Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
И погнали номера один за другим, столь же мало его интересовавшие, как, например, итоги гугенотских войн. Музыка лилась где-то вдалеке, мимо него, мало его затрагивавшая в эти мгновения. Если бы сейчас Зорина повернула к нему голову, он бы, наверное, рассыпался на осколки от напряжения и от сбывшегося ожидания. Но, освободившись, возможно, начал бы что-то слышать. Вышел бы из созерцательной ипостаси и вошел бы в ее – в их реальность. Звуки фортепиано перемежались с аплодисментами. Фортепиано было больше, аплодисментов меньше, но исключительно по времени длительности. А ее раздувающиеся от частого дыхания ноздри и чуть взявшаяся розовым пятнышком кожа лица затмевали все остальное.
«Волнуется!» – догадался Мирош и снова почувствовал, как растягиваются губы, почти касаясь уголками ушей.
– … исполняет Полина Зорина, студентка третьего курса, – донеслось до него, и он вдруг понял, почему она так распереживалась – ее очередь.
Поднявшись со своего места, Полина прошла к роялю и поклонилась. Смотрела прямо перед собой – и невозможно было не заметить Мироша, сосредоточенно следившего за ней. Он знал, что она его видит. Знал, что вспомнила. Знал, что промелькнувшее на одну секунду в ее глазах – осознание, что он здесь.
Потом взгляды разомкнулись. Зорина села за инструмент и на мгновение замерла. Неспешно подняла руки и опустила их на клавиши, взяв первый аккорд.
А у Ивана вспотели ладони. Как будто бы это он играл. А он, черт подери, на клавишных и половины такого не мог. Что исполняла она, он не то что не знал – не услышал даже, когда объявляли. И пока мелодия перетекала из одного состояния в другое, сменяя настроение от тревожного, мрачно-торжественного к лирическому и задумчивому, а потом стала подниматься и поднимать его самого все выше, выше и выше, в нем все вздрагивало – вместе с движениями ее кистей и пальцев, с подпрыгивающим локоном, с обманчиво-спокойным выражением ее лица. Профиль на фоне сводчатого окна – центр мира, в котором жива незнакомая ему сторона человеческого существования. Пока еще незнакомая.
Мирош не понимал, хорошо ли, плохо ли то, что она делала, с точки зрения монстра приват-профессора. Ему нравилось – проживать отмеренный час ее жизни. Пусть это будет всего несколько минут – ему нравилось. Самые крохи – нравились. Как будто бы ничего не происходило с ними ни до, ни после.
А когда клавиши смолкли, кажется, он сам, первый захлопал, настойчиво ловя ее взгляд. Никакая она не Снежная королева. В ней кипит, бурлит, заходится буйным цветом то же, что в нем. Зеркальное отражение – в другом времени, в другом месте, в других обстоятельствах. Отражение – или часть целого с ним?
Зорина еще раз раскланялась и вернулась на свое кресло в первом ряду. Но главное – теперь она знала, что он здесь. Знала! И если бы по какой-то наинелепейшей причине снова решила уйти, теперь Мирош был уверен – она будет спрашивать себя: быть может, лучше бы осталась?
За рояль сел кто-то еще, кажется, последний из пяти вундеркиндов. Теперь Иван уже различал музыку, понимал, что, в сущности, это можно слушать. Только смотрел по-прежнему не на исполнителя, а на Полину, которая чувствовала этот пристальный взгляд почти касанием к белой коже шеи. Иногда оборачивалась к нему, невзначай проверяя, не показалось ли. И убеждалась: он ждет, он здесь.
Гляделки. Гармония взглядов среди позолоты и сводов.
Гармония была нарушена несколько минут спустя гулкими шагами, перебивающими льющуюся по залу мелодию. Краткими, недолгими, заставившими Мироша обернуться. У стены, недалеко от входной двери, прислонившись к стене, стоял еще один, такой же чужеродный, как и он, но чужеродный иначе. В дорогом костюме, с идеальной стрижкой. С огромным букетом красных полураспустившихся роз. Смотрел он тоже не на исполнителя.
