Текст книги "Поскольку я живу (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
– Это здесь вечеринка? Или как понимать?
– Вечеринка, – подтвердил Иськов. – Уникальная в некотором роде.
– Главное, чтобы не как при сухом законе.
– За это не переживай, – рассмеялся он. – Идем?
– Веди, – прозвучало в тон.
И скоморох повел: через старые деревянные двери подъезда по лестнице на третий этаж в свою квартиру – берлогу юного музыкального гения, где очень скоро они сидели на мягкой тахте под рассеянным светом бра. На журнальном столике оказалась коробка конфет, нарезанный кружочками апельсин и два бокала, в которые Иськов разливал шампанское.
– За встречу, – сказал он, протягивая один бокал Миле.
– Инициированную пьяной дурой, – хмыкнула она, принимая его. Сделала глоток. Второй. В надежде, что беззаботность вернется, но та уже была отравлена. – Тебя как зовут-то, Иськов?
– Папа Игорем окрестил, – со смешком ответил он и отставил свой бокал. И в следующее мгновение впечатывал поцелуй в Милины губы, притягивая ее к себе за талию. Она негромко взвизгнула и уперлась ладонями ему в плечи, отворачивая голову.
– Вообще-то мы о танцах договаривались! – шепот ее звучал бы очень возмущенно, если бы не туманящиеся от шампанского глаза.
– А мы и потанцуем, – проговорил он, скользя рукой по капрону под платьем, после чего заскользил губами по шее.
– На твоих тридцати квадратных метрах?
– Нам и трех хватит, – и доказывая собственные слова, в следующее мгновение Игорь опрокидывал ее на спину на меховое покрывало кровати, а сам навис над ней с самыми недвусмысленными намерениями.
– Я все еще замужем, а ты все еще пацифист, – шутливо возмутилась Мила, неожиданно засмотревшись на ямку на его вытянутом подбородке и чувственные губы. Сто лет никого не целовала, кроме Димы. Все прочие мужчины остались в прошлой жизни, а в действительности всегда был один только Мирошниченко, с которым она забыла себя. Только вот сейчас ей отчаянно хотелось забыть еще и его. Затем и приехала сюда в этом бл*дском платье.
– Ни то, ни другое не изменится, отвечаю, – с улыбкой отозвался Иськов, сбивая ее мысли, пальцы его нашли, наконец, застежку платья, и теперь он покрывал поцелуями ее плечи и грудь. Она снова выгнулась, как под валящим снегом у дома. Но только теперь от того, что его прикосновения пробудили в ней банальное первобытное желание – получить разрядку. Настоящую. Сильную. Какой у нее уже давно не было, с тех пор, как…
Мила громко застонала и зарылась пальцами в его волосы, слегка дернув их. И в этом странном, кружащемся мире обнаруживала, что больше себя не держит. И никогда не будет держать. Если ей хочется орать – она будет орать. А если ей надо трахаться с первым встречным – она будет трахаться с первым встречным. Потому что никому нет никакого дела до того, что у нее на душе. Потому что единственный, кого она любит, эту ночь проводит между ног другой бабы.
И, представив себе Димку, ее Димку, на малолетке, она впилась ноготками в плечи Иськова и прижалась бедрами к его паху, чуть качнувшись навстречу.
– Белый танец, – грудным голосом произнесла она.
– Любишь доминировать?
– Какая тебе разница?
– Никакой.
– Тогда поцелуй меня.
– Сразу бы так, – усмехнулся Иськов и захватил ее губы в плен своего поцелуя. Она снова вскрикнула, но теперь уже обхватила его руками и ногами, едва ли не впервые в жизни полностью подчиняясь мужчине. Доминант из нее был в ту ночь ни к черту. Он просто перестала себя контролировать. И ей это нравилось. Стирать о щетину губы. Ощущать пальцами перекатывающиеся под его кожей мышцы. Исходить стонами от того, как он прикусывает ее соски. И толкаться-толкаться-толкаться навстречу его движениям.
