Текст книги "Поскольку я живу (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Теперь его странным образом все веселило. Наверное, потому что истекали последние мгновения нормальной жизни, которая нихрена не нормальна. У наркомана ее просто не может быть. Да и длилось веселье лишь до тех пор, пока, оказавшись в салоне, он снова почувствовал, как уголок конверта в куртке уперся ему в бок. И, долбанув по рулю, рванул с места.
Двенадцать минут. Чтобы доехать до пункта назначения ему понадобилось двенадцать минут. Двенадцать минут паники и абсолютной боли от ощущения картона с деньгами под сердцем.
С тем же ощущением он спускался в Герлицер-Бангоф. При каждом шаге этот конверт терся о ткань. Он слышал. Ему было довольно, чтобы услышать среди голосов и шума прибывающих поездов. Всего лишь трение о куртку.
Взглядом выхватил несколько человек. Арабы. Здесь это почти всегда арабы или турки.
Еще группа людей – убитого вида, с пивом, прямо на ступеньках. Кто лежит, кто стоит. Сходку наркош он тоже определять умел. Но ему не к этим. Эти конченые, спят на ссаных матрасах и тащат все, что плохо лежит. Среди них кто подохнет – и заметят не сразу. Потому что похрен, кто там валяется. Это последний кордон. Там он уже побывал однажды.
Ванька не сразу сообразил, что к нему обращались. Он все глядел на сходку на лестнице. А когда повернул лицо, то дошло. У него сейчас глаза – конченые. Того, кому надо, видно тоже сразу.
Его видно.
Скрипящим голосом Мирош медленно спросил. Ему быстро ответили – с сильным акцентом, так, что трудно понять, но тут хоть на пальцах – ясно.
Расплачивался он из денег в конверте. Так ведь тоже долги раздают. А здесь – надолго хватит. 0,5 грамма – 20 евро. Мать Полине вручила значительно больше. Полина ему, надо думать, отдала до копейки.
Теперь же пальцы жег фенамин в крошечном шарике, скатанном из целлофана. Еще несколько таких шариков лежали в кармане, вместе с деньгами. Впервые в своей жизни Мирош взял весом. Может быть, и правда, потому что хотел прекратить все разом.
И снова машина. Дорога. Бег от себя нынешнего – к себе прежнему.
Того человека, что для Полины колотил из досок елку и дарил браслет с ракушками, который она сохранила, больше не существует. Он подох на Приморском бульваре пять лет назад.
Пора и этому честь знать. Мудаку, который ее бросил.
Мудаку, который все еще ее любил...
… он очнулся на незнакомой улице несколько часов спустя, продолжая раскатывать в пальцах шарик. Солнце уже садилось, заливая алым светом улицы. Стелилось огнем по домам, отражаясь в окнах. И скользило кровавыми лучами по лобовому стеклу автомобиля. Это солнце было страшным, но совсем не смешным. А ему самому все еще не хватало чаек, которые, безумицы, носились над морем после дождя, пока они с Зориной сидели на пледе, брошенном на мокрый песок у перевернутой вверх дном лодки. Ему не хватало нежных пальцев, выводивших узоры по его коже и зарывавшихся в волосы. И тихого шепота: «… если ты такой же идиот…»
Ничего у них не будет.
Ничего у них не было.
Ничего у них не могло быть.
Обречены они были уже в тот вечер.
Но как же счастливы они были! И как легко срывались с губ обещания – возможно, вместе с поцелуями.
А потом солнце погасло. И в тот вечер. И в этой действительности. И лишь с его уходом он смог заставить себя сунуть шарик обратно в карман и снова потянуться за телефоном.
– Влад, – проскрипел он в трубку, понимая, что голос пропал. Сорвал все-таки, когда орал матери о ненависти? Вроде, не так уж сильно орал…
– Ты где? – судорожно, без приветствия заговорил Фурсов. – Ванька!
– А черт его знает, – негромко рассмеялся Иван. – Записались?
– Наверное, не знаю. Таранич тебя искать отправила. Ванька… ты… ты как?
– Херово. Что бы ты сделал со штукой евро… ну вернее, уже девятьюстами двадцатью… а?
– Что сделал ты? – глухо спросил Влад.
