Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"

Автор книги: Jk Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

И она, держась за стены, брела на кухню, ставить чайник, потому что, наверное, это могло бы помочь. А если с коньяком? Он же греет. Расширяет сосуды, обезболивает. У нее где-то был, Ванька приволок, так и не выпили…

Искать – сил не хватило.

Наполняя чашку, кипяток из чайника пролила себе на пальцы. Но было почему-то почти не больно.

Поднесла обожженное место к глазам. По детской привычке сунула в рот, чуть прикусив зубами и скользнув языком по начинающей проступать опухоли. И так и пошла назад, в комнату, думая, что эта чушь ей приснилась. Этого не может быть. Сейчас она ему позвонит и…

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

«Мне до тебя – близко». Все еще на елке.

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

«Мне до тебя – близко».

Господи, да в чем он ошибся? В ней? Что в ней не так? В чем она – не такая?

Чего он хотел в действительности?

Она ведь была – близко. И он – тоже. Ближе всех на земле. Или это только она так думала? А ему – летний роман, который должен был закончиться, как только придется уехать? Но зачем тогда эта елка? К чему?

Часы показывали десять – черная дыра сжирала и время тоже.

Она не знала, какой день. Не понимала, надо ли ехать сегодня в академию. Жизненно важным стало – зажечь все свечи на их с Ванькой ёлке-указателе друг до друга. Обожженными пальцами держать зажигалку и одного за другим касаться наполовину выгоревших фитильков. Наполнить комнату запахом ванили. И, может быть, его одеколона, который все еще хранился на полочке в ванной.

Спросить бы себя – зачем это делает? Ищет выход из холода? Или из этой действительности, в которой она осталась одна, без него?

Иллюзия, что ей показалось, что все еще продолжается, что не было этих слов, режущих глаза в свете экрана телефона – их же можно удалить – что она ждет третье января, прервалась. Прервалась поворотом ключа в замочной скважине. И шагами в коридоре, заставившими ее замереть.

Ванька?

Ванька!

– Плюшка, ты не спи-и-ишь? – раздался голос матери, и она сама вплыла в комнату, принеся с собой запах духов и дома.

– Не сплю, – разочарованно пробормотала Полина.

– Ой, какая у тебя тут красота! – раздалось в ответ нарочито жизнерадостно, совсем не похоже на Татьяну Витальевну.

– Чего в городе? – безразлично спросила дочка.

– К тебе приехала, в гости, – просияла мать, словно и не замечая. Ее губы, как будто над ними поработал хирург и пришил уголки к ушам, натужно улыбались.

– А Ванька уехал.

– Да? – Татьяна Витальевна шагнула к дочери. – Надолго?

– Навсегда! – выпалила Полина и, наконец, разразилась слезами, перехватившими горечью горло. Она резко всхлипывала, но воздуха все равно не хватало. Но ей и хотелось – перестать дышать. Зачем, если она – ошибка? Если он – поспешил?

Она не помнила, как снова оказалась в разостланной постели, сжимающей одеяло, тычась в материно плечо. Та пыталась приставить к ее губам стакан с водой, целовала макушку и шептала: «Перестань, не плачь, пожалуйста, не плачь, все проходит».

Но шло только время – бесконечные секунды, от которых становилось лишь страшнее. Осознание в полной мере овладевало ею. И безысходность мучила тем, что у нее ничего еще не закончилось.

Татьяна Витальевна гладила ее плечи, и сама чуть не плакала.

Ночью не спала совсем. Вторые сутки без сна. Иногда только проваливалась куда-то в прошлое, в котором Ванька орал на Приморском: «Не говорите ей ничего!» Этот крик пробирал до самого нутра, так глубоко, куда ничего никогда не пробиралось. Она даже и не знала, что есть в человеческом существе такое дно. А оно было – в ней, думавшей, что чувствовать давно разучилась и жила единственной любовью – к дочери.

Она полюбила этого мальчика только за один этот его вопль.

– Поленька, ну не надо, девочка моя, – говорила она в противовес тому, что чувствовала, – ну не стоит он этого, они – никто не стоят.

– Как так, а? – всхлипывала Полина. – Он говорил, не отвертимся. Мы пожениться собирались… Он же сам… навсегда…

– А он это серьезно? Про пожениться? В двадцать лет жениться – глупость какая. Наверное, испугался.