Гляделки, лишенные гармонии и рассыпавшиеся осколками. Когда взгляд Мироша вернулся к Зориной, и она игнорировала исполнителя впереди себя. Но и на Ивана уже не реагировала. Ее чуть удивленный взгляд теперь был устремлен к вошедшему. А на губах медленно, будто она заставляла себя, растягивалась улыбка, совсем не отражавшая того, что он читал в ее глазах.
* * *
Было далеко за полночь, когда, не выдержав бессонницы, Полина выбралась из постели и вышла в гостиную. Чувствовала себя сердитым и взъерошенным зайцем. Всё раздражало – квартира Стаса, он сам, сопящий ей в плечо, дурацкие панорамные окна, за которыми мерцал ночной город.
И все же она устроилась под ними, высматривая редкие автомобили, рассекающие светом фар темноту улиц. Ей казалось, что и она забрела в темноту, и от этого было тревожно. Не знала куда идти и как вернуться обратно к свету.
От того ли, что Стас сегодня впервые не отпустил ее домой, убедив остаться у него на ночь? А она не стала спорить и осталась, чтобы теперь сидеть на полу у огромных стекол и терзаться своей нерешительностью.
Или оттого, что на концерте оказался Мирош, и она задавалась вопросом – случайно или нет? И замирала, даже в мыслях не позволяя ответить себе. Потому что помнила, как не удивилась его присутствию и как решила, что после концерта подойдет к нему. Это сейчас она думает, что ее подтолкнуло на это отсутствие Стаса. Но на концерте Полина испытала бесконечное разочарование, когда Штофель вошел в зал. И розы – ее любимые розы – вызвали лишь досаду.
Сейчас они стояли на журнальном столике в высокой прямоугольной вазе из толстого стекла, и ей казалось, она чувствует их тяжелый и сладкий аромат. Там же, рядом с вазой, осталась и бархатная коробочка, такая же красная, как и розы.
Полина вытащила из-за ворота футболки подвеску на ажурной цепочке – тонкое сердечко, как она просила. А ведь была уверена, что Стас и слушал-то невнимательно, и уж точно не запомнит. Но оказалось…
Оказалось – ей все это неважно. Куда важнее знать, почему парень, которого она видела всего два раза, был на ее концерте. Как бы они могли провести вечер. Что он делает сейчас. В ее голове роились безответные мысли, пока она выхватывала взглядом птиц, суетившихся в небе. Их пестрый гомон проникал в комнату через открытое окно, нарушая тишину и ее мнимое одиночество.
Скоро рассвет. Новый день. И что-то особенное, чему она не знает названия, но что будет с нею еще некоторое время.
* * *
Еще некоторое время Стас полистал меню и в этот момент едва ли выглядел человеком, довольным жизнью. Скорее наоборот. Выглядел он недовольным. Кофе, заказанный, как только они пришли, был отодвинут в сторону, а его хмурый взгляд периодически тяжестью ложился на Полину.
А началось банально. У них всегда начиналось с банального, если он не пытался делать большие и громкие жесты, например, подсовывая ей машину.
В конце концов, Штофель, не привыкший долго молчать, выражая свое неодобрение, но предпочитая его озвучивать, мрачно проговорил:
– В данный момент меня не устраивают две вещи. Сказать какие?
Согласно сложившимся правилам, надо было согласиться. Поэтому Полина подняла на него глаза и кивнула. Стас решительно закрыл меню и наклонился через стол.
– Во-первых, твоя Павлинова. Я понимаю, что будни у тебя расписаны с этой чертовой консерваторией, но, если бы ты переехала ко мне, мы бы больше виделись. А вместо этого ты предпочитаешь болтаться неизвестно где. Еще и с этой. Матерью-одиночкой. Что за вселенская потребность обнять весь мир?
– Почему весь мир? – удивилась она. – Я не дружу со всем миром.
– То есть ты с ним в разладе? – кривоватая усмешка исказила его губы, придавая лицу не самое приятное на земле выражение. Но, тем не менее, делала совершенно неотразимым.
– А что-то среднее можно выбрать?
– Можно. Меню перед тобой, – Штофель указал пальцем на себя и откинулся на спинку стула. – И ладно еще Павлинова, наличие которой в твоей жизни я терпел всю неделю. Теперь ты радостно сообщаешь, что к матери едешь сегодня, а не завтра. В итоге пятничный вечер, на который я рассчитывал, псу под хвост. Полина, из нас двоих вечно занятой – я. Я мужчина. У меня работа. И я, черт подери, хочу видеть свою женщину у себя дома.
