Текст книги "Поскольку я живу (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Глава 14
* * *
Остаток ночи был ужасным, и спасало лишь то, что запись в этот день была назначена не с самого утра. Иногда Полина проваливалась в тяжелый сон, выныривая из него, когда ее бросало в жар и кожа покрывалась испариной. А потом начинался озноб, она тянула на себя второе одеяло, сворачиваясь под ним в клубок, чтобы сохранить тепло, выходящее из тела.
Проснулась с рассветом. Голова была как в тумане. Первым делом протопала в душ, тщательно избегая зеркала – смутно представляла себе свой внешний вид и пока видеть его не желала. Чем дольше стояла под струями теплой воды, тем быстрее уходила тревога, наполнившая ее за ночь, и приходило осознание того, что все кончено. Навсегда. Дурацкое слово. Безнадежное. Любое «навсегда» лишает всякой надежды. Вариативность не для тех, у кого «навсегда». Ей было знакомо это и раньше, но еще никогда она не относилась к этому так бесстрастно.
Теперь Полина смотрела на свою жизнь словно со стороны, дальнейшее ей представлялось ясным и определенным. Закончится запись альбома, они наконец смогут уехать домой. И на несколько месяцев к ней вернется ее прежняя жизнь. По контракту она должна принять участие еще в одном концерте, но об этом Полина решила подумать в Киеве. Посоветоваться с кем-то из юристов, есть ли у нее возможность отказаться.
Здесь и сейчас она твердо решила лишь одно – она должна поставить точку в том, что было – или не было? – между ней и Иваном, мальчиком из сплоченной дружной семьи Мирошниченко.
Все становится проще, когда решение принято. Любое действие диктуется уже им, а не желаниями.
Как ранней весной, когда она приняла решение идти на чертово прослушивание в новый проект «Меты».
Полина чувствовала себя абсолютно спокойной, пока приводила себя в порядок. Чуть ярче макияж, чтобы скрыть бледность и неожиданно обнаруженные несколько морщинок у глаз, волосы, собранные в хвост, джинсы и однотонная футболка, тонкий хлопковый шарф вокруг шеи. И браслет – из тонких золотистых кожаных ремешков, в плетении которых затерялись крошечные ракушки и кулон в виде крыльев с гравировкой «М.З.»
Но прежде чем выйти из номера, сделать последний шаг, Полина долго стояла у окна, впуская в легкие прохладный утренний воздух. Она слушала звуки города, раздающиеся вокруг нее, и думала о том, что обязательно сегодня вечером пойдет гулять, а не станет торчать в номере, воображая, чем в это же самое время может быть занят Мирош. Какая ей, в сущности, разница?
Никакой!
Досчитать до тридцати, сделать вдох и переступить порог. С тем чтобы через несколько минут оказаться с чашкой кофе на огромном мягком диване в холле у лифта, в ожидании солнцеликого рок-музыканта, который сегодня тоже должен работать в студии.
Сидеть ей пришлось на удивление долго. Он не вышел к завтраку, когда остальные своевременно потянулись в гостиничный ресторан в дружном порыве заправиться энергией для предстоящего дня. И сейчас можно было усомниться в том, что он был на пробежке в свою обычную раннюю рань – хотя не пропустил до этого ни одной. Потому что, когда дверь лифта в очередной раз раскрылась спустя минут сорок ее безучастного ожидания, он явно был готов к выходу на улицу – то есть в студию: трилби, надвинутая на самый лоб, сразу под ней – очки от солнца, скрывавшие глаза. Куртка в руках, на плечи не накинута. Обнаженные короткими рукавами футболки руки – любуйся теперь, наконец. Сложный полинезийский узор контрастными черными линиями набитый на кожу.
Сразу от лифта, не заметив ее, он направился к выходу из отеля.
– Иван! – окликнула его Полина.
И он остановился в то же мгновение, будто напоролся на невидимую преграду. Прошло несколько мгновений, прежде чем Мирош обернулся к дивану. Снял очки и направился к ней. А когда дошел – рядом не сел, всем видом давая понять, что торопится.
Она поднялась к нему сама.
– Знаешь, я подумала… тебе нужнее будет, – она достала из сумки конверт. – Пригодится заплатить кому-нибудь еще за услуги. Открытка, извини, другая. Но в следующий раз найди что-то винтажное. Ангелочки – это пошло.