– Мы заявление подали. Третьего роспись. Будет. Была. Должна… была…

– Плюшка… Ты ничего не говорила… Как же ты?..

– Мы сами хотели, просто позвать тебя и его отца уже совсем в ЗАГС. Бред, да? – выдохнула она и уткнулась матери в колени.

Глухой звук вырвался из груди Татьяны Витальевны. Если бы она увидела Диму в ЗАГСе… если бы все это произошло там… Она мысленно поблагодарила небеса и снова коснулась светлой головы дочери.

– Не бред… Но случается только то, что должно случаться. Это я тебя с толку сбила. Я его привечала. Иначе ничего бы не было.

– Наверное, все равно бы было. Не могло не быть. Это же Ваня… – Полина помолчала. – Он говорил, меня ему Рождество подарило. Как же так, мам?

– Я не знаю, Поль… Может быть, у него планы поменялись? Или… – Татьяна Витальевна закусила щеку с внутренней стороны, но заставила себя продолжить: – Или ты его больше уже не вдохновляешь. Молодая творческая скотина.

Полина подняла голову и непонимающе уставилась на мать. Планы? Вдохновение? Ерунда и чушь! У них было навсегда. Или это у нее было навсегда?

– А мне что делать? – вздохнула она.

– Забывать. Помогать себе, если надо, но забывать. Со временем меньше помнится.

– Но я не хочу!

– Надо! Он счел возможным бросить тебя, значит, не стоит оглядываться.

– Но это же Ваня. А если это не он, если это чья-то злая шутка? Может же, мам!

– Ты сама в это веришь?

– А ты хочешь, чтобы я поверила, что он за сутки изменился настолько, будто его похитили инопланетяне?! – вскричала Полина и вскочила с кровати. – Он не мог. Он – не мог! Он отцу собирался сказать. Может, они против. Может… надо к его отцу. А может что-то случилось, а он говорить не хочет. И тогда точно надо к отцу!

Татьяна Витальевна, совсем как вчера, прижала ладонь ко рту. Она думала, что, пережив срыв Ивана, она пережила самое страшное – мальчик сделал единственно правильное, то, чего она и не смела просить. И по всему выходило, что дальше двигаться станет легче. А ни черта не легче. Как тут вообще может быть легче, когда такое творится с твоим собственным ребенком? И как ни старайся вырулить туда, где свет, не вырулишь. Потому что нет никакого света. Он погаснет в глазах дочери, едва она поймет, что все по-настоящему. Это сейчас они лихорадочно блестят. А скоро станут мутными, тусклыми, как стали у Ваньки.

– Он знакомил тебя с родителями? – облизнув губы, спросила Татьяна Витальевна.

– Неа, – Полька мотнула головой. – Ну и что?!

– И ты думаешь, что человек, настроенный серьезно, так бы и поступил? Позвал замуж, не знакомя с семьей? Кто они, кстати?

– Мы хотели сами! Как ты не понимаешь. Его отец… он… он – мэр. А мы бы сами, – Поля не знала, как объяснить, чтобы маме все было так же ясно, как и ей самой.

Татьяна Витальевна резко отвернулась от дочери и уставилась на чертову елку. «В печку ее», – вспомнилось ей. И правда, надо убрать. Будет здесь стоять, теребить, мучить. Лучше все вынести и вымыть пол, как за покойником. Изображать удивление было выше ее сил.

Говорить что-то – тем более. Но ей нужно, она должна, обязана была говорить.

– А ты чем думала? – наконец, проговорила она. – Мне не сказала почему? Чтобы я с небес на землю не опустила? Полька! Они небожители, а кто ты? Кто мы? Где ты вообще их берешь? Сначала олигарха, теперь этого?

– Никакой Ванька не небожитель, – Полин запал иссяк, она снова рухнула рядом с матерью и повела взглядом по комнате, натыкаясь на мужские вещи, разбросанные там и сям. – Все бросил и уехал, да? И меня бросил.

– Поля… Какой же ты еще ребенок… Ну, хочешь, я свяжусь с его семьей? Хочешь?