– Восемьдесят сейчас выброшу. Куда остальное девать?
– Черт… Я не понимаю.
– Неважно… Забудь. Я чистый, Фурсов. Как в десятом классе.
– Жаль, что мы давно не там, – буркнул басист. – Твою ж мать, возвращайся! Маринка тебя придушит.
– Как только отыщу дорогу… И избавлюсь от восьмидесяти евро. А каково это – терпеть наркомана в друзьях?
– Давай обойдемся без твоих опытов еще и в этом направлении. Я тебе жучок вживлю, обещаю, – зло хохотнул Влад. – Короче, вызывай демона по имени Окей Гугл и дуй в отель.
– Да, я скоро буду… Влад! – позвал снова Ванька.
– Что?
– Харе Славку динамить.
– Да иди ты!
– Иду, иду.
Мирош отключился.
Звонки. Бесконечные звонки, определяющие будущее, как краткосрочное, так и на перспективу.
От целлофановых шариков с фенамином он отделался, выбросив их в первую попавшуюся урну поблизости. Окей Гуглом воспользовался тоже. И не важно, что, как и днем, на автомате. Сегодня он выстоял. В который уж раз.
Важно другое. Важно, что, поднявшись на свой девятый этаж, он спокойно дотопал не до собственного номера, а немного дальше – до По?линого. И, прислонившись к нему горячим лбом, думал о том, что все же цитрамон и витамины ни черта не помогают. Придется сбить завтра с Таранич таблетку парацетамола. Да и горячий чай совсем не повредит.
Все это, несомненно, очень важно.
Но важнее всего то, что он не знал, что из 924-го номера госпожа Штофель съехала еще днем. И что в это самое мгновение он стоял, ткнувшись в дверь пустой комнаты.
Глава 16
* * *
– Устали? – Иван Мирош мягко улыбался, глядя в полный зал театра Соломеи Крушельницкой[1]. Задорно жмурился и периодически выдыхал в сторону. Виднеющаяся в расстегнутой наполовину рубашке грудь часто вздымалась. Еще бы – после выданных им кульбитов и не так задышишь. Никакого уважения к старинным стенам оперы.
– Ну, давайте выдыхать, – продолжил он и прошелся по сцене. Из того угла, в котором закончил предыдущую песню, до середины, к центру. – В общем, так. Из нового альбома… вы уж потерпи?те, пока не распробуете, да? Поте?рпите?
Зрители загудели. Мирош рассмеялся и обернулся за спину. К Жоре и Рите. Те наблюдали за происходящим с легкой долей ошалелости – два консерваторских воспитанника, игравших по филармониям страны. А здесь стены, вроде, привычные, но публика – не та. Иван подмигнул им и сделал руками знак отставить свои инструменты.
Потом снова оглянулся на зрительный зал. Когда он бывал в запале, как сейчас, выходило весело.
– Регулярно меня просят рассказать что-нибудь о том, почему мы выбираем для концертов те или иные песни, – снова заговорил Мирош. – Ну, хиты – понятно. А из новья – обычно подходим с опаской. Как воспримут, зайдет ли… Честно сказать, эту не собирались, но гулять – так гулять, да?
Зал отозвался разудалым «Да!».
– Отлично! Тогда я предлагаю двойной эксперимент. Играем то, чего не было в планах. Вернее, я играю. В записи эта песня звучит совсем иначе, – Мирош усмехнулся, отошел от микрофона, подхватил акустическую гитару, приготовленную для некоторых номеров. А оказавшись снова у стойки и присев на резво подставленный работниками сцены стул, опять обернулся за спину: – Фурса, не смотри на меня так! – дальше в очередной раз в зал: – Влад всегда нервничает, когда я берусь за гитару. Прямо не знаю, то ли настолько отвратительно справляюсь, то ли он боится, что я у него хлеб отберу.
– Он боится, что следующим ты отнимешь синтезатор у Тараса! – сообщил, наклонившись к своему микрофону, Влад. И Комогоров резко поднял взгляд от своих клавиш и покрутил головой по сторонам, будто только проснулся. Вышло потешно.
Мирош рассмеялся. Лучики из его глаз казались совсем весенними, хотя наконец-то воцарилось лето, позабытое в минувший холодный май.
