Текст книги "Поскольку я живу (СИ)"

Автор книги: Jk Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Единственное, что вышло у него – обещанное ей «навсегда». У Мироша это оказалось навсегда.

Он слушал музыку, которую делали ребята, видел, как в соседнем помещении за стеклом кивает головой Вайсруб, периодически прикладываясь к кофе. Замечал вокруг себя слишком много того, что ему даром не надо, в то время как самое нужное – зло шпарит на рояле за его спиной. Какого хрена чертов микрофон так далеко стоит!

Я забыл про боль – она меня утомила.

Я забыл, что пил – хоть вчера, хоть на прошлой неделе.

Я забыл, где живу – я до черта привык к отелям.

Но я помню, как ты напоследок меня любила.

– Полина! Драматизма убавь! Это не увертюра к «Манфреду»!

– Да неужели! – с самым серьезным выражением лица поинтересовалась она и доиграла начатое. Принципиально. И лишь потом ядовито поинтересовалась: – Ты где про «Манфреда»-то слышал?

– А я поэзию люблю – забыла? Прочитал – пришлось слушать!

– Мирош! – донесся до них голос Фурсова. Мрачный, как весь этот день. – Тебе б самому градус накала страстей сбавить, а?

Басист стоял с сердитыми, перепуганными глазами неподалеку от барабанной установки Кормилина, так же с тревогой наблюдавшего за потасовкой. И весь его вид говорил о том, что нервы уже на пределе.

– Это всего лишь работа! – рыкнул на них обоих Иван и снова повернулся к Полине: – Правда, госпожа Штофель?

– Тебе виднее!

Желваки на его щеках заходили, отчего лицо сделалось совсем свирепым. Ванька сдернул наушники и подошел к роялю, нависнув над ней. Лицо ее. Близко. Родное лицо. И чужое, не его, а того «майбаха», к которому она прется на выходные.

– Почему ты не можешь просто сделать то, что я прошу? Это так трудно? Или мы ошиблись в выборе солистки?

– Я сто раз сделала то, о чем ты просишь. Ты не заметил?

– Не заметил! Может, мне самому тебе показать, как играть, если слов не понимаешь?

– Я академию закончила – забыл? – передразнила она Ивана. – У меня учителя всяко получше твоих были!

– Кто? Приват-монстр? Это, вроде, не Барри Шиффман из Королевской музыкальной академии Торонто?

– И что?

– У меня тоже были учителя! Так что кыш из-за рояля и слушай!

– Хреновые у тебя были учителя, – совсем тихо сказала Полина, чтобы слышал только он. Подняла к нему голову, но осталась сидеть. – Чертить ноты они тебя научили, может быть, даже играть. Но ты как был зарвавшимся пацаном, так им и остался.

По-прежнему нависая над ней, он замер. Его ладонь опиралась на крышку инструмента. А вторая вцепилась в спинку ее стула. Но нахальной уверенности на лице – как и не бывало. Затравленность в его взгляде едва ли ей могла сейчас померещиться. Та в разы усилила зеленую резь Мирошевых глаз. Глаза были теми же, что и пять лет назад, как когда он орал своей матери: «Садись в машину!»

Иван облизнул губы и так же тихо проговорил:

– А на что ты рассчитывала, когда пришла сюда?

– Мне интересно участвовать в этом проекте, – проговорила она заученную мантру.

И интересно, чтобы он вертелся, как уж на сковороде.

Мирош негромко хохотнул. Прижал указательный и большой пальцы к уголкам век, придавил до цветных пятен. Потом снова взглянул на нее.

– Ну ладно, – с неожиданно искренней улыбкой сказал он. – Участвуй.

И с этими словами развернулся на пятках и вылетел из студии, костеря уже не ее – себя. На чем только свет стоит. Ладно – зачем она. Он зачем полез к этой дуре?

– Саш! – крикнул Иван уже в коридоре. Офигевший Вайсруб вместе с остатками кофе в чашке показался из смежной комнаты.

– Меня буцать не надо! – предупредил он, шутливо подняв руки вверх.

– Кто бы пытался! Оставляем прежнюю версию. Дерьмовая была идея.

– Захочешь – попробуем еще раз в Берлине.

