, а когда ответил, голос прозвучал тоже пасмурно, под стать выражению его глаз.

– Сегодня останусь.

– Лорка рад? – спросил Мирош у пса. – Лорка ра-а-ад!

Хаски шустро забегал вокруг них обоих, покрываясь еще большей апрельской грязью. И отец, и сын наблюдали за ним. Стояли совсем рядом и, когда были вот так близко, окружающим становилось тесно. Дмитрий Иванович был немного ниже, но крепче в плечах и торсе, твердо стоял на ногах и неохотно принимал необходимость перемен. Мирош был резче и энергичнее. Злее, но и несравнимо мягче. Сходства не приходилось искать и в чертах лица. Крупная круглая светловолосая голова отца и вытянутая темно-русая – Мироша, тем не менее, были одинаково высоко подняты. И сейчас зеленый взгляд сына казался наполненным жизнью и светом, в то время как у отца он почти ничего не выражал.

– Только мне вечером к Фурсову надо, – проговорил Иван. – Но, если хочешь, отменю.

– Семейный вечер у камина? – устало спросил Мирошниченко-старший. – Не уверен.

В это самое время по дорожке к дому нетвердым шагом, чуть заплетающимся на высоких каблуках, шла Мила. Их не видела. Смотрела прямо перед собой. И весь ее облик, все, что она сейчас из себя представляла, говорило только о ее недавнем времяпровождении.

«Почему нет?» – замерло на губах Мироша. Он отвел взгляд от матери и проговорил:

– Зачем тогда было приезжать?

– Ну вот захотелось…

– Сейчас развод еще более невозможен, чем лет двадцать назад, да?

– Сейчас он уже не важен.

Мирош поднял глаза на отца. Где-то в висках полыхнуло. Неважен…

– Ты знаешь, что я ей угрожаю тем, что ты ее в больницу упрячешь?

Тот на него не смотрел, так и спросил в никуда:

– Помогает?

– А ты не видишь?

Мила споткнулась, зацепившись каблуком. И только в эту секунду заметила их. Стушевалась, почернела, сжалась в пепел тающей от огня папиросной бумаги. И ломанулась к дому.

– Вижу, – равнодушно отозвался отец.

– Сделай хоть что-нибудь.

– Я устал, Иван, делать то, что не приносит результата.

– Она моя мать. Если это хоть что-нибудь значит…

– Ты хочешь, чтобы я действительно отправил ее в больницу?

– Я не знаю, па… Или будь с ней, или… я не знаю, – Мирош опустил взгляд. Некоторое время в его голове упорно вертелось что-то простое, как апрельское небо, но и столь же сложное, замысловатое, россыпью облаков. Потом он вздохнул и брякнул: – У нее крышу рвет из-за тебя. Она так говорит, но… я все помню, я понимаю, что она ищет оправданий во внешнем. Но у нее правда крышу рвет, а ты дома не бываешь.

– Я тоже ищу оправдания во внешнем, – Дмитрий Иванович смотрел прямо на сына, открыто и честно. – Бессмысленно бороться за человека, который сознательно летит в пропасть. И ты не можешь меня упрекнуть, что я не пытался.

– Понимаю… – кивнул Мирош, в который раз за свою не очень длинную жизнь пытаясь уложить в себе это самое понимание: не каждый способен поступиться амбициями ради другого, гибнущего. Все думают в первую очередь о себе. – Вряд ли она рискнет ближайшие дни тебе на глаза показываться. Хоть отоспишься.

– И ты про сон не забывай, – невесело усмехнулся отец.

– На ужин тогда не жди. Лорку заведешь? Ему Вера Генриховна лапы помоет.

Отец не ответил и отошел от Ивана в другую сторону от дома, вглубь сада. За ним помчался и пес, продолжая размахивать серебристым хвостом. За хозяином.

Мирош устало потер лицо, снова почувствовав холод. Он не знал, куда деться от себя самого. Распирало. Изнутри распирало так, что ему казалось, кожа вот-вот раскрои́тся, и он покроется дорожками трещин, из которых польется горячее, разъедающее плоть. То, из чего он состоит. Горечь. Сегодня это горечь. И внутри ее так много, что не совладать.