– Вы с синтезатором можете спать спокойно! – и снова к зрителям: – В общем, из нового альбома. Без группы и оркестра – так, как сочинялось. Я.
Пальцы левой руки обхватили гриф. Правая – с нежностью опустилась на струны. Он взял первый аккорд. Сыграл вступление. И его голос полился по залу театра, отражаясь от стен и сходясь в единой точке у каждого – под солнечным сплетением, где зарождаются чувства.
В старом доме
Среди лестниц
твой льдистый взгляд.
Потерялся навек и тут уж его не найти.
Незнакомец,
Предвестник чужих утрат
Напророчил в подъезде
Конец и начало пути.
«Слушай, ты думаешь, на тебя управы нет? Найдется. Я тебе гарантирую, что найдется! Я Людмила Мирошниченко, и лучше бы ты сейчас заткнулся и делал, что говорят».
«Да хоть английская королева, у вас кредитная карта заблокирована, потому советую выметаться», – ответ звучит резко, но без агрессии. Всего лишь с обещанием вызвать охрану.
Столько времени прошло, а Мила никак не могла привыкнуть, что ее персона, в общем-то, всем давно уже по барабану. Мирошниченко – фамилия распространенная. Муж из политики ушел. И от нее ушел. Ото всех ушел.
И это то, чего она никогда ему не простит. Он ее бросил. Всю жизнь бросал, оставляя без своей любви, без своего тепла, без имени, без поддержки, без простого: «Все будет хорошо, Мил».
Только, лелея обиду и ненависть, она никогда не забывала, что сама все разрушила. Ни на минуту. Могла говорить что угодно, клясть за что угодно, умолять о чем угодно, но всегда знала – если бы она свои утраченные иллюзии засунула в собственную задницу и нашла хоть один сдерживающий фактор для собственной вышедшей из берегов боли, то, возможно, когда-нибудь Мирошниченко все-таки полюбил бы ее.
Стоило просто жить с имеющимся, а она не сумела.
Но что у нее имелось-то?
Сын – которого она не хотела и который тоже ее послал? Великое счастье! Ей будто бы жизнь подменили этим ребенком.
Даже сегодня.
Выбравшись из бара, Мила достала телефон и набрала его номер. Выслушав полагающееся количество звонков и сообразив, что он не думает брать трубку, всхлипнула и уставилась на экран. Значит, все. Здесь тоже стена.
Карта заблокирована. Анна Николаевна в качестве цербера – отозвана. Квартира оплачена еще на четыре месяца, после чего Мила, вероятно, вернется в Одессу. А возможно, и раньше. И будет там выть в своих четырех стенах.
Все, что у нее осталось – это присланный Иваном в конце мая конверт с одной тысячей евро. И она прекрасно понимала, что это за деньги, и знала, для чего он их ей вернул.
Можно было сунуться в обменник, перевести их в отечественную валюту, и тогда этих денег хватит, чтобы швырнуть в рожу наглому бармену. Даже нетрезвая, Мила знала, что на этом поставит свою собственную окончательную точку.
Впрочем, в столь позднее время обменники уже не работают. И окончательная точка – у нее в гостиной, на журнальном столике. Среди разложенных Диминых фотографий. Его и ее. Среди их несуществующей жизни.
Много лет и по сей день он – единственный, за кого она пьет и о ком она плачет.
Красный снег – он все валит
Среди черных плах и корон.
Воздух крошится пеплом
От холода наших тел.
Целый век – запах гари.
Горел – стало быть, крещён.
Ну а лед без света
Чернеет, где месяц бел.
– Галка, собери мои вещи! – задыхаясь, выкрикнула Татьяна Витальевна, едва влетела в дом и подхватила ноутбук. Прибалдевшая кухарка у работающего телевизора поморгала блеклыми ресницами и, глядя на мечущуюся хозяйку, осторожно спросила:
– Какие вещи? Ты куда собралась? Сезон!
Сезон в самом деле в разгаре, и они готовились к пику, но Татьяна Витальевна лишь мотнула головой. Какой, к черту, сезон?!
– В Киев, к Польке.
– Чего? Мать, ну ты рехнулась!