– Нет, время на это тратить еще…

Иван покачал головой. Он чувствовал себя воздушным шаром. Пробитым, мать его, воздушным шаром, из которого со свистом вышел весь воздух, весь пыл, вся жизнь.

– Остынь, – хмыкнул Вайсруб. – Девка не виновата, что ты не с той ноги встал.

То, что только девка-то и виновата, объяснять смысла не было. Тем более, Вайсрубу. Их свел несколько месяцев назад Тарас, который помогал в записи альбома для «Volens-nolens», пока Мироша судьба болтала за океаном. Пацаны расползлись, как тараканы. Но едва он явился и объявил о готовности работать, закрутилось. Саша Вайсруб заинтересовался саунд-продюсированием и вызвался помочь. С Боднаром они работали и раньше.

Из них получилась на редкость слаженная команда. Пока главный элемент не засбоил этим чертовым утром.

– Распускай их, – смилостивился Иван, потерев лоб. – Того, что есть, хватит для Геллера. Все устали.

Пусть собирают свои чертовы чемоданы и катятся на чертовы выходные ко всем чертям. Ну или в Одессу. Кому как больше нравится.

– Созвонимся, – кивнул ему Сашка.

– До понедельника я планирую спать и жрать, – мрачно хохотнул Мирош и с этими словами выполз на улицу, чтобы в глаза ударило яркое апрельское солнце.

Становилось тепло. Сухо. Даже отчасти зелено.

«В самых лучших городах пахнет морем», – вспыхнуло в Ванькиной голове. Здесь пахнет речной водой, ряской и тиной. Выхлопами машин, уличной едой и неугасимой жаждой мчаться за будущим, которое обязательно радужнее прошлого.

Выходит, этот город не самый лучший. Выходит, он так и не научился в нем жить.

И может быть, правильнее и легче бы все обошлось, если бы два года назад Влад не нашел его лежащим ничком на лестнице в подъезде. Все бы уже закончилось.

Но он был трусом. Пять лет назад сбежал от того, чтобы объясниться с Полиной глаза в глаза, а не отделываться смс-кой. Теперь научился бегать от смерти – каждый раз, когда тянуло задвинуть на все и найти дозу, потому что проклятый мозг все еще помнил, каково это – быть под кайфом, он заставлял этот же мозг вспомнить, через что прошел в клинике, пока вычухивался до нормального облика.

Говорят, чтобы противостоять своим желаниям, нужно быть сильным. Но нужен еще и страх. Слишком сильный страх – недосказать. Самому главному человеку – недосказать самого важного. Даже если это уже не нужно, а все, что у него было самым важным, Полине он мог рассказать только в своей музыке.

Парадокс. Альбом-посвящение ей. От первой до последней строки. Каждой нотой – ей. И она пришла его играть. Неужели так и не поняла?

Иван приподнял воротник куртки, надел очки от солнца и двинулся в сквер, направившись по одной из его аллей к станции метро. Спустился в подземку. Сел в вагон в первом попавшемся направлении и доехал до конечной, оказавшись у черта на рогах, а именно – в Теремках.

Там он перешел на другую сторону и покатился обратно. Не снимая очков, не опуская воротника. Не находя возможности прекратить эту гонку с самим собой.

Рев поездов и гомон людей, битком заполнявших вагоны на станциях, заглушали все на свете. А еще здесь было прохладно и не светило солнце. Ему казалось, он и правда остывал.

Потому, когда парой часов спустя снова оказался в сквере возле «SmileStudio» – нужно же машину забрать – чувствовал себя если не умиротворенным, то, по крайней мере, значительно успокоившимся.

Мирош уже почти дошел до парковки, когда прострелило – он страшно, непреодолимо, отчаянно хочет послушать запись сегодняшней репетиции, если Вайсруб ее не снес – с него станется. И не потому что та представляла собой какую-то ценность. Она не представляла. Ни одного оконченного, сведенного варианта. А потому что было же что-то особенное в этих минутах, когда им было плевать, что все смотрят. И ему почему-то казалось, что снова живы Мирош и Зорина. Даже когда она давно уже никакая не Зорина.

Тяжело вздохнув, Иван взлетел по ступенькам крыльца, вошел в дверь и замер.

В мире, сотканном из чередования звуков и тишины, на него обрушилась музыка. Сперва едва слышная, но усиливающаяся с каждым шагом.

