Текст книги "На берегу незамерзающего Понта (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
– Ключевое здесь – «если», – отмахнулся Иван. – Не того полета птицы.
– Но подумать надо бы, – возразил Фурсов. – Правда про Гапона… некрасиво будет звучать.
– Да что угодно – простудился, температура поднялась. Взял больничный… ушел из группы. Никому это не интересно сейчас, – Мирош повернулся к Полине и добавил: – Если что – про консерваторию помалкивай. Чтоб твой приват-монстр не узнал.
– Буду помалкивать, – согласилась она. – И вообще, лучше, чтобы вы сами.
– Волнуешься?
Волновалась ли она? Нет, в том, что справится, Полина не сомневалась ни минуты. И правда – пятнадцать лет какого-никакого опыта никуда не денешь. И когда они ехали в белоснежной, но сейчас несколько прибитой пылью Королле к Луна-парку, она испытывала скорее азарт перед предстоящим выступлением. Это на концерт в академии или музее и даже на редкие подыгрывания Лёльке ничуть не похоже. А все новое всегда вызывало у нее особенный интерес. Фастовский может бухтеть сколько угодно, но попробовать себя на разных площадках, в разных качествах – навык, которого ей не хватает. Наверное, потому она и предложила помощь Ивану так быстро, не успев подумать и взвесить все за и против. За, конечно же, было больше. Против – было единственным, но существенным. Ранние подъемы для присутствия в Скайпе. Сегодняшним утром на другом конце Земли ей был поставлен прогул, она в этом не сомневалась. А значит завтра, даже мертвой, она должна быть под компьютером.
Эта мысль одиноко мелькала в голове, когда Полина поняла, что машина остановилась. Они были на месте. Выбравшись, Мирош подал ей руку. Запросто протянул пятерню, как если бы делал это всю свою жизнь, разом отшибая все планы на будущее. А после отшибания планов ее подхватил водоворот событий, происходивших одновременно в эпицентре их нынешнего существования и пролетавших мимо.
– Вы издеваетесь?! – верещала дородная дама немного старше среднего возраста, на чьем бэйдже значилось «Марина Анатольевна Таранич». – Чтобы я еще когда с такими придурками связалась! На сутки пропали. Нету вас! Мне к вам воспитательницу приставить?
– Лучше сразу нянечку, горшки выносить, – чуть хамовато отозвался Иван, вздергивая подбородок, покрытый густой щетиной.
– Буду иметь в виду! – огрызнулась она, но долго сердиться времени у нее не было. – Начало через час. Вы третьи. Чтоб от меня ни на шаг. Вам ясно?
Общее на всех мычание, раздавшееся в ответ, выражало, по всей видимости, согласие. И едва Марина кивнула, собираясь отойти в сторону, взгляд ее упал на Полину.
– Это кто? – полюбопытствовала она.
– Новый клавишник, – раздался готовый ответ.
Взгляд из-под очков стал чуть более пристальным.
– А старого куда дели?
– Закопали.
Брови госпожи Таранич приподнялись. Она что-то тихонько хмыкнула и вынесла вердикт:
– Девушка на клавишах – это удачная идея. Готовьтесь. Мирош, причешись!
И с этими словами исчезла, оставив их в толпе за сценой.
– Все будет нормально, – облизнув губы, выдохнул Иван, адресуя свои слова космосу. Но, кажется, не был в этом так уж сильно уверен.
– Придурки, – следом за ним сказала Полина, также в космос, но с абсолютной уверенностью.
Время ожидания промчалось на удивление быстро, некогда было ни испугаться, ни вообще что-либо изменить. Оставалось лишь решительно выходить на подиум под огромным голубым шатром, слабо волнующимся от ветра, и так же решительно смотреть на зрителей, плотно расположившихся у сцены.
* * *
Он ощущал жизнь входящей в него через солнечное сплетение, скользящей по всему его естеству до самого средоточия мыслей и чувств, составляющих его суть. Пронизывающей насквозь и выходящей в мир откуда-то за спиной, где должны расти крылья человеческие. В городе этого не разберешь так ясно, как здесь, на берегу, у моря, у самой его кромки.
