Текст книги "Поскольку я живу (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Временами ей казалось, что все ее тело – это один сплошной ожог. Но травмированная кожа давно уже должна была зарасти, пусть уродливыми шрамами, пусть искривленными расплавленными очертаниями прежде четких линий. Пусть. Почему же ее – не заживала? Почему ей каждый день больно? Легче не становится, она просто привыкает к этому своему состоянию.
Иногда боль так пронзительна и так беспощадна, что нестерпимо хочется выкричать ее из себя, как если бы это было возможно. У нее до сих пор не нашлось средств борьбы с ней, кроме как игнорировать пораженное место. Но как игнорировать, когда поражена вся, от макушки до пяток?
Поля набрала мамин номер на исходе первой недели после того, как Ванины песни попали к ней в плэйлист. У нее был только один вопрос, который она хотела задать – так вышло, что никого не осталось, кто еще мог бы ответить.
Она не ждала привычной болтовни ни о чем – со времени их последней встречи Зорина-старшая, как и Полина, бродила по мелководью, опасаясь ступать на зыбкую почву их общего прошлого. По какому-то взаимному молчаливому согласию и мать, и дочь никогда не касались темы ее происхождения. Полька даже про письмо Ивана с результатами теста так и не рассказала. Сначала слишком злилась, потом, как ей показалось, оно перестало иметь значение.
А в тот вечер в начале октября ее повело. И вместо совсем нестрашных, безболезненных вопросов о том, как погода да как здоровье, она спросила страшное и болючее: «Что с ним было, когда он узнал? Ты же видела, да? Что с ним было тогда?»
Но она оказалась совсем не готова услышать ответ. В этом ответе больше не было избалованного капризного мальчика-мажора, поцелованного богом. В нем был двадцатилетний паренек, потерявший сознание от шока прямо на улице, лежащий под уколом успокоительного в квартире своего отца, потребовавший никогда и ничего не рассказывать ей, Полине. В ту, самую первую ночь, когда она сидела, завернувшись в одеяло в своей комнате, и не понимала, куда он мог так внезапно исчезнуть, перестав отвечать на звонки.
Он пытался защитить ее мир? Дать ему устоять? Тогда как его уже был разрушен до основания?
Полина бродила кругами над полученной информацией, тщась вникнуть в ее смысл. Иногда ей казалось, что еще немного, и она обязательно во всем разберется. Но как разобраться в том, что этот самый паренек предал ее? Ведь как ни крути, все, что он сделал, было предательством. Его и ее, их общего прошлого, того, что было у них на двоих, того, что она вопреки желаниям пять лет хранила в себе.
Не к месту вспоминала рассказ Фурсова и… злилась еще больше: он не только ее измучил, он самого себя чуть не отправил на тот свет!
Полина снова стала плохо спать, подчас не в силах уснуть, а подчас просыпаясь среди ночи, когда в ее голове раздавался голос Влада: «Два года назад я нашел Ваньку в подъезде его дома на полу в собственной блевотине и без признаков жизни».
От этого неизменно холодело в груди, и она чувствовала, что это даже не паника. Это накатывающий бешеной волной ужас, от которого липким потом покрывается тело и леденеют ладони. Два года назад. Два года. Два года его могло не быть, и тогда она вообще не узнала бы его правды. Его, а не материну или Дмитрия Ивановича Мирошниченко.
Но готова ли она сейчас узнавать?
К утру Полька сбрасывала наваждение и, зарядившись кофе, мнимо придающего ей бодрости, окуналась в круговерть собственных дней. Репетиции. Вечерние концерты. Редкие встречи с Лёлькой, немного более частые – с Петькой Олешко, потому что никто работу не отменял, а они по-прежнему катались. Неожиданное предложение от Марины Таранич – она хотела стать ее агентом. И свой сдержанный отказ. Ей и без того было чем заняться. Вышедшие на нее представители Эльбской филармонии. Сомнения. Сомнения. Обязательные ежедневные прогулки с Лёнькой, на которые она каким-то немыслимым образом выкраивала часы в своем бешеном расписании. И понимание, что только он удерживает ее наплаву. Иначе давно уже ушла бы на дно.