Рехнулась? Рехнулась?! Таня застыла посреди комнаты с ополоумевшим лицом и подумала, что и впрямь же рехнулась. Потому что не могло этого быть. Не могла она видеть свою дочь рядом с Ваней на билборде под Одессой. Ну никак не могла!
И тот мальчик не мог. Тот, который вынудил их с Димой дать клятву, что никогда не скажут ей правды, не стал бы сейчас… Это же Ванька! Так как же вышло, что Полина оказалась на этом баннере? Чья шутка? Как оно вылезло?
В телевизоре передача сменилась блоком рекламы. И почти сразу, сходу: «Фантастическое возвращение легендарной группы «Мета»! 24 августа! Большой концерт с симфоническим оркестром на НСК «Олимпийский» при участии одной из известнейших пианисток страны Полины Штофель».
Зорина едва слышно всхлипнула и снова опустила глаза к ноутбуку. Билет. Ей надо купить билет на завтра – на любой поезд до Киева, она хоть на крыше поедет, только бы уехать! И еще ей надо, в конце концов, дозвониться до дочери. Та не брала трубку. Игнорировать бы не стала, но, возможно, телефон на беззвучном режиме, а еще… может, позвонить Диме? Куда звонить? За границу? Что он мог оттуда сделать?
– Полька опять с рокером своим связалась, – скупо обронила Таня, смахивая слезы с глаз и кивнув на экран телевизора обомлевшей Галке.
– Как это так? – осела на ближайшее кресло кухарка. – Ей что? Мужиков мало?!
– Выходит, что мало! – вскрикнула Таня. И с каким-то злорадным остервенением стала лупить по клавиатуре, вбивая в поисковик сайт «Укрзалізниці».
Очередной блок рекламы сменился выпуском новостей. Пока диктор в телевизоре болтал свою абракадабру, Тане удалось отхватить билет, но только на послезавтра. И она всерьез думала, не рвануть ли на машине, хотя никогда не ездила за рулем на такие расстояния.
Однако лицо, мелькнувшее с экрана, вдруг остановив время, заставило ее в очередной раз замереть и прилипнуть глазами к телевизору.
«Как стало известно, сегодня 28 июня в медицинском центре имени Сураски в Тель-Авиве на пятьдесят третьем году жизни скончался известный бизнесмен и политик Дмитрий Иванович Мирошниченко. Сообщается, что последние месяцы он боролся с онкологическим заболеванием. В начале девяностых Мирошниченко основал строительную компанию в Одессе, а впоследствии занял пост главы городской администрации. Последние годы, уйдя из сферы политики, вел закрытый образ жизни, избегая публичности. Многочисленные благотворительные проекты семьи Мирошниченко широко известны…»
Глядя на мелькающие кадры, Таня медленно закрывала крышку ноутбука. В ушах свистело, и она уже совсем не слышала слов, произносимых ведущей. В ее голове Дима раз за разом повторял: «Впереди еще много всего».
Впереди – там, где его не будет.
Там, где Поля все же нашла Ивана.
И рассвет
Изрежет ножом печаль.
И польется горячая
Алая горькая кровь.
Звезды встретят смерть,
С восторгом вглядевшись вдаль
Там, где мы, новобрачные,
Земную отыщем юдоль.
Голос Мироша лился по залу театра Соломеи Крушельницкой, отражаясь от стен и сходясь в единой точке у каждого – под солнечным сплетением, заставлявшем чувствовать.
Единственным человеком, чувствовать не желающим, здесь, среди этих людей была Полина. Собачонка на коротком поводке, который надела на себя сама и который не имела надежды хоть когда-нибудь снять. Смирилась. Теперь уже смирилась, бесконечно устав бороться – и за, и против.
Потому разрешала себе просто смотреть. Из ложи второго яруса – на Ивана, высвеченного лучами софитов. И странным образом отмечать, что впервые видит зал со стороны зрителей. А ведь ей приходилось несколько раз играть на сцене и этого театра.
Сколько их было, тех театров, где самой себе она казалась более настоящей, чем в жизни.
Странно.