Полина сунула конверт ему в руки. Он автоматически принял. Пальцы скользнули по глянцевой поверхности поздравительного картона свадебной тематики. Но он не видел картинки. Видел только ее белоснежное запястье, увитое узором голубых вен и окольцованное браслетом. Его браслетом. Она сохранила?
– Что это? – хрипло выдохнул он, вопреки собственным установкам сегодня не говорить ей ни слова.
– Деньги, – пожала она плечами и, развернувшись, выскочила из холла гостиницы на улицу, где свежий воздух больно ударил в лицо.
А потом так, будто за ней гонятся черти, понеслась по улице – через парк, через высокую лестницу с пандусом. Через прохожих мимо нее и через яркую зелень травы и листвы цветущего мая.
Минут через десять Полина была уже в студии. Кормилин ржал с Жорой, рядом с ними кружила Рита. Тарас, как всегда, заявится за пару минут до назначенного времени. Геллер негромко общался с Мариной. Творческая идиллия. Полина поздоровалась и прошла к роялю.
Заставляла думать себя о чем угодно, но не о встрече в холле. Она поставила точку. Свою.
И теперь что-то наигрывала, потерявшись во времени, слышала, как пришел Комогоров. Но очнулась, когда в студии стало шумно. Подняла глаза. У дверей стоял Иван, а перед ним пышущая возмущением Таранич.
Чему она возмущалась, было и не слышно. Но если взглянуть на часы, становилось ясно. Студия, оплачиваемая по часам, простаивала вне графика уже двадцать минут. Впервые за все то время, что они работали над альбомом, Мирош опоздал. И только сейчас, в ярком освещении этой комнаты с большими окнами, отделанной коричневым лакированным деревом, она позволила себе разглядеть его лицо, с которого были сдернуты очки.
Оно было серым и осунувшимся. Будто бы не спал целую вечность. И болезненные круги под его глазами только подтверждали эту догадку. Сжал зубы – она отчетливо это видела. Под кожей ходили желваки, и то и дело по горлу прокатывалась сглатываемая слюна. Вот только раздраженности или злости в нем, вопреки всему ею надуманному, она сейчас совсем не видела. Он покорно кивал Марине и молчал. Только один раз раскрыл рот. И не надо быть семи пядей во лбу и уметь читать по губам, чтобы различить в их движениях его сдержанное «Хо-ро-шо». Будто бы почти голос услышала.
Потом Мирош прошел в студию, помалкивая.
– Ну, раз мы, наконец, все здесь, – весело проговорил Геллер по-английски, с небольшим акцентом и явно намереваясь разрядить обстановку, – предлагаю для начала прогнать песню полностью, как она звучала бы на концерте. Живости добавим. Если не получится – будем записывать частями. Идет?
Народ согласно загудел. Мирош, будто прилипший к своему месту, просто надел наушники. Теперь он стоял впереди, спиной к Полине, и его лица она видеть не могла. Видела только напряженную спину.
Начинали с синтезатора с электрическим звуком, за которым орудовал сейчас Тарас. Потом подключалась ее фортепианная партия. Потом оркестр. Потом голос.
И этот голос запел, отрабатывая на чистой механике свой текст.
В старом доме
Среди лестниц
твой льдистый взгляд.
Потерялся навек и тут уж его не найти.
Незнакомец,
Предвестник чужих утрат
Напророчил в подъезде
Конец и начало пути.
Красный снег – он все валит
Среди черных плах и корон.
Воздух крошится пеплом
От холода наших тел.
Целый век – запах гари.
Горел – стало быть, крещён…
И, так и не допев до конца второго же куплета, голос сорвался и замолк. Впервые в жизни на глазах у Полины Иван дал петуха.
Она озадаченно посмотрела на его спину, мало что ей объяснявшую. Потом обвела взглядом ребят из «Меты». Инструменты замолчали. Фурсов зримо напрягся. Впрочем, Комогоров с Кормилиным застыли тоже. И что-то такое было в их лицах, что насторожило ее сразу. Будто все эти трое разом испугались чего-то неизвестного ей.