Но в ноябре сын уехал к отцу, а она снова осталась одна.
И в первый же день своего вновь обретенного одиночества сунулась в Инстаграм, на официальную страничку «Меты». Посты там были более-менее регулярны, но основная информация заключалась в том, что группа приостановила гастрольную деятельность. О записи какого бы то ни было альбома тоже речи не шло. Все это подавалось под соусом творческого отпуска и в сопровождении рекламы галереи, открытой… хоспадибожтымой!.. Кормилиным!
Чем занимались остальные ребята, по фотографиям определить было трудно. Там и без того все вперемешку. Фото со старых репетиций, на некоторых была сама Полька. Фото с концерта в «Олимпийском». И там уже ее было не меньше, чем Ваньки. Даже кадр, на котором они оказались вместе, наличествовал. Этот волчок носился вокруг нее, как угорелый, как тогда в Затоке. Но она заставила себя отключить рецепторы, неизменно встававшие на дыбы, когда он оказывался в непосредственной близости. Это просто работа. Он всего лишь работает. Работа у него такая. Лицедей.
Ее самовнушение даже иногда срабатывало, но ровно до тех пор, пока не вспоминала то, что знала и раньше: на сцене Иван себя отпускал. Стоп-краны ему срывало. Ровно так же, как и ей, когда она оказывалась за клавишами.
Среди снимков, опубликованных в Инсте, нашелся и один, который все же прояснял, куда делся Ванька, почему тот, кто всегда готов был ей объяснять «долго и сложно», вот уже два месяца как куда-то запропастился.
Все оказалось не долго и не сложно. Он уехал в Торонто, в свою консерваторию, доучиваться. Об этом сообщалось под фото, на котором Иван позировал на фоне набережной Онтарио. Стоял, опершись на парапет, в своей трилби, в которой иногда рассекал по Киеву, в светло-голубой рубашке с закатанными рукавами, обнажавшими красивые крепкие руки в темном узоре татуировок, бородатый и широко улыбающийся. Загорелый – когда успел только? В августе казался бледным, как смерть. Из-за нее? Из-за нее ли? Сколько можно уже сомневаться?
Но если из-за нее, почему так легко развернулся и улетел за океан вместо того, чтобы, как тогда, в самом начале, не оставлять ее в покое до тех пор, пока не добьется своего?
Должно быть, ей стоило злиться еще и по этому поводу. Именно такие чувства она испытывала бы обязательно, если бы не прорезавшаяся вдруг откуда-то и ошарашившая ее непонятная, незнакомая ей гордость – за него, за все, чего он достиг, за все, к чему он стремился. И более всего – за то, что он вылез из помойной ямы, в которую окунулся с головой. По собственной вине. По собственной вине. По собственной.
Полина старалась повторять это достаточно часто, чтобы снова загнать себя в прежние рамки, в которых хорошие и плохие определялись исключительно по их поступкам. А Ванькины поступки были однозначны: чем бы ни руководствовался, он бросил ее, предал, солгал; что бы им ни двигало – а он сам подсел на наркотики, сам довел себя до клинической смерти и сам разрушал свое здоровье. И еще тогда, в Берлине, он не пощадил ее чувство собственного достоинства. Знал. Все знал и позволил ей делать то, что она делала.
Возможно, Поля сумела бы простить, если бы не ночь, когда пришла к нему – пьяная и сломленная. За такое – как простить?
Этого Полина не знала. Это походило на преграду, преодолеть которую невозможно. Слишком велика. Человеческих сил не хватит. Ее сил не хватит, они и так уж на исходе. Откуда в ноябре взяться силам?
И она, вчерашняя, отличалась от себя, сегодняшней, лишь тем, что теперь снова стала бродить по сети в поисках информации о «Мете». Личные страницы Ивана не обновлялись с августа. Он исчез. Опять.