Взявшись за руки, они брели по песку, босые и светлые, и если во тьме ночи и был свет – то не от звезд в небе, а от них. Кеды, связанные шнурками на его плече. Ее сандалии в свободной ладони. Следы голых ног позади, мгновенно слизываемые водой. Так и жизнь, вылетевшая из него, была лишь отпечатком ступни, исчезающим под набегающими волнами, теплыми, как парное молоко. В конце концов, в сравнении с вечностью, прошлое – это мгновение выдоха. Дешевые гробы в земле сгнивают в труху за пару лет – гораздо быстрее, чем с ними справился бы даже Левиафан. Через шестьдесят – кладбища можно перекапывать. И ничего не останется, ни единого свидетельства их существования. Лишь безымянные черепушки.
А Мирош видел слишком многих людей, утонувших в этом черном-черном море. И все еще надеялся выбраться невредимым.
В это легко верилось – вера шла от теплой ладони девушки, прозванной Снежной королевой. И его пальцы мягко и невесомо гладили теплую кожу, ощущая тонкие линии, которые, должно быть, не могли не совпадать с его.
– Ты сама села за фортепиано или мать усадила? – продолжал он разговор, не имевший ни конца, ни начала. Впрочем, слова были последним, что имело значение.
– Я попросилась, но вряд ли догадывалась, что это навсегда, – негромко рассмеялась Полина. – Хотя иногда думаю, а вдруг ошиблась?
– Об этом все думают. Когда играешь – счастлива?
Она повернула голову и некоторое время задумчиво смотрела на него.
– На самом деле, по-разному бывает, – сказала она наконец и снова рассмеялась. – Балованная я!
– Я заметил, – завороженный ее смехом, ответил он. – А я никогда не чувствую себя более счастливым, чем когда пою.
– Оно и видно! – она брызнула на него водой из набежавшей волны и, выдернув руку, побежала вдоль берега. Несколько мгновений он смотрел ей вслед. Мокрый и чувствующий себя легким. Потом бросил на песок и свои кеды, и ее сандалии. И помчался за ней, становясь все легче и легче, как пылинка, подхваченная бризом. И едва ли понимал в эти минуты, что и под кайфом не испытывал подобной невесомости. Никогда не летал. Никогда за свои двадцать лет не летал, а сейчас от каждого шага поднимался все выше и выше.
Догнал ее. Подхватил на руки. Закружил, закружил, закружил, прижимая к себе. И дышал солью и ее запахом.
– Поставь меня на землю! – смеялась Полина и болтала босыми ногами в воздухе.
– Зачем?
– Голова кружится.
– Ну так у меня тоже. Не хочу страдать в одиночестве.
– А если грохнемся? – спросила она совершенно серьезно, глядя ему в глаза.
– Я худой, но жилистый, – так же серьезно ответил он, прекратив двигаться и замерев. – Не грохнемся.
– Домой надо, – проговорила она неожиданно глухо. – Поздно.
– И завтра вставать рано. Не передумала? Придешь?
– Приду, – она кивнула и завертела головой. – Обувь где?
– Там, – он повел подбородком в сторону. Потом медленно приблизил губы к ней и коснулся ими щеки. Бесконечно долгое мгновение – между двумя наплывами волн, ласкавших ступни. А потом осторожно поставил ее на песок, все еще до конца не отпуская. – Устала, да?
– Да, – Полина засуетилась, торопливо пошла обратно, туда, где остались брошенные кеды и сандалии. Самым важным сейчас было – оказаться дома, подальше от Мироша. От его голоса, рук, взглядов. Но путь домой им предстоял рядом, вместе. Рука в руке. Потому что Иван не отпускал ее, вытесняя все остальное из того, что составляло сегодняшний день.
Теперь они шли уже по улице поселка, который летом не замолкал ни днем, ни ночью. Было действительно поздно. Достаточно для того, чтобы лечь спать тем, кто собирался выспаться. И недостаточно для того, чтобы затих шум голосов вокруг. Только сейчас все подернулось дымкой, в которой исчезали и звуки, и люди с их машинами и домами. Они были одни на всю ночь, окутавшую каждый шаг их дороги. Их ладони с одинаковыми линиями касались друг друга – и были вместе тогда, когда они еще не были.