Полина кивнула, слабо понимая, чего же она в действительности хочет. Бессонная ночь давала себя знать. Татьяна Витальевна вздохнула, привлекла ее к себе, уткнулась ей в затылок и пробормотала с горьким смешком:

– Запишусь на прием. Наверное, на следующий месяц. Или еще дальше… Поля, поехали домой, а?

– Поехали, – прошептала дочка и снова всхлипнула.

– Не плачь, моя хорошая. Встретим вместе Новый год. Погуляем у моря. Когда мы с тобой вдвоем были-то в последнее время, а?

– Он не приедет?

– Не приедет, Поль. Не жди, не надо.

Она и старалась не ждать. По дороге в Затоку, потом до самого вечера, и на следующий день. Честно старалась – выходило плохо. Она пыталась спать, но ей виделся Ванька. Она хваталась за трезвонившую трубку и отбрасывала в сторону, едва заметив, что это звонит не он.

Навязчиво набирала его номер. И снова плакала. Глаза покраснели, нос распух, Татьяна Витальевна ворчала. Но как только Полька убеждала себя «не ждать», тут же начинала реветь. Мать пыталась накормить – она категорически отказывалась. И без еды было тошно, даже чай не проглатывался, словно весь ее организм объявил забастовку. Заставляя думать, что это лишь сон. Скоро она обязательно проснется, и все будет как раньше – Иван, елка, планы. Так много общего, так много – на двоих.

Тридцать первого Полина предприняла новую попытку. Теперь она атаковала социальные сети. Писала везде, стучала в каждую дверь. В конце концов, ломанулась к Фурсову. Долго придумывая и редактируя сообщение, прежде чем отправить. Из множества вариантов там осталось небольшое поздравление с наступающим новым годом и почти ничего не значащий вопрос: «Как у вас дела?» Но Влада не было в онлайне, и Полина в попытке отвлечься выключила ноутбук и присоединилась к матери – помогать резать салаты.

Надолго ее не хватило. Даже до двенадцати не досидела. Поцеловав мать, ушла к себе ворочаться в постели, чтобы устав, под утро позволить себе проверить сообщения. Ее вчерашнее оставалось непрочитанным.

Она не знала, куда себя деть. Чувствовала, как за ней наблюдает Татьяна Витальевна. Давая передышку себе и ей, устраивалась в кресле с книгой. Читать даже не пыталась, но упрямо сидела на одном месте и перелистывала страницы.

А под вечер ожил Контакт.

«Привет, с Новым годом! Все ок. Играем», – написал ей Влад.

Полина некоторое время размышляла, что ей делать дальше. И ринулась напролом.

«Где сегодня?»

«Пока в Киеве, на «Вирусе», бывший кинотеатр, там сегодня новогодний сборник».

По́лины пальцы были быстрее ее головы. И через полминуты она уже изучала афишу мероприятия, где «Мета», хотя и была набрана не самом большим шрифтом, но соседствовала с парой-тройкой топовых групп.

Она не усидела, подхватилась и принялась метаться из угла в угол. Киев, они в Киеве. Иван в Киеве. Все верно. Новый год, столица. После Киева он должен был вернуться. Еще немного, и он вернулся бы…

«Как Ванька?» – быстро напечатала Полина и отправила сообщение, не дав себе времени подумать. Фурса же переваривал заданный вопрос долго. Бесконечно долго. Можно было и разувериться в том, что вообще ответит, если бы не маячившее на мониторе: Влад набирает сообщение.

Он начинал и бросал. Очевидно, не знал, что ей сказать. Пока наконец не стукнуло односложное:

«Нормально».

Нормально.

У него все нормально.

Это у нее не нормально.

Но кому какое дело…

Полина отчаянно потерла переносицу, чтобы снова не разрыдаться, и ответила минут через десять или больше.

«Ну всем привет».

И отключилась. Сбежала. Теперь бежала от себя, потому что в голову, в сердце закралась отвратительная мысль – чтобы Влад передал, сказал, поговорил. Удерживая себя на краю сумасшествия, Полька раскопала у матери в аптечке снотворное – проводить ночи в разглядывании потолка больше не могла – и провалилась в болезненный долгий сон.

Она понятия не имела, сколько времени, когда, проснувшись, вышла из своей комнаты. Да и какое это имело значение. В голове какофонией звучали тяжелые молотки, бьющие по огромным наковальням и отдающиеся в висках, глазницах, даже скулах. Не понимая, куда идет, Полина остановилась в коридоре и с диким видом озиралась по сторонам, пытаясь понять, что же заставило ее подняться.

