Текст книги "На острове нелетная погода"

Автор книги: Иван Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Сто пятидесятый, курс сто двадцать, увеличьте скорость! – скомандовал Пилипенко.

Увеличить скорость – значит включить форсаж. Только так можно успеть не дать нарушителю уйти в нейтральную зону. Но форсаж требует максимального расхода топлива, которого в баках истребителей осталось лишь на обратный путь. Что же делать? Что? Пусть даже Дровосеков или Неудачин после катапультирования благополучно опустятся на воду. А сколько они продержатся при температуре, близкой к нулю? Во всяком случае, не до утра. А такой ночью даже предпринимать поиски бесполезно. Значит…

– Увеличить скорость – включить форсаж? – переспросил Дровосеков.

– Правильно поняли, – резко ответил Пилипенко. – Долго соображаете, а время идет.

– А топлива?! – почти завопил летчик. – Ты знаешь, сколько его осталось?

– Прекратите разговоры! – оборвал его Пилипенко.

И я не выдержал, выхватил у майора микрофон:

– Сто пятидесятый и Сто пятьдесят третий, отставить форсаж. Курс двести десять, следуйте домой.

– Понял. Сто пятидесятый.

– А нарушитель? – узнал я взволнованный и мало похожий голос Неудачина. – Нельзя, командир. Разрешите, я догоню?

– Отставить разговоры, Сто пятьдесят третий! – прикрикнул я на летчика. – Выполняйте приказ!

Остаток ночи я провел на КП. Ни первый самолет, ни второй, начиненный разведывательной аппаратурой, – по уточненным данным, это он нарушил границу, – близ наших берегов не появлялись. Даже гидросамолет улетел. Пилипенко не раз предлагал мне:

– Идите поспите.

Интересно, уснул бы он после такой ночи? Наверное, уснул бы. С него спрос не то что с меня…

Когда я доложил командующему о случившемся и надеялся умерить его гнев благополучной посадкой Дровосекова и Неудачина, генерал сказал лишь две фразы:

– Упустил… А я-то надеялся…

Я и сам надеялся. Где же и какую я допустил ошибку? Не поднял вторую пару? Но и ее мы наводили бы точно так же. Правда, у нее хватило бы топлива на преследование и на возвращение. Да, тут я допустил просчет. Если бы я знал, что мы временно потеряем из поля зрения нарушителя… А должен был предвидеть. Ведь сам-то я на летно-тактических учениях придумал ход, как обхитрить «противника», а настоящий враг разве малоопытнее, менее грамотен?.. Не хотел создавать лишнюю нагрузку в этой сложной обстановке штурману наведения? Создал надолго, если не на всю жизнь, для себя. За такое ЧП по головке не погладят.

Рано утром, когда я находился еще на КП, снова позвонил командующий и сообщил, что вылетает к нам.

Понятно зачем.

Вначале командующий около часа беседовал с посредниками и с Лесничуком, потом вызвал меня.

Их за столом сидело четверо: два генерала, наш командующий авиацией округа и общевойсковой, полковник из штаба округа и подполковник, местный, мой друг. Но когда мы встретились взглядами и Лесничук опустил глаза и нахмурился, у меня мелькнуло недоброе предчувствие: не отречется ли он от меня? Но я тут же отогнал эту мысль: нельзя подозревать человека во всех смертных грехах только за то, что он посмотрел не так.

– Доложите все: как вы действовали, какие подавали команды и почему, – сухо сказал командующий, взглядом указав на стену, где уже висела схема проводки целей и атаки нарушителя.

Я, подавляя волнение и стараясь говорить как можно спокойнее, обстоятельно стал докладывать обстановку. Когда дошел до появления нарушителя, не преминул остановиться и на причинах, которые побудили не поднимать вторую пару перехватчиков. Генералов, кажется, объяснение удовлетворило, вопросов они не задали, и я продолжил. А вот когда после команды «Следуйте домой» сделал паузу, командующий сурово спросил:

– Вам что, начальник КП майор Пилипенко не передал мой приказ: «Цель реальная, уничтожить!»?