Полина разве что не икнула от неожиданности, для надежности поморгала в попытке проникнуться услышанным, но все же спросила:
– И что это значит?
– Ты правда не понимаешь? Я, конечно, сознаю, что разница в возрасте и воспитании делает свое дело, но, мне кажется, я выразился довольно ясно. Я хочу, чтобы ты переехала ко мне. И твоя мать вполне может хоть иногда, для разнообразия, сама тебя навещать в городе. Трясешься по этим чертовым электричкам…
– Поехали вместе…
– Не поеду. Во-первых, я не в восторге от перспективы торчать у черта на рогах в вашем бунгало. А во-вторых, у меня тоже, знаешь ли, дни расписаны.
– Где уж нам против твоего особняка, – рассмеялась Полина, чтобы не рассердиться.
– Твоего нежелания считаться с моими привычками я не понимаю тоже, – справедливости ради, Штофель свои привычки холил и лелеял. Они были частью его джентльменского набора, который он откровенно навязывал окружающим по праву сильного.
Она все-таки не сдержалась. Сердито отодвинула от себя меню и тоже откинулась на спинку стула.
– Это мы сейчас ссоримся, да? – спросила она, глядя на него исподлобья.
– Нет. Ищем компромисс. Переедешь ко мне, и я успокоюсь. Можешь дальше бренчать на своем фортепиано.
– Закончу консерваторию – перееду к тебе!
– Ты предлагаешь мне ждать два года?
– Если я перееду сейчас – я ее никогда не закончу, – буркнула Полина и снова демонстративно уткнулась в меню.
Стас оторвался от спинки стула и наклонился через стол, в очередной раз двигая в сторону чашку. Протянул руку и взял ее за подбородок, заставляя смотреть на него. Его же лицо выглядело бы довольно невозмутимым, если бы не подрагивающие крылья носа.
– Полина, моему дому нужна хозяйка. Мне – жена. Ты имеешь полное право отказаться, и красно место пусто не бывает. Но я люблю тебя. И не хочу тебя терять.
– Все-таки ссоримся, – сказала она и высвободила лицо из его пальцев. – В данный момент я не готова быть ни хозяйкой, ни женой. Меня больше волнует Аристарх, который до сих пор не может простить мое явление под Дюком и изощренно мстит которую неделю. И было бы нечестно, прежде всего, по отношению к тебе жить в твоем особняке… втроем. Остальное – решать тебе. Я не навязываюсь.
На протяжении нескольких мгновений он не говорил ни слова, внимательно вглядываясь в ее глаза. Так, что казалось: пошлет – и фиг с ним. Но вместо этого Штофель снова коснулся ее щеки. На этот раз почти нежно, лаская кончиками пальцев. И очень серьезно спросил:
– Дело в твоих амбициях или в твоих чувствах?
Полина помолчала некоторое время, показавшееся ей самой очень долгим, и негромко проговорила:
– Я люблю тебя, но, если в моей жизни будешь только ты, – это будет… это будет не моя жизнь.
– А ты себе хоть немного представляешь, что такое моя жизнь? В мои планы совсем не входила влюбленность в пианистку, – последнее слово он почти выплюнул, – которая, к тому же, пытается держать меня на коротком поводке.
– Я не держу, – совсем тихо прошептала Полина.
– Поля…
Ответом ему послужил ее хмурый взгляд.
– Поль, как ты себе это все представляешь? Я, ты, твой рояль. Кто-то должен жертвовать. Незначительно. Я не прошу тебя все бросить. Я прошу начать с того, чтобы не уезжать каждые выходные. И быть со мной. Подумай хотя бы.
– Я подумаю…
– Тактическое отступление, – разочарованно констатировал Стас и отстранился, наткнувшись на ее мало что выражающий взгляд. – Спустишь на тормозах, как обычно. Ты знаешь, я передумал, я не хочу обедать. У меня работы много.
– Тебе виднее, – пожала она плечами.
– Остаешься? Или подбросить куда?
– Домой.
Стас мрачно кивнул, встал. Подозвал официанта и расплатился за их с Полиной кофе. Тот обслужил их быстро и так же быстро исчез, будто бы тоже чувствовал исходившие от Штофеля волны злости.