Мирош на секунду опустил голову, потом поднял ее снова и негромко сказал:
– Извините. Давайте сначала.
Геллер из своей комнаты кивнул и, махнув, подал знак.
Синтезатор. Фортепиано. Оркестр.
Его ладони, вцепившиеся в микрофон у основания.
И вместо того, чтобы начать сначала, как собирался, Ванька запел куплет из середины:
И рассвет
Изрежет ножом печаль.
И польется горячая
Алая горькая кровь.
Звезды встретят смерть,
С восторгом вглядевшись вдаль.
Там, где мы, новобрачные,
Земную отыщем юдоль.
Теперь он не сорвался. Теперь он просто замолчал. Замолчал, уткнувшись лбом в микрофон, и от стенок комнаты отразился глухой звук удара. Инструменты заткнулись быстрее, чем в прошлый раз. На несколько секунд все замерли.
А потом Мирош сдернул с себя наушники и, ни слова не произнося, помчался на выход. Полина так и не видела его лица. Видела только спину, за единственное мгновение скрывшуюся за дверью.
– Иван! – раздался вскрик Фурсы. И он, бросив гитару Комогорову, рванул за Ванькой, одновременно с этим, среди всеобщего гомона Полина различила жуткий, тяжелый голос Рыбы-молота:
– Если он опять под кайфом, я его грохну!
Полина вздрогнула, будто его уже убивали. Или ее саму. Она снова обвела ошалевшим взглядом всех присутствующих. Те выглядели едва ли менее огорошенными. Хуже всего – оставшиеся участники самой «Меты».
В этой давящей тишине поплыли минуты – долгие, мучительные, будто натягивавшие нервы вместо струн на гитарный гриф. До того момента, пока в студию не вернулся растерянный Фурсов.
– Я не догнал его, – едва ворочая губами, сообщил он. – Этот придурок сразу в машину сиганул и уехал.
– Позволять ему прокат было дерьмовой идеей, – пробурчала в ответ Таранич.
– Так а чего? Мы ждем или… – медленно протянул Жора.
– Мы?! Ждем? – выпалила Рыба-молот, метнув на него хищный акулий взгляд. – Да хрен ему. Давайте, значит, отрабатывать по частям. Мартин, – она перешла на английский, – записываем партии?
Геллер, застывший в замешательстве, медленно кивнул. И предложил начать пока с виолончели, отправляя остальных на перекур. Когда они выбирались из помещения, По?лин слух уловил злой Маринкин шепот, продолжающий вещать уже Владу, будто бы тот был виноват, недоглядел, не успел вмешаться: «Единственное оправдание, которое я приму, – это если его драгоценная мамаша все-таки сдохла. Остальные причины – нихера не уважительные».
Полина с ужасом понимала, что все ее намерения оставаться равнодушной превращаются в прах. Вместо такого желанного покоя она чувствовала, как к горлу подкатывают паника и боль. И абсолютная уверенность, что чувствует она сейчас не только за себя. Где-то по берлинским улицам несется Ванька, и в его горле так же бьются паника и боль.
– Ты слышала, что она сказала? – догнав ее, забормотала «вторая скрипка», сунувшись к ней своей любопытной мордочкой. – Неужели правда?
– Тебе-то какое дело! – сердито проговорила Полина.
– Альбом же… – растерялась Рита.
– Переживаешь за гонорар?
– Ну ты-то чего?
– Да ничего, – отмахнулась Поля. – Прости, голова болит… спала плохо.
– Кто-то вообще не спал! – рявкнул нарисовавшийся возле нее Фурса и ухватил за локоть, потащив от остальных музыкантов, объяснив всего двумя словами: – Разговор есть!
– Рехнулся? – дернула она руку. – По-человечески разучился?
Он ее не отпустил. Только остановился. И она получила возможность лицезреть его растерянную и злую физиономию во всей ее сомнительной красе. Но сейчас понимала, что прячется за растерянностью и злостью. Страх. Жуткий неконтролируемый страх. Фурсов только подтвердил ее догадку, процедив сквозь зубы:
– Если с ним что-то случится… Господи, ну какого ж черта ты приперлась на это прослушивание!
– Каждый живет свою собственную жизнь, – огрызнулась Полька и снова дернулась. – Отпусти меня!