Остановиться бы. Но Мирош не мог не идти. Вся его жизнь – крестный ход.

Еще там, на лестнице, он позволил себе осознать: это фортепиано. Тарас, как и остальные, наверняка укатил сразу после репетиции, и потому вариантов уже не оставалось. Но их не было с самого начала. Этот бы здесь не сидел часами, когда все разошлись, сбежал бы первым.

И с каждым движением по узкому коридору до самой двери Мирош убеждал себя не вслушиваться. Не впускать эти звуки себя, не позволить накатывающей боли охватить тело и разум.

Не вышло.

Стоило замереть на мгновение у самого входа в зал, как долбануло и забилось внутри, в той дыре, которая от них осталась. Где еще могло биться, если не там? Эта песня родилась в той наполненности, которую он выдрал из себя силой. Никогда он не был лучше, чем в то короткое лето. Никогда он не был чище.

Тогда. И сейчас, в эту секунду, когда чуть слышно шевельнулись губы, напевая под музыку, звучавшую под ее пальцами:

Второе Рождество на берегу

Незамерзающего Понта

Звезда Царей над изгородью порта.

Его ладонь коснулась гладкой поверхности чуть приоткрытой двери, толкнула ее, и он шагнул внутрь. И если думал, что долбанула мелодия, то ошибался. Дух из него вышибла ее ровная тонкая спина за инструментом. И бегающие по клавишам руки с длинными подвижными пальцами. Когда-то он заводился от одной мысли об этих пальцах.

Полет.

А он сам поймал себя в этом полете в одну секунду, когда понял, что прошел к своему привычному месту и взялся за гриф гитары. Глубоко вдохнул. И его музыка присоединилась к ее.

На короткий миг, не слышный обычному уху, рояль замолчал. Но тут же зазвучал снова. Не поднимая головы, лишь продолжая касаться клавиш пальцами, так же как пять лет назад и чуть иначе, Полина продолжала играть мелодию – то немногое, что оставалось у них общего. А может быть единственное.

Сейчас он уже не пел. Петь не хотел, сил на это не осталось. Он играл вместе с ней их лето и их жизнь – след в след, не останавливаясь, иначе, чем на записи, сделанной когда-то для мальчишек, когда они вдвоем попробовали создать что-то свое.

И только губы продолжали двигаться вместе с музыкой, неслышно, неуловимо.

И не могу сказать, что не могу

жить без тебя – поскольку я живу.

Как видно из бумаги. Существую;

глотаю пиво, пачкаю листву и

топчу траву.

Потом и губы перестали шевелиться. На единственное мгновение среди замерших в сиянии звезд их Вселенной он вдруг понял. Понял, почему она пришла. Нашел ответ на вопрос, который мучил его столько долгих, невыносимых, изнуряющих недель.

За-чем.

Зачем она здесь.

Все просто. Все всегда было просто. И искать не нужно – достаточно оглянуться за спину. Поля была за его спиной. Поля каждый день присутствовала в его жизни. Поля – вместо крыльев человечьих, пока он стоит у микрофона. Потому что иначе ей, ломая все на своем пути, приходить было незачем.

Это ее собственный рывок – отчаяния и безумия, знакомый ему каждым жестом.

У нее тоже оказалось на-все-гда.

Гитара замолчала. Иван обернулся к ней, и руки его безвольно свесились вдоль тела, в то время как кадык чуть подрагивал.

Полина тоже перестала играть, но головы не поднимала, продолжая сосредоточенно смотреть на клавиши.

– Прости меня, Поль, – хрипло попросил Иван.

Она ничего не ответила. Медленно закрыла крышку инструмента, поднялась из-за рояля и, не оглядываясь, вышла из студии.

Глава 8

* * *

Под забивающий людские разговоры и звуки утреннего пения бестолковых пичуг грохот прибывающего состава, Мирош вынырнул из двери перехода на перрон Киевского вокзала и стал оглядываться по сторонам. Ну и куда он мчится, этот дурацкий восьмой вагон? Нумерация с головы? С хвоста? Ни черта не расслышал.

Иван витиевато ругнулся и ломанулся вперед, пытаясь различить цифры с номером в стеклах окон.

