Текст книги "На острове нелетная погода"

Автор книги: Иван Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Несмотря на быструю езду и на не очень затянувшиеся формальности при передаче мне шпионских фотопленок, заключенных в два небольших контейнера, Вулкан мы увидели уже в вечерних сумерках. Здесь дорога расходилась: основная вела в Нижнереченск, а проселочная сворачивала к нам, в Вулканск. Шторм все еще не угомонился, прилета начальства ожидать не следовало, и я приказал шоферу ехать в город.

Замысел мой, возникший еще накануне, когда Инна рассказала о Винницком, заключался в том, чтобы доставить этого донжуана в наш гарнизон перед самым прилетом начальства и представить его «пред грозные очи» инспектора как свидетеля защиты. Это будет мой сюрприз Ганже. Посмотрим, за какую версию он начнет цепляться после такого сногсшибательного факта. Не вздумал бы только Синицын показать ему расчеты Октавина, ведь это явится новой уликой против него: Ганжа станет непременно нажимать на то, что Октавин проверял этот маневр на практике. А может, действительно так?.. Нет. Старший лейтенант Октавин был не из тех летчиков, кто самовольничал, не зря же он хотел отдать расчеты Синицыну.

В Нижнереченске на одной из узких улочек мы отыскали дом, в котором когда-то снимал комнату Винницкий. Я предполагал, что он остановился здесь. Но хозяйка, худенькая седая старушка, сказала, что «Игорек» только навестил ее, подарочек привез, а живет в гостинице с приятелем.

Мы поехали в «Север», лучшую гостиницу в этом городе: Винницкий любил показать себя, с одной стороны, интеллектуалом, а с другой – приверженцем старых гусарских обычаев, любил пустить пыль в глаза.

Вот и гостиница, высокое, с большими окнами, залитыми светом, здание. Мы с Юркой тоже не раз снимали здесь номера, чтобы переночевать, и у меня в груди приятно защемило. Трудные были годы, но прекрасные: знакомство с Инной, встречи, любовь… Сейчас все вошло в привычную колею и чувства приглушены. А тогда… Это были лучшие годы моей жизни.

Администратор, сердитая полная женщина, полистала журнал проживающих в гостинице и, захлопнув его, сообщила, что Винницкий выбыл из гостиницы утром.

Я постоял с минуту, раздумывая, как быть, и решил заглянуть в ресторан: не может быть, чтобы Винницкий уехал так скоро, не добившись успеха у одной и не утешившись с другой; здесь у него были и другие знакомые женщины, незамужние, и он мог перебраться к одной из них, а время коротать в ресторане.

Народу в зале немного, почти все столики пусты, и мой взгляд сразу уперся в человека в военной форме. Но он один, и, конечно, не Винницкий: приземистый, полный, с толстой короткой шеей и большой квадратной головой, склоненной к столу. Он сидел ко мне спиной, но я сразу узнал его: Ганжа! Как он оказался здесь? Что заставило его в столь ответственный момент покинуть гарнизон, где к нему стекались все улики?

И я догадался что: осечка!

Перед Ганжой стояла наполовину опорожненная бутылка сухого вина, закуска, но он не ел, сидел, подперев голову рукой, и курил, курил.

– Кого я вижу! – воскликнул я, заставив Ганжу выйти из задумчивости и поднять голову. – Железного инспектора, сурового стража летных законов. А как же с завтрашними полетами? Я отличную погоду предсказываю.

Ганжа посмотрел на меня устало и равнодушно. Лицо у него было осунувшееся, глаза тусклые, и весь он был какой-то придавленный, надломленный. Значит, что-то произошло.

– А, это ты, – сказал он таким тоном, словно меня он только и поджидал. – Садись, кудесник, – кивнул он на стул рядом.

Я сел. Ганжа взял бутылку и налил мне вина.

– Погоду ты предсказал, а вот предскажи, что с Октавиным произошло?

– Это по вашей части.

– Хоть на кофейной гуще погадай. – Ганжа взглядом указал на рюмку и допил из своей.