Время, прекратившее существовать в этот проклятый Сочельник, затягивало ее в воронку, в которой само исчезало, чтобы она тоже прекратила существовать. Она и этому подчинялась. Она или не она? А может, это ее тень, забытая на земле, наслаждением не может унять бесконечную жажду? Ей подошел бы любой мужчина. Но пришедшийся – больше прочих, потому что в нем силы и выносливости под стать ее ненасытности в эту ночь.
Они не могли угомониться почти до самого света. Иногда уходили что-нибудь пожевать. И пили уже не шампанское, а дешевый коньяк. А потом продолжали. И Мила лишь радовалась тому, что так и не запомнила его имени. Иськов – и Иськов. Он моложе ее на четыре года, и у него потрясающая улыбка. Хватит.
Всего на одну ночь – и того довольно.
Только выбираясь наутро из его квартиры и скрываясь в вызванном такси, увлекающем ее в пустой дом, где Дима за эти часы так и не появился, она еще не знала, что единственной ночью это все не ограничится. Точно такую же улыбку ей суждено наблюдать всю свою жизнь на лице сына, рожденного спустя девять месяцев, в самом конце сентября первого года наступившего для нее ада – наверное, там, в воронке куда ускользнуло время, именно пе?кло ее и поджидало. Она ничего не сохранила, но сгорела сама.
В то рождественское утро Мила думала, что вырвалась на свободу, хотя бы ненадолго залатав свою рану. И не ведала, что угодила в ловушку еще более страшную, чем любовь к мужчине, который любит другую.
Она ехала в такси и смотрела в зеркальце пудреницы, вяло размышляя, как загримировать царапинки вокруг губ. И не представляла себе, что этот грим ее муж не оценит. Он приедет лишь к вечеру, чтобы собрать свои вещи, попросить прощения и развода. И оставить ее одну.
О беременности она узнала спустя почти два месяца слез, истерик, упрямого нежелания мириться с неизбежностью и валяния у Димы в ногах. После этого все ее действия из спонтанных вновь стали продуманными, как тогда, когда она решила, что выйдет за него замуж, зная наперед, что теперь будет сложнее. Она поставила все, что имела, на единственный шанс выиграть, когда де-факто уже проиграла.
Вручить деньги Тане Зориной и сопроводить это признанием в своей беременности – все равно как подставить голову под лезвие гильотины. Но это она тоже сделала.
Если бы только Зорина сказала хоть слово об этом Диме – игра была бы окончена без шансов переиграть. Если бы Дима не приехал к ней в тот вечер, когда Таня его выгнала, она не сумела бы его убедить в том, что он отец. Если бы в больнице, где принимали роды, ее врач отказался от денег, чтобы выставить Ваньку семимесячным, и тогда бы у нее ничего не получилось.
Но Зорина сбежала в свою Затоку лечить гордость. Дима пришел к жене. Врач взял деньги.
Мила сумела.
Ей просто повезло, так сложились обстоятельства, единственный ее шаг привел к желаемому результату. Зорина и Мирошниченко сделали все сами.
А Мила всего лишь успешно сыграла ва-банк.
У нее не вышло только одного – родить мужу его собственного ребенка, как наущала мать: «а лучше двоих».
Наверное, когда хочешь чего-то больше всего на свете, именно этого никогда и не получишь. Она хотела сына от Димы. Или дочь от Димы. Чтобы ей было кого любить. Чтобы кто-то любил ее. А у нее только Иван, имени отца которого она так и не запомнила. Насмешка? Насмешка. И именно этого мальчика обожал ее муж, забирая любовь у нее.
Если бы можно было переиграть жизнь, она все отдала бы только за то, чтобы вымарать из нее ночь с безымянным музыкантом. Но в сложившейся реальности позволяла себе лишь настаивать, что ни о чем не жалеет.
И бояться тоже больше нечего.
Ведь в то мгновение, когда она ехала домой рождественским утром 1992 года, все уже случилось. Будущее было предопределено, потому что невозможно сойти с пути, который начат.
И взгляд ее застывал на собственном отражении в зеркале пудреницы в абсолютном знании: все уже случилось.