На этот раз Влад послушался. Пальцы отцепил. Даже руки вверх поднял в извечном жесте капитуляции.
– Ты дашь мне полчаса?
– И ты, в конце концов, оставишь меня в покое и прекратишь обвинять во всех смертных грехах?
– Я буду очень стараться.
Полина согласно кивнула. Влад перевел дыхание.
– Пойдем, – позвал он. – Тут бирхаус рядом есть, мы с Ванькой заглядывали пару раз. Не хочу при посторонних, – и он кивнул на заметно притихшую и прислушивающуюся Риту чуть поодаль. Остальные явно были заняты чем-то своим, но вполне понятным. Выходка Мироша явно никого равнодушным не оставила – стоило вслушаться, и ясно было, что все разговоры о нем.
– Идем, – она тоже глянула на Риту. От нее избавиться хотелось определенно.
Пивнушка и правда находилась рядом. Совсем немного не доходя до Постдамер платц. И из ее окошка, под которым они устроились на ярко-красном диванчике за таким же ярко-красным столом, хорошо виднелись глянцевые высотки площади.
Сделав заказ, Фурсов сцепил руки и, с видимым усилием пытаясь выглядеть сдержанным, уставился на эти самые здания, чтобы видимое стало реальным. Но у него это явно не получалось. И когда он заговорил, то стал смотреть на Полину в упор. Хотя и без неприкрытой враждебности.
– Не объяснишь мне, что у вас вчера произошло?
Полина подавила возмущение, рвущееся наружу, от его бесцеремонности и проговорила спокойно, насколько могла:
– С какой стати я должна тебе что-то объяснять?
– С такой, что я просил тебя не соваться! Ведь просил же! Еще тогда, в марте, когда ты пришла на прослушивание, я знал, чем все закончится. И уговаривал тебя не лезть. Ты со мной не согласилась – и это твое право. А Ванька держался все это время. Черт! У него так хорошо все получалось! А сегодня ни с того ни с сего как с катушек слетел! Ровно через несколько часов после того, как я засек его под твоим номером! Реально, с какой стати я спрашиваю!
– Где ты его засек? – переспросила Полина.
– Под дверью у тебя, Штофель! В четыре утра! Нормально, вообще?
Полина вздрогнула и отвернулась. Сглотнула, вдруг ясно увидев перед глазами Ванину фигуру у ее номера. Но этого не должно было быть. Выгонять ее, чтобы торчать под дверью?
Бред!
– Я его туда не приглашала, – мрачно сказала она.
– Да я как-то догадался! – сердито выплюнул Фурса и замолчал, снова уставившись в окно.
Им принесли пиво. Поставили по бокалу перед каждым. Но кто там на то пиво смотрел? Владу отчаянно хотелось курить, и он шарил глазами по столу в поисках пепельницы. Но долбаные фрицы защищали своих сограждан от вреда сигаретного дыма. Во всяком случае, в стенах этого бирхауса.
Он снова с тоской глянул на Полину и заговорил:
– Я не знаю, что у вас случилось. Он никогда не рассказывал. Просто однажды у него будто предохранители сгорели. Если сейчас с ним будет то же самое, я тебя придушу, ясно? Я его уже однажды почти потерял, второй раз… не хочу.
– Знаешь что! – зашипела она, наклонившись к Владу через стол. – Я понятия не имею, от чего у него предохранители сгорели! Но не надо к этому приплетать меня! Это он загонял меня, как кролика на охоте. Это из-за него я рассталась с мужчиной, с которым встречалась год. Это он пришел в мой дом. Это он позвал меня замуж. И это он меня бросил за несколько дней до чертовой росписи, ничего не объяснив, и даже не счел нужным сказать мне об этом в глаза. Смелости сказать правду тебе, видимо, тоже не нашлось. Поэтому идите вы оба к черту!
– Чего?! – опешил Фурсов, буквально осев под ее взглядом.
– Ничего! – она откинулась обратно на спинку дивана. И разлепила губы, пытаясь говорить снова спокойно: – Влад, я не уйду из проекта, хотя бы потому, что вовсе не желаю подставлять ни его, ни всех вас.
– Да мне начхать на проект! – выпалил басист. – Я расскажу тебе одну вещь, ее никто не знает, даже пацаны. Только я, Таранич и его батя. Ты послушаешь?