– Вот завтра выйдут корабли в океан, и тогда прояснится. – Я специально подзадоривал инспектора, чтобы выведать у него, что случилось в гарнизоне, пока я отсутствовал.

– «Прояснится»! – криво усмехнулся Ганжа. – Наивные младенцы! Океан не то что люди, умеет хранить тайны.

«Это верно», – подумал я, но сказал другое:

– А вы знали, какой ресторан выбрать.

– Знал, – кивнул Ганжа и снова усмехнулся. – В точку попал.

– И опоздали.

Ганжа глянул мне в глаза и, убедившись, что я знаю, зачем он приехал сюда, кивнул:

– Опоздал.

– Теперь убедились?

– Убедился… И все равно…

– И все равно не верите?

– Смерть без причины не бывает.

Я не ошибался: Ганжа не из тех, кто легко отказывается от своих убеждений.

– Это верно, – сказал я. – Мой дедушка, когда занедужил, на соленый огурец грешил. Потом, после вскрытия, оказалось, не ошибся: желудок у него был как папиросная бумага.

– Отсюда мораль?

– Огурец – вредный продукт.

– Философ, – грустно ухмыльнулся Ганжа. – Мудрствуешь? Раньше меня узнал и молчал?.. Или позже?

– Смотря что.

– Опять мудришь? Раз уж мне все рассказала сама Октавина, то твоей жене и подавно.

Вот оно что! Значит, Дуся была у Ганжи. Узнала, наверное, что Синицын отстранен, и пошла.

– А скажи, – Ганжа впился в меня своими глазами, – за что вы все Синицына любите?

– А вы, вынося приговор, не поняли, что это за человек?

– Я не судья, чтобы выносить приговоры. Мне приказали установить причину происшествия, а разбираться в человеческих достоинствах и недостатках – для этого у вас замполит есть.

– Чтобы объяснить поступок человека, надо понять его характер и душевное состояние, учит нас Дятлов.

– Гениальное изречение. Вот ты и объясни мне, что за человек Синицын. Только не словоблудием: строгий, но справедливый, требовательный, но заботливый. Это я уже слышал. Фактами докажи, фактами.

– Значит, фактами… То, что Парамонов решил взять на себя вину, факт?

– Факт. Но почему он пошел на это?

– Потому что Синицын из него человека сделал… А Дусю привез к себе больную, не факт?

– Факт.

– А разработка нового варианта атаки? – Я сделал паузу, но Ганжа не среагировал на вопрос, значит, о расчетах Октавина он еще не узнал. И я продолжал: – Нашего командира и враги уважают. И боятся. Думаете, почему разведчик шарит вдоль побережья, а сунуться сюда не решается? А было время, совался. И уходил безнаказанно. Синицын отучил. Вот вам и факты.

Ганжа молчал. Потом уставился на меня:

– А Октавин? Кто виноват? Кто?

РАЗВЯЗКА

Утром, не дожидаясь построения, я пошел в штаб, в кабинет к инспекторам. Меня волновал Ганжа: какие планы созрели у него за ночь? что доложит инспектор? Вчера, пока мы ехали в Вулканск из Нижнереченска, всю дорогу Ганжа изливал мне душу.

– Знаешь, что сказала мне жена Октавина? – говорил он, и голос его был жалостливым, чуть ли не слезливым. – Что я сам вынудил Варюху бежать с другим. Своей мнительностью, подозрениями… И она права…

Я верил в раскаяние Ганжи, и мне искренне было его жаль. Вот ведь как сложен человек: то доверчив и откровенен, то подозрителен и скрытен, то упрям и непримирим, то беспомощен и жалок. И дело, оказывается, не в характере, а в сложившихся обстоятельствах, в моральном состоянии человека. Варя, видно, здорово потрепала Ганже нервы, и он стал ревновать ее к каждому, а ее бегство с другим породило в нем недоверие и злость ко всему женскому роду, потому он и был непоколебим, подозревая Синицына в связи с Дусей.

Что он скажет сегодня?

Ганжа выглядел по сравнению со вчерашним просто хорошо: чисто выбрит, без мешков под глазами, однако во взгляде его была все та же пустота и отрешенность. Он поздоровался со мной и устало провел по лбу.