Глава 22
* * *
«Наверное, правильнее всего было бы просто отправить тебе эти документы, не разбавляя их пояснительной запиской. Ты бы обязательно разобралась. Но, мне кажется, после всего, это будет нечестно. Я ведь имею право сказать, точно так же как ты имеешь право услышать. Всегда имела, хотя я и не понимал этого. В конце концов, если не захочешь, просто не станешь читать.
Знаешь, сначала я думал написать тебе с электронного адреса «Меты». Уловка, как раньше, когда отбивал тебя у твоего Штофеля. Но эту выходку ты оценила бы вряд ли.
Полин, постарайся, пожалуйста, меня понять. Хотя бы просто понять, потому что я и сам знаю, что простить моего поступка нельзя.
Здесь в прикрепленных файлах – результаты анализов моего ДНК-теста с Дмитрием Мирошниченко. Тебе понравится. Будем упиваться случившимся вместе. Хотя нет… сейчас, наверное, по отдельности. Я достаточно наказан, поверь. Куда сильнее, чем если бы и дальше продолжал считать твоего отца – своим.
Не думай, что я внезапно прозрел. Всего лишь, разбирая его документы, нашел иск о разводе от марта 1992 года. Заметил нестыковку в некоторых формулировках и датах, потому… Словом, он бы женился на твоей матери, если бы не я, ублюдок =)
За что прошу великодушно простить – без шуток.
Эта моя вина – и перед Татьяной Витальевной тоже. Но я не могу закрыть собой все дыры. Поверь, я уже пытался. Меня хватило только на то, чтобы сделать несчастной тебя и оттолкнуть отца. Даже Фурса мне уже не доверяет. Кстати, прости еще и за него. Он хотел как лучше, но ни черта про нас не знал.
Наверное, в это сложно теперь поверить, но я правда тебя любил, когда сбегал тогда. Я ни о ком не думал, кроме тебя, но сказать тебе в лицо, что ты мне не нужна, найти какие-то еще слова, чтобы это было убедительнее текстового сообщения – сил не хватило. Может быть, моей любви было недостаточно. Я убедил себя, что поступаю правильно, а решений своих не меняю.
Но ты имела право знать.
А я имел право не молчать.
Наверное, любви и правда было недостаточно. Я недооценивал тебя. Я думал, что так – пережить тебе будет проще. Я предположил, что твоя любовь самую малость меньше моей. И я ошибся.
Я жил в заблуждении все эти годы, ведя борьбу не с миром за тебя. А с собой – против тебя.
Я пытался тебя разлюбить. Заливал тебя алкоголем. Глушил препаратами. Перекрикивал тебя на концертах – благо глотка позволяет. И изливал в чужие тела, которые превращались в сознании в наборы рук, ног и задниц. Ни одного из этих тел я потом не узнал бы. Ни родинок, ни впадинок, ни шрамов. Твои знал и осязал каждую минуту. И любил сильнее.
Я пытался тебя забыть. Год за годом – запрещал себе вспоминать. Раз за разом повторял, что ты – прошлое, а прошлое не стоит всей этой боли. Вытравливал из памяти – как ты улыбалась, из души – как ты звучала, из крови, перегоняющей по венам чертов генетический материал, – как ты жила. Изгонял тебя из себя, как изгоняют бесов. Лечился, как лечатся от зависимости. Но чувствовал внутри более явственно, чем биение собственного сердца. И любил сильнее.
Я пытался тебя ненавидеть. Ревность переплавлял в ярость. Ярость – в отвращение. Взращивал на благодатной ниве – ты была не одна. И загибался от этой дикой мысли: ты не одна! Тогда как я не разлюбил, не забыл, не возненавидел. Только любил сильнее. Тебя, которая никогда не сбудется и никогда уже не случится. С каждым днем любил тебя, Зорина, все сильнее.
Потрясающий итог жизни, не находишь? Впрочем, мне и винить-то некого. Это действительно было мое решение. И именно я вынудил родителей молчать. Считай, что воспользовался их растерянностью. Иначе ты бы давно уже все знала. И, может быть, был бы шанс хоть в чем-нибудь разобраться! Но разве априори станешь хоть в чем-то подозревать собственную мать?..»
Сейчас его лицо освещал только свет монитора ноутбука.
Было тихо и темно. Ночь.