Путь до ее дома они проделали в молчании. У подъезда, не позволяя сразу выйти из машины, он притянул ее к себе и поцеловал. «На прощанье», – скорее прочла по его губам, чем услышала Поля, когда он в очередной раз навязал ей себя и свое объятие. Но этим поцелуем Штофель не прощался, а словно бы наказывал ее за то, что своевольничает. Противостоит. Они были знакомы год. И последние месяцы находились в необъявленном, негласном противостоянии.
Началом тому стал ее отказ от машины. С тех пор подобные недоссоры были частыми во время их встреч. Полина понимала, к чему клонит Стас, даже если он не определял свои желания вслух, как сегодня.
Но и она не манерничала, когда говорила, что разобиженный Фастовский заботит ее куда сильнее, чем перспектива скорейшего сожительства.
Разъяренная физиономия приват-профессора пугала ее гораздо больше, чем Штофель при любом накале страстей. Чего стоило пережить понедельник после концерта у Дюка! Если бы она знала, что готовит ей день грядущий, она бы рискнула прогулять. Но ничего не подозревая, Зорина топала на занятия по полифонии, когда наткнулась в коридоре на Аристарха.
И если бы просто наткнулась! Фастовский остановил ее, преградив дорогу, и в ту же минуту совершил акт насилия в особо грубой форме, возопив, воздевая руки к небу:
«Зорина! А вы что здесь делаете? Вот уж не ожидал, не ожидал!»
Она от неожиданности отпрыгнула в сторону и выдала:
«У меня полифония»
«Ах, полифония? – вскинул он брови так, что, казалось, искренно удивился, даже почти проникся. Но выражения на его лице сменяли друг друга так часто, что Поля не успевала уследить за этими метаморфозами. – Какая, к черту, полифония, когда сегодня в городском парке концерт в честь дня работника УГРО! А вы не там!»
Полина некоторое время напоминала рыбу, выброшенную на берег, – она беззвучно открывала и закрывала рот, совершенно растерявшись. В отличие от продолжавшего нападать Фастовского:
«Что? Это ведь ваше призвание? Играть на улице, черт знает где, черт знает что! Да еще и по такому холоду! Вам же руки свои не жалко! Давайте, выметайтесь отсюда. Немного подучились – хватит! Чтобы аккомпанировать мало-мальски на корпоративах и этого довольно».
«А? Но я…»
«Что вы? Что? Скажете, не было? Вот в эту пятницу не вы играли на Потемкинской лестнице? Я обознался? Или еще добавите, что Павлиновой там тоже не было?»
«Были, – смиренно кивнула Полина. – Но это же благотворительная акция!»
«Это благотворительный балаган! И посреди него – Зорина Полина. Ладно Ольга, но от вас-то я ожидал некоторой серьезности! А если бы вы застудили суставы? Что бы делали? Вас в среду ждет сам Лист, а вы!»
«Ничего моим суставам не сделается, Аристарх Вениаминович», – вздохнула она.
«Об этом судить не вам, а медицинским работникам. Словом, имейте в виду! До среды принесете мне справку, что здоровы. Вам ясно? Концерт мне сорвать хотите? Ваше имя в афиши впечатали! А могла быть Пламадил, между прочим. Но нет же! Старый осел допустил на свою голову!»
«Ну какая справка? – уныло пробормотала Полина. – Когда я приду за такой справкой, мне выпишут направление к психиатру».
«А это, Зорина, ваши проблемы!» – уже почти беззлобно рыкнул Фастовский, уступая ей дорогу. И было совсем неясно, пошутил он или всерьез. Старожилы академии утверждали, что чувство юмора, хоть и весьма специфичное, у него все же присутствует. Правда, обычно от его шуток мало кому, кроме него, бывало смешно.
«До свиданья!» – быстро проговорила Полька и ринулась прочь по коридору.
Что бы она ни говорила, она никогда не бросит ни академию, ни Фастовского, тем более потому, что Стас давил с каждым днем все сильнее.
Полина как угодно могла убеждать мать и себя, что любит его, но упорно старалась не делать следующий шаг по направлению к нему. Было ли это желание окончить академию, или странные встречи с Мирошем, от которых ее начинало штормить, или мнение мамы, что Стас не тот, кто ей нужен, – но все вместе заставляло Полину противостоять Штофелю и его желаниям.