Уже у самой калитки, остановившись, чтобы попрощаться или просто сказать «до завтра», Иван вместо слов заглянул в ее глаза. И не произносил ни слова – совсем как накануне. Но теперь опьяненный не столько выплеском эмоций на сцене, сколько ею и ее близостью.
Полина так же молчала, отводила глаза. Ей было страшно от собственных желаний и мыслей. Знала, что должна уйти, и продолжала стоять рядом.
– Пока, – все же проговорила она. – До завтра. Или уже до сегодня.
– До утра, – кивнул Мирош. На этот раз не целовал. Не заставлял. Просто смотрел, толкая калитку за ее спиной, чтобы она вошла.
– До утра, – согласилась Поля и спешно шагнула во двор, словно там было спасение от всего и сразу. Взбежала на крыльцо, стараясь не производить лишних звуков, повернула в замке ключ и, наконец, закрыла за собой дверь.
Спряталась, отгородилась – пусть ненадолго, но это даст возможность привести в порядок мысли и хоть немного успокоит разбушевавшиеся чувства. Темнота становилась плотной. Обволакивала так, что не выбраться. И в этом терялся поиск истины. Поиск себя становился неважным. Только пятно окна с чуть колышущейся занавеской – теперь уже лишь оно источник света. Не звёзды, не она сама. Шаги во мраке, в неизвестность – так слепые блуждают, не находя ни прозрения, ни забвения. Полина же была зрячей. Видела только единственный светлый проем в своей комнате. А в нем – прошмыгнувшую тень. Белый, контрастирующий с ночью, подоконник. Ладони смуглыми отпечатками на его поверхности.
Ее ладони.
И его на оконной раме, за которую он держался, вскарабкиваясь, как в прошлый раз, в ее комнату.
Он подтянулся на руках и оказался сидящим близко к ней, лицом к лицу, в миге дыхания.
– Не могу уйти.
Полина смотрела на него, не отрываясь, и молчала. Что можно было сказать, если она не хотела, чтобы он уходил? Разве утешаться тем, что сама не бросилась за ним. Его ладонь оказалась на ее щеке. Больше всего на свете, еще там, на улице, у калитки, ему хотелось осязать губами мягкость ее кожи. Трогать, касаться. Ощущать, как внутри нее рождается и умирает дыхание. И как, наполняясь им, она становится мягче, податливее.
Мирош медленно провел пальцами к горлу, скользнул по затылку, обхватил его рукой, оказавшейся сейчас неожиданно большой, сильной. А он сам потянулся к ней. За поцелуем, который они задолжали друг другу. Она не заметила, как очутилась в его объятьях, как ее руки обняли его за шею. Ей становилось жарко рядом с ним, и в то же время она вздрогнула, как от озноба, когда пальцы ее зарылись в густые волосы Мироша, и она едва удержалась на ногах. Или он удержал. Конечно, он! Он обещал. Худой, но жилистый.
На мгновение отстранившись, Иван заглянул в ее лицо и черт его знает что увидел в нем, освещаемом фонарями с улицы. Но, протяжно выдохнув, сполз с подоконника и оказался стоящим на полу, тесно прижимая ее к себе. Сантиметр к сантиметру, насколько хватало тела – ее меньше, чем его. Она маленькая. Маленькая, округлая, мягкая, тоненькая. Она – это все и сразу, что у него есть в это мгновение.
– У тебя мурашки по руке пошли, – прошептал Иван в ее губы.
– Ну и что, – смутилась она и уткнулась лбом ему в плечо.
– Ничего. Мне нравится, – он провел кончиками пальцев по коже выше локтя. Шумно выдохнул. И снова подхватил ее на руки, восхищаясь той легкости, которую пробуждает в нем ее невесомая тяжесть. Один раз попробуешь – можно всю жизнь носить, не выпуская из объятий, самым драгоценным грузом.
И он слишком по́лно чувствовал эту жизнь.
Он слишком болезненно воспринимал ее рутину.
Он слишком ярко переживал до вспышек перед глазами охватившее его желание.
Когда она была рядом.
Теперь она не вырывалась. Прижималась к нему – телом к телу, щекой к щеке, губами к коже. Обнимала за шею. И сама не поняла, как прошептала:
– Не уходи!