С кухни доносился взволнованный мамин голос. Серьезный, даже немного сердитый: «Я не знаю, что делать… Мне на нее смотреть больно, она почти перестала есть. Может быть, лучше бы было… Нет, я сама знаю, правда… По моему опыту самые трудные – первые сутки. Потом начинаешь чем-то заниматься, а она даже к пианино ни разу не подошла! Она не живет, понимаешь?»

Полина пошла на голос и, переступив порог, озадаченно посмотрела на мать.

Та, увидев дочь, резко подобралась и выдохнула в трубку: «Прости, она проснулась, все потом». Сбросила вызов и виновато глянула на своего несчастного выросшего ребенка.

– Разбудила?

Поля отрицательно мотнула головой и рухнула на стул.

– С кем говорила?

– С… с Галкой… – замешательство Татьяны Витальевны едва ли можно было успеть уловить. И то, как она старательно отворачивалась в сторону плиты, чтобы включить чайник, лишь бы не смотреть в глаза дочери. – На Рождество возвращается, спрашивала, как мы тут.

– А-а-а, – равнодушно протянула дочка.

– Предлагаю сегодняшний день посвятить доеданию салатов. А то явится – придется выбрасывать. Она же сразу готовить начнет.

– Я не хочу.

– Продукты жалко.

– Не хочу, – упрямо повторила Полина.

– Поль, но так дело не пойдет…

– Нет никакого дела. Ничего нет.

Татьяна Витальевна замерла над плитой с зажженной спичкой. Голос дочери показался ей отголоском Ваниного «У меня ничего нет!» И дикое выражение его глаз будто бы снова резануло ее по нервам, выкорчевывая надежду на то, что когда-нибудь может стать легче.

Она обернулась к Полине, чтобы увидеть в ее взгляде отражение того, что помнила. Но там была ледяная пустошь. Едва ли страшнее, а ужас навевало не меньший.

– Сейчас мы будем есть, а потом пойдем гулять, – медленно проговорила Татьяна Витальевна. – К морю, смотреть чаек и снег. Там сегодня немножко заснежило.

– Потом.

– Потом снега не будет.

– Мама! Зачем мне снег?

– Прости… я пытаюсь хоть что-нибудь… Ну что мне сделать, а?

– Не знаю, – Полина пожала плечами. – Ничего. Просто ничего не делай.

– Даже кофе?

Дочка вздохнула и неожиданно спросила:

– Тебе в город не надо?

– А что? – насторожилась Татьяна Витальевна.

– В квартире Ванины вещи. Собери их, пожалуйста.

– Хорошо. И что сделать? Выбросить?

– Что хочешь, то и сделай.

– Господи, бред какой… Очнись! Встряхнись! И не причиняй себе лишнюю боль. Я в квартире уберу. А ты в душе попробуй прибраться!

– Я люблю его, мам…

Зорина сжала пальцы, только чтобы не разрыдаться здесь и сейчас. Напряжение сковало горло. Что ей говорить? Что можно отвечать на такое, когда собственная вина так непомерно велика, что придавливает тяжестью к морскому дну. Не вырваться. Умрешь от нехватки воздуха.

– Он тебя бросил! – выкрикнула она неожиданно жестко. – Бросил, понимаешь? И вряд ли вспоминает, живет своей жизнью дальше, пока ты здесь гибнешь!

– Я понимаю.

– Хоть бы разозлилась на него…

Полина молчала. Подтянув ноги, зажала ладони между коленями и смотрела прямо перед собой. Она злилась, а сил проявить свою злость – не было. И это пограничное состояние устраивало ее сейчас больше всего. Иначе сидела б она в это самое время не на маминой кухне, а в поезде. В Киев, в «Вирус», чтобы задать ему один-единственный вопрос: как он может нормально жить? У нее – не получается. Она – все еще ждет завтра. Ждет, черт возьми, несмотря ни на что!