Контракт, который Полина Штофель заключила под проект с «Метой», не предусматривал тура в поддержку нового альбома – здесь с ее партиями справлялся один Комогоров, они возили с собой только недостающие инструменты с прилагающимися к ним музыкантами. За ней оставался лишь единственный заключительный концерт в столице в полном составе всей симфонической части. Наверное, так дешевле. А может быть, элемент интриги об их романе – специально для СМИ, заглатывающих любую наживку, даже тухлую. Их фотографий в сети было валом. Не только из промо-фотосессии, но и из студий. Со всех афиш на Полину глядело ее собственное лицо возле Ивана. И про себя она отстраненно отмечала, что они по-прежнему хорошо смотрятся рядом. Она выглядела иначе, чем со Штофелем. Может быть, потому что любила. Все еще.
Реклама шла полным ходом. Клипы, отснятые в Берлине, мелькали на музыкальных каналах в прайм-тайм с завидной регулярностью. Ванькин мир затянул, как в воронку, но у нее была своя дверца, в которую удалось выйти – контракт. Один, последний, концерт. Все. Ее цель дожить. И пережить. И жить дальше.
Замерев в ожидании, дни она проводила в собственной квартире, твердя, что сейчас – настоящий отпуск. Когда еще получится? У окна смотрела на Днепр и заставляла себя радоваться, что не трясется в вагоне в очередной поездке.
Но ей, выросшей у моря, река никогда не могла его заменить. Как ни убеждай, как ни заставляй.
Похожими здесь были только одинокие чайки, кричащие, разрывая душу. До тех пор, пока она не сорвалась во Львов на этот концерт, чтобы сидеть теперь в зале среди восторженной толпы, замирать от звуков гитары и голоса. И гнать от себя воспоминания о почти сорванной записи, воплях Марины, переезде в другую гостиницу. И болезненном ощущении разочарования, с которым она научилась справляться, пока оно не накатывало с новой силой.
Пусть так. Пусть музыка, идущая из-под его мозолистых пальцев, лечит хотя бы здесь. Хотя бы немного. Пусть остается живым только его окрепший голос. Такой, как она помнила, и несравнимо другой. Пусть он, глядя сейчас в зал и не видя ее лица, заставляет болезненно сжиматься то место под солнечным сплетением, откуда идут все чувства, просто произнося под акустическую гитару:
А небу дай повод –
Оно верит в знамя и в крест.
И кто впереди –
тому перед ним отвечать.
Твоя улыбка – резон, чтобы я воскрес.
Но чтобы воскреснуть, положено умирать.
[1] Львовский национальный академический театр оперы и балета имени Соломеи Крушельницкой – театр оперы и балета во Львове, расположенный в историческом центре города и названный в честь известной украинской оперной певицы.
Глава 17
* * *
– Еще по пиву – и по номерам, – пробурчал Фурсов, комната которого оказалась местом сходки после концерта. Они традиционно отмечали, правда, в последнее время алкоголя в этих пиршествах становилось все меньше, а отоспаться хотелось все больше. Но разойтись совсем сразу – тоже никому не улыбалось. В прежние времена они и до утра просиживали вместе, чаще в каком-нибудь баре. А сейчас – проект высосал все силы. Хватало только на то, чтобы выпить по бутылке пива и разбредаться к себе, в места уединения и тишины.
– Это Владушка в Скайп к Пиранье рвется, – рассмеялся Мирош, отсалютовав полупустой бутылкой остальным.
– Владушка сам разберется, куда он рвется, – огрызнулся Влад. – Что это за выходка была с гитарой? Распугал наших симфонических лепреконов. Они не привыкли.
– Экспромт, – улыбнулся Ванька.
«Экспромт», – отозвался он сам пять лет назад, глядя на полупрофиль собственной персональной Зориной на фоне замызганного окошка вагона в начале того неповторимого лета, когда они были почти что вместе. Теперь у него совсем другие экспромты. Легкость ушла, как если бы ее и не существовало. Он уже не помнил легкости. Да они и были тогда совсем другими людьми. И любили совсем иначе.
Ванька сделал глоток из бутылки. И мысленно пожалел о том, что здесь и не закурить – сработает чертова пожарная автоматика.
– Вообще, мне понравилось, – подал голос Тарас. – Вышло так… с душой. Можешь запомнить фишку на будущее, делать иногда. Ну, когда решишь, что дальше.