«Порядочные карлсоны, если улетают, то обещают вернуться», – сердилась Полька, когда каждый следующий день не приносил ей новостей. И хватала из сети те крохи, что подчас просачивались.
До самой главной, самой оглушающей новости, появившейся одновременно в Инстаграме, на Фейсбуке и на их сайте. Группа «Мета» объявила о прекращении своего существования 15 ноября, не дожидаясь окончания года.
Полина ошалело смотрела на экран телефона и не верила глазам.
Самое важное, что у него есть. Самое важное, что у него есть. Что было у Ивана до нее, что было у Ивана после нее, что было частью его – нежно и трепетно взращенным чадом. Его продолжением. Тем, что он сохранил даже после того, как… «умер».
И вот теперь «Мета» прекратила свое существование.
Полину уже не во сне, а при свете дня, при ясном сознании охватил тот липкий ужас, что по?том катился по спине и заставлял холодеть руки. Что он обрывал? Что Иван этим обрывал? Что доказывал? Зачем ломал самого себя?
Или она ничего не понимала?
Как давно она ничего о нем не понимала?
15 ноября «Меты» не стало.
Вот где дикость.
Полина двинула пальцем влево по экрану телефона. Директ. Написать ему в Директ? Что она может ему написать? «Ты совсем оборзел, Мирош?»
А он и не Мирош вовсе.
Иван носит чужое имя, как и она – чужое. «Твое – я отнял». Идиот! Поля всего лишь говорила о фамилии бывшего мужа, которую не удосужилась сменить после развода, опасаясь, что перестанет быть узнаваемой. Что поделать, если Полина Штофель уже бренд. А менять паспорт, но оставлять фамилию псевдонимом – психом надо быть.
Но Иван же все воспринимал по-своему. Слишком остро, слишком болезненно. Его легкость и широкие улыбки напоказ никогда не соотносились с тем, кем он был. Даже в ту пору, когда они жили вместе, в нем уже зияла страшная рана, которую она разглядела, едва они случайно встретили Людмилу Мирошниченко в «Квадрате».
Ей никогда не забыть его взгляда в тот вечер. И ей никогда не забыть того, как он хрипел Миле: «Уходи», – в переговорном зале гостиницы после пощечины. И ведь это она его подвела и предала. Он умирал – а она не сказала ему правды, хотя в самом начале могла прекратить мучения собственного ребенка.
Так была ли у Вани мать? Не было же! Но тогда и деньги, переданные им… были ли эти деньги? Что она ему возвращала? Чей долг?
Полька всхлипнула, вдруг впервые задумавшись над тем, что это значит. У Ивана – никогда – ни черта – не было. Кроме «Меты» и нее.
Так что же он сейчас творил? За что наказывал себя? И что ей теперь делать, когда он улетел в Торонто и добровольно от всего отказался?
Тогда она еще не простила. Тогда она только стала на путь понимания его поступков, сматывая в плотный клубок все эти годы без него, но с ним, и впервые ощущая, что среди безумия и руин начинает находить покой. Впервые.
Но был один шаг, на который Полина смогла решиться уже в ту пору, каким бы диким он ни представлялся ей раньше. На следующий день после «похорон» группы «Мета» она отправилась в адвокатскую контору, чтобы получить консультацию о необходимом пакете документов для смены фамилии. Плевать. Если должно быть хоть что-то настоящее, то пусть хоть Зоринаегопотолке.
– Номер шесть! – донеслось до Полины сквозь едкий туман воспоминаний.
В последнее время она частенько попадала в него, едва оказавшись наедине со своими мыслями, словно вылетала в черную дыру из объективной реальности. И неважно, сколько людей ее окружает.
Роли никто из них уже не играл. Да и она сама давно поставила под сомнение личную значимость. Примерно с тех пор, как несколько месяцев назад Лёня совершенно серьезно заявил ей, что ему не нравится ее музыка. Она репетировала обожаемого Фастовским Дебюсси, а сын тяготел к «Девочке» в материном исполнении. Однажды она зачем-то показала ему эту песенку, и теперь все репетиции заканчивались ею, иначе Лёнька обижался. «Второе Рождество», к слову, ему тоже нравилось.