Впрочем, время неумолимо вне зависимости от человеческих желаний и чувств. Завтра, которое ждала Полина, наступило, как ему и было положено. Татьяна Витальевна с самого утра умотала в Одессу, обещавшись вернуться поскорее. Полина уныло наблюдала в окно, как мать уезжает, не замечая, что стоит под самой форточкой, в которую нещадно задувал морозный ветер. Потом бродила по дому из комнаты в комнату, считала шаги, иногда все же взглядывала на телефон – за несколько дней уже выработалась привычка, пока не нашла себе место на старом диване в гостиной. Закуталась с головой в плед, забилась в угол жалкой зверушкой и снова потерялась во времени.

Она была занята. Чертовски занята. Бесконечно, на всю жизнь занята – выкорчевывала из себя Ивана. Бередила наслоившиеся одно на другое воспоминания. Затем, чтобы развеивать их по ветру, едва удается хоть что-то отшелушить от собственного существа.

Он вошел в нее плотно, прочно, будто метеорит, влетевший в землю и оставивший на ее теле глубокую рытвину. Метеорит, ставший с ней одним целым.

Это она так думала. Она привыкла так думать – он приучил.

А в действительности, вторгнувшись в нее, метеорит по имени Мирош прошел насквозь на той же скорости, пробил ядро и вылетел с другой стороны, оставляя сквозную дыру. И никогда эта дыра не зарастет. Навсегда останется с ней, как ни пытайся хоть замаскировать. Края дымят, болезненно пульсируя.

Этот день должен был быть самым счастливым. В этот день ей хотелось исчезнуть из этого мира. Зря мать уехала. Лучше бы была рядом.

А потом Полина запоздало вспоминала, что по ее же просьбе и уехала – прибирать квартиру, выкорчевывая Ваньку и оттуда. Ничего не оставить, чтобы не о чем стало вспоминать. Да разве же можно жить, не вспоминая?

Из полузабытья ее вывел неожиданно зазвучавший звонок, который глухо отдавался в ее междумирье под шерстяным пледом. Не дождавшись реакции, звонили снова. Второй раз. Третий. Она закрыла уши руками: не к ней, некому к ней приходить. Но звонок продолжал звучать. Раз за разом. Настырно, навязчиво, не желая умолкать.

Понимая, что либо она оглохнет от не прекращающегося звона, либо выйдет к незваному гостю, Полина выбралась из-под пледа, сунула ноги в домашние боты, накинула куртку и, пройдя через двор, открыла калитку.

Перед ней стояла ухоженная женщина в рыжей дубленке, отороченной черным мехом. На тот ложились редкие снежинки – второй день шел снег. Они падали и на ее непокрытую голову, усеивая крошечными звездочками темные блестящие волосы. Брови ее были чуть изогнуты, а губы мимолетно улыбались. Вместе с тем глаза сосредоточенно изучали По́лино лицо.

– Ну, здравствуй, деточка, – с легкой хрипотцой прозвучал приятный, даже мелодичный голос. Она полуобернулась к джипу за своей спиной, из которого наполовину высунулся водитель: – Володя, подожди, пожалуйста, здесь, – водитель кивнул, а женщина снова вернулась к Полине: – Между прочим, сегодня холодно.

– Мамы нет, – отозвалась та. – Она, наверное, только к вечеру вернется.

– А я, пожалуй, что не к маме, – усмехнулась незнакомка, – я к тебе. Ты же Полина Зорина?

– Да… – Поля сосредоточилась на лице гостьи, что-то знакомое мелькнуло в памяти. – А вы?

– Людмила Андреевна, – неприятно скривились губы. – Мирошниченко.

Одновременно с тем, как гостья представилась, Полина вспомнила. Вечер в клубе, когда они с Ванькой ездили слушать Тараса. Скандал. И Ваня, приехавший после к ней. Поля поежилась.

– И что вы хотите?

– Поговорить об Иване.

– Он знает?

– У нас в семье секретов нет, – рассмеялась Мила, но странное дело – ее смех, похожий на перезвон колокольчиков, звучал неприятно. – Я знаю, что вы собирались расписаться, а теперь расстались, ведь так?

– Спросите у Ивана.

– Да в общем-то, я у него и спросила, – улыбка с ее губ сползла. – Он просил тебе передать. Вот.

Ее тонкие руки в изящных замшевых перчатках быстро открыли крошечную сумочку – в такую разве только носовой платок да пудреницу уместить можно. А еще конвертик. Подарочный розовый конвертик с дурацкими ангелочками и золотистым узором, какие дарят на свадьбы.