– Я бы вообще записал эту тему просто с гитарой, без инструментов, – согласился с ним ударник.
– Если бы еще горло не болело… – пожал Ванька плечами. Ангину, подхваченную в Берлине, он так и не долечил. Временами становилось лучше, а временами хуже. До гнойной дело не дошло пока, но и с этими приколами хорошего мало. Спасался спреями с лидокаином перед концертами. Собственно, и последнюю неделю записывался так же – сперва обезболивая и забивая на остальные симптомы.
Времени болеть у него не было. Вообще ни на что времени не было. Встанут с утра. И домой, в Киев. Там пресс-конференция. Потом Харьков-Мариуполь-Запорожье-Варшава-Рига-Кёльн-Киев.
Он дышать не успевал, но это к лучшему – можно сделать вид, что ничего не изменилось. И что он робот, которому и не нужен-то этот воздух. В него словно забили программу, по которой он перекачивал насосом кровь по венам, ел, иногда спал, и когда надо – говорил на камеры то, что велят. Просыпался настоящий Иван только на сцене. Лишь там он снова позволял себе жить. Другой жизнью, параллельной оставленной в Берлине. Но все же с оглядкой, непрерывной оглядкой – иметь возможность петь эти песни и не иметь больше ничего, кроме них, – уже много. Достаточно просто вспомнить, что едва ли когда он мог рассчитывать на нечто большее.
Но это большее он, не прося о том, получил у судьбы. Большее – в знании, что любим. И от этого ни черта не стало лучше. Хуже – пожалуй.
– Будешь забивать, совсем без голоса останешься, – проворчал Фурсов.
– Ну, не отменять же тур, – отмахнулся Иван. Он и так им однажды уже чуть будущее не отменил. Довольно. Вывезет, как сможет, потом уйдет в закат. Главное было расплатиться с долгами и позволить ребятам отправиться в свободное плавание. Свой уход он предчувствовал давно. Сейчас предчувствие обострилось.
Впрочем, несколько концертов тура отменить все же пришлось вопреки всему.
Мирош вошел в свой номер, когда не было еще и полуночи. Достал телефон. Включил его – всегда выключал в день концерта, начиная с генеральной репетиции и до конца дня. Но будильник-то поставить надо, чтобы не проспать.
Оставил трубу на тумбочке, направился в душ, но не успел и до порога дойти, как посыпались сообщения, а потом заиграла мелодия вызова, определяющая Таранич на максимальном расстоянии – через сотни километров. Она находилась в Киеве.
Ванька чертыхнулся и поплелся обратно, к кровати, желая раздолбать чудо-аппарат о стену. Но вместо этого принял звонок и буркнул в нее:
– Глаголь!
– Телефон давно выключен? – поинтересовалась Рыба-молот на удивление человеческим голосом.
– Что за контроль? – удивился Мирош. – А то ты не в курсе, что с обеда перед концертом до меня дозвониться нельзя?
– Не контроль… Твой отец умер, уже во всех новостях. Я тебе билет взяла из Львова. На мэйле… Сам справишься? – говорила, как всегда, по делу. Но было ясно, что переживает – сейчас именно за Ивана.
В больном горле пересохло моментально. Ванька так и застыл молча с телефоном, прижатым к уху. Но мозг пока отказывался воспринимать полученную информацию, а он изучал противоположную стену с так и приоткрытой дверью в ванную. Если бы не отреагировал на звонок, а ушел туда, мылся и до сих пор бы не ведал. О чем ведал, Господи?!
– Как умер? – выдавил он из себя.
– Он болел… Ты знал?
– Нет! Когда?
– Сегодня, Вань…
Сегодня. Когда у него из колонок грохотала музыка, а он сам скакал по сцене, как ополоумевший, поймав свой собственный драйв без чертова допинга.
Иван медленно опустился на кровать, продолжая молчать и пытаясь понять. И ничего не понимал.
– Ва-а-ань! – позвала Марина. – Ванька! Справишься сам? Может, приехать? Или Фурсу возьми… Ва-а-ань!
– Ты… ты знаешь, чем болел? – хрипло спросил Мирош.
– Говорят, онкология.
– Бл*ть… Он же в Израиль собирался… грыжу лечить… Это там, он?..