Он проспал.

В том смысле, что не спал совсем, а потом – проспал, задремав под самое утро. Метался где-то в лабиринтах, похожих на извилины собственного мозга, стенки которого полыхают, и ни черта не мог выбраться. Так, не выбравшимся, и вошел в этот день – спасибо Карамбе, разбудил дурным воем, не дал совсем уж сплоховать. Ванька ненавидел не выполнять обещания. Его личный багаж невыполненного и без того был слишком тяжел. Чего утяжелять еще сильнее?

Поезд почти остановился. Мирош сделал последний рывок к выходу из нужного, сегодня – главного, восьмого вагона. И, откинув со лба отросшую челку, остановился, выдыхая после своей пробежки по вокзалу.

Мила вышла последней. Губы ее были сердито поджаты, а глаза скрывались за огромными черными стеклами очков. За этот месяц она, кажется, постарела еще сильнее. Или дело исключительно в хмурости?

Спустив ее чемодан на землю, Иван кое-как улыбнулся – изображать беспредельную радость от встречи с родительницей было лень. И поздоровался:

– Привет! Как добралась? – ни тебе поцелуя в щечку, ни объятий.

– Устала! – проворчала Мила. – Столько времени в замкнутом пространстве.

– В WOG-кафе еще не наливают? – ухмыльнулся Иван. – Ну, для расширения пространства отдельных пассажиров.

– Я, между прочим, на таблетках! – возмутилась мать.

– А чем ты их запиваешь? – еще шире улыбнулся он.

– Ты издеваешься? Ну конечно! – она пыталась изобразить трагизм. – Ты уверен, что я заслужила такое отношение.

– Ну прости, прости. Не удержался. Как самочувствие? Помогают твои таблетки?

– Нет.

– Я так и знал. Ладно, пошли. Покажу тебе твое новое жилье.

– Я думала… может, покажешь, как ты тут живешь…

Иван быстро взглянул на нее, потом растянул губы в улыбку. Уже совсем другую, не похожую на то, как он смеялся в самом начале. Взялся за ручку ее чемодана и перехватил сумку.

– Потом как-нибудь, – отозвался он. – Если тебе будет интересно.

– У тебя вечно все потом. Сбагришь меня – и забудешь. А с отцом наверняка общаешься! – ревниво заявила мать.

– Наверняка…

Бросив это единственное слово, он снова ломанулся через толпу к ступенькам в переход. Ее уловки ясно к чему вели. Любыми правдами и неправдами оказаться в его доме, а значит – при нем. Убивала сразу двух зайцев. В ее больной голове буйным цветом цвела теория, что так она в очередной раз сможет насолить бывшему мужу, который, скотина такая, все-таки бросил ее после стольких лет. И, кроме прочего, она научилась жалеть себя. Очень сильно себя жалеть и бояться за собственную шкуру. Сын, который нахер не был нужен ей всю ее бурную жизнь, вдруг резко понадобился после приступа стенокардии. Стакан воды на старости лет – классика жанра, хотя до старости запас времени имелся, если она не угробит себя раньше.

Но не поддаться иррациональному чувству «ура, я нужен маме!» было довольно непросто. Впрочем, в своей конуре он терпел только кота – и то с трудом.

Иван обернулся за спину, чтобы взглянуть, не отстает ли Мила. Она не отставала. Когда было надо, она умела проявлять и быстроту, и ловкость. Но все же износилась. Выцвела. Будто бы была не той женщиной в зеленом халатике в спальной шофера, которую он запихнул в ванну, чтобы заставить очухаться.

Машину Мирош припарковал у здания вокзала. Добравшись до нее сейчас, погрузил вещи в багажник, помог матери сесть. И, заводя двигатель, сообщил:

– Я нашел тебе подходящий лофт в новострое в Соломенском районе. Вокруг зелено и просторно. Как раз по тебе, чтобы не было чувства, что заперли.

Его самого Таранич когда-то давно всерьез запирала в собственном доме, борясь с наркотической зависимостью своими нетривиальными методами. Он-то как раз всякую зависимость отрицал в те времена. Но ей было до лампочки – лишь бы на сцену вышел чистый.

– И оставишь меня одну? А вдруг… – не договорила Мила.