– Я и без напоминания знал, что реальную надо сбивать.

– Так почему же не сделали этого? – Генерал хотел повысить голос, но он у него сорвался, просипел.

– Потому что пришлось бы платить дорогую цену… – Мой голос тоже мало походил на прежний, нервы были натянуты, как тетива на луке, и я боялся сорваться.

– Не понял.

– У нашего летчика не хватило бы топлива вернуться назад.

Общевойсковой генерал удивленно вскинул брови:

– Скажите, а вы не читали о подвигах Талалихина, Гастелло, Вдовенко с Гомоненко?

– Читал.

– Они тоже могли остаться живыми, им никто не приказывал идти на таран.

– То была война.

– А разве перед Дровосековым и Неудачиным был не реальный противник? – прижимал меня неоспоримыми фактами общевойсковой генерал.

– Реальный, – не сдавался я. – Но за этого противника две жизни и два самолета – слишком дорогая цена. Мы возьмем его гораздо дешевле.

Удивление на лице общевойскового генерала сменилось насмешкой.

– Интересно. Поделитесь в таком случае своим стратегическим замыслом с нами.

– Ну, до стратегического я еще не дорос, – не сдержался я от иронии. – А соображения кое-какие имею. Что дало ночное вторжение нарушителю? Думаю, вы согласитесь со мной – очень немного: радары наши, за исключением одного, не работали, система ПВО Дальнего Востока задействована не была, города, над которыми пролетел разведчик, были закрыты плотными облаками. Единственное, чего достиг противник, – это превосходство в тактической хитрости, которая обеспечила ему безнаказанность. Надо полагать, это вдохновит его на новую авантюру – именно так произошло тринадцать лет назад.

Напоминание о сбитом мною шпионе несколько смягчило Гайдаменко, но общевойсковой генерал посмотрел довольно ядовито.

– А еще обижается, что его стратегом величают. Стратег, истинный стратег, раз помнишь тактический ход противника тринадцатилетней давности.

– Я тоже помню тот случай, – вмешался в разговор Гайдаменко, щадя, видно, общевойскового генерала, который, разумеется, не знал о моем поединке с нарушителем и мог поставить себя в неудобное положение. – И тогда командование по заслугам оценило ваш подвиг. Но, как говорят, старая слава новую любит. Теперь за просчет мы тоже сполна воздадим вам. – И повернулся к Лесничуку: – Как, командир полка, можно после этого доверять ему обучение и воспитание подчиненных?

Лесничук, показалось мне, вздрогнул, а может, просто встрепенулся от неожиданного вопроса. Встал, вытянулся, словно его поднял грозный начальник и не я, а он держит ответ. У меня на сердце сразу полегчало: как бы вина моя тяжела ни была, Лесничук не отречется от меня. И он глянул мне глаза в глаза и тут же перевел их на Гайдаменко.

– Я очень надеялся на него, товарищ генерал-лейтенант, – сказал он с такой горечью и обидой, что сердце сжалось у меня от боли. – Если б я знал… Забыл он, что иная доброта хуже воровства…

– Кстати, а почему вас не было на КП? – задал Лесничуку вдруг вопрос общевойсковой генерал.

– У меня зубы разболелись, товарищ генерал-майор, – без тени смущения ответил Лесничук и для убедительности взялся рукой за скулу.

Общевойсковой генерал вопросительно глянул на Гайдаменко – разве это, мол, довод – и покачал головой.

– С ним мы тоже разберемся, – сказал Гайдаменко сухим, не предвещавшим ничего хорошего голосом. И повернулся ко мне: – Вы свободны. Вашу судьбу будем решать на Военном совете.