– Да. В клинике, в Тель-Авиве.
– Грыжу… – раздался всхлип, и Ванька вдруг понял, что этот всхлипывающий звук – его го?лоса творение. Он прижал ладонь к груди и медленно растер кожу, под которой начинало жечь. Прочистил горло. И снова заговорил: – На который час билет?
– В полшестого из Львова на Киев. К обеду будешь там, – Марина помолчала и спросила: – Точно сам?
– Да. Сам. Только ты пацанам сообщи, я сейчас… сейчас душ приму и в аэропорт… Лучше там, чем тут, да?
– Хорошо, – согласилась Таранич. – Но если вдруг… позвони. Обязательно!
– Я справлюсь, Мариш… спасибо. За билет и вообще.
– О концертах не думай, я все улажу, – тянула время Таранич, будто бы прощупывая его издалека, видеть же не могла – хоть голос. – И… ты там осторожно.
– Мариш, я буду себя контролировать. Я обещаю.
– Ну хорошо. Давай. Звони в любое время!
Иван кивнул куда-то в сторону все той же приоткрытой двери ванной и попрощался. Из бутылки минералки, оставленной здесь же, на тумбочке, на утро, плеснул себе воды в стакан. Жадно осушил его, не чувствуя горла, которое еще недавно болело. От ангины и после концерта. И сидел, продолжая глядеть прямо перед собой, медленно свыкаясь с мыслью, что это он сейчас за папой поедет. За тем самым папой, который так и не дождался его…
Рот наполнил привкус крови. Мирош медленно провел языком по зубам с внутренней стороны и с удивлением констатировал, что так сильно закусил кожу, что поранил ее. Разжал челюсть. И рванул в душ. Мыться. Быстро. До боли растирая тело мочалкой, чтобы быть чистым. Чтобы смыть с себя накатывающую панику, на которую он не имел права.
Свежая футболка на тело. Грязную в рюкзак. Брюки, кроссовки. Документы. Деньги. Загрузить посадочный билет в приложение телефона. Зарядное устройство, ноутбук в сумку. Гитара, которую приволок за собой в гостиницу, а не отправил с остальными инструментами домой. Чертова гитара.
Ее он оставил на ресепшене, когда сдавал номер, вместе с запиской для Влада.
Потом была дорога в такси до аэропорта «Львов» им. Данила Галицкого. Изучение новостной ленты – не потому что важно было самому прочитать о случившемся, а ради того, чтобы знать, куда переть дальше, из аэропорта. Больница «Ихилов». Поисковик. Крупнейший израильский медицинский центр.
Начав задыхаться, он сам завел разговор с таксистом, лишь бы не молчать доро?гой. Про футбол и про аномально сырое лето. И про то, что по радио слишком много рекламы, а музыка стала фуфловой.
Ванька со всем соглашался. На дискуссии его выдержки не хватило бы. Но ему казалось, что если рядом есть человек, который что-то говорит, то можно и не думать.
Не думать о том, что первым, что он почувствовал, когда пришел в себя после клинической смерти, была ладонь отца в его ладони. Ладонь никогда его не предававшая и никогда не оставлявшая его одного. Это он оставлял и предавал. Вот сейчас, когда пел чертовы песни в день его смерти.
– Куда улетаете? – спросил его водила, не скрывая любопытства.
– В Тель-Авив.
– Отдыхать? – обрадовался таксист.
– Хоронить. Отца хоронить.
И снова спазм внутри, который не позволял заметить ошарашенный взгляд шофера, мелькнувший слишком быстро в отсветах фар со встречной полосы.
– О как… Бывает, конечно, – голос рядом теперь звучал растерянно.
На это Иван ответить уже не смог. За его спиной смыкалась глухая ночь, но и впереди просвета не было. Только редкие огни замершего в тишине древнего города.
Как-то отстраненно подумалось, что надо сообщить Миле. Но почему-то он был уверен, что рядом с собой отец ее видеть не хотел бы даже сейчас. Не хотел и Иван. Может быть, она уже знает. Может быть, те пропущенные звонки на его номер – об этом. Но даже звука ее голоса Ванька уже не выносил, обрубая все остававшиеся до сих пор связи.