– Скажи мне, кто твой друг… – хмыкнула Полина и сцепила на груди руки. – Пока своего не получите – не успокоитесь.
– Да, мы с ним зануды те еще, – Влад устало потер лицо ладонью. И все-таки потянулся к своему пиву, раздумывая, как начать и что он имеет право сказать, а что нет. Сдул пенку к краю, отхлебнул из бокала. Потом снова глянул на Полину: – Два года назад я нашел Ваньку в подъезде его дома на полу в собственной блевотине и без признаков жизни. Он не дышал, пульса не было, губы посинели. Хотя про губы – это я догадываюсь. Там всю морду кровью залило, он, наверное, когда с лестницы упал, хорошо носом приложился. В общем, я вызвал скорую, а сам… я пытался его откачать тогда сам. Как чувствовал, специально читал, наперед знал, что понадобится – с ним обязательно понадобится. Чтобы у тебя не было иллюзий – это был передоз в чистом виде. Ему потом вторую стадию наркозависимости поставили, когда лечить начали…
– Моих иллюзий давно не существует, не без его, кстати, помощи, – отозвалась Полина и упрямо выдохнула. – Все остальное – его проблемы.
– Хорошо. Я понимаю, – кивнул Влад. – В общем, он тогда… у него клиническая смерть была. Но он справился. Его вытащили. У нас горели контракты, гастроли, все дела… потом такие суммы неустоек платили. И кое-как вылезли. Ванька много беды наделал. Он три года играл с огнем, с тех пор, как вы расстались. Сейчас – это была его попытка как-то… не просто вернуться, а реабилитироваться, что ли. Он молчит, он с тех пор, как уехал в Торонто, в основном, молчит. А я знаю. У него чувство вины такое, что на всех хватит. Он ведь не учиться уезжал, все бросив, а в клинику. Его отец устроил, чтобы поменьше шума было, чтобы анонимно. Мы тогда через самое страшное прошли, я его похоронил почти, и Дмитрий Иванович тоже… Похрен на группу, Штофель. У меня лучший друг чуть не сдох от наркоты. Я ему искусственное дыхание делал, а сам хоронил уже. Раз за разом, при каждом вдохе – хоронил.
Она слушала его, опустив голову. Отказывалась верить, что Влад говорит об Иване. Тот Иван, которого она знала… он был другим. Он обещал ей. Впрочем, он обещал ей не только это.
А в висках продолжало долбить повторенное несколько раз: хоронил, хоронил, хоронил.
Ваньку? Ваньку?!
Полина медленно подняла глаза на Фурсова и проговорила:
– Чего ты хочешь?
– Я хочу, чтобы ты облегчила мне задачу – не создавать ему проблем. Сегодня… сегодня я не имею представления, где его искать. Черт подери, дежа вю какое-то. Он тогда тоже сбежал, Поль. Мы его сутками искали. И знаешь, что он попросил, когда только-только пришел в себя? В реанимации еще, под капельницей, едва с того света. Это только я знаю, я никому не говорил…
Она молчала, не отводя от него глаз.
– Он попросил тебе не рассказывать.
Переключатель в ней щелкнул.
– До конца записи я перееду в другую гостиницу, – негромко проговорила Полина, очень по-деловому, будто подводила черту. – В Киев вернусь другим самолетом. Что еще я могу сделать?
– Я не знаю, Штофель. Правда… Разве что, закрыть собой амбразуру, когда Рыба-молот начнет его расчленять… если он появится. Хотя эта амбразура пожизненно моя.
– Я поняла.
– Злишься?
– Ну что ты, я просто в эйфории от того, что, оказывается, это я виновата во всем, везде и перед всеми.
– Если это он тебя бросил, то ты не виновата. Он все – сам. Только я с Ванькой всю жизнь, я в это не верю, Штофель.
– У тебя всегда есть шанс спросить у него самого.
– Это если я найду его живым и по возможности здоровым.
– Так ищи! – вспылила Полина. – А ты воспитываешь меня!
– Черт, – Фурсов мрачно, но уже почти беззлобно, с долей обреченности усмехнулся. – Вот как он на тебя, такую язву, повелся, а?