– А вдруг – не получится. Нас ждет Анна Николаевна, мне ее Маринка нашла. Будет помогать тебе по хозяйству. Ну и все остальное. Я в любом случае послезавтра улетаю в Германию, поездка планируется длительная, потому придется тебе справляться пока под ее надзором. Заодно пройдешь обследование за это время. Вернусь – будем разбираться.

– Что ты забыл в той Германии, – буркнула Мила, но все же новость о некой Анне Николаевне оказалась важнее. – А она нормальная?

– Более чем! Десять лет проработала медсестрой в психушке!

– Ваня! – взвизгнула Мила.

– Шучу! – в голос заржал он. – Испугалась, да?

– Неумно, – вздохнула она и отвернулась к окну.

– Ну поздравляю, – его голос резко стал жестким, гораздо жестче, чем обычно, другим, чем она его знавала и в худшие времена. – Сын у тебя дебил, муж у тебя – козел. Жалко, дочки-проститутки нет. Полный комплект был бы. А теперь серьезно. Узна?ю, что бухаешь – верну обратно в Одессу и разбирайся сама. Финансово тоже больше помогать не буду. Ты сюда приехала лечиться и быть под присмотром – значит, лечись и будь. Сама за руль садиться не смей, куда надо – тебя отвезет Анна Николаевна. Она действительно десять лет работала в клинике, но в кардиологии… Еще она вкусно готовит и договориться с ней у тебя не получится. Я в любом случае плачу ей больше. Попробуешь выйти из-под контроля – результат тебе гарантирую тот же. Уедешь домой. Все понятно?

Мила как-то враз съежилась и поникла. К Ивану не поворачивалась, упрямо глядя в окно. Но, подумав, она разлепила губы и негромко сообщила:

– Мне все понятно.

Согласие ее значило немного. Настроение, по синусоиде зашкаливающее из депрессивного в радостно-повышенное, принуждало творить подчас необъяснимые вещи и давать невыполнимые обещания. Иван с некоторым сожалением глянул на мать и вернулся к дороге.

Дурацкое чувство обиды не менее иррациональное, чем «ура, я нужен маме!», задергалось узлом в горле. Ее покладистость – не принятие помощи, а страх потерять тот уровень жизни, к которому она привыкла. Подобные обещания когда-то она давала и отцу, но совсем по другим причинам. А здесь – с самого начала все ясно. Отец был для нее всем. Даже сейчас. Ваня – лишь источник существования.

«Источник существования» махнул головой и проговорил, подслащивая пилюлю:

– Я тебе на счет денег кинул. Должно хватить до моего возвращения. С врачом тоже договорился – обследуют по высшему разряду. Может быть, придется недельку полежать в стационаре. Но Анна Николаевна о тебе позаботится, пока я не закончу свои дела. Если хочешь, буду звонить, чтобы не скучала.

– И без того одолжений выше крыши, – попыталась Мила проявить чудеса дипломатии.

– Как скажешь, – усмехнулся Иван с демонстративным облегчением. И въехал во двор элитной новостройки напротив Соломенского парка. – Приехали! – сообщил он матери.

Она вышла из машины и огляделась. Внешний вид жилого комплекса позволял предположить, что и квартиры домов будут такими же новыми и современными. Кинув взгляд на машины, припаркованные во дворе, она удовлетворенно кивнула и вдруг спросила совершенно невпопад:

– Ты не знаешь, отец один живет?

– С Лоркой, – совершенно серьезно ответил сын.

– Странно, – недоверчиво хмыкнула Мила.

– Ма, я его полтора года не видел, – устало пояснил Иван и выгрузил ее вещи из багажника. – Не дури давай, пойдем.

– Ну пойдем-пойдем, – согласилась она и потянулась за ним следом.

Анна Николаевна, симпатичная ухоженная женщина под сорок, с приятной ненавязчивой улыбкой встречала их на пороге квартиры. У нее был ключ от нового жилища матери. Иван арендовал его пока на полгода, но понимал, что, скорее всего, Мила переехала насовсем. Чем черт не шутит – может, ей и правда следовало сменить обстановку. И целую жизнь. Когда-то его спас Торонто.