Забрав на кассе пакет со своим обожаемым кофе и поправив шарф, которым, как платком, прикрыла голову, она под раздающийся из динамиков голос Фрэнка Синатры и звонкие колокольчики открываемой ею двери, выбралась на улицу.
Метель закончилась, ветер угомонился, проказник. Лишь редкие снежинки в неспешном кружении опускались на землю. И в ушах по-прежнему тепло и уютно звучал The Christmas Waltz, который провожал ее на выходе из Кофейного домика. Ей и самой бы кружиться с этим снегом. Фее из пианино можно. Снежной королеве – тем паче. Но вместо этого Поля неспешно побрела к машине, оставленной в пятидесяти метрах от заведения.
В свете фонарей, витрин и рождественской иллюминации под ногами все искрилось и переливалось, и совершенно все равно, что работы коммунальщикам явно прибавилось, и наверняка ей самой предстоят не самые счастливые минуты в пробках, хотя до дома оставалось всего ничего. Серебристый снег устилал дороги, деревья и дома. Ровно четыре месяца без Ивана.
Она видела его последний раз 24 августа.
Сегодня 24 декабря.
Канун католического Рождества.
Она как-то выдержала без него пять лет, впав в летаргический сон. Четыре месяца сделались невыносимыми, наверное, потому что проснулась и снова стала собой.
День рождения в этом году Полина не отмечала. Не велика дата – двадцать семь. Она отбилась от посягательств на свою персону, отклонив все возможные предложения для праздника: от матери, которой больше не могла заново открыться и довериться, от коллег, что, в сущности, были ей безразличны, от Петра, таким образом ненавязчиво сглаживавшего ситуацию после их нелепого секса.
Полька личную территорию у всех отвоевала, забаррикадировалась в квартире, не отвечала на телефон, отмазавшись от знакомых и родных тем, что якобы укатила в теплые края. И единственный звонок, который она приняла, был звонком в Скайп от Леонида Штофеля. С ним они проболтали с полчаса, он долго пытался прочитать текст открытки, половину, видимо, заучив, а половину придумав самостоятельно, и показал ей подарок, который пообещал привезти в следующий приезд. Это был настольный стеклянный рояль ручной работы – с резными ножками и замысловато разукрашенной крышкой. Слишком круто для четырехлетнего Лёньки, не иначе отец надоумил. Тот всегда питал страсть к широким жестам.
Но Польке было приятно, а главное, это хоть на короткий срок отвлекло от неумолимого ожидания, которое стало вечным ее спутником – с новой силой и с прежней страстью она ждала Ивана. Ждала так, как не ждала когда-то свадьбы. Может, потому что в ту пору их расставания не длились дольше нескольких дней? Теперь уж не разберешь.
Но укладываясь спать накануне дня своего рождения, она, едва закрыв глаза, тут же распахнула их, уставившись в потолок с четко сформировавшейся мыслью: ей как воздух необходима весточка от него – какая угодно. Лишь бы знать, что все хорошо.
С самого утра Полина металась по комнатам, нигде не находя себе места. И старалась даже не анализировать причину этих метаний. Есть не могла совсем, лишь бросала злые взгляды то на телефон, то на компьютер.
Ну же! Где бы ты ни был! Что бы с тобой ни было! Звони! Скажи! Хоть слово скажи! Куда ты так навсегда пропал?
Она ведь знала, что сама прогнала. Знала, что поступила тогда правильно. Все знала.
Но не могла отделаться от раз за разом встававшей перед мысленным взором картинки, живо подброшенной воображением: Иван на больничной койке, только пришедший в себя, но явно еще невменяемый, шепчущий Фурсову: «Только Полине не говорите».
Сколько сама Поля ни встряхивала головой, чтобы сбросить это наваждение, донимавшее ее уже несколько дней, ничего не получалось.