Уходить ему было некуда – пятьдесят метров по улице стали непреодолимым расстоянием. До кровати – невообразимо ближе. Мирош от окна шагнул в кромешную тьму, так легко находя путь к ее постели, будто бывал здесь до этого. Но ведь не был. Никогда-никогда.
Просто сейчас – хотел слишком сильно, как ничего раньше, до того зимнего дня, в который впервые встретил ее.
Потом они оказались на ее простыне. Прохладной и чуточку шероховатой, будто накрахмаленной. И кто из них кого целовал – не разобрать. Поцелуй – один на двоих – слишком много раскрывал. Ему, Мирошу, самого себя раскрывал, каким он не знал себя еще несколько минут назад. Так же и Полина раскрывалась – и перед собой, и перед ним. Как никогда и ни перед кем. Словно это было в первый и в последний раз, и ничто не имело значения, кроме них, слившихся воедино, в этой темной комнате, на ее узкой постели, где от шероховатых простыней завтра будет саднить кожу на спине, напоминать. Но она и без того не забудет. Никогда не забудет. Разве можно забыть – его, их, саму себя, какой она никогда не была прежде.
Слишком поздно даже пытаться. Слишком со многого был сорван покров.
И уже потом, много позже, когда они проваливались в сон, она услышала прошептанное ей едва слышно, приглушенно, но в самую ушную раковину, щекотное и счастливое:
– Не выставишь меня больше?
– Я… – начала Полина и замолчала. Закрыла глаза и замерла, обнимая Мироша за шею. Так они и заснули, тесно прижавшись друг к другу обнаженными телами в кромешном мраке, где единственным светлым пятном было ее окно, в котором слышался шум от моря и от лимана. Перекрестье миров. А больше уже ничего и не оставалось.
Она проснулась от шороха в комнате, в то время как в кровати лежала одна. Знала, что еще темно, но, когда приоткрыла глаза, заметила, как небо изменило цвет, приготовившись встречать солнце. И сразу же начавший бледнеть прямоугольник окна оказался заполненным силуэтом Ивана. Полина зажмурилась, сдерживая улыбку, а перед глазами продолжала стоять тень в оконном проеме. Худая, но жилистая.
Она беззвучно усмехнулась, представляя, как он спрыгнул с подоконника, прошел через двор. В подтверждение образов негромко ухнула калитка.
«Ромео недоделанный», – выдохнула Полина, устраиваясь удобнее под прохладной простыней. И прежде, чем снова выпасть из действительности, успела подумать о том, что чувствует себя самой счастливой на всем белом свете.
* * *
На часах было 8:40 утра, организм акклиматизировался, привыкал к другому часовому поясу, и вялотекущие с похмелья мысли медленно возвращались к привычному кругу, по которому бродили все последние дни.
Полина – игнорировала. Ее краткие в последнюю неделю выходы в скайп с неизменным «дел много, спать хочу, интернет барахлит» не приносили облегчения, а напротив, тревожили все сильнее. Бросить все к черту и сорваться обратно в Одессу? Или что это за игра? Полудетская попытка манипулировать взрослым мужиком, заставить примчаться? Если и попытка – то она просчиталась, впрочем, Штофель был совершенно уверен в том, что в своем не совсем зрелом возрасте и зависимом материальном положении Полина Зорина едва ли была способна на расчет.
Так ведь, чертовка, все же почти заставила плясать под свою дудку! Вчера, когда опять исчезла с радаров.
Но вместо этого он плюнул и отправился на вечеринку, куда настойчиво увлекал его Тэйлор. Ночь в одном из клубов Манхэттена и знакомство с Кэтти или Лиззи, черт его знает, оказались кратковременной передышкой. Однако в гостиницу он ее не потащил. От поцелуев чужих умело накрашенных губ плеваться хотелось. Почти месяц целибата – вот что Полька с ним сделала!