В большие окна комнат заглядывало солнце, резвившееся на мебели и обоях шоколадного цвета. Здесь было просторно. Спокойно. И здесь не было чертова «алтаря», если мать не приволокла все с собой. Во всяком случае, сейчас, нетронутая, эта квартира Ивану нравилась. Запах травяного чая и выпечки усиливал это ощущение.

– Холодильник у тебя на ближайшее время затарен, но это вы сами разберетесь, – продолжал информировать Милу Мирош, кивая на «компаньонку». – Если что-то будет нужно – говори, пожалуйста. Я все сделаю. Что-то еще забыл?

Мила уволокла сына в сторону и заговорщицким тоном спросила:

– А если эта твоя, – кивнула она на Анну Николаевну, – надзирательница, будет со мной плохо обращаться?

– Ну телефон же я у тебя не забрал. Ноутбук, кстати, у тебя в комнате есть, интернет проведен. Звони – решим.

– Да? – Мила подумала и, наконец, сдалась. – Ну ладно. Клиника точно хорошая?

– Там немцы стажируются. Налажена программа обмена. Хочешь, найдем тебе какого-нибудь герра?

– Чтобы совсем избавиться?

– Я исключительно о твоем лечении, а ты о чем подумала?

– А что бы ни подумала – лишь бы избавиться!

Иван помолчал, глядя ей в глаза. Он от многого избавлялся. От отца. От здоровья. Даже от самого себя. У него в этом большой опыт.

– Знаешь, Мила, – наконец, разомкнул он сжавшиеся в нить губы, – для этого есть куда более простые способы.

– Ты хочешь поругаться? С родной матерью?

– Я хочу спокойно жить. Без взаимного выноса мозга.

– Вот и вали в свою Германию. Там тебе будет спокойно! – выкрикнула Мила.

Иван легко пожал плечами, развернулся и пошел к двери, напоследок махнув рукой Анне Николаевне. О том, что будет непросто, компаньонка была предупреждена. Оплата ее трудов соответствовала сложности поставленной задачи.

Но, дойдя до двери, Мирош остановился и снова взглянул на мать. Вопрос, который давно его мучил, с подросткового возраста, все-таки сорвался с губ. У Ваньки четырнадцатилетнего не сорвался. А этот здоровый лоб позволил себе, наконец, спросить:

– Не скажешь, а нафига ты меня вообще рожала? Тебе же тоже было бы проще…

Мила в замешательстве уставилась на сына, но быстро отвела глаза и с вызовом ответила:

– Ничего я тебе не скажу!

– А я скажу, – каждое слово падало с уст под оглушительный грохот сердца. – Он бы ушел от тебя еще тогда, сразу, если бы не я. Да?

– Я плохая, да? Я? Он – хороший? Что же ты с ним, таким хорошим, полтора года не виделся?

– Поэтому, – мрачно улыбнулся Иван и вышел из комнаты.

Вызвал лифт. Спустился вниз в кабинке, ограничивающей всякую возможность крушить стены. И выскочил на улицу, сбежав по ступенькам с крыльца.

Каждый раз он считал, что перегорело, и каждый раз ошибался. Оно не могло перегореть. Но и фитилем, от которого последовал бы взрыв, не было. Тлело себе – годами. И он тлел, не сгорая до конца.

Больно, но терпимо – знавал Иван в своей жизни и посильнее боль, давно научившись с нею справляться.

Так и сейчас – все, как всегда. До того времени, как доехал до дому, Мирош отключил ту часть собственного сознания, которая все еще была четырнадцатилетним сыном алкашки. Нервы действительно ни к черту, но с ними разговор короткий. Газануть по окружной сколько надо и на скорости переключиться в другой режим.

Карамбу еле отыскал. Черный уродец спрятался под кровать, откуда выкуривать его пришлось шваброй. Да, в его квартире была швабра, и Ванька даже знал, где она находится. С тех пор, как у него появился кот. Каким-то местом, не иначе тем, что под хвостом, зверь всегда чувствовал, что хозяин намерен сбагрить его на несколько дней либо знакомым, либо вообще в гостиницу для животных. Конкретно сейчас Иван замыслил второе, а значит – совсем недоброе.

Карамба вырывался, выдирался, дрался, как лев, жутко расцарапал Мирошу запястья, наплевав на то, что это запястья фронтмена одной из самых популярных отечественных рок-групп, и чуть не расцарапал еще и рожу, которая в данном случае была ценным товаром. Но, в общем-то, коту-то что?