Она измучилась вся. Измучились глаза, не видевшие Ивана так много времени. Измучились губы, не звавшие его по имени. Измучились руки, не прикасавшиеся к нему. А когда она начинала чувствовать, как измучилось сердце, бьющееся вдали от его сердца, то в очередной раз вскакивала с места и искала новое, куда можно приткнуться, чтобы ненадолго переключить внимание.
Ни книги, ни фильмы не спасали.
Не спасал рояль, к которому она подсаживалась несколько раз, потому что за что бы она ни взялась, приходила к тому, что играет что-то из альбома «Berlin. Re-entry». В кои-то веки музыка надолго не уводила ее прочь от действительности, а погружала в нее еще сильнее. В своей действительности Поля стояла у окна и вглядывалась в каждую безликую тень посреди серого ноября, бродившую по набережной. С высоты одиннадцатого этажа не различить ни лиц, ни стати. Но все ей казалось, что, если бы там, среди тех ненужных людей, был Ванька, она обязательно узнала бы его.
Вот только его не было.
И она начинала подсчитывать, который час может быть в Торонто. И, что еще хуже, бродила по сайтам авиакомпаний, чтобы разобраться в расписании рейсов.
Да, измучилась. Да, сломалась. Да, перестало иметь значение даже ее попранное достоинство. Она устала от того, что больно. Она устала испытывать тяжесть от вдохов и выдохов. И да, она пожалела о том, что не сумела простить.
Но можно ли что-то изменить, не прощая?
Ни строчки, ни слова, ни звука за столько времени. Может быть, она придумала себе несколько больше, чем было в действительности?
Нет. Не могла.
Тогда почему он молчит? Черт бы его подрал, почему он молчит столько времени, если так безумно нуждается в ней? Он не имеет права снова заставлять ее делать шаг. Довольно их проклятого альбома, довольно того, что было в Берлине! Довольно ее шагов! Она хочет его! Пусть заслужит, пусть вымолит, пусть заставит ее поверить!
Он же не делал ничего из того, в чем она нуждалась больше всего на свете. Для Полины не было бы большего подарка ко дню рождения, чем хоть мгновение возле Ивана, но он лишил ее себя даже сейчас. И это было нечестно с его стороны.
На исходе своего неудавшегося праздника, Поля всерьез думала о том, чтобы выпить снотворного и лечь спать. В конце концов, ее вымотало. Она сама себя вымотала бесконечным брожением по не такому уж гигантскому количеству квадратных метров. Вот только когда добралась до ящичка с лекарствами, висевшего в ее кухне, неожиданно абсолютную тишину квартиры вспорол, как нож вспарывает полотно, звук входящего сообщения электронной почты.
Телефона из рук она не выпускала.
А тут от неожиданности уронила на пол и несколько секунд во все глаза смотрела под ноги, прежде чем наклониться и поднять.
Какая-нибудь рассылка, не попавшая в спам. Какое-нибудь глупое письмо, сформированное автоматически, с информацией о скидках в честь дня ее рождения из магазина – наверняка любимого, иначе она не угодила бы в число постоянных клиентов. От всяческих дисконтов Полина принципиально отмахивалась – и без того сумка была перегружена разного рода чепухой. Либо администрация филармонии решила поздравить в электронке – эти что угодно могут.
Но уже собираясь опуститься на пол, чтобы, наконец, посмотреть на имя адресата, Поля Зорина, упрямо жившая в ней, знала точно: это Ванька, который не мог, просто не мог ни пройти мимо сейчас, ни написать то проклятое смс, разрушившее их жизнь. Тот Ванька, которого она знала, не мог.
И весь ужас в том, что он действительно не мог.
Он пережевал себя, чтобы смочь.
Пелена накрыла ее глаза, в ушах зазвенело, и Полина медленно сползла по стене, чтобы оказаться сидящей на теплом ламинате, уставившись на валявшуюся неподалеку трубку. Она послушно делала вдохи и выдохи, потому что того требовала физиология, но сама переместилась в другое измерение.