Есть такая замечательная поговорка: «Бачили очі, що купували3». И Стас знал. Но когда собирался в Штаты с внезапно замаячившей на горизонте командировкой, был уверен, что Поля поедет с ним e250d0. Все складывалось ровно так, как он еще три-пять лет назад и не мечтал. IT-разработка одной из дочерних компаний Штофелевской «артели» засветилась в европейских СМИ, американцы заинтересовались, тестировали несколько месяцев. А потом звонок: «Мы хотим с вами плотно работать». Это уже не подряд по выполнению одной функции из раза в раз. Это полноценное партнерство. С командой айтишников можно было отправлять кого-нибудь из замов. Но Штофель предпочел сгонять сам и контролировать все самостоятельно, от банального контракта, прочитанного десятки раз при помощи юристов, до расселения и аренды офиса. Чем черт не шутит – заголовок «Sh-Corp» открывает представительство в США», возможно, не такая уж и фантазия. И полезно, и развеется. Заодно приучит Полину к мысли, что у них будет семья. Два месяца – достаточный срок, чтобы попробовать жить вместе. Ну правда, кто в здравом уме предпочтет имеющее наглость называться курортным поселком задрипанное село Нью-Йорку?
Оказалось, Полька предпочла. И тут два варианта: либо она не в здравом уме, либо он нахрен ей не сдался даже с тем, что готов ей мир подарить.
Они встретились больше года назад, и тогда он еще даже не догадывался, какую роль Полина Зорина станет играть в его жизни. Тогда она играла всего-то на каком-то благотворительном вечере, а он толком не помнил, почему и с кем там очутился. Понравилась, задержала на себе взгляд, обменялись телефонами. Он и забыл про нее через несколько часов, уехав в итоге с напомаженной моделью, позировавшей для фотографов и куда более эффектно «позировавшей» впоследствии в постели.
Про Полину Стас вспомнил только через день или два, когда искал номер адвоката Зыкина в своей трубке. При наборе после буквы «З» первой высветилась ее фамилия – Зорина. Накатило воспоминание. Молоденькая, ладненькая блондиночка с длинными-длинными ногами и пышной грудью. Не силикон. Проверил он это вскорости – к своей чести она не особенно ломалась. Тем более приятной неожиданностью оказалось то, что она была девственницей и он у нее – первый мужчина. Даже целовалась она не особенно умело, немного по-девчоночьи. И если до того их секса Стас был уверен, что они встретятся еще раз или два, а потом он наиграется, то тогда прострелило: а не бросит он ее, как других. Именно потому что девочка, именно потому что таких ему еще не встречалось при его богатой биографии. И что с ней делать – он еще не очень отчетливо понимал. Зато понимал, что сейчас она его и для него. И терять этого ощущения не хотел, будучи абсолютным собственником.
Сейчас, спустя год с лишним, Штофель не питал иллюзий на ее счет. Поля его не любила. Вероятно, льстило его внимание. Нравились его ухаживания. Она не отказывалась от подарков, со многим соглашалась. Но в чем-то главном, в том, что обязывало бы ее к ответным действиям, старалась воздерживаться. История с так и не купленной машиной засела в нем камнем с острыми гранями, чуть повернешь – режет изнутри. Не так чтобы больно, но крайне неприятно.
Не питал он иллюзий и насчет себя – впервые в жизни влюбился. И не желал считаться с ее безразличием. Еще тогда, давно, когда она прерывающимся голосом, страшно смущаясь, предупреждала его перед сексом, что «никогда раньше», ему напрочь отшибло башку. И решение, что он сделает все для того, чтобы она принадлежала ему всегда, стало закономерным.
В конце концов, ему тридцать два. И пора жениться. Детей у него нет, но они необходимы. И если их родит ему эта чистенькая беленькая девочка, от которой он без ума, то ее не силиконовая грудь будет вполне себе бонусом к семейной жизни.
Только вот какого хрена она вечно для него занята!
Ответом на этот невысказанный вслух вопрос послужил затрезвонивший телефон.
Не Полина – она звонила только в Скайп. И это раздраконило его еще больше. Схватив с прикроватной тумбочки гостиничного номера трубку, Стас уставился на экран. Соколов, будь он неладен. Старый друг. У него в Одессе день в самом разгаре. И невдомек, что 8:40 утра – не самое подходящее время для звонков.
– Да, – пробурчал Штофель в телефон, откинувшись на подушку.
– Два! – раздался веселый голос Соколова. – И не говори, что спишь!
– Сплю. Ты чего такой веселый?
– Щас разбужу! Готов?