Пальцы касались клавиатуры, набирая текст, и слова лились из него сплошным потоком, как на исповеди. И вместе с тем, он и сам видел: глупо, глупо, глупо! Что ни скажи. Объяснить – как? Оправдаться – чем? Убедить – в чем?
Строчка за строчкой – выворачивая наизнанку собственное нутро, с единственным вопросом: сможешь ли ты простить?
А он сам? Сам смог бы простить? Ведь ей опять будет больно. Он опять лишает ее выбора, заставляя переживать это вновь.
Полночное тыгыдык от Карамбы закончилось еще час назад. Он сопел себе в кресле и изредка издавал забавные звуки – охота снится. А Ванька уронил голову в ладони и устало выдыхал. Буквы кончились. Тексты – тоже. Убедительности – не прибавилось.
Иван понятия не имел, где она, и даже не пытался это выяснить. Зачем? Знал только, что до августовского концерта три недели. Репетиции начнутся за одну до часа Х. И тогда она должна будет приехать – обязана по контракту, а свои обязательства Полина Штофель выполняла. Но, Господи, какой она приедет? Если такой же разбитой, как уходила тогда от адвоката, то ему впору и правда дать шторму себя доконать. Но это никого никогда не сделает счастливее. Слишком для счастья поздно.
В конце концов, на часах и то уже почти три.
Пусть она это переживет! Пожалуйста, пусть переживет! Пусть у нее найдутся силы снова начать улыбаться и хоть как-нибудь, хоть на что-нибудь надеяться!
За спиной раздались шаги. Ванька не оборачивался. Знал, что это Лорка бродит, больше некому. Частое собачье дыхание заполнило тишину, а большая пёсья голова устроилась у него на коленях. Вот я, люби меня. Глаза его были умилительно грустными, будто это не он только вечером носился как угорелый в парке за чьей-то мелкой белоснежной сучкой померанского шпица.
– Че? Опять? – тихо спросил Иван.
Пес поморгал.
Ну да, самое время порядочному пацану отлить.
Ванька кивнул собакену.
Снова посмотрел на монитор. И, быстро выделив весь текст, стер его полностью – единственной кнопкой Backspace.
«Прости меня» – должно быть, в четвертом часу звучало бы почти криком, если бы было произнесено. Но Ивану не привыкать бодрствовать ночами.
Отправить сообщение – не думая и не давая себе очередной форы до следующей попытки, которая ничем вразумительным все равно не закончится. И отправиться за поводком. Хоть жара, хоть дождь, хоть рассвет еще не думал заниматься. Выходить день за днем из дома и куда-то идти. В его случае – уже все равно куда.
* * *
И все равно как – день за днем, все дни она проживала будто это один тянется. Долгий, удивительно размеренный, каких у нее давно не случалось – с того самого вечера, когда она получила приглашение на прослушивание во FREEDOM Event Hall
Она была машиной по превращению жизненной энергии в музыку. Тупо конвейером. Не больше, но, к счастью, и никак не меньше. В конце концов, музыка – это очень много. Не только для нее. Музыка – это, что оставалось с ней долгие годы, когда она не позволяла себе оставить ничего другого.
Сейчас, со стороны, в большой квартире на Манхеттене, Полина вполне походила на счастливую женщину: хороший аппетит, крепкий сон, прогулки с сыном. И бессчетные часы, проведенные за фортепиано, в которые она позволяла себе передышку от навязчивых размышлений, надоедливо преследующих ее днем и ночью.
У нее было не так много дел, но она превратила их в целую тысячу, разучивая программу для нового сезона. Не успеет вернуться в Киев – а ее уже будут ждать не только концерт с «Метой», но и репетиции в филармонии. И от этого Полина отказаться никак не могла. Не хотела. Не могла и не хотела. Спустя все эти годы и весь пройденный путь, странным казалось то, что однажды она чуть не бросила консерваторию. Как только в голову пришло? Все есть яд, все есть лекарство. Музыка напоминала и убивала. Музыка хранила память и помогала выжить. Разница лишь в том, что Полина больше не брала ее себе, но отдавала себя ей.
Такими стали ее будни. Бродить по мелководью, а погружаться только в работу.