– Вероятно, поэтому он от меня и свалил, – в тон ему пробормотала Поля.
Влад хохотнул. Допил пиво одним махом и сказал:
– Ладно. Я Маринку предупредил, что Ваньку ищу. А ты возвращайся. Тебе сегодня с Комогоровым лабать на пару.
Полина послушно поднялась и вышла из бирхауса.
А в студии, механически отрабатывая партии вместе с Тарасом, как ни пыталась, не могла не думать о том, что услышала от Фурсова. Растерянность охватила все ее мысли. В голове все еще не укладывалось. И с тем, что Иван ее бросил, совсем не сходилось. Она понятия не имела, что все это значит, и как ей быть дальше, и где сейчас может быть Иван. И возвращалась в исходную точку: что все это значит. Злилась, снова злилась, как пять лет назад, потому что он опять ее бросил. И сходила с ума в этом замкнутом круге. Она бродила в нем на поводке, который был в руках у Ваньки. Всегда, даже когда была ему не нужна.
Глава 15
* * *
Нужна была правда. Наверное, с самого начала нужна была правда. Ей и ему.
А он заврался. Врать, что не любишь, – дело неблагодарное. Особенно, когда ни разу так и не сказал этого вслух. Он ведь, и правда, так и не произнес своими губами такое необходимое ей, чтобы жить: «Полина, я тебя не люблю».
Он вообще не говорил. Отделался смс-кой.
Из него никудышный лгун, никудышный актер, никудышный мужик. Ни на что не способный и ни на что не пригодный. Поступки – половинчатые. Принятые решения – ломаются от ветра. Обещаниями подтереться можно. Ради чего?
Ради того, чтобы сейчас сидеть на скамье в Тиргартенском парке возле крошечного прудика и рассматривать таблички на деревьях с их номерами. Эта нумерация выглядела и смешно, и жутко. Людей считать запретили нашивками на пижамах, но понавешали табличек на стволы. Жуть.
Иван закрыл глаза, отвлекаясь от мельтешащих перед ними цифр и ветвей, ставших свидетелями вспышки безумия на его лице. Что угодно, лишь бы отвлечься. Что на свете угодно – лишь бы не думать.
Там, выше по Хофегераллее есть еще лужайка для нудистов. Тоже забавно. Обнаженная плоть среди стволов с табличками. Параллельная реальность.
А он что-то хотел. Вспомнить бы что. Пульсация в висках не утихала, мешая выдохнуть. В каждом ударе По?линым голосом: «Деньги. Деньги. Деньги. День-ги».
Какие нахрен деньги? Те, что у него в кармане лежат. Зачем ему ее деньги? Что она вообще хотела этим сказать? Ведь в студии показалось, что понял, почему же сейчас вернуть это понимание не может? Таблички чертовы сбили? Да нет, это сам табличками сбивал.
Поймал он себя шарящим в кармане куртки, чтобы достать гладкий белый картон, а вместо него наткнулся на телефон. А здорово было бы – как тогда, на одесском вокзале, зашвырнуть его в урну, да тут и урны нет. Лес есть, а урны нет. В пруд, что ли, выбросить с конвертом вместе?
Иван тупо уставился на черный экран. У телефонов, кстати, тоже есть серийные номера. И у домов. Не посчитаны только люди и, наверное, птицы, если не в красной книге. А такого дерьма, как он сам, вполне хватает. Еще и само размножается, сажать, выхаживать не надо. Любить не надо. Ни черта не надо. Хочешь жить – живи. Выживай как-нибудь.
А любить – не надо.
Даже ребенка своего любить не надо. Кто-то не любит. Поля не любит. Не только Поля не любит.
Он негромко рассмеялся и разблокировал экран. Дошло! Надо же мамочке позвонить. Давно не звонил. Обиделась.
Мать отозвалась довольно резво – быстро и весело.
– Ты все-таки обо мне вспомнил! – удивительно молодо прощебетала она.
– А тебя хрен забудешь, – ответил он, с удивлением обнаруживая, что у него-то язык заплетается. И голос звучит как будто сквозь эти пять лет. – Ты как? Как сердце? Ничего не жмет?
– По-разному бывает.
– А у меня жмет, мам. – Не Мила. Мама. Он так с детства ее не называл.