– Вадик, может, не надо?
– Ну как хочешь, я не настаиваю, – рассмеялся Соколов.
– Да говори уже, клоун.
– Каждому свое, ты же в курсе, – Вадим выдержал паузу и продолжил: – Аполлинария твоя переметнулась из классического искусства?
Сообразить, что речь о Полине, сразу не удалось. Впрочем, Соколов крайне любил старорежимные имена и вечно коверкал позывные знакомых. Или добавлял им цветистости – как посмотреть. Да еще и утро скорости мышлению не добавляло. Но когда дошло, Стас поморщился. Везде она. Звезда. Этому от нее что нужно?
Вопрос был озвучен в следующей формулировке:
– А по-человечески сказать?
– Почту надо смотреть, тогда понимать будешь, – рассмеялся Соколов, но больше не интриговал. – Мне тут позвонили, попросили подтолкнуть Мирошниченко – того самого – младшего. Отказать я не мог, сам понимаешь. А вот некоторые ссылки оказались интересными.
– Мирошниченко-младший? – переспросил Штофель. – Сын Димона?
– Просыпайся, бро! Он самый!
– Он что? На радио твоем работать хочет? Или малолетка в горсовет лезет и реклама нужна?
– Не знаю, чего хочет он. Его «двигают». Да и то пофиг. Мне не жалко. У него на клавишах… не, я могу ошибиться, но твою Аполлинарию сложно… спутать, – Соколов откровенно заржал в трубку, впрочем, сразу закашлявшись.
Стас завис, соображая. Похмелье? Или все-таки не проснулся?
– На каких клавишах? Где? – пыхнул он. – При чем тут Димон?
– Димон – ни при чем, – терпеливо принялся разъяснять Вадим. – А сы́ночка – при чем. Обзавелся теми, кто двигает со стороны. Сам на Z-fest’е отжигает. Только на клавишах у него… твоя…
– Полина, – закончил за него Стас, мучительно соображая, что бы это все значило. О том, что в ее поселке ежегодный фестиваль проходит, он был наслышан. О том, что в нем участвует – она ему сказать не удосужилась. В то же время выказывать свое крайнее удивление он не спешил. Ни к чему, чтобы Вадим сообразил, что что-то не так.
– Ну, развлекается девочка, – усмехнулся Штофель в трубку. – Бубнила что-то про фест, я не вникал. Так она чего? У сына самого Димона играет?
– Кто их разберет этих неформалов, кто у кого играет. Но на фесте она при нем.
– А Полька не промах! – хохотнул Стас. – Нужное знакомство.
– Ты знал? – опешил Соколов.
– Не в деталях. Я за океаном, общаемся раз в сутки. Обещала сюрприз. Похоже, это он и был.
– Может, и это, – подтвердил Вадим. – Но на радио точно позвучат.
– То твое дело. Мне ваш шоу-биз по барабану. Посмотреть-то мою пианистку где? Интересно же!
– Я тебе ссылки кинул на почту. Любуйся!
– Понял, гляну, – кивнул Стас, потер глаза и выдавил из себя: – А тебе-то понравилось? М-м-м?
– Небезнадежно.
– Почти похвала. Ладно… как жена? Как Васька Вадимов сын?
– Почти поверил, что тебе это интересно, – расхохотался в трубку Соколов. – Так и быть, передам им привет. Сам как? Домик присмотрел?
– Я, Соколов, нормальный патриот. За границей только бабки зашибаю и по курортам мотаюсь. Живу я дома.
– Ну-ну!
«Ну-ну» – как лейтмотив всей этой чертовой поездки. Он будто бы замер в своем выжидательном «ну-ну»: что дальше будет? Это уже дождался, что ли?
После отбоя Штофель проверил почту – ссылки на Ютуб и правда были сброшены письмом. Но открывать их не спешил. Встал, прошел в душ, несколько секунд взирал на собственную помятую рожу в отражении. Вообще-то, обычно он не пил, а если пил, то с головой. Какого черта вчера было, сам толком и не понимал. Впрочем, где-то все же ясно. Идеальная жизнь пошла трещинами. Даже организм в смысле похмелья реагировал на алкоголь острее, чем пяток лет назад. Что это? Возраст? Становится труднее собирать себя?