Свободен… Целый день я один в своей квартире – то ложусь в постель, но сон, несмотря на то что предыдущая ночь была кошмарной и я лишь с вечера чуть вздремнул, не идет; то хожу по комнатам из угла в угол, как подсудимый, ждущий приговора, с опухшей от дум головой. Никто мне не звонит, никто не беспокоит ни просьбами, ни вопросами, ни сочувствием. Словно меня не существует. А ведь были уважаемые и уважающие начальники и подчиненные, приятели, друзья. Были… Такое состояние я испытываю второй раз: перед судом офицерской чести и теперь; как и тогда, на душе так муторно и постыло, что не хочется никого видеть. Тогда свой протест на решение Мельникова я выразил желанием навсегда покончить с авиацией. И если бы не Дятлов, не Синицын, кто знает, где и кем бы я теперь был. Теперь… Дятлова как друга я потерял, Синицын далеко и уже не служит.

Почему так больно и нестерпимо жжет обида? Ведь я понимаю, что виноват, что из-за моей мягкотелости, благодушия вражеский разведчик ушел безнаказанно. А душа горит, протестует, не хочет соглашаться с сознанием. И мягкотелость ли, благодушие проявил я, принимая решение не посылать Дровосекова и Неудачина на верную гибель? «Скажите, а вы не читали о подвигах Талалихина, Гастелло, Вдовенко с Гомоненко?» – звучало в ушах на разные лады.

Но Талалихин пошел на таран, потому что на истребителе не осталось снарядов. Гастелло направил горящую машину в скопление вражеской техники, Вдовенко и Гомоненко – на переправу, по которой двигались гитлеровские танки, броневики. Там не было другого выхода, и фашисты за их гибель заплатили более дорогой ценой. А здесь – другая обстановка – у наших летчиков не было ни времени, ни воздушного пространства для маневра, и примени нарушитель какую-нибудь хитрость, к примеру, те же активные или пассивные помехи, которые сорвали бы первую атаку, второй уже не последовало: разведчик ушел бы в нейтральные воды. А нашим летчикам пришлось бы катапультироваться. Да, именно неуверенность в том, что нарушитель будет сбит, явилась главной причиной принятого мной решения, и повторись та ситуация снова, я поступил бы так же. Но она никогда не повторится.

«Как, командир полка, можно после этого доверять ему обучение и воспитание подчиненных?» – этим вопросом генерал-лейтенанта Гайдаменко вынесен приговор всей моей летной и командирской деятельности. Я не отдал боевой приказ – значит, у меня не хватило командирской решительности, значит, неправильно я учил подчиненных мужеству, храбрости, умению идти на самопожертвование во имя главной цели – безопасности Родины, во имя приказа. А Неудачин? Разве не просился он догнать цель? И разве не понимал он, на что идет? Понимал. Выходит, не так уж плохо я учил. И в том ли командирская твердость, а значит, и командирское мастерство, чтобы любой ценой добиваться победы?

Лесничук сказал, что очень надеялся на меня. Значит, не оправдал я и его надежд. К моему удивлению, слова командира не очень-то меня задели. Я не сомневался, что он, не задумываясь, послал бы на догон Дровосекова и Неудачина…

На улице темно и мерзко, как у меня на душе; ветер швыряет в оконные стекла струи дождя вперемешку со снегом, свистит и воет за окном, как взбесившаяся собака.

Пора идти на ужин – я не завтракал, не обедал, – а есть не хочется. А еще больше не хочется, чтобы меня видел кто-то из однополчан, сочувственно смотрел… Я уверен, многие меня оправдывают и жалеют, и от этой жалости будет еще тяжелее.

А пройтись надо бы, дохнуть холодного осеннего воздуха, проветрить мозги; глядишь, они выдали бы какое-нибудь толковое решение. Хотя, решай не решай, от меня мало что зависит. Разумеется, я могу оправдываться, защищаться, доказывать, почему принял такое решение, чем оно мотивировано и в чем его преимущество. Но… никто еще никогда не перерубил плетью обуха. И кому нужна моя «стратегия», как назвал мои доводы общевойсковой генерал!

Вот теперь-то мне придется распрощаться с небом. Рано – тридцатисемилетний пенсионер, не смешно ли, – но что поделаешь. Может, в гражданскую авиацию возьмут. Правда, нашего брата истребителя, говорят, они не сильно жалуют, но попытаться можно. На каком-нибудь «старичке» вроде Ан-2 место найдется. Буду опрыскивать, удобрять поля, возить почту. В крайнем случае устроюсь диспетчером по перелетам.