В такие моменты, которые случались все чаще, чему успешно способствовал весь окружающий мир, ей требовалась перезагрузка, получить которую она могла только у матери в Затоке. Той сейчас было не до Полины. Неумолимо приближающийся сезон, майские праздники на самом носу и объявивший забастовку котел занимали Татьяну Витальевну двадцать пять часов в сутки. И Поля была предоставлена сама себе. Себе – и чувству свободы и облегчения, которые охватывали ее, стоило вырваться. С наушниками в ушах, волосами, собранными в небрежный хвост, она часами бродила у моря, в тех местах, куда еще не добрались отдыхающие. И знала, что в следующие выходные обязательно снова приедет, что бы ни говорил Стас и как бы ни изгалялся Фастовский.
Сегодня она так же ехала к морю за одиночеством и покоем, которых не было, пока она, злая и голодная, устраивалась у мутного окна электрички.
«Кроссворды, газеты, лучшие рецепты!» – вооружившись здоровенной сумкой с означенной печатной продукцией, орала в вагоне дородная тетка, стоящая у выхода в тамбур и мешавшая мигрировать народу. Уж лучше бы она торговала пирогами. И кофе… кофе, много кофе…
– Ваш кофе, Снежная королева, – донеслось до Полины, прежде чем рядом с ней почти рухнуло тело лидера «одного из самых перспективных музыкальных коллективов Одессы», как окрестили «Мету» на «Первом эфире» в позапрошлую пятницу. А перед ее носом оказался высокий картонный стаканчик с забавными карапузами в стиле Гапчинской1, накрытый пластиковой крышкой ярко-оранжевого цвета.
– С молоком, – проникновенно добавил Мирош, повернув к ней заросшее рыжеватой порослью лицо.
Подпрыгнув на лавке, Полина обернулась к нему всем телом и поинтересовалась совсем не проникновенно:
– Ты откуда взялся?
– В «Базилик» забегал за кофе, пока ты по перрону круги наматывала. Успел!
– Лучше бы опоздал.
– С чего бы?
– Просто так, – она вздохнула и отвернулась к окну.
– То есть с молоком ты совсем не любишь? – деланно удивился Мирош.
Полина молча сопела, глядя в одну точку на перроне.
– И это мне два стакана пить? – снова подал он голос.
– Звучит как угроза.
– Зорина, он не отравлен. Бери, а?
Она снова повернулась к нему, медленно оглядела его хмурым взглядом и спросила:
– Чего ты ко мне прицепился со своим кофе?
– Ну, честно говоря, я не с кофе прицепился. Я по делу, – его взгляд принял загадочное выражение, а он сам чуть наклонился к Полине, и их лица оказались очень близко друг от друга: – Ты чего на концерте-то играла?
– А что? – она не отстранилась, лишь прищурилась, пристально глядя в его глаза.
– Ну афишу у вас сразу сняли, а я так и не нашел сам.
Прозвучало как-то очень тяжеловесно. Совсем на него непохоже. Будто бы говорил не он, а совсем другой человек. Тот, которого он ей сейчас на мгновение показал.
– В твой репертуар все равно не подойдет, – фыркнула Полька.
– Это сейчас превосходство классики над современностью?
– Нет, но у каждого своя целевая аудитория.
Мирош улыбнулся. Шумно отпил кофе из своего стаканчика. И как раз вовремя – электричка тронулась, и он захлебнулся. Закашлялся и посмотрел в окно, сквозь мутное полотно которого виднелось, как заскользил асфальт перрона, оставаясь позади.
– Мне понравилось, – наконец, произнес он хрипловато после кофе. – Как ты играла – понравилось.
– А мне – нет.
– Серьезно?
– Угу.
– Мне и бабкам было в кайф!
– Я, когда нервничаю, всегда плохо играю, – Полина вздохнула и усмехнулась. – И валерьянка не помогает.
– А еще ты краснеешь. Такая сигнальная лампочка: не трогайте меня, сейчас взорвусь, – он решительно сунул ей в руки стаканчик и пробормотал: – Остынет.