Он плеснул в лицо воды из-под крана, потом шумно выдохнул, переключил тумблер в голове. И тщательно побрился, не оставляя ни волоска, миллиметр за миллиметром. Не подкопаешься. Вместе с пеной, убегающей вслед за водой, уходила растерянность. Обжегший щеки лосьон взвинтил степень раздражения до небес.
В комнату Стас возвращался уверенным, что Соколов ошибиться не мог. С Полиной они встречались не раз. Не мог Вадим лохануться и не узнать. Только почему она ему не сказала? Боялась, что запретит? Запретил бы?
Штофель чертыхнулся и запустил видео, шумящее, кричащее, переливающееся звуками. И по мере того, как смотрел, черты его все сильнее искажала мрачная усмешка. Камера Полину Зорину любила. Снимая большей частью солиста – «сына Димона» – то и дело возвращалась к ее лицу. И слишком отчетливо – выражение счастья на нем, которое невозможно пропустить. Какой разительный контраст: Поля на сцене и Поля в жизни. В жизни с ним, всегда ускользающая, не дающая заглянуть в подкорку. Тут она была нараспашку.
И он не знал, что бесило его сильнее. Ее вранье или ее счастье.
В Киеве, должно быть, около четырех. Звонить или не звонить вопроса не стояло. Ждать, пока она объявится в Скайпе? Заниматься своими делами и терпеть до вечера?
Какие, к чертям, дела?
Слушая долгие гудки в телефонной трубке, он почти скрежетал зубами. Пока, наконец, не раздалось Полино тихое «Привет!» за тысячи километров от него.
– Привет. Скучала? – сдержанно спросил он, понимая, что для него самого это звучит не без издевки.
– Да, – без запинки ответила Полька, но видеть сейчас свое лицо она бы не хотела. Врать у нее не получалось никогда, и глаза, как и краснеющие щеки, моментально ее выдавали.
– Чем занята? – терпеливо поинтересовался Стас.
– Я? Я… да ничем особенным. Каникулы же.
– А позвонить и пожелать мне доброго утра, раз уж не пожелала спокойной ночи, пяти минут не нашла?
– Будить не хотела. Ты как?
– Буди-и-ить? – протянул Штофель с присущей ему насмешливостью. Деланно удивленно. И тут же голос сделался серьезным: – А я нормально. Думаю о тебе. О том, какая ты у меня все-таки талантливая. На лету все схватываешь. И Рахманинов у тебя, и дура-подруга, и рок-музыка. Широкий профиль.
Полька икнула. И удивленно уставилась на себя в зеркало. Потрясающее зрелище! Волосы взлохмаченные, щеки будто свеклой разрисовали, глаза шальные, рот приоткрыт и в голове – абсолютная, ужасающая пустота.
– Ты… А ты откуда?.. – заикаясь спросила она и глупо уточнила: – А ты где?
– Где я?! – взорвался Стас. – Это все, что тебя интересует? Где я? Ничего не изменилось, Полина! Я ровно там, где находился и вчера, о чем уведомил тебя еще бог знает когда. Там, куда ты со мной поехать не захотела! Теперь хоть ясно почему! Неясно только, зачем врала про дом и про маму! Так бы и сказала: «Милый, я собираюсь фестивалить. Это тоже важнее тебя!»
– Я не собиралась!
– А потом резко засобиралась. Или Мирошниченко – не тот, кому отказывают? Фестиваль, ротация, пианистка. Удачно мальчик нишу занял, и ты при нем. И главное – Фастовского не испугалась.
– Стас! – хлюпнула Полька носом. Приложила руку ко лбу. Горячий лоб, горячая рука. Злой голос Стаса в трубке. Проснувшаяся совесть. Запуталась, сама себя запутала. И снова со вздохом хлюпнула: – Не сердись, пожалуйста.
– Почему ты мне ничего не сказала, черт бы тебя подрал? – выпалил Штофель – слезы бесили его еще больше, будто так она снова начинала им манипулировать. А жалость – чувство, которого он был лишен напрочь. – В этом месяце, в прошлом, когда я тебя с собой звал? Или хоть в эти дни, когда играла – почему мне ваши записи знакомые подпихивают, а я выгляжу идиотом?