– Сердце? – с удивлением уточнила она, не обратив внимания. – Ну какое в твоем возрасте может быть сердце! Не выдумывай.
– Ма, а ты сколько Поле Зориной денег тогда дала?
Долгую минуту было тихо, как в склепе.
– Да я… я уж и не помню, – слегка заикаясь, проговорила Мила. – Давно…
– Да? Жалко. А то я не знаю, может, она мне с доплатой вернула. Мне бы точно знать… Не вспомнишь?
– Она вернула? И что сказала? Вот же дрянь! Вся в мать.
– Ничего не сказала, ма. Она ничего мне не сказала, слышишь? Успокойся. Она не говорила.
– А зачем она вообще к тебе приходила? – Мила сыпала вопросами. – Что она от тебя хочет? Ей муженька ее мало?
– А ты же знала про нее и про меня, да? – не слушая мать, Мирош снова вглядывался в табличку на дереве. Четырехзначное число. Только далеко, цифр не видно. – Тебе папа сказал. Иначе ты бы не пошла.
– Конечно, знала. И ты мне еще спасибо скажи, что я тебя от этой дряни избавила, – заговорила Мила в свойственной ей манере хозяйки жизни. – Она же за положением твоим охотилась, как ты не понимаешь! Обе они такие, эти Зорины. Только и знают, что язык денег.
– Из-ба-ви-ла… Ма, а я сам же избавился… Зачем было… зачем добивать?
– Что сам? Ну что ты сам? Сам! Так же, как и отец – сам… Таких не добьешь. Ей разве что-то сделалось? Деньги она вернула! – хмыкнула мать.
Ему почему-то казалось, что она, произнося свой текст – играет заученную роль. Ей плевать на его реплики. Они не взаимодействуют. Пять лет назад она стала По?линым палачом. Наряду с ним. Но была еще человеком. Теперь совсем ничего не осталось, только ничем не прикрытая пустота, на самом дне которой до сих пор черным морем плещется…:
– … ненависть, – да и та обмельчала.
– Что? – запнулась мать.
– Не-на-висть, – по слогам повторил сын. – За что ты так со мной? Ненавидишь же…
– Не говори глупостей, – деланно возмутилась она. – Ты просто не понимаешь. Вот будут у тебя свои дети…
– За что ты так меня не-на-ви-дишь, ма? – повторил он тверже.
– Хватит! Хочешь довести меня до приступа? Не знаешь, как избавиться? Недолго ждать осталось, не переживай.
– За что ты меня ненавидишь! – заорал в телефон Иван. – Ненавидишь же! За что?!
– Когда закончишь истерить – перезвони, – сказала Мила и отключилась.
Истерить… Кажется, это уже даже не истерика. Кажется, он окончательно потерял контроль над собой, потому что иначе как объяснить то, что так и сидит на этой чертовой лавке, не отнимая трубки от уха и повторяя раз за разом: «За что? За что? За что?»
Некому было ему сейчас сказать: «Не надо».
И это так страшно, когда некому сказать. И смешно. Почти как таблички на деревьях.
А ему хотелось рвать на себе волосы, лишь бы только все это закончилось. Что именно? Он и сам не знал. Но лишь бы прошло. Маленькому ребенку на ранку дуют, приговаривая: «Сейчас пройдет. Прошло? А если поцеловать? Прошло? Видишь, прошло же».
Но он не маленький ребенок. У него не ранка. У него в телефоне мать, которая совершила зло, растоптав Полину, потому что переступить через него оказалось легче легкого. У него в неведомых далях отец, который всегда, все его детство, всю его юность, всю его жизнь самоустранялся от решения проблем. У него в студии женщина, которую он смертельно обидел и которая никогда его не простит.
И снова детское желание. Нет, не чтобы подули на ранку, не прижаться лбом к маминому плечу, чтобы она гладила по волосам. Не пироги Веры Генриховны, не чертова собака, которую, кроме него, никто не хотел! Ничего такого. У него единственное желание – написать Поле еще одно смс. Последнее, наверное, смс, которое она от него получит: «Я не передавал тебе денег».