Когда его запихивали в переноску, он изображал корчащегося в судорогах умирающего. Но все эти спектакли Иван знал наизусть. За полгода их совместного проживания на одной жилой площади обоим хватило приключений.

– Может, бабу тебе найти, хоть подобреешь? – ржал Иван, забираясь обратно в машину вместе со своим питомцем. – Говорят, все добреют!

Впрочем, отдать бедолагу, потрепанного жизнью, на растерзание Миле было бы еще менее гуманно, чем тащить его в «Зверополис». Радиоведущие радостно бормотали что-то про погоду, обещая чудеса чудесные в ближайшие дни, а потом погнали один за другим музыкальные треки. К этому Иван прислушивался – скорее по привычке. Даже спустя столько лет всеобщего обожания что-то в нем в тревоге замирало: поставят что-то из «Меты» или нет?

Несколько групп-однодневок – на «Роксе» миксовали свежак и старые хиты. «Volens-nolens» – из последнего. То, что делал с ними Тарасик. Пожалуй, сейчас они – намба ван. «Мета» несколько уступила им позиции, но Мирош отдавал себе отчет в том, что сам виноват. И знал, что они обязательно вернутся на свое первое место. Вопрос времени и не больше.

Вайсруба перебила «Девочка…» Ну да, конечно, как без нее? Будто ничего другого нет.

Не студийная – живая запись. «День стадионов» – так обозвали субботнюю программу на радио, периодически вставляя отрывки из концертов.

– Заткнись! – в очередной раз рыкнул Мирош вновь разбушевавшемуся коту, делая звук погромче. Карамба рвался из переноски, расшатывая собственное равновесие на заднем сидении. При этом опять начинал покрикивать.

«А в столице одиннадцать часов…» – защебетала барышня из динамиков. И Иван перевел дыхание. До обеда еще дохрена. Зорина, которая Штофель, в пути. И, скорее всего, с бывшим еще не встретилась. Наверное, подъезжает. Вопрос только, как добирается. Машиной или поездом.

Если последним, можно было бы хоть расписание на сайте железной дороги проверить и попробовать угадать номер рейса. А вот представлять себе Польку на кофейном Инфинити мчащейся по трассе Киев-Одесса Иван даже не хотел. Вообще блондинка за рулем – это противоестественно и не факт, что не противозаконно. Там же все гоняют, как сумасшедшие, по этой трассе. А она? Она гоняет?

Иван понятия не имел, какой она водитель. Права у нее и раньше были, а за руль она не рвалась. Он до черта о ней сегодняшней не знал и не имел права знать.

Мирош сжал зубы и подъехал к зданию, где размещалась гостиница.

– Я забыл, где живу – я до черта привык к отелям, но я помню, как ты напоследок меня любила, – отстраненно проговорил он, повернулся к Карамбе, такому же, как сам, бесприютному, и добавил: – судьба у нас с тобой такая.

Затем вытащил переноску на свет божий, усиленно прогоняя настойчиво крутящиеся в голове мысли о том, что можно рискнуть и попробовать ей позвонить. В анкете, которая до сих пор лежала у него дома все это время, номер был. Можно же?

После вчерашнего? После достигнутого в один миг понимания, почему она пришла к нему снова? После спутанного, тугого, крепкого клубка чувств, который зародился в нем? Он ведь и правда не знал, что чувствует. Боль – потому что ей больно. Безысходность – потому что выхода из этого нет. Затравленность – потому что все еще продолжал его искать, бродя внутри себя, как в параллельной реальности. Сколько их было – его реальностей? И сколько будет? Отчаяние – потому что всего, что он натворил, простить нельзя. Она не простит, даже если когда-нибудь, не дай бог, узнает правду. И странное, дикое, ненормальное облегчение – она его не забыла! Она его помнит! Он все еще нужен ей! Такое по силе облегчение, что крышу рвало.

И он снова утопал. Ему снова становилось нечем дышать. А внутри него – жар и холод разом, в одной точке не давали ему ни мгновения покоя.

Кота Иван «сдал» быстро. Мог бы и завтра, но завтра еще собраться, а этот день он под завязку забивал хлопотами, чтобы пореже глядеть на сорванную крышу и отвалившийся шпиль.