– Я не думала, что тебе это будет интересно, – оправдывалась она. – Какой-то там фестиваль в какой-то там Затоке.
– Ты правда считаешь меня настолько равнодушным? Действительно думаешь, что мне плевать на то, что интересно тебе?
– Нет, конечно. Но у тебя и своих дел достаточно. А тут всего три дня. О чем сильно говорить?
– Потрясающе. И именно поэтому ты не звонишь и не пишешь. О чем говорить? Нам с тобой, видимо, не о чем!
– Стас…
– Тебе плевать на меня, – очень медленно и очень холодно произнес Штофель. – Надо признать, умеешь устраиваться – но тебе на меня всегда было плевать. Так может, честнее все прекратить? Или и здесь соврешь?
Она снова посмотрела на себя, задаваясь вопросом, как поступить. Что ответить? Правду? А в чем правда? Фестиваль закончился. Иван с ребятами уезжает, может, уже уехали. Накануне, после закрытия и вечеринки по этому поводу, даже не поговорили. Хотя это все равно нечестно по отношению к Стасу. Честно – все прекратить.
– Мне не плевать, – хмуро сказала Полина в трубку.
– На твоем месте, родная, я бы постарался сделать, чтобы это стало хоть капельку заметнее. Если ты хочешь, чтобы что-то было и дальше. Потому что я в качестве твоего счастливого билета отказываюсь это терпеть.
– Я понимаю.
– Сомневаюсь. Для этого надо иметь мозги.
– Ну значит, я дура безмозглая! – не сдержалась Полина.
– Бросай все и приезжай.
– Нет, не приеду.
– Прекрасно! На этом я умываю руки! – выпалил Штофель и отключился, швырнув трубку подальше.
Откинула телефон и Полина. Потерла лоб, возвращая в голову мысли. Они мало касались Стаса. Который день подряд она думала о Мироше. Это пугало, вдохновляло и наполняло ее саму чем-то новым, никогда раньше не испытываемым.
Пока шел фестиваль, он еще раз ночевал у нее и затемно ушел, так же, как и накануне. А днем вел себя, как ни в чем не бывало, но и тогда она почти не вспоминала о Штофеле. Звонки в Скайпе перестали быть ежедневными, Полина пропускала дни, сливающиеся в один, в котором были она и Мирош. Разговоры со Стасом больше походили на отчет по ранее составленной форме. Малоинформативно, безлико, пресно.
Полина вздохнула и неожиданно для себя поняла, что стоит у окна, разглядывая дом, где эти несколько дней жили ребята из «Меты». Как ни крути, а для нее все оканчивалось Мирошем. Она понимала, что объяснение со Стасом неминуемо, но стремилась оттянуть до его возвращения из Нью-Йорка. Потому что честнее говорить лично, честнее вернуть ему кольцо, которое лежало в одном из ящиков комода среди вещей. А вышло все глупо и некрасиво. Стас рассержен, она растеряна. Иван…
А Иван уезжает – белый фургон медленно выехал со двора на дорогу. Задержался там на несколько мгновений. Подтянулся Фурса с вечной гитарой – кажется, он даже спал с ней. К нему Поля успела привыкнуть, как и к остальным. «Мета» за несчастных пять дней стала частью ее жизни – и не худшей частью. И сейчас, глядя на картину их отъезда под редко накрапывающим слишком холодным для конца июля дождем, она испытывала странное чувство потери.
А потом из калитки вышел и Мирош. Что-то быстро сказал Владу. Тот ответил. Они пожали друг другу руки, и Фурса забрался в фургон. Иван поднял воротник джинсовой куртки, поежился, нахохлился как большой птенец. И махнул им напоследок, после чего машина тронулась – не поднимая за собой столб пыли. Пыль прибило влагой, которой был неожиданно наполнен воздух после прошлой ночи.
Потом был Мирошев взгляд, брошенный на По́лино окно. И на этом расстоянии она разглядела. Далеко-далеко, близко-близко. Пятьдесят метров. Только не знала, улыбается он или хмурится. Небо громыхнуло. Ванька скрылся во дворе дома. И только тогда она поняла: «Мета» уехала, а Мирош остался.