Но от этой мысли на душе стало еще тоскливее. Вот ведь как судьба играет человеком: от великого до смешного – один шаг. Правда, не так уж был я велик, но все-таки – заместитель командира полка по летной подготовке, летчик первого класса, сбивший в мирное время нарушителя границы, можно сказать, ас. Был… Какое обидное и грустное слово!

В дверь позвонили. Кто же это решил навестить меня в столь неподходящее время? Открываю, Дятлов. В мокрой от дождя фуражке – с козырька и тульи спадают капли, – в мокрой демисезонной куртке с поднятым воротником. Ничего не говоря, протиснулся в комнату, снял фуражку, откинул воротник.

– На ужин еще не ходил? – спросил буднично, словно никакой размолвки между нами не произошло и ничего в полку не случилось.

– Нет. И что-то не хочется, – ответил я как можно равнодушнее, стараясь скрыть свое угнетенное состояние.

– Я так и подумал, – усмехнулся Дятлов. – На обед не пришел, значит, и на ужин не собирается. Хорошо еще не запил.

– Хотел, да одному начинать как-то неловко. Составишь компанию?

– В другой раз – с удовольствием. А сегодня ночь уж очень воровская, боюсь, как бы прогноз твой не оправдался. Все аэродромы напрочь закрыты. Только над нашим облака Вулканом подперты.

– Что ж, подождем до следующего раза, – не стал настаивать я. – Раздевайся, проходи, садись.

– А может, на улице поговорим? По пути в столовую.

Поговорить мне хотелось, послушать последние гарнизонные новости, которых после такого происшествия за день накопилось наверняка немало, но показываться на глаза однополчанам было стыдно: как бы там ни было, а командовал перехватом я, значит, я и виноват во всем.

– Говори здесь, я что-то неважно себя чувствую, и выходить на улицу в такую погоду не стоит, – соврал я неуверенно.

– Голова или зубы? – разгадал мою не очень-то хитрую уловку Дятлов. – Видишь, как дурно влияет на тебя дружба с Григорием Дмитриевичем. Даже симптомы болезни однородные появились, правда, у одного перед принятием решения, а у другого – после.

Намек Дятлова больно кольнул в сердце. У меня тоже не раз мелькала мысль, а не заболел ли Лесничук от того, что в небе запахло порохом, – реакция у него отменная, он сразу понял, какая ответственность ложится на плечи, – но каждый раз я отгонял эту мысль: Лесничук командир решительный, смелый, не побоялся взять на себя ответственность за жизнь Неудачина, когда у того в полете создалась опасная ситуация, не приказал катапультироваться, как поступили бы иные, а рискнул посадить. Нет, Дятлов никак не может забыть прошлые обиды командиру.

– Как ты согласился стать замполитом с такой верой в людей? – высказал вслух я свое мнение. – По-твоему, и болеть не моги, и ошибиться не смей?

– Болезнь болезни рознь, – дернул насмешливо своим длинным носом Дятлов. – Один болеет от хитрости, другой – от глупости. Какой смысл тебе-то отсиживаться? Ждать, пока Лесничук все свои грехи свалит и сухим выйдет из воды? Знаешь, что он сказал генералу Гайдаменко по поводу твоей команды Дровосекову и Неудачину возвращаться на свой аэродром? Что ты и ранее болел манией добропорядочности и сердоболия.

– А как считает замполит?

Дятлов снова скривил в усмешке губы.

– Что касается сердоболия, тут командир загнул, а в добропорядочности он обвинил тебя правильно.

– И это очень плохо?

Дятлов пожал плечами.

– Одевайся, по пути я тебе все объясню.

Что ж, коль и у моих друзей появились какие-то обвинительные заключения по поводу моих действий при несостоявшемся перехвате нарушителя, стоит их послушать. Становиться в позу обиженного в этот ответственный момент, пожалуй, действительно глупо.