– Спасибо! Воодушевил! – она повертела кофе, рассматривая рисунки, но пить не стала. – И за кофе спасибо.
– Не за что. Ты и сейчас нервничала. Конфетку хочешь? У меня с собой, – Мирош говорил обо всем и сразу, перескакивая с мысли на мысль. Заполнял собой пространство вокруг нее, строил камешек за камешком что-то, что должно было оградить их от окружающих, отделить. Пусть только на этот рейс.
Почти две недели Иван наматывал круги вокруг Зориной, не особенно скрываясь, но и не приближаясь. Учеба фонила где-то на задворках мироздания. Музыка писалась трудно, дорабатывал старое. На репетициях впахивали, как проклятые. И все-таки каждый день он оказывался где-то под консерваторией, чувствуя, как заводится от одной мысли, что ужинать она едет со своим хахалем со всеми вытекающими последствиями. На двадцать первом году жизни обнаружить, что ревность – чувство не абстрактное, это круто. И главное – был бы повод! Так ведь и с поводами беда.
Он наблюдал за ее жизнью, текущей параллельно его, и не понимал, как вклиниться. А потом удивлялся себе – ведь всерьез собрался вклиниваться. Куда, как, зачем? Синдром охотника? К черту такой синдром. Он хотел ее получить. Отчаянно, больше всего на свете, как будто заклинило. Башкой своей бедовой понимал, но и поделать с изводившей его ревностью ничего не мог.
То, что мужик, обхаживавший Зорину, прямо скажем, при деньгах, бросалось в глаза. И это делало еще бо́льшим соблазном увести ее. Не как сын мэра города, а как он сам – Мирош, начинающий музыкант. Глупо, идиотски, наивно.
Так же глупо, идиотски, наивно он запрыгнул в эту электричку, бросив Короллу на парковке под вокзалом, не имея толком представления, куда эта электричка идет. Пока она ждала на перроне – успел узнать, что состав подадут через двадцать минут по расписанию. И у него, сумасшедшего, хватило времени сгонять за кофе. Потому что алеющие пятна на щеках Зориной говорили четко и ясно – нервничает.
«Отвлекающий маневр», – проговорил он мысленно. И его внутренний Фурсов саркастически крякнул: «Стратег».
Но стратег из Мироша был ни к черту.
Пока торчал в кофейне, электричка готовилась отбывать, и пришлось переться через все вагоны, разыскивая Полину. А она сидела у окошка, тихая и совсем не веселая. Не такими должны быть девушки после свиданий.
– Наверное, надо было черный, как тогда? – спросил он.
– Я всякий пью, – прозвучало негромко и устало. – Просто не хочу, наверное. Что ты тут делаешь все-таки?
– Еду! Понятия не имею куда, зато с тобой.
– Это шутка?
– Отнюдь. Потребность узнать, что ты играла, стала непреодолимой.
– Это был Лист, Фаустовская соната, – Полина внимательно рассматривала его лицо, склоняясь к мысли, что он все же шутит. – Но вообще-то, об этом объявляли.
– А я прослушал. Семейная чета рядом со мной решала, как домой будет добираться после концерта.
Она кивнула в ответ и выпалила скорее, чем подумала:
– А тут меня как нашел?
– Магнит притянул.
– Ясно, – в голове Полины роились десятки вопросов, но задавать их она не решалась. Как бы ни злилась она на Стаса, но он имел в ее жизни довольно большое значение. А Мирош со своим кофе и магнитом вносил смуту в ее и без того взволнованное состояние. Поэтому она отобразила на лице самое серьезное выражение и заметила: – У тебя еще есть шанс выйти.
– Мои шансы пропали под Дюком. Фаустовская соната, говоришь?
Полина кивнула, вопросительно посмотрела на сидящего рядом парня и непроизвольно отодвинулась ближе к окну. Он это видел. Чувствовал. Понимал, что она отгораживается, что он говорит вещи, которые озвучивать не стоит, будто бы нарывается. Но этот вызов сидел в нем несгибаемым рельсом. Он был каркасом, не дававшим ему согнуться. И он же мешал ему жить.
– Мне сбавить обороты? – как-то совершенно честно спросил Мирош.
– У меня есть жених.
Иван сглотнул. Пригубил снова свой кофе, будто бы пытаясь скрыть замешательство. Не мужчина, не парень. Жених.