Порой ей казалось, что ничто не сравнится с «загонами» главного дирижера, которого не интересовало во Вселенной ничего, кроме безупречного исполнения новых программ. Рядом с ним любой участник оркестра всегда чувствовал себя желторотым первокурсником, когда он начинал всех гонять вдоль и поперек репертуара. Полька боялась его репетиций, и бесилась, и стремилась доказать, что может быть лучшей. Вечный экзамен. Перед собой, коллегами, Аристархом, Стасом, Лёнькой. Теперь еще и перед Иваном.
Когда чертовы мысли добирались до Мироша, она выпадала из реальности. И сама не знала, во что верит и чего хочет.
Он – брат?
Брат.
Разве так бывает?!
Эта мысль, едва ли не первая из тех, что посетили ее, когда она узнала правду, чаще всего поглощала до такой степени, что, обнаруживая себя в детской или в соседнем сквере, Полина долго не понимала, как здесь оказалась. Она словно увязала. В черном и грязном. Страшном, далеком от светлой стороны и от того берега, на котором она ощущала и себя светлой и чистой.
Как можно сохранить рассудок, осознав эту мысль? Как можно не погибнуть? Наверное, как-то можно. Иначе и она бы не балансировала сейчас на тонком парапете, а и правда – летела бы в пропасть. В сущности, жизнь – это и есть балансирование на грани. Каждый шаг, каждый вздох, каждый взмах ресниц – риск, что баланс нарушится.
Страшно. Правда ведь – страшно. Сидеть в сквере, не зная, как пришла сюда – страшно.
В эти минуты рождалось отчаянное желание позвонить Таранич и сказать, что отказывается от финального концерта.
Это решение захватывало до такой степени, что Полина совершенно серьезно начинала изучать собственный контракт на вопрос выплат неустойки. Однажды в каком-то немыслимом порыве она влетела в кабинет Стаса с твердым намерением попросить у него помощи: разобраться в документах и, при крайней надобности, даже финансовой. Закончиться могло чем угодно, если бы у Штофеля не была назначена на этот день важная встреча.
Дырка во времени, в которую Поля угодила против воли, заставила ее еще раз подумать, взвесить все аргументы и отказаться от почти принятого решения. Пара репетиций, концерт – и вычеркнуть навсегда. Забыть, будто и не было.
Это он прятался пять лет – она не станет. Это он сбегал, а она придет играть на его чертовом концерте. Потому что, не сказав ей правды, он ошибался. Ошибался! И доказать ему свою правду сегодня, спустя столько лет, было важно.
В конце концов, Иван сам выбрал такой путь. Он исчез из ее жизни. Но она сможет жить так, словно прошлое ничего для нее не значит.
Отыграв на «Олимпийском», она поставит окончательную точку в том, чем были их отношения для нее.
И в то же время именно сейчас она не могла поставить точку даже в собственных мыслях, загоняя себя в угол обиды. Да, его молчание обижало ее сильнее прочего. Он знал, давно знал, всё знал – и молчал. Молчал пять лет назад. Молчал теперь, когда она отчаянно искала ответы. Молчал даже в Берлине, когда она пустила под откос себя и собственную гордость. И плевать ей на его ночные бдения под ее дверью. Всё пустое! Всё лишь бы оправдаться.
И среди всех своих раздумий, так или иначе возвращавших ее к глупой, гадкой, издевательской нелепости, враз лишившей настоящего и будущего, и в народе именуемой «инцестом», незаметно для себя Полина все чаще стала проводить свободное время, которое находилось в ее бесконечных репетициях, с сыном, открывая покой, которого давно искала, и просто слушая его неиссякающие рассказы и идеи, до бесконечности вспыхивающие в светлой голове.
Постепенно уходило ощущение, что она неродная в мужском мире Штофолей. От того ли, что здесь, в чужой стране, чужом городе, чужой квартире весь ее мир заключался в музыке и сыне, или же от того, что Лёнька ходил за ней хвостиком, отпуская ее на свободу лишь ночью, тогда как она теперь мучительно не хотела ни ночей, ни свободы. Потому что они возвращали ей ее страхи и мысли. А сын – он как щит. Пока рядом, кошмары не заберут ее себе.