– Голова болит? – посочувствовал я.

– Что голова, – вздохнул инспектор. – Как видишь, на месте. А вот душа… Плохо, брат, когда там пусто.

И снова разговор наш прервали: вошел Мельников, сосредоточенный, но не воинственный, как в прошлый раз.

– Начальство вылетело, – сообщил он. – Подготовил докладную?

– Вот рапорт подготовил. – Ганжа взял со стола лист и протянул старшему инспектору. Тот пробежал его глазами.

– Быстро ты крылья опустил.

– Судьба играет человеком. – Голос Ганжи звучал покаянно. – Такие факты были… И все рассыпалось, как карточный домик. Тайфун и тут злую шутку сыграл.

– После тайфуна прояснение наступает, – многозначительно сказал Мельников. – Ты не смотрел в столе папку? Нет? Посмотри.

Ганжа открыл ящик стола и достал оттуда папку. Едва он развязал тесемки, я сразу узнал расчеты Октавина. Синицын отдал их… Иначе он и не мог поступить.

Ганжа листал их сначала медленно, потом быстрее и быстрее.

– Чья это работа?

– Старшего лейтенанта Октавина.

Ганжа даже присвистнул.

– И когда он успел обставить командира?

– В самый канун полетов. – Мельников помолчал. – А перед самыми полетами Октавин заходил на метеостанцию и интересовался ветрами на высотах.

– Вы считаете, он проверял их на практике? – В голосе Ганжи звучало недоверие.

– А ты хочешь возразить?

– Откуда эти расчеты?

– Их передала Синицыну жена Октавина.

– Так. – Ганжа сосредоточенно думал. – Интересовался ветрами на высотах, – рассуждал он вслух. – Думающий летчик и в хорошую погоду интересуется этим. – Он помолчал. – Нет, товарищ полковник, это не довод.

– Не довод… А что предлагаешь ты?

– Высказать такое предположение – значит обвинить Октавина в недисциплинированности.

– Он уже понес наказание.

– А если он этого не делал?

– Ты жаждешь возмездия?

– Нет, Николай Андреевич. – Ганжа назвал полковника по имени и отчеству, и трудно было понять, чего в голосе больше, теплоты или грусти, – Достаточно одного урока.

– И что мы доложим?

– Что не справились. Вам все равно на пенсию, а мне – не по Сеньке шапка оказалась…

Дверь отворилась, и в кабинет вошли Синицын и Дятлов, а секунду спустя за ними неслышно проскользнул Вологуров.

– Машина у подъезда, Николай Андреевич, – сказал Синицын.

Ганжа взял расчеты Октавина.

– А что по этому поводу думает командир? Мог Октавин заняться проверкой этого маневра?

– Думаю, что нет, – спокойно и лаконично ответил Синицын.

– На этот раз я с вами согласен. – Теперь в голосе Ганжи не трудно было уловить примиренческие ноты.

– Пора, Николай Андреевич. – Синицын не обратил внимания на тон инспектора.

Зазвонил телефон, и Мельников взял трубку.

– Слушаю. Полковник Мельников… Так… Так. – Он вдруг оживился и радостно взглянул на Синицына. – Где?.. Хорошо… Хорошо… Спасибо, батенька! Спасибо! Сейчас вертолет вышлем. – Он положил трубку. – Октавина нашли, – выдохнул он, словно сбросил с плеч тяжелую ношу. – Геологи. Жив, жив, бродяга. Шара-шпиона срезал. Своим новым маневром. Вынужден был применить его, чтобы не упустить. Потом решил проследить, куда упадет, да не подрассчитал. Шар разрушился, и в двигатель, видно, попал кусочек оболочки. Пришлось катапультироваться. Ветром Октавина в тайгу отнесло.

На минуту все онемели от такого потрясающего известия.

– Но почему он не доложил, когда увидел шар? – спросил наконец Синицын скорее у себя, чем у нас.

– Ясно почему, – ответил Дятлов. – Не хотел командира эскадрильи подводить: ведь Вологуров доложил, что сбил шар.