– Ну, ведь не муж, – с нажимом на последнее слово ответил он. Словно перед самим собой оправдывал собственные поступки.
– Я предупредила, – Полина пожала плечами.
– Мне кажется, я не сделал пока ничего предосудительного. Два раза попытался напоить кофе. Второй раз безуспешно.
– Еще ты пришел на концерт, а сегодня оказался в моей электричке. И даже не счел нужным выдумать, что тебе срочным образом что-нибудь понадобилось в Белгороде.
– Тебе я врать не собираюсь, Зорина, – подмигнул Мирош. – В Белгороде ловить нечего. Аккерман изучен еще в школьные годы.
– И что прикажешь делать с твоей правдой?
– Не знаю. Например, рассказать, куда едешь ты.
– К маме. У меня мама в Затоке.
– А пианино у тебя там есть?
– Естественно, – усмехнулась Полька. – Я часто на выходные домой езжу. А заниматься надо.
– Любишь играть? Или заставляют?
– Это в музыкалку могут заставить ходить, в академию – вряд ли.
Он смотрел на нее. Не придвигался больше. Мысленно чертил линию от мыска волос по лбу, носу, губам, подбородку – к шее, выступавшей из выреза свитера. И впитывал в себя ее черты. Впускал внутрь. И хотел быть внутри нее. Впервые в жизни хотел так сильно, так завороженно.
– А после консерватории? – спросил он, понимая, что сыпет вопросами не по делу. Но она говорила так мало… плевать! Удивительно, что вообще говорила.
– Стану как Кейко Мацуи, – рассмеялась Полина, вспомнив Лёльку. Но следом вспомнился Стас, и она перестала улыбаться. Вряд ли ему понравится такая перспектива.
– Еще плюс к моему плэйлисту. А Гапон тебе понравился? Помнишь, наш клавишник? Ты же не ушла, видела?
– Лёлька очень хотела вас послушать.
– Лёлька?
– Лёлька!
– Стало быть, Гапон тебе не понравился, – резюмировал Мирош, забрал у нее так и не тронутый кофе и поставил оба стакана себе под ноги, после чего торжественно откинулся на жесткую спинку сиденья и прикрыл глаза.
Полина же хмыкнула и отвернулась к окну. За ее спиной было тихо – Мирош молчал. И когда любопытство взяло верх, она снова повернула голову к нему. К ее удивлению, оказалось, что он спит. Или делает вид, что спит.
Все то же любопытство не позволило отвести взгляд. Полина рассматривала молодого мужчину, сидящего рядом с ней, испытывая странный трепет, которого не испытывала никогда прежде. Лицо его не имело идеальных черт, но в то же время было не лишено привлекательности. Рыжеватая поросль на щеках. Чувственные губы, ровный нос, разлет темных бровей над сомкнутыми веками. Длинные густые ресницы. Как часто природа ошибается, наделяя таким богатством мужчин и принуждая девушек им завидовать! Павлинова точно уже бы причитала о несправедливости. Полька усмехнулась и с трудом сдержалась, чтобы не прикоснуться к ним кончиками пальцев. Ее взгляд скользнул дальше – на виске оказался едва заметный шрам, слегка неровный и бледный.
«Шрамы украшают мужчину», – подумала она, смутилась, будто кто-то мог подслушать ее мысли, и заставила себя прервать свое увлекательное занятие. Достала из рюкзака книгу и уткнулась в нее носом, прочитывая по несколько раз одну и ту же строчку и совершенно не понимая ее смысл, но почему-то думая о том, что у Стаса шрамов нет совсем.
Так они и ехали. Сквозь степи и время. Почти нетронутые стаканчики на полу под его ногами. И его голова, медленно клонившаяся в ее сторону. Сказал бы кто, что однажды он уснет на первом же свидании с девушкой своей мечты – рассмеялся бы.
Но, тем не менее, Мирош спал, как не спал уже очень давно. Крепко, сладко, в полной уверенности, что еще немного, и он возьмет ее за руку, а она не отпрянет. Накануне «Мета» играла до полуночи в клубе. Потом уехали к Гапону отмечать удачный концерт. Пацаны обдолбались. Иван – как ни странно, нет. Это было смешно: Зорина его дисциплинировала.