Он двинулся к дому. Отправился в душ. Долго грелся под его струями, пытаясь справиться и зная наперед: в одиночестве с таким не справляются. Или это он не научился. Он вообще не любил одиночества. Не выносил. С самой школы вокруг него неизменно была толпа людей, в которой он выделялся. Не только ростом – голосом, умом, умением увлечь и развлечь. Почти штатный клоун, хотя никогда никому не пришло бы в голову так его называть. Лидер. Он был лидером в классе, лидером в универе, лидером в группе. Что угодно, только бы заткнуть дыры в собственной личной жизни.

В одиннадцатом классе отец твердо решил отправить его в столицу, набираться ума. Но Мирош заартачился – куда он от Фурсы и от «Кометы», которая тогда состояла совсем из других людей. Его твердое желание заниматься музыкой отца огорчало, но, в конце концов, они нашли компромисс. Мирош остался в родном городе и учился в университете имени Мечникова. Факультет международных отношений, политологии и социологии Дмитрия Ивановича устроил. В свою очередь Мирошниченко-старший не препятствовал увлечениям Ивана и периодически помогал, подбрасывая денег на аппаратуру.

«По крайней мере, сделай так, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!» – полушутя однажды сказал он.

«Политолог из меня так себе, а музыкант хороший», – в тон ему, но несколько самоуверенно объявил тогда Мирош.

«Ладно, будешь у меня в команде предвыборной агитации, когда в президенты решу пойти», – рассмеялся в ответ отец.

«Везде блат!» – не остался в долгу сын.

Куда это все подевалось сейчас? Чужие люди. С каждым днем все более чужие. С тех пор, как он вернулся из Киева, где числился депутатом, и занял пост главы города. Расстояние в их случае оказалось губительно в отрицательном значении.

Вода заливала глаза, уши, нос, рот. Он так и стоял, упершись ладонями в стену и чувствуя, как стекает. Должна бы в слив уносить и напряжение, и горечь, а нифига. И напряжение, и горечь накатывали все сильнее. Когда тебе двадцать и все задолбало, это, пожалуй, даже более грустно, чем когда тебе за сорок и ты бухая трахаешься с шофером-алкашом.

Выбравшись из душа, Мирош втыкал в зеркало – недолго, зло, мрачно. И только после этого позволил себе сорваться.

Белье. Джинсы. Толстовка.

Куртка. Ботинки. Ключи.

Лестница. Двор. Ворота.

Королла.

Он не останется на чертов ужин, потому что эти ужины были вечными поминками. А он хотел жить. В двадцать лет это нормально – хотеть жить, даже если все задолбало.

И спустя еще сорок минут он звонил в дверь Гапоновой хаты, перекатывая по рту из угла в угол сигарету, пожевывая ее и предвкушая тот момент, когда сможет наконец расслабиться.

Грохочущую музыку было слышно даже на площадке. Сначала она стала чуть громче, когда открылась внутренняя дверь, потом громко затарахтела щеколда по металлу наружной, и вместе с вырвавшимися наружу басами, бьющими по барабанным перепонкам, на пороге нарисовался Гапон.

– О! – выкрикнул он в лицо Мирошу. – Тебя-то нам и не хватало.

– Не один?

– А ты чего один?

– Цыган пригнать?

– Не, эти суки все сопрут, – Гапон отошел в сторону, освобождая проход в квартиру. – Вваливайся.

Мирош перешагнул порог и потянул куртку за края, стаскивая с себя. Не любил эту хату. Ей-богу, не любил, но здесь хоть можно было выдыхать, когда на берег выбрасывало, как рыбу.

– Было б чего тащить, – пробормотал он. – Дунуть что найдется?

– Вот это и сопрут, – заржал Гапон и подмигнул. – Получше есть, хочешь?

– Не, до глюков мне не надо. Просто расслабиться, – он стянул боты и выпрямился. – Девочки в вашей тесной компании есть?

– Бабы – есть, – Гапон толкнул Мироша в сторону комнаты, стены которой едва ли не содрогались от царившего в ней шума.

Компания была не очень большая. А по меркам Гапона – так и вовсе маленькая. Человек восемь распиханы по углам гостиной. Трое из них – девушки. Какая-то еда на свободных поверхностях, вплоть до подоконника. И впечатляющее количество бухла. Гапон смешивал, экспериментировал с дозами дури и алкоголя.

При виде Мироша народ приветственно загалдел, перекрикивая то, что у Гапона зовется музыкой. Одна из девчонок подхватилась со старой колонки S-90 – особой Гапоновой гордости. Подскочила к Ивану и тут же повесилась на его шее, как еще только днем – мать, когда он ее, пьяную, тащил в ванную.