– Я весь боекомплект израсходовал, – виновато пролепетал Вологуров. – И нигде больше его не видел.

– Поднимай, Александр Иванович, вертолет, – напомнил Мельников, – Октавин ногу подвернул.

– Разрешите мне, товарищ командир? – встрепенулся Вологуров, заискивающе глядя в глаза Синицыну. – Я виноват… очень виноват. Но я искуплю свою вину.

– Нет, Борис Борисович, – задумчиво, но твердо ответил Синицын. – Искупить вину – не таблетку горькую проглотить. Да и таблетка не каждому помогает. А мне летчики нужны здоровые, надежные, чтоб в бою не бросали. – Полковник повернулся к Дятлову: – Ты прав, замполит: талант быть Человеком – от самого себя. А это важнее.

И вот я снова в небе. Снова иду на перехват. Нет ничего прекраснее полета! Земля, одетая в яркую весеннюю зелень и залитая солнцем, проносится подо мной, сверкая озерами, речушками, извивающимися у подножия сопок. Кажется, и здесь, на высоте, ощутим запах весеннего аромата, которым напоен воздух. И двигатель моего самолета поет торжественный гимн и земле, и небу, и нам, людям, оберегающим эту красоту и спокойствие. Светло, чудесно вокруг! Умчался куда-то тайфун, сделав свое дело: встряхнул наш авиационный городок, его воинский люд; покрутил в своем вихре и унес кое-кого, как легковесную шелуху. Не получил должности старшего инспектора подполковник Ганжа, перевели от нас и Вологурова. Дятлов оказался прав: Октавин не доложил о шаре, чтоб не выдавать командира эскадрильи. Сейчас старший лейтенант находится в госпитале. Он поправляется и скоро должен выписаться. Я принял эскадрилью. Работы и забот прибавилось. Но я доволен – иначе нельзя. Командиром у нас по-прежнему Синицын. Его и Октавина маневр (они единодушно согласились на соавторство) получил высокую оценку военных специалистов. Вот и ответ на вопрос Парамонова о славе. Если бы люди думали только об удовольствиях, они никогда не оторвались бы от земли. Правда, не у каждого хватает сил нести нелегкое бремя славы. Одних, кто наделен умом, выдержкой и скромностью, слава возвышает, других, кто вдруг приходит к мнению, что только он все видит, все может и изрекает истину, она ломает…

Синицын выдержал бремя славы. Однако кое-какие выводы и он для себя сделал. Завтра у нас в клубе состоится вечер молодых офицеров, и на нем будет выступать Синицын. Дятлов посоветовал ему рассказать о своем брате-фронтовике, сбитом в первом воздушном бою, и командир согласился.

Я тоже буду выступать. Правда, я еще не решил, что буду говорить. Надо, чтобы было интересно и поучительно, ведь меня будут слушать мои подчиненные. Но это завтра. Вечером у меня найдется время обдумать свой рассказ. А сейчас… сейчас впереди «противник». Надо перехитрить его, не упустить. Иду на перехват!

Часть 3
НА ОСТРОВЕ НЕЛЕТНАЯ ПОГОДА

Глава первая

ВЕДУЩИЕ И ВЕДОМЫЕ

Ранняя осень – самая прекрасная пора на Дальнем Востоке. Небо – от горизонта до горизонта – как первозданная лазурь, без пятнышка и крапинки. Воздух, напоенный едва уловимыми запахами горного кедрача, черемухи, дикой яблони и других таежных растений, недвижим; и все вокруг – и деревья, и пожухлая, в рост человека, трава, и даже речка, – кажется, дремлет в благостном умиротворении, навевая сладостные воспоминания, раздумья…

Мы с Инной любили бродить в такую погоду по тайге, сидеть на берегу речки с удочкой, блеснить, а потом варить уху, вести всякие разговоры о делах, о друзьях – строили планы, мечтали… И все опрокинулось, оборвалось разом… Надо было пять лет назад, когда мне предложили замену в Белорусский военный округ, уехать, но Инна не захотела и уговорила остаться… Если б знать, где упасть…