В этом измерении Ивану двадцать один год. И он собирается жениться на девушке, без которой не может жить, взаимности которой настойчиво добивался и которой уверенно говорил: «У нас это навсегда, не отвертимся». Он все знал раньше всех. И то, как сильно любит, и то, как сильно она станет любить его.
Того самого Ивана на самом пике счастья окунули в мерзкую правду, согласно которой он эту девушку терял. Навсегда. Без вариантов что-либо изменить. Ему оборвали жизнь в самом ее начале и довели до того, что он готов был с нею проститься. Все его последующие действия, все, что он вытворял со своим телом и со своей психикой впоследствии, кричали о том. И не нашлось ни единого человека, который смог бы тогда, сразу ему помочь. Справлялся он в одиночестве и кое-как, никого не подпуская к себе достаточно близко.
Каково это – быть палачом человека, которого любишь?
Полина в изнеможении откинула голову на стену и прикрыла глаза.
В голове мелкими болезненными вспышками проносились то глаза его, то искривленный рот, то вцепившиеся в нее руки в то мгновение, когда она его отталкивала от себя. Все это разом сливалось в общую картинку, которой она никогда не могла сложить, выхватывая из памяти только то, что не могло принести ей и ее стройной теории о предателе вреда.
Она оставила его, потому что ею двигала жажда наказать.
Он ее – потому что хотел защитить.
Они все хотели ее защитить. Родители, Штофель, Иван.
Но чья жертва была наибольшей?
Ване был двадцать один год, и его облили грязью. Ей он не хотел позволить испачкаться.
Ване было двадцать шесть, и он ночь просидел под ее дверью, когда она выла в подушку, продлевая свою агонию.
Бред.
Он любил ее и тогда, и теперь. И его ложь представлялась ему путем для ее спасения. И никто его не остановил. Ни один из «взрослых», оказавшихся свидетелями его падения. Ни отец, которому оказалось проще ни во что не лезть, ни Зорина-старшая, которой распятие чужого ребенка представлялось меньшей жертвой, чем распятие собственного. Ни Мила. Она могла одним словом все прекратить – и их боль, и их безумие. Но не захотела. Ей легче родного сына – в печь. Чтобы он расплачивался за то, что они все натворили четверть века назад.
И Ваня принял правила наступившей для него реальности. Разве он когда-то отказывался? Он всегда бросался в самую гущу, всегда стискивал зубы и делал то, что считал правильным, будь то работа в шоу-бизнесе, к которой никто из его близких не благоволил, или защита человека, которого он любил.
Он пять лет дал ей прожить в мнимом спокойствии, в то время как сам по-настоящему так и не пришел в себя. Не Полина ли свидетель того, как он слетел с катушек, когда до него дошло, что за конверт она ему вручила после его бессонной ночи под ее дверью?
Он думал, она слабее, он думал – она не справится. Справилась же. То, что он переживал годами, она постигла за несколько месяцев. Такая уж у нее доля. Он был прав во всем, просчитавшись в одном-единственном: она смогла жить с мыслью, что они брат и сестра. Возможно, потому что ей было не до безумия, у нее еще Лёнька. Маленький Лёнька – щит. А может быть, потому что не успела толком испугаться – слишком быстро всплыла правда. Она перемалывала в себе все это от силы месяц. Иван существовал так годами. Его поглотило, а ее нет. Но он всегда отдавался страстям полностью, со всеми потрохами. Он всегда был максималистом, человеком крайностей.
Но не за это ли она его любила?
Или просто любила, не вдаваясь в анализ, за что?
Нет вины человека в том, кем он является. А раз нет вины, то и прощать его тоже не за что.
Ваню – не за что прощать.
Кипятком подкатило к горлу. Заставило прийти в себя.
Полина раскрыла глаза и громко всхлипнула, чтобы не задохнуться, а потом поняла – ничего. Проходит. Некрасиво шмыгнула носом, подползла к телефону, медленно, будто опасаясь, взяла его в руки. Раскрыла приложение, больше всего на свете страшась того, что это не от него письмо, но точно зная, что если и нет – она сама ему напишет. Адрес электронной почты есть. Напишет. Обязательно напишет!