Вечерами Лёня уговаривал мать смотреть с ним мультфильмы, под которые выпадал из реальности, примостив голову у нее на коленях. Но едва она пыталась отнести его в кровать, как он тут же раскрывал совершенно сонные глаза и так же сонно бубнил: «Я не сплю!».
Полина привыкала к таким вечерам, из ее обычной жизни остались лишь редкие звонки маме, и порой она спрашивала себя: может быть, вот эта параллельная реальность – это и есть настоящее. Ее собственное, персональное настоящее. И она зря стремилась к несбыточному. Не только потому, что Иван – брат, а потому что он действительно «ошибся». И она ошиблась. И все это время ошибалась.
Лёнька что-то буркнул во сне, как обычно видя уже далеко не первый сон в ее теплом объятии. Она убавила громкость телевизора, когда к этим разрозненным звукам добавилось оповещение о новом письме в электронном ящике.
Полина вздрогнула от неожиданности и потянулась за телефоном, так и замерев взглядом на адресате. Выключала экран и снова касалась его пальцами, чтобы увидеть письмо от Ивана.
Невозможно.
К черту.
Показалось. Надо «развидеть».
Но письмо никуда не исчезало, продолжая маячить уведомлением. И постепенно приходило осознание: совпадения быть не может. Этот – такой один.
Полина снова дернулась. Просто нервный спазм, который сдержать она не смогла, даже несмотря на спящего на ее коленях ребенка. Если бы она могла отпустить сейчас Лёньку, то обхватила бы себя руками, сотрясаясь в крупной дрожи. Но вместо этого хватала ртом воздух, как рыба, и понимала, что не готова и не понимает.
Зачем? Зачем, для чего? Что он может ей писать? Что еще он может сказать? И хочет ли она это слышать… Видеть. Его видеть.
А ведь видела. Прямо сейчас – перед глазами. Жуткой вспышкой среди черноты, затопившей комнату, в которой она сейчас сидела. Будто прожектором выхватило скрючившуюся фигуру.
Понурившиеся плечи. Поникшую голову.
Мужчину, сидящего на полу у дивана в переговорном зале гостиницы, названия которой Полина уже не помнит. Таким она запечатлела в себе Ивана последний раз. Таким сохранила его память. Раздавленным, сломленным. И это был не тот, кого она любила.
Тень. Боль. Морок.
Сморгнула.
Ее пальцы медленно перебирали светлые волосы спящего сына. Мягкие и шелковистые, какие бывают только у детей. Сейчас она точно знала, как пахнет Лёнька.
Поля негромко всхлипнула одновременно с пришедшим к ней принятием истины этих минут: как бы ни сопротивлялась – не выдержит. Ей надо знать, что там.
Гладкий экран. Запуск приложения почты.
Два слова и прикрепленный файл.
«Прости меня».
Это что? Контрольный в голову? Или мальчик Ваня продолжает в своей заботе о ней топтать ее чувства?
Полина хмуро смотрела на равнодушные буквы, чувствуя, как внутри снова закипает обида и жалость к себе.
Все что он может – просить прощения. За что на этот раз? Почему не оставит в покое? Теребит, не давая забыть.
Закусив губы, сдерживая подступающий к горлу ком, она раскрыла файл и задохнулась. Текст плыл перед глазами, и теперь уже она не понимала, что перед ней. Не понимала и не принимала, только мозг отпечатывал единственную строчку, которая, по всей видимости, была приведена в документе в качестве насмешки. Над ней.
«Вероятность отцовства: 0%».
Полина отшвырнула от себя телефон, будто это была мерзкая склизкая тварь, которую она случайно взяла в руки. И задохнулась от резкой боли, от которой темнело в глазах. Внутри нее, прямо по центру, где таится средоточие жизни, отчаянно жгло – сердце? Говорят, если горит в груди – это точно сердце. А у нее на коленях спит ребенок. Еще не хватало напугать.
Лёньку нельзя пугать.
Он спит. А она – не спит. У нее безумие подступило к вискам. И чтобы не сойти с ума, Полина искала за что зацепиться на этом свете. Что-то реальное. Настоящее. Что-то, в чем будет и правда, и логика обычного нормального человека.