Истребители летят журавлиным клином, звеньями, весь полк. Возвращаемся с полевого аэродрома, откуда ходили на полигон на отработку стрельб по наземным мишеням и на перехват скоростных целей – радиоуправляемых мишеней. Непростые и нелегкие упражнения. Особенно уничтожение скоростных целей. Малая высота, большие скорости, строго ограниченное время… Американские военные стратеги возлагают на низколетящие цели большие надежды, поставили производство на конвейер, оснащают их совершенной радиоэлектронной аппаратурой, начиняют мощными ядерными зарядами…

Снова вдоль нашей границы летают разведчики, в Японском море и на Тихом океане, недалеко от берегов Камчатки и Сахалина, курсируют американские авианосцы и подводные лодки…

Снова неспокойно в мире. Снова то там, то здесь поднимаются в небо облака войны…

Полк наш и по наземным и по воздушным мишеням отработал отлично. Правда, стрелять по низколетящей цели боевыми снарядами довелось лишь старшему лейтенанту Черенкову – остальные довольствовались кинопулеметом, – но справился он с задачей по-снайперски: с первой атаки разнес мишень в клочья…

Полк ведет командир подполковник Лесничук, прибывший к нам два с лишним года назад из академии. Синицын ушел в запас – устарел для современной техники. За мое многолетнее пребывание на Дальнем Востоке мы уже дважды переучивались на новые самолеты. И теперь у нас не те длиннотелые стреловидные красавцы «миги», на которых мы гонялись за шарами-шпионами, а на первый взгляд неуклюжие и несуразные, похожие скорее на утюги, чем на самолеты-перехватчики: толстые, короткие, с квадратными по бокам фюзеляжа воздухозаборниками, и не серебристые, а серо-матовые, из особого металла, способного выдерживать высокие нагрузки и температуры и быть плохо видимым для радиолокационных лучей вражеских радаров.

Мы полюбили эти самолеты и окрестили их громовержцами: когда они взлетают или проносятся на небольшой высоте, земля содрогается от грохота турбин, как от громового раската. Скорость – за 3М[3]3
  3М – 1М = скорости звука.


[Закрыть], поистине «миги»: не успеешь глазом моргнуть, как его и след простыл. Вооружение – ракетно-пушечное. Пушки – на всякий случай; ракеты нынче такие, что бьют без промаха за много километров. Сумей только произвести «захват» цели радиолокационным прицелом и упредить противника в пуске ракеты. И снова приходится искать новые тактические приемы воздушных боев, отрабатывать новые способы перехватов, борьбы с воздушными и наземными целями. Стрельба на полигоне, которую полк только что завершил, – как бы предварительная итоговая оценка нашей летной работы за год. Предварительная потому, что впереди полк ожидают летно-тактические учения. Вот там уже будет подведен окончательный итог тому, как мы учили летчиков и чему их научили…

Журавлиные клинья настолько ровны и симметричны, что самолеты будто скреплены невидимыми нитями и составляют единое целое, управляемое одной рукою. И, глядя на этот строй и судя по результатам стрельбы на полигоне, я невольно начинаю испытывать гордость и уверенность, что и на учениях летчики не подкачают. Сил мы, командиры, вложили немало: за три года из молодых, прибывших из училища лейтенантов вырастили первоклассных летчиков. Бывали дни, когда я все стартовое время от звонка до звонка не вылезал из спарки: давал молодым провозные в зону или по маршруту, обучал взлету и посадке ночью, принимал зачеты. Когда был рядовым летчиком, думал: командиру что – требуй да повелевай, вот и все заботы. А когда стал сам командиром, понял: чем больше должность, тем и забот, ответственности больше. Три с половиной года назад Синицын назначил меня своим заместителем по летной подготовке, а когда уходил в запас, хотел и в командиры полка выдвинуть. Не получилось. Хоть и высшее у меня образование, а академию я не заканчивал, и возраст – тридцать семь – старик! Может, не подошел и по другим причинам.