А потом снова услышала свой всхлип. И поняла, что ревет.
И ни единого слова. Ни строчки, ничего такого, за что она могла бы зацепиться, кроме вложенного аудиофайла.
Поля не давала себе времени, чтобы осознать случившееся и неслучившееся. Не мог он выпрыгнуть из трубки. Не фокусник.
Но волшебник, заколдовавший ее время, заставивший его замереть.
Палец скользнул по иконке файла. Скачать. Послушать. Застыть с удивленными глазами, осознавая, что именно он прислал.
Встать, пройти к столу. Автоматически нажать на кнопку электрочайника. Ночь ей снова предстоит бессонной. Сны теряются в серой мгле, когда в них начинает брезжить просвет. Ее забрезжил.
Мелодия, присланная ей, была совершенно точно новой, но первой же музыкальной фразой упиралась во фрагмент Ванькиного «Бродского». Всей разницы – отсутствие фортепианной партии. Это потом рисунок развивался во что-то другое, незнакомое. И переслушивая раз за разом, Полина снова и снова глотала подступающие слезы и не могла остановиться. Для нее. Это было написано для нее. История их первой встречи, чуть легкомысленные, но щемяще пронзительные звуки, в которых угадывались зима и метелица за окном вагона. То Рождество, которое подарило их друг другу – на горе и на самое большое счастье. Его первую улыбку, от которой у нее, продрогшего участника оркестра того далекого рейса, почему-то теплело на сердце.
Не было слов. Го?лоса Иван не использовал, но Поля сразу и точно слышала: вот здесь гитара – он. Его мозолистые красивые пальцы касаются этих струн. Незамысловато и ненавязчиво протянутый звук аккордеона – тоже он. Большого напора на инструмент не делает, мало с ним знаком, сноровки не имеет, но в качестве черновика – неплохо. Для чистовой версии нужен будет настоящий аккордеонист, но Ванька найдет. А эта флейта – Полина невольно прыснула – точно-точно он. Но это у него получается. То ли годы карьеры пошли ему на пользу, то ли и правда – королевская консерватория Торонто с канадскими приват-монстрами.
Музыка лилась по комнате всю ночь. Очищая ее душу, вычерпывая до дна и наполняя заново. Звук ее персонального катарсиса. Звук – с зазором. Звук – раскрытая дверь. Звук – приглашение. Загляни, войди, будь.
Звук, в котором совсем нет фортепианной партии, ставшей главной во «Втором Рождестве». Может, Ваня прав? Может, это и есть их второе рождество – пере-рождение, воз-рождение.
Но что бы это ни было, Полина чувствовала себя так, как когда-то в «Квадрате», когда он пригласил ее танцевать, а ей подумалось, что никто никогда ее не приглашал.
Потом были в ее жизни другие танцы с другими партнерами, но ни одного похожего. Ни разу.
Здесь, сейчас, снова – Ванька зовет ее, увлекает за собой, обнимает и ведет в несмелых, но бесконечно нежных движениях. Тот самый Ванька и несравнимо другой – ничто и ни для кого не проходит бесследно. Их ранам все же суждено зарасти. Превратиться в грубые шрамы. Но и со шрамами люди живут. Приняв свое тело таким, как есть, от них не страдаешь.
Иван – ее шрам. Ее искромсанный, наскоро зашитый шрам.
Полина заснула лишь под утро, надев наушники и поставив мелодию на повтор. Ей ничего не снилось. Она не летела, не падала, не грезила. Они спала крепко и спокойно впервые за долгие месяцы. Без успокоительных и без снотворного.
Еще два дня после этого неспешно и робко она позволяла себе молчать и привыкать к тому, что будет с ним «танцевать». Глушила кофе и объедалась сладким, ходила на репетиции, отыграла сольный концерт, получила приглашение выступить на телевидении. И все это время будто проживала не одну жизнь, а две. Причем настоящей была та, где у нее из наушников играла мелодия, в которой не было фортепианной партии.