Прямо сейчас, пока еще мелькают обрывки мыслей. О чем там?
Второе Рождество на берегу незамерзающего… он позволил замерзнуть… Он позволил…
Полина встрепенулась. Чуть крепче стиснула пальцы, чтобы не закричать и вытянула голову над затягивающей трясиной, чтобы глотнуть воздуха.
Логический ряд выстроен. Прокрутить его в мыслях и остаться в этой комнате с сыном.
Она проклинала недалеких менеджеров, выславших ей приглашение в проект «Меты». Она ненавидела Таранич за то, что та позволила ей пройти отбор. Она ругала себя на чем свет стоит за то, что сунулась в это заведомо тухлое мероприятие. Всего-то и надо было – «проморозиться». Жить как живется, играть в филармонии, найти любовника. Не знать, ничего не знать ни об Иване, ни о его жизни. Не позволять себе заходить на его территорию. Не позволять себе снова впустить его в себя.
Зачем? Зачем ей еще и это? Брат… Не брат… Какая теперь разница? Какое ей теперь дело? Сколько можно? Словно играет с ней в «верю – не верю».
А она не верит. Больше ни слову не верит, но верит поступкам.
Его матери все и всегда было известно. Удивительное семейство, увязшее в секретах! Полина ясно вспомнила день, когда Людмила Андреевна появилась на ее пороге. Можно ли принять за истину то, что Иван не знал? Как им вообще всем можно доверять? Мила молчала о настоящем отце своего ребенка, Иван молчал о том, что сама Полина – дочь Мирошниченко-старшего.
Молчал даже в Берлине! Смотрел – и молчал. Даже уличных дворняг жалеют, а ее пинали и продолжают пинать каждый по очереди. Чем она заслужила?
Слезы все же покатились по щекам. Ей было бесконечно жаль себя, она жалела о впустую потраченном времени и о том, что совершенно не знает, как ей быть дальше. Чем жить и о чем мечтать.
Ничем не жить. Ни о чем не мечтать.
На мгновение она увидела себя со стороны – в зеркале. Когда умывалась в ванной собственной комнаты. Ледяные струи должны были остудить. Сгладить. Но взгляд лихорадочно пылал. Щеки – покрылись алыми пятнами.
«Сигнальная красная лампочка: не трогайте меня, сейчас взорвусь».
Надо же – осталось. До самых тонких интонаций – осталось в ней. Никуда не делось. И как вырвать из себя – неизвестно.
Она не помнит, как несла сына в его комнату и раздевала ко сну. А ту поездку в электричке… каждую поездку в электричке…
Закрыть кран. Промокнуть лицо полотенцем. И, уткнувшись в него, подавить горестный стон. Не по нему. По себе, той, какой она тогда была. Себя ведь она так и не оплакала – он виноват. Ванька виноват.
Ванька – уже тогда, в той электричке, возложивший на нее будущее, с которым она не знала, как справиться.
Ванька – запустивший щупальца ей в душу, когда перебирал ее мокрые волосы у старой лодки.
Ванька – так глупо, так по-бестолковому влезший в ее сердце, сосуды, клетки организма. Влезший и ошибившийся. Топтавший ее. Каждым своим шагом – топтавший ее.
«Прости меня».
Простить? Можно простить сломанную жизнь?! У них не будет, не может быть другой попытки!
Полина зло хохотнула и вышла из ванной. Постель. Шелковистая простынь. Влажное тело. Жар. Тремор. Потолок. А на потолке – будто проекция ее памяти.
Он сидел с ней плечом к плечу на диване, уткнувшись в свой ноутбук, в их маленькой квартирке в Одессе пять лет назад. И она – точно так же, за ноутбуком. Их руки могли бы соприкасаться, если бы не были заняты. Их глаза могли бы видеть друг друга, если бы не были сосредоточены на экранах.
«Зорина, не высовывайся», – бормотал он, чуть пихнув локтем ее плечо.
«Да не видят меня! – бурчала она в ответ. – У меня ж лампочка[1]!»
«Это не повод на рожон лезть. На кемпера[2] напорешься – будешь знать».