Только Мирош знал, что не сделает этого. Мудачьё не оправдывается. Мудачьё вообще не оглядывается назад. В этом твоя стратегическая ошибка, Иван Дмитриевич. К тому же, твоя персональная Зорина, подаренная на Рождество, тебе уже не поверит. Зачем тревожить?
Потому утопить телефон в пруду – порыв вполне оправданный. Бесполезный агрегат. Все беды от него. Если бы не он, Ванька сказал бы ей тогда все прямо в глаза. Она не ждала бы. Она любила бы своего сына. Она жила бы со своим мужем. Она не приехала бы сюда. Она не пришла бы прошлой ночью. Она не вернула бы ему эти проклятые деньги!
И он ничего бы не знал. Ни о чем. Никогда.
Нет, первые минуты Мирош, и правда, не понимал, что происходит. Как этот кусок картона оказался в его руках – обжигая сразу же, с первого касания. Только потом, заглянув внутрь и увидев там несколько крупных купюр, Ваня ужаснулся. И, увы, не сразу тому, чему следовало. Сначала он вспомнил, как она, пьяная, босая, с шальными глазами обещала ему заплатить. Заплатила, выходит. Выходит, случившееся ночью – помнит.
Уродливая, горькая, разъедающая кожу истина дошла до него уже в студии, когда началась запись. Она прилила к голове на строчках «Напророчил в подъезде конец и начало пути». И дошло. Ночью – это был конец. Но когда-то случилось еще и начало. И смысл обрели пьяные, путаные По?лины излияния. Такой смысл, что он задохнулся уже на следующем куплете.
И когда песня полилась сначала, а он осознал, что поет вовсе не то, что нужно, будто бы вырвал из розетки собственное сознание. Хватит. Она стоит за его спиной, играет, видит его и по-прежнему мучительно любит. Она даже эти деньги в конверте тогда пережила, продолжая его любить. И значит, ничто и никогда не заставит ее забыть о нем.
Только вот как ему пережить наличие конверта в собственном кармане? Ни у кого нет плана – как?
Впрочем, один, плохонький, наличествовал у самого Мироша. Давно. Очень давно.
Анестетиком в чай. Обезболивающим в вену. Допингом, чтобы хотя бы попытаться двигаться.
Мозг помнил. Мозг не забывал ни на минуту. Мозгу все еще требовалось. Заходя в интернет, он вспоминал, на каких сайтах можно было сделать заказ. Оказываясь в клубах, он с первого взгляда определял, у кого можно разжиться дозой. Бродя по улицам, он оценивал местность с точки зрения, где могла бы располагаться закладка.
Все.
Эти.
Два.
Года.
Два года, пока был чистым.
Он привык. Правда привык. Научился игнорировать. Научился держать на задворках сознания. Научился каждый день напоминать себе, для чего это делает. Его бесконечно выбешивали ролики и статьи о том, как наркоман вышел в ремиссию, войдя в церковь. И вместе с тем понимал: каждый держится за то, за что может. Все эти долгие месяцы чистоты он держался за понимание, что слишком многим и многое задолжал, чтобы уйти.
Марине – денег.
Матери – заботы.
Фурсе – жизни.
Полине – любви.
А долги нужно отдавать. И он ставил галки. Одну за другой, чтобы было для чего подзадержаться по эту сторону.
Он действительно старался. Только сейчас вмиг растерял все, ради чего… Или оно сделалось неважным? Этого Иван не знал.
Вот то, что не помнит, где бросил машину – знал. А ради чего – не знал.
Впрочем, плевать. Всего-то и надо – отшагать в обратном направлении, откуда пришел. Найти чертову машину. Доехать до Герлицер-парка. И спуститься там в метро. Вряд ли что-то поменялось за эти годы – в прошлом именно там он разживался спидами, когда они участвовали в GBOB. Схему тоже подсказывал мозг, оценивший возможность получения новой – первой за столько времени – дозы как высокую.
Дальнейшее и правда было на автомате или полуавтомате. Мирош встал со скамейки и медленно побрел по парку в обратном направлении, пока не дошел до Ландвера, где и нашелся автомобиль, арендованный, кстати, с его денег. С кровных. Знал бы, что можно будет расплатиться из неожиданно полученных от Полины – знатно сэкономил бы. Эта мысль показалась ему тоже бесконечно смешной. Как считать деревья, пока идешь.