Он дважды уходил от отца.
В проклятую ночь к Гапону, когда узнал правду о себе и Полине. Потому что не мог смириться с этой правдой, и впервые измену отца матери посчитал предательством настоящим, а не следствием безысходности с ней.
И когда попросил его уехать из Торонто, едва позволили выйти из клиники. Их разговор тогда пришиб обоих. Иван лишь сказал без лишних прелюдий: «Можно дальше я сам?» А папа ответил в свойственной ему сдержанной манере: «Тебе виднее, сынок». Так ответил, что стало ясно: он все понимает и никогда не станет навязывать свое присутствие или предъявлять счета. А ведь мог. За все те месяцы, что проторчал с ним в ХэлсКеа, ни о чем его не прося, а просто помогая не сойти с ума.
Но как бы там ни было, а на следующий день отец уехал… навсегда. Не на долгие полтора года, что они не виделись. А навсегда. Сегодня это навсегда.
В аэропорту людей пока было совсем мало, и до рейса еще часы. Но здесь, среди живых душ, а не в сконцентрировавшемся до осязаемого состояния одиночестве Иван бродил всю ночь. Там выпил кофе. Там залип на том, как шумное семейство заматывает чемодан в пленку. Там мужик укрылся пледом и прикорнул прямо на стуле. Там зажглось табло о начале регистрации.
А вот здесь целая кондитерская – нарядная и веселая. С яркими десертами на витрине и забавной девчонкой на кассе.
«Вкусно?»
«Очень».
«Хочу такое, как у тебя».
Иван понял, что сидит в зале ожидания, опершись локтями о колени, низко-низко опустив голову и вцепившись в собственные волосы пальцами. Рюкзак валялся под ногами. Стаканчик с кофе – рядом, на полу. Надо хоть до урны донести. Но в этот самый момент он вдруг отчетливо осознал, что он едет за отцом, которого нет. Что туда он мчится к нему для того, чтобы навсегда оставить в прошлом. От этого осознания – эмоции шкалило. У него оставалось всего несколько часов на эти эмоции.
И еще на одну не вполне здравую мысль: он умирал один. Никого не подпустил. Никому не сказал. Ни с кем не попрощался.
Что это? Наказание им всем? Или уверенность, что никому не нужен?
Черт дери!
Ванька не знал! Ванька тогда просто не знал, что нужен!
Он и сейчас ничего не знал. Он просто тащил стаканчик кофе к урне, а потом волок собственную тушу к очереди на регистрацию. Барьер первый. Сесть в самолет. Барьер второй. Долететь до Борисполя и пересесть на борт до Тель-Авива. Барьер третий. Добраться до клиники.
Тогда Мирош и перешел в автоматический режим управления собственным телом и собственными мыслями. Впоследствии он не мог бы и вспомнить точный момент, когда это случилось. Должно быть в самолете. А может быть, когда спускался по трапу в израильском аэропорту.
Но уже в больнице он двигался как робот и был роботом по своей сути. Отвечал на вопросы. Брел в морг. Коснулся ледяной руки тела человека, совсем не похожего на того, кем был его отец. И где-то в подкорке отложилось: он всегда будет помнить холод этого касания вместо прежнего, живого, когда папа сжимал его плечо в самолете, летевшем через Атлантику, а он сам в начале той ломки просил запереть его и не пускать.
Тогда же Иван встретился с лицом, назвавшимся «в некотором смысле душеприказчиком усопшего». Странно было осознавать, что, когда никто ничего не знал еще, уже все было предусмотрено вплоть до перевозки урны с прахом – отец хотел, чтобы его кремировали. И не хотел на похоронах никакой Милы.
Последние дни, смерть и последующие мероприятия он спланировал до мелочей. И Ваньке оставалось только мириться с собственной бесполезностью сейчас, на этом клочке земли, где его давно перестали ждать – и были правы. Он опоздал.
– Я понимаю, что ваше естественное желание – это позволить матери проститься с отцом, – говорил ему в ту первую встречу господин Фридман – русский еврей, болтавший почти без акцента и почти без умолку. – Но Дмитрий Иванович был очень аккуратен в определениях, и указания его совершенно точны. Людмилы Андреевны на церемонии прощания быть не должно.