– Вот, держи, – этот самый конверт Мила протягивала сейчас Полине. – Это тебе от него.

– Что это? – отпрянула Поля.

– Это? – Мила снова засмеялась. – Это, деточка, деньги. Плата за услуги. Все-таки ты его порядком ублажала. Я же характер этого разгильдяя знаю, а ты еще долго продержалась. В общем, бери, не стесняйся. А то вдруг пригодится. Если, например, последствия остались. Или купишь себе чего-нибудь, – она торопливо прижала конверт к По́линому животу и не отпускала, продолжая говорить: – В некотором смысле, ты должна понимать, что на большее тебе рассчитывать с самого начала было глупо.

Полина почувствовала, как начинает дрожать – крупно, всем телом, словно в нахлынувшей лихорадке. К горлу подкатывал тошнотворный ком, а ведь она почти убедила себя, что хуже уже не будет. Хуже уже некуда? Есть. Хуже там, куда тебя столкнет дружная, сплоченная семья Мирошниченко. Женщина, стоящая сейчас перед ней, тысячу раз права – рассчитывать было глупо. И Лёлька была права. Верить – глупо, мечтать – глупо. Даже если Ивану и померещилась возможность вырваться из собственного мира – не дадут, не пустят, вернут обратно, вправят на место мозги.

И вручат ей деньги. Плата за услуги.

Полина вырвала конверт из рук Людмилы Андреевны и усмехнулась.

– Благодарю! – разве что поклон не отвесила.

– Ну что ты, милая, какие проблемы! – горячо «обрадовалась» Мила. – Только заруби себе на носу: не женятся мужики Мирошниченко на таких, как ты. Никогда не женятся, поняла?

– Да я и не собиралась, – хохотнула Полька, пряча конверт в карман.

– Умная девочка. Не чета некоторым. Ну так что? Договорились мы с тобой, да?

– У вас все?

– Да, я думаю, можно закругляться, – умиротворенно пожала плечами Мила. – Ты, главное, не унывай. И нос не вешай. Найди себе кого попроще, твоего уровня.

– А вы знаете «мой уровень»? – По́лины глаза блеснули. – Это ваш сын был попроще.

– Вот как? Это ты по толщине конверта судишь? Добавить?

– Уходите, Людмила Андреевна, – выдохнула Полина.

– Ну, пока, пока, – легко усмехнулась Мирошниченко и, развернувшись на каблуках, нетвердой походкой направилась к джипу, из которого выскочил услужливый шофер и открыл для нее дверцу. Напоследок Мила снова повернулась к Полине и махнула ей своей маленькой изящной ладошкой в перчатке. Ее цепкий, ищущий удовлетворения в содеянном взгляд был сосредоточен на страдании, сейчас так четко читавшемся на По́лином лице.

И стоило ей опуститься на заднее сидение, как наступившую мертвую в это время года тишину улицы огласил рев двигателя. На подъезде к коттеджу показался автомобиль матери. Мила наполовину высунулась из салона. Зорина подъезжала к воротам. Всего несколько мгновений. Татьяна Витальевна вышла. Людмила Андреевна снова оказалась в полумраке своего джипа.

Но друг друга они разглядеть успели.

Джип сорвался с места.

Зорина рванула к дочери:

– Кто это? Что случилось?

– Мама Вани, – Полина резко развернулась и быстро пошла в дом.

– Что она хотела? – засеменила за ней Татьяна Витальевна, ничуть не отставая. И хорошо, что лица ее дочь не видела. Потому что она знала, сама не понимая откуда, но знала, чего хотела Людмила Мирошниченко. Едва ли что изменилось за двадцать лет.

– Денег дала, – отозвалась дочь, с силой распахивая перед собой дверь.

– Зачем?

– Сказала, Ванька передал.

– Ванька… – тяжело охнула мать. И закричать бы: и ты поверила?! Но заставляла себя молчать. – А ты? – только и осмелилась она спросить.

– А я взяла, – Полина резко развернулась и уставилась в лицо матери. – Взяла.