«Ой-ой! А ты мне зачем?»
Ванька повернул к ней голову, и в глазах его, сейчас немного ошарашенных, вспыхнули золотые смешинки, которые всегда, с первого дня заставляли ее ненадолго задерживать дыхание.
«Сначала тебя от мужиков пасешь, потом от счастливых обладателей Ёлки[3]?» – изогнув бровь, поинтересовался он.
Полька повторила его жест и фыркнула:
«И только попробуй сказать, что у тебя есть варианты!»
«Даже пытаться не буду. Не отвлекайся. Башню видишь?»
«Неа, где?»
«Не там смотришь. Левее. Давай туда? В замес не лезь, ок?»
«Обещаю вести себя хорошо», – усмехнулась Полька, устраиваясь в подходящих кустах «левее», как Ванька велел, и сводясь на замеченный трассер вероятной арты, в то время как его Т-55А рванул в сторону, где шло бодрое танковое рубилово. Мирош не мог не петушиться. Его всегда тянуло потанковать, собрать наградки, прокачаться. Вроде, и не школота, а вел себя иногда еще хуже со своим бешеным азартом. Но он был лакером[4]. Очевидным лакером, во всяком случае, в игре. Вот и сейчас, только пока доехал до эпицентра, этот нагибатор-гиперстатист[5] напилил себе горстку французиков.
Полька же рассматривала это безобразие, слабо дамажа[6] высвеченных противников, а больше разглядывала карту, не особенно удобную для арты – злобный рандом подсунул им Южный берег.
«И вот кто бы рассуждал о замесах, – среди замечаний о схожести пейзажа с реальностью, пробормотала она. – Новой отметки на ствол не хватает?»
«Крайне! – не отвлекаясь, ответил Ванька, долбанув ваншотом[7] по вафле[8]. Хохотнул и рявкнул: – Видала?»
Но в эту самую минуту Полина увидала совершенно другое: летящего на нее крэзанутого светляка[9]. Тот отчаянно расстреливал в нее свой барабан, умудрившись в итоге разбить собственную консерву о догоравшую тушку Полькиной Пантеры.
«Ну класс!» – ошарашено выдохнула она.
«А? – отозвался Ванька, быстро глянув на ее экран. Потом поднял глаза на Зорину и присвистнул. – Блин… Ну прости, Польк!»
«Эх ты! – рассмеялась она. – Пастух!»
И вслед ее словам на Ванькину голову обрушилась подушка, безусловно контузившая командира их незадачливого взвода.
Свою же голову она в эту ночь, пять лет спустя, где-то на краю света прятала совсем в другую подушку, пытаясь заснуть ради нескольких часов безмятежного покоя, которого она была лишена, пока бодрствовала.
Но, как ни странно, утром проснулась отдохнувшей и… спокойной.
То, ночное, кошмарное, морочное, осталось во тьме пробежавших мимо нее часов. Она захлопнула его, будто не было. И изо всех сил вцепилась в солнечное утро и игру бликов на окне за ролетами. Как тогда, когда жевала имбирь и восхищалась золотым светом пришедшей весны и свободы. Сейчас была середина лета. А она – так и не освободилась от поводка. Но какая в сущности разница, когда вся жизнь построена на лжи – своей и близких людей.
Сознавая это, она не позволяла себе задумываться ни на минуту, с еще бо?льшим остервенением взявшись за планирование досуга наступившего дня, которого и без того было немного. Она и так вывернула себя наизнанку – куда дальше-то? И вот такой, мясом наружу, сидела за завтраком рядом с сыном и отчаянно искала новое занятие, которое не даст ей вернуться к себе вчерашней. К себе – ночной. К себе – тоскующей по Ивану.
Решение пришло одновременно с Лёнькиной изумленной репликой: «Диснейленд не в Америке, что ли? А как же аттракционы?!»
Выглядел мальчишка потрясенным, будто бы сделал самое разочаровывающее открытие в своей жизни.
«На Кони-Айленде аттракционы», – мимолетно вспомнилось ей. Но стоило произнести вслух, и она, почти как накануне, захватила ртом побольше воздуха и… велела Лёньке собираться.