На третий день она затарилась покупками. Сварила целый кофейник любимого напитка. И с самого обеда и до глубокой ночи засела за клавиши, подбирая Ванину мелодию, все сильнее импровизируя и, осмелев, выводя свою партию на первый план. Ни на что не отвлекалась, кроме короткого двухчасового сна. И на следующий день, который был выходным, продолжила шлифовать детали до тех пор, пока не почувствовала удовлетворения от того, что получилось в итоге.
А потом… засобиралась на свидание.
Ей казалось, на то, чтобы перерыть свой собственный платяной шкаф, понадобилась целая вечность. Не шкаф, а двери в Нарнию. В конце концов, перемерив половину гардероба, выбрала приталенное мятное платье из мягкой шерсти – достаточно простое, чтобы не считаться праздничным, но и не вполне обычное – с разрезом по ноге и игривым бантиком под грудью. В таком она вполне могла прийти с работы и сесть записываться – не хватало еще, чтобы он думал, будто она наряжалась! Даже если это так и есть.
С волосами она провозилась долго, крутила их и так, и эдак, то поднимая в замысловатую прическу, то распуская по плечам. В итоге они оказались заплетены в простую косу – что тоже выглядело как нечто бытовое, что могло быть в ее повседневной жизни.
Легкий, почти незаметный макияж.
И улыбка – пусть нервная, но главным украшением, не сходившим с лица, сколько она ни пыталась стереть ее, спрятать за мнимой серьезностью.
Нет, легко не было. Было еще тяжелее, чем в марте, когда шла на прослушивание. Тогда Полина совсем не волновалась. Тогда она была собрана и спокойна. Тогда ощущала себя машиной, которой поставили задачу, и она следовала четкому алгоритму для того, чтобы ее разрешить. А сейчас волновалась так, что подрагивала внутри себя, чувствовала холодок по позвоночнику и понимала, что никакой грим, тем более тот, что зовется «легким макияжем», не скроет красных пятнышек на ее щеках. Сигнальная лампочка. Вернулось откуда-то из прошлого, в котором она еще не умела изображать ту, кем не была.
И все же Поля упрямо шагала навстречу, зная, что в конечной точке ее ждет Иван.
Установила ноутбук на столе. Проверила, попадает ли в кадр рояль. И запустила рекордер.
Мелодия россыпью звуков полилась из-под ее пальцев, и в ней она оживала, возвращалась к себе, к существовавшей когда-то давно Поле Зориной, которую так никто из ее тела и не вытравил.
А когда закончила, за окном зашумел дождь, громко и как-то разом обрушившись на землю. По кому он плакал? По ним, счастливым? Застывшим во времени и в музыке, которая оставалась и по сей день. Может быть, любовь иссякнет тогда, когда иссякнут Ванины песни. Но то, что есть теперь, останется до конца времен.
Полина отправила ему файл в тот же вечер, как и он, безо всякой сопроводиловки, лишь немного обрезав в редакторе начало и конец, где включала и выключала запись. Остались только кадры с ней за роялем.
А потом она снова стала ждать, сама не понимая, чего именно ждет. Наверное, того же, что и те пять лет, когда в ее жизни Вани не было, – хоть звука, хоть строчки, хоть слова. И едва удерживая себя от того, чтобы не написать ему вновь, самой, все то, что недоговорила в их юности, все то, что он должен был знать о настоящем. Все то, что обязательно с ними случится.
Пусть только он вернется.
Пусть только он снова будет.
Она ничего не успела. Даже обдумать приветствие.
В ответ на ее письмо прилетело следующее – буквально через двадцать минут. И все на свете в этом письме ей заменил новый файл. И, разумеется, тоже аудио.
Сидя за ноутбуком ровно так, как бродила минутой ранее по квартире, представляя себе, что может ему написать, дрожащими пальцами Полина нажала кнопку «скачать», а после слушала следующую мелодию, понимая, что отпускает.