– Господи… Зачем ты взяла? – вскрикнула Татьяна Витальевна, остановившись как вкопанная. Видеть больные глаза дочери было невыносимо. Но собственная обжигающая боль полоснула под ребрами так, что она едва не задохнулась. По шрамам. По тем ранам, которые так до сих пор и не зажили.

– А пусть будет! Верну… когда-нибудь…

– Кому вернешь? Ему?!

– Ну не ей же! – усмехнулась Поля.

– Отдай их мне и забудь! Забудь, не было ничего!

– Нет.

– Поля, пожалуйста! Зачем тебе этот груз! Не надо!

– Не переживай.

– Поля!

– Что? – огрызнулась она.

Татьяна Витальевна опустила голову. Не-вы-но-си-мо. Она когда-то именно этого и не выдержала. Стало последней каплей. Выгорела враз. Ничего после такого уже не хотела и не ждала. Дочь же… разозлилась. Сейчас – по-настоящему.

– Дай мне слово, что не станешь искать встреч с ним, – только и смогла она попросить.

– Я подумаю, – Полина сжала губы и скинула уличную одежду. – И поговори, пожалуйста, с хозяйкой квартиры. Я не вернусь в Одессу.

Она кивнула матери и ушла к себе.

«Я не вернусь в Одессу», – отзвучал По́лин голос.

«Я не вернусь в Одессу», – вторила она сама, девятнадцатилетняя, собственной дочери. Нет, конечно, не дочери. Тетке. Единственному оставшемуся на земле родному человеку. Тете Маше.

Та гладила ее по голове, терпела, все терпела. И то, как Таня вцепилась в нее со всей дури, словно в единственную опору там, где из-под ног ушла земля. И судорожные рыдания, которым не было конца и края. И полную апатию, когда Таня просто лежала в своей комнате в стареньком доме, глядя в потолок, сутками не ела, ничего не хотела, ни о чем не просила. Руки ей жгли проклятые деньги, которые привезла Мила, чтобы Таня безболезненно ушла из жизни Димы. Потому что жена – бе-ре-мен-на. И никуда мужа не отпускает.

«За услуги», – сказала тогда Людмила Андреевна. Отчего Зорина едва не потеряла всякое самообладание. Но как-то удержалась на самом краю. Не взвыла прямо при ней. Выла потом – тетке.

Те деньги лежали на тумбочке возле кровати несколько месяцев. Чтобы самой не забывать, что нельзя, никак нельзя надеяться на то, что никогда не сбудется. Нельзя трогать чужое. Нельзя лезть, куда и сама знаешь, что не имеешь права.

А потом по жизни Тане неоднократно приходилось брать чужие деньги «за услуги», хотя это называлось по-другому. Но тот конверт она так и не выбросила из прошлого, которое год за годом замарывала. Он незаметно исчез в голодные годы – тетка забрала. Таня не переспросила.

Предпочла забыть.

Отгорела.

Но забудет ли Полина? Отгорит ли?

Татьяна Витальевна не хотела знать. Она хотела только одного – чтобы ничего этого не было. Никогда не было.

Запершись в своей комнате, чтобы не слышала дочь, она несколько мгновений сжимала и разжимала пальцы, вцепившиеся в корпус телефона. Пока, наконец, не решилась. Она никогда ему не звонила. Звонил только он и только раз. Сказать, что отменил роспись в ЗАГСе. И хотел знать, как дочь. Хотел знать, Господи…

Татьяна Витальевна всхлипнула и набрала номер, полученный ею в тот страшный день, когда нормальная жизнь закончилась.

– Да, Тань, здравствуй, – ответил Мирошниченко не сразу, но успев в отведенное оператором время.

– Не отвлекаю от дел государственных? – негромко рассмеялась Зорина.

– Неважно. Что ты хотела?

– Ты определился с важным? Поздравляю.

– Тань, – вдохнул он устало.

– За все время, что мы знакомы, – продолжала она, сдерживая всхлипы, – я просила тебя всего раз. Разберись с женой. Двадцать лет назад я попросила тебя разобраться с женой. Ты разобрался, молодец, Дим. У вас семья, сын. Все прекрасно. Но Полю зачем было трогать? Что она ей сделала?

– Не говори загадками.

– Я понимаю, когда она ко мне тогда явилась, – не слушала его Таня, продолжая сбивчиво говорить о своем: – Я была виновата, для нее – безоговорочно. Мне было больно, но я это тогда заслужила. А в чем Полина провинилась, чтобы получить спустя двадцать лет такой же конверт?