На улице было черно, сыро и холодно; порывистый ветер с каплями дождя и снега метался у домов из стороны в сторону, стегал по лицу, рвал одежду.

Дятлов взял меня под руку и, пересиливая ветер, крикнул на ухо:

– Так вот, слушай по поводу твоей добропорядочности или, точнее, доброты. Что касается меня, то я думаю так: если человек не добр или не добропорядочен, то ему не только судьбы людей, ему ржавую технику доверять нельзя. Лесничук обвинил тебя в мании. А я считаю, и так заявил при нем генералу, что ты и в самом деле добропорядочен и добр. И то, что ты за Супруна вступился… Кстати, я ж тебе самого главного не сказал, из-за чего Лесничук на тебя бочки покатил. Супрун-то пришел к генералу Гайдаменко и признался, что на учениях вместо бомбардировщика атаковал своего ведущего, из-за сильных помех подошел к нему очень близко, попал в струю и его швырнуло в штопор. Лесничук решил, что это ты уговорил летчика подсунуть свинью командиру, вот и взъярился. – Дятлов перевел дух и заговорил снова: – И поделом тебе. Ты был его единомышленником, во всем поддерживал, вот теперь и получай.

В общем-то, замполит был прав, но не во всем; не такой уж и он святой, как думает.

– Если б мы не воевали между собой, а лучше учили летчиков действовать в реальных условиях, такого не случилось бы.

– Гениально! – крикнул в самое ухо Дятлов. – А из-за чего мы воевали?.. То-то!

Наконец-то мы добрались до столовой. Она была уже пуста. В главном зале сидел один только дежурный по аэродрому, допивал чай, а в нашем, командирском, к моему удивлению и неудовольствию, мы застали Лесничука и секретаря парткома майора Пахалова. Перед ними тоже стояли лишь стаканы с чаем, отпитые наполовину и остывшие. Видимо, за беседой командир кого-то поджидал, разумеется, не меня и не Дятлова. Хотя…

– А, комиссар, наконец-то пожаловал, – сказал Лесничук наигранно, что удивило меня еще больше: в его-то положении веселиться… Видно, не такое оно у него плохое, коль не унывает. – Негоже, негоже нарушать распорядок. Официантки тоже отдыхать хотят, и встали они по-ранее нас. – Обо мне – ни слова, и взглядом не удостоил, словно меня нет здесь.

Мы сели напротив, официантка торопливо подошла и назвала оставшиеся блюда.

– На ваш вкус, – сказал Дятлов.

– А мы вот тут проблемы решаем, – кивнул Лесничук на секретаря парткома. – Думаем завтра же провести партийное собрание, обсудить наши ЧП и с нарушителем, и с летно-тактическими учениями. Твоя речь, комиссар, о дисциплине. Супруна, думаю, надо гнать из партии.

Горячую речь командира прервала официантка. Она принесла нам жаркое по-домашнему, масло, сыр, яблоки и удалилась.

– А может, о дисциплине – твоему боевому заместителю? – кивнул на меня Дятлов. – А я выступлю о соревновании? – По сухому, чуть охрипшему голосу я понял, что Дятлов еле сдерживает негодование и вызывает Лесничука на ссору. Командир, то ли не заметив этого, то ли сделав вид, что не понял, не желая в этот ответственный для него момент обострять конфликт, ответил сдержанно, не поднимая на меня глаз:

– Боевому заместителю, как в том анекдоте, лучше помолчать.

– Почему же? – Голос Дятлова окреп, и в нем зазвучали жесткие нотки. – Супруна, Дровосекова, Неудачина учили я, ты и он, – снова кивок в мою сторону, – а молчать, то есть за все отдуваться, ему одному?

Лесничук понял, что примирения не будет, и так стиснул зубы, что желваки буграми заходили на скулах.

– Вот что, товарищ заместитель по политической части, – заговорил он сквозь зубы, перейдя на официальный тон, – ты с первого дня моего пребывания в полку ставишь мне палки в колеса. И я знаю почему. Но рано ты торжествуешь, командиром тебе все равно не бывать. Запомни это.