Подполковник Лесничук моложе меня на четыре года, энергичный, целеустремленный человек, временами горячий, временами удивительно хладнокровный, но всегда бескомпромиссный и знающий, чего он хочет. Ниже среднего роста, широкоплечий, кряжистый, похожий статью на Дятлова, лицом он намного симпатичнее: голубоглазый, чуть курносый, с русыми вьющимися волосами. И жена у него, Светлана, очень милая и приятная женщина. Не скажу, что она красавица, точнее, даже далеко не красавица: широкоскулая, с большим ртом и раздваивающей подбородок ямочкой. И одевается буднично и просто: ситцевые или льняные платьица, неяркие, сшитые без фантазии. Когда я впервые увидел ее – командир пригласил нас в гости по случаю своего назначения и для знакомства, – невольно подумал: вот еще одно несоответствие. Но Синицын – мужчина, и у него были другие достоинства, за которые его уважали и любили: ум, умение разбираться в людях, твердый и в то же время добрый характер. А чем покорила Лесничука Светлана? Понял я это несколько позже…

Впереди на фоне горизонта обозначился знакомый контур сопок с возвышающейся посередине крутобокой и обрезанной макушкой Вулкана. У подножия его приютился наш родной военный городок Вулканск. Сейчас мы пронесемся над ним плотным красивым строем, возвещая грохотом турбин о своем возвращении. Из домов повыскакивают первыми детишки, за ними их матери, наши жены, с радостными, счастливыми лицами, потом придут встречать нас к аэродромной проходной… Меня никто не придет встречать. Раньше как-то так получалось, что в час прилета Инну вызывали к больным или еще куда-нибудь. Но я знал, что она скоро придет и скажет ласково: «Здравствуй!» От нее будет веять приятным ароматом духов и комната от ее присутствия наполнится солнечным светом. Так было в прошлом, позапрошлом годах… Теперь этого не будет. Не будет никогда.

Вулканск промелькнул под нами как интересный и волнующий кинокадр: белокаменные многоэтажные дома – с прибытием Лесничука у нас началось строительство благоустроенных, с центральным отоплением и горячей водой, домов, – стройные, с еще не пожелтевшими листьями березки вдоль дорог и дорожек, возвышающаяся на окраине, как часовой, водонапорная из красного кирпича башня.

Правда, увидеть выбегающую из домов детвору нам не довелось: самолеты скрылись из виду раньше, чем их услышали.

Мы произвели посадку, и я, дождавшись, когда все летчики уйдут и техник осмотрит мой самолет и зачехлит его, тоже не спеша отправился домой. Но напрасно я искал уединения: за проходной меня перехватил посыльный и передал приказание Лесничука идти в штаб, где уже собрался весь руководящий состав.

– Там начальник политотдела прибыл, – объяснил посыльный, – и журналисты из окружной газеты.

«Начальник политотдела, журналисты – не по моей части, – обрадовался я, – значит, долго в штабе не задержусь». Но я ошибся…

– Вот мой заместитель по летной подготовке подполковник Вегин, – представил меня командир журналистам, майору и молодому человеку в штатском с фотоаппаратом на боку, видимо, фотокорреспонденту. – Он вам все расскажет и покажет, в пределах, разумеется, дозволенного. Борис Андреевич, – обратился ко мне Лесничук, – вот товарищи из газеты прибыли, чтобы обобщить и распространить наш опыт обучения и воспитания молодых летчиков. Введи их в курс дела.

– Так это ж по части замполита, – возразил я.

– А-а, – с сердцем махнул рукой командир. – Он с начальником политотдела дискутирует, достоин или не достоин наш полк выступить в новом учебном году инициатором соревнования. Его, видите ли, больше устраивает тишь да гладь, божья благодать…

Дятлов и Лесничук не поладили с первого дня. Как говорят, нашла коса на камень: оба уверенные в себе, настойчивые, упрямые и в то же время очень разные. Дятлов – немногословный, сдержанный, не любит быть на виду; Лесничук, наоборот, как говорит замполит, «работает на публику», стремится во всем быть первым. «Быть – так быть лучшим» – его любимый девиз.

Я в этом не усматривал ничего предосудительного: а разве все мы не стремимся быть лучшими? И разве Лесничук только о