– Какой конверт? – непонимающе переспросил Дмитрий Иванович.

– С отступными. Чтобы оставила в покое семью Мирошниченко.

В трубке некоторое время было тихо.

– Когда она была у вас? – раздался наконец глухой голос.

– Только уехала. Меня дома не было. Ей Полька открыла и… Она сказала, что это от Ивана.

– Это не от него, ты же понимаешь?

– Понимаю. И тогда понимала, что не от тебя. Но Полька… – все-таки расплакалась. Нервы сдавали, нервы были ни к черту. Полина не вернется в Одессу, Полина решила бросить там все. Даже академию. Зачем? Ради чего? Ради этого мальчишки, который ей весь свет застил? Как когда-то ей застил все живое его отец. Зорина подошла к окну, не отрывая трубки от уха. И попыталась успокоиться, после чего ровно проговорила: – Разберись с женой. Я ни о чем никогда тебя не попрошу больше. Но разберись с ней, пока я… Это за меня заступиться было некому, а я за Польку камня на камне не оставлю, понял?

– Да, Тань. Я обещаю. Она больше никогда не появится в вашей жизни. Но если когда-нибудь что-то понадобится – тебе или Поле – пожалуйста, позвони. Позволь мне помочь.

– Ничего не надо. Не хочу ничего, – покачала головой Татьяна Витальевна, словно он мог ее видеть. – Ты слово сыну дал – так сдержи его. Держись от нас подальше. Я пришла тогда только из-за Полины, иначе бы никогда. Так сделай вид, что ничего не было. Не звони, не спрашивай, забудь.

– Хорошо. Хорошо, обещаю.

– Спасибо, Дима… – проговорила Зорина и отключилась. Навсегда. Только теперь это «навсегда» было глуше, чернее, чем когда она выгнала его двадцать лет назад.

Татьяна Витальевна смотрела, как на землю все ложится и ложится мелкий снег. А потом медленно сползла на пол, прижимая телефон к груди. Если бы тогда он и правда разобрался с Милой, развелся, приехал… она бы никогда-никогда-никогда его больше не оттолкнула.

Если бы он появился в ее жизни снова до того, как Ванька встретил Полину, и тогда бы она позволила ему в ней остаться.

Если бы Мила не явилась сегодня, она бы втихомолку радовалась его редким звонкам с просьбами рассказать про дочь.

Но Зорина никогда не имела привычки поддаваться несбыточному. Она отсекала его за ненадобностью и шла дальше. Только сейчас у нее совсем не было сил снова подняться и куда-то там идти. И главное – все это оказалось ненужным.

А где-то за несколько десятков километров, в одном из кабинетов городского совета сидел, опустив голову, Дмитрий Иванович. Он отложил в сторону телефон и сердито отмахнулся от помощника, заглянувшего к нему. За окном, в которое он уставился, было пасмурно, так же пасмурно было и внутри него от осознания, что двадцать лет – это целая вечность. И даже через эту вечность болит, когда вскрывается грязная правда. Больно, что не знал тогда. Но в то же время он испытывал облегчение оттого, что узнал сейчас.

И это станет окончательной точкой в том, что он должен был закончить двадцать лет назад.

* * *

В конце февраля на переправе в Черноморске у берега все еще плескались на волнах лебеди. Когда становилось совсем тошно, по зиме Таня всегда приезжала сюда. Наверное, лет с двадцати, едва впервые засекла. Брала с собой мелкую Польку и срывалась с места. Девочка едва пошла своими ножками – а уже носилась по пляжу среди птиц и хохотала так, что на душе теплело, и тогда тиски хоть ненадолго отпускали, и оказывалось, что можно немножко дышать.

Иногда лебедей бывало очень много. Иногда совсем не наблюдалось в округе. В зависимости от того, насколько теплая зима. В этом году у кромки воды заметила всего двух. Пара – и гадать не приходится. Лебеди парами живут. Столько песен про это, стихов, книг. Это на всю жизнь въелось в подкорку и, наверное, потому и нравилось смотреть на них как на что-то такое… недостижимое в ее собственной жизни, в которой она так и не позволила себе снова кому-то поверить.