Он встал и решительным шагом направился к выходу. Секретарь парткома виновато пожал плечами, глянул на Дятлова, на меня и засеменил за командиром. Его можно понять: Лесничук произвел его из техников в секретари, из капитанов в майоры – в нем он видел силу, власть и свою опору, за него и решил держаться.

Дятлов громко рассмеялся ему вслед, а мне было не до смеха.

Официантка принесла чай, негорячий и несвежий, отдающий накипью, но я все равно выпил его залпом, до дна.

ИСПОВЕДЬ СВЕТЛАНЫ

Не успел я прийти домой и переодеться, как в дверь позвонили. Я открыл. Передо мной стояла Светлана, совсем непохожая на прежнюю, спокойную и счастливую, жену Лесничука. Лицо бледное, губы подергивались и были до неприятности синими, щеки впали, ярче обозначив скулы, массивный, далеко не женственный подбородок.

– Прости, Боря, – сказала она чужим голосом, – тебе, наверное, не до меня, но мне надо с тобой поговорить.

– Входи. – Я пропустил ее в комнату и помог снять пальто.

Она села на стул и, переведя дыхание, заговорила:

– Я все знаю, что у вас произошло. – Сглотнула мешавший говорить комок. – И с тобой. – На глазах у нее заблестели слезы, она опустила голову, хрустнула пальцами и, поборов волнение, снова посмотрела на меня. – Но вначале о себе, по порядку, чтобы ты кое-что понял. Когда вы улетели на учения, я убирала комнату, протирала книги Григория, из одной выпало письмо. Не знаю, какой черт дернул меня читать его – ты знаешь, я никогда не вмешиваюсь в дела мужа и никакой перепиской его не интересовалась. А тут взяла да и прочитала. – Она открыла сумочку и протянула мне листок. – Прочитай и ты.

– Ну зачем же? – отказался я.

– Тогда послушай. – И она начала быстро, без пауз на точках и запятых, читать: – «Милый, родной Гриша, если бы ты знал, как жду я тебя! И она ждет, наша крошка, наша родная кровинушка, которая все настойчивее постукивает у меня под сердцем. Быстрее приезжай, и будем решать о твоем переводе. Папа договорился, место тебе есть. Только как вот быть с твоей хохлушкой? Отдай ей все, что у тебя есть, денег не жалей, и пусть она катится на все четыре стороны…»

– Хватит! – остановил я Светлану – у нее снова начались в горле спазмы, – и она послушно сложила письмо и спрятала в сумочку.