Дисциплинировала настолько, что сейчас он, сморенный этими безумными сутками, несмотря на выпитый кофе, просто дрыхнул. Несмотря на неудобную позу, покачивание вагона и совершенную нелепость всей этой ситуации в целом. Сегодняшнюю репетицию Иван прогулял, Фурсов ноги оторвет. Чтоб сидел на месте и не рыпался. И не прыгал по электричкам, которые идут неизвестно в какую толком сторону.
Подъезжая к очередной станции, состав замедлил ход. Мирош резко моргнул и проснулся. Не от тормозов, гулко вибрирующих по вагону. А оттого, что понял – она уходит. Поднимается и уходит. Резко выпрямился, мазанул ладонью по воздуху. И ухватил Зорину, с рюкзаком пробиравшуюся мимо него на выход, за руку. Пальцы к пальцам.
– Ты чего? – спросила Полина.
– Твоя Затока? – выпалил он.
– Ну да… Я приехала.
– А-а-а… – протянул Мирош, силясь проснуться и одновременно не отпуская ее. Никогда бы не отпуская. А потом негромко пробормотал: – Значит, и я приехал.
– И что делать будешь? – поинтересовалась она, пытаясь освободиться и двигаться в направлении выхода. Он встал вслед за ней. Налегке, без ничего. Отпустил ее. Подхватил стаканы с пола. В конце концов, он сын мэра, сунувшийся в электричку. Убирать за собой – это хороший тон. И задвигался следом, чтобы не отставать. И чтобы не затеряться среди других выходивших.
– Решу по обстоятельствам, – важно бросил он в ответ.
– Ну-ну! – не осталась она в долгу. – Надо было сойти, когда я говорила.
– Это шло вразрез с моими планами на жизнь.
– Если они у тебя вообще есть, – буркнула Полина и выбралась из вагона.
Были ли у него планы на жизнь? Еще какие! Сейчас, например, остро встал вопрос поиска менеджера для «Меты». Но в полумраке тамбура ему, окруженному толкающимися людьми с сумками, думать об этом не хотелось. И он шагнул на перрон бесшабашным и одновременно спокойным.
– Тебе далеко фигачить? – окликнул он Зорину.
– Не очень, – она обернулась. – Что ты, правда, делать собираешься, а?
– Правда? Отнять у тебя рюкзак, проводить тебя домой, вручить в родительские руки и отправиться по шпалам в Одессу.
– В родительские руки вы ее уже вручили. Можете отправляться, – раздался совсем рядом голос Татьяны Витальевны, а она сама материализовалась из десятков лиц, снующих вокруг. – Полина, кто это?
– Человек, – сообщила она матери и чмокнула ее в щеку.
– Да уж вижу, что не лось, – не без ехидцы буркнула та и окинула Мироша придирчивым взглядом. А он невольно приосанился, не отводя глаз. – С человеком знакомить будешь?
– Это – Мирош.
– Интересное имя.
– Фамилия, – уточнил он, широко улыбнулся и проговорил: – Иван.
Мать царственно кивнула. Решительно отняла у Полины рюкзак. И бросила ответку:
– Очень приятно. Татьяна Витальевна.
– И мне… – он помялся, снова быстро взглянул на Зорину-младшую и махнул: – Ладно… пойду узнаю, когда обратная электричка. Хороших выходных.
Последнее было произнесено в сторону Полины.
– Спасибо, – улыбнулась она в ответ, – тебе тоже.
* * *
Среди мелких ракушек, лежавших на старой пробитой рассохшейся лодке горкой удивительных сокровищ, были и темные мидии, и пестрые сердцевидки, и молочно-белые мии. Сейчас, в залитом солнцем закате уходящего апреля, на пустынном пляже они казались ему чудом уцелевшими в штормившем море, без единого скола, лишь с забившимися внутрь песчинками и растениями. Сидя с ногами на этой самой перевернутой лодке, пальцами он очищал покрытую зеленой тиной единственную ракушку небольшой рапаны. Ее прибило к берегу в бесформенной куче из водорослей, ветхих рыболовных сетей и множества других куда менее интересных ему раковин. И не заметил бы, если бы волной ее не откинуло по пляжу прямо ему под ноги.