Спортзал, обед, осмотр парка на ВДНХ. Марина хотела стадион. Мироша устраивала площадка, где уже несколько лет проходил Atlas Weekend[1]. Но это потом. В конце. Вишенкой на торте. Пока еще оставалось место для полемики.

А потом, во второй половине дня, когда Иван в конце концов, добравшись до дома, гипнотизировал взглядом анкету с По?лиными контактами, телефон внезапно ожил – без предупреждения и без объявления войны.

Собственно, чем-то таким этот день и должен был увенчаться. Если он начался с родительницы, куда уж избежать разговора с родителем?

Звонил отец. А поводов не принять вызов Иван не нашел.

– Привет, – после некоторой паузы, проговорил он в трубку.

– Привет, – бодро поздоровался Дмитрий Иванович. – Как дела? Чем занят?

Вот оно ему надо, чем он занят?  Иван повел плечом и снова бросил взгляд на бумаги. Полина Дмитриевна Штофель. Дмитриевна! Татьяна Витальевна сентиментальна, не иначе.

– Дела нормально, ничем не занят, – отрапортовал он. – Вернее, собираюсь улетать послезавтра, по городу носился весь день.

– Представляю. Я тоже скоро улетаю.

– В отпуск или по работе?

– Да в общем-то… и то, и другое, – медленно проговорил отец. – Все вместе.

– Решил совместить? А мы пахать будем, – излишне весело посетовал Иван. И нет, это было не раздражение. Почти никогда не раздражение. Сожаление, пожалуй.

– Организм решил, что подошло время подумать о здоровье, – в тон ему сказал Дмитрий Иванович. – Полежу в клинике, обследуюсь. Пропишут мне курорты – буду отдыхать на законных основаниях.

– Не понял, – напрягся Мирош и выровнялся в кресле. – Что случилось?

– Ничего не случилось. Но местные лекари велят не шутить. Во избежание…

– Вы с Милой сдурели, – криво усмехнулся Иван, однако горечи в его голосе не слышалось, несмотря на то, что она сквозила в его усмешке. – То одна в больницу загремела, теперь ты. Колись, тоже стенокардия?

– У меня другая подруга, – рассмеялся отец. – Межпозвонковая грыжа. Но, говорят, тоже дама коварная.

– А-а-а… А куда едешь? Надолго?

– В Израиль решил, недельки на две.

– Если бы не запись, я бы к тебе приехал, – вдруг выпалил Ваня. Сам от себя не ожидал, понимая, что сказанное – не фигура речи. Он приехал бы. Вскрывшись, старые раны болели так сильно, что ничего уже не пугало. Прошлое медленно отступало, превращаясь в настоящее.

– Да не переживай! Вернемся из своих путешествий и встретимся, договорились?

– Обязательно. Па, точно ничего серьезного?

– Все нормально. Обычно, – заверил отец. – Сообразно возрасту.

– Ясно… – Иван прикрыл глаза, подбирая слова. Перед мысленным взором настойчиво мельтешили заглавные буквы Полькиной анкеты. А когда разлепил губы, брякнул: – Слушай, а по твоей линии никаких известных музыкантов не было?

– Не припомню… А что?

– Да так… – мрачно хохотнул он, – вопрос генетики… у нас с… с сестрой явно твоя кровь бурлит.

– Ты… – отец помолчал недолго. – Вы, вроде, в разных водоемах… бурлить должны.

– В разных, в разных… Но она же тоже… кажется… в музыке. Если не бросила.

– Не бросила.

– Мила интересуется, с кем ты живешь, – не к месту проговорил Иван.

– Этого я точно не изменю, – вздохнул Дмитрий Иванович.

– Я знаю. Я тоже.

– Ладно… Не буду больше мешать твоим сборам. Ты звони, как время будет.

– Ты не мешаешь… ты… грыжу свою лечи и возвращайся.

– Хо-ро-шо!

– До связи.

– Да. Береги себя.

– И ты.

Иван отключился и откинул голову на спинку кресла. Мучительное чувство вины захлестывало по самое горло. Вины и жгучей обиды, через которую он впервые за эти годы почувствовал себя готовым переступить.