– Да, хватит, и так все ясно… Вот… Я чуть сразу не покончила с собой. Ты ведь знаешь, как я вышла замуж и кем для меня был Гриша. Без него я не представляла себе жизни. Удержало меня только то, что где-то в глубине души я на что-то еще надеялась: мало ли как это получилось, Гриша не бросит меня. И я, обливаясь слезами, ждала его. – Она достала платочек и вытерла глаза. – И вот он прилетел. Я видела, как он устал, и пересилила себя, не сказала ему ни слова, дала выспаться и отдохнуть. Он даже не заметил, как я измучилась за эти дни, что на мне лица нет. Хотел идти в столовую обедать, но я не пустила. Набралась сил и положила перед ним письмо. Он сделал вид, что смутился, но я поняла – он подсунул его мне преднамеренно, чтобы я начала разговор: сам трусил. У него давно уже был продуман план развода, и он не стал ни выкручиваться, ни оправдываться, сказал, что все это так, что он случайно встретил свою школьную любовь и ничего поделать с собой не может. Стал уговаривать меня дать ему развод и предложил, как советовала его москвичка, откупного: забрать все, что пожелаю, и три тысячи денег. Я ответила ему, что любовью своей не торгую и что мне ничего, кроме него, не надо. Но ни мои мольбы, ни слезы не тронули его сердца. Все равно мы жить не будем, заявил он, и напрасно, мол, ты все усложняешь. И я решилась. Если у тебя были трудные минуты, ты поймешь меня и не осудишь. Купила на ужин дорогого коньяку, шампанского, приготовила его любимые грибы в сметане и шашлык из тайменя – пусть, думаю, на всю жизнь останется ему на память если не я, то хоть вот этот ужин. И наточила, как бритву, его десантный нож – чтобы одним махом. Он удивился богатому столу. Спросил, в честь чего это. Я ответила, что в честь нашей любви и разлуки, что решила дать ему свободу. Он обрадовался, назвал меня умничкой, пообещал на всю жизнь остаться другом и помогать во всем. Я сказала, что мне ничего не нужно, и с трудом сдержала себя, чтобы не разрыдаться. Мне не хотелось умирать, и жить брошенной тоже не хотелось. Решила, как только он уснет, полоснуть себя по горлу. Налила по рюмке. А тут телефонный звонок. Если б ты видел, как он изменился в лице после разговора. А потом вдруг сказал, что у него разболелись зубы, и позвонил тебе. Я спросила, что случилось. Он ответил, что ерунда, ничего особенного, но пить не стал и все время нервно ходил у телефона. Видно, хотел позвонить еще кому-то и не решался. Я впервые видела его таким расстроенным и озабоченным… Ты знаешь, он всегда был для меня полубогом, человеком, в котором сочеталось все: и ум, и смелость, и воля, и благородство. А тут будто его подменили. Но я его еще любила, и мне было его жаль. «Что случилось?» – спрашивала я, а он лишь отмахивался: «Потом, потом».. Мы не ложились спать, пока перед рассветом он не позвонил на командный пункт Пилипенко и не успокоился. Не совсем, но прежняя забота будто свалилась с плеч. Он даже сказал сам себе: «Я оказался прав».

Светлана посмотрела мне в глаза, желая узнать, догадался ли я.

– Я тоже понял. – И повторил любимую присказку Лесничука: – Зачем сам, когда есть зам.

– Да, днем, когда все стало известно, я убедилась, что не ошиблась. Но уже в то время моя любовь будто испарилась из сердца и ее сменила ненависть. Я видела перед собой не сильного и смелого, волевого и благородного человека, а низкого и подлого, лицемерного и трусливого. Он всем лгал и не дорожил ни друзьями, ни близкими, заботился только о своей карьере. И к тебе он посылал меня, чтоб был повод обвинить нас… И умирать за такого подонка мне расхотелось.

Как сложен и трудно постижим человек! Сколько раз я ошибался в людях, вот и Лесничука распознать не сумел. И не только я, Светлана жила с ним бок о бок, что называется, читала его мысли, а раскусила только в последний момент, и то совершенно случайно.

– Где он? – Я был полон решимости найти его, посмотреть ему в глаза и спросить: «Как твои зубы, командир?» И дополнить: «Больные зубы, говорят, дурно пахнут, и боюсь, это очень не понравится твоей москвичке, генеральской дочке». За ужином у Лесничука был такой вид, что виноватым себя он нисколько не чувствовал, и со мной вел себя так, словно я не знал его тайны. Значит, он либо заручился чьей-то поддержкой, либо был уверен, что я ничем помешать ему не могу и инспекторская должность у него уже в кармане. Что ж, посмотрим.

– Не знаю, – ответила Светлана. – Он утром как ушел, так и не приходил.

– Хорошо, я найду его.

Светлана встала. Я помог ей одеться и проводил до лестничной площадки. Вернулся, позвонил дежурному по полку.

– Подполковник Лесничук на КП, – сообщил мне дежурный. – Там снова обстановка усложнилась, и я только что хотел звонить вам, Борис Андреевич. Боюсь, как бы командир не наломал дров.

«А я-то при чем?» – чуть не сорвалось у меня с уст. И хорошо, что не сорвалось. Мстительный запал погас мгновенно: только час назад я упрекал Дятлова, что напрасно тратим силы на войну между собой, и чуть было сам не заслонился мелкой обидой от ответственного дела.

– Подошлите мне машину, – попросил я.

– Есть! – обрадованно крикнул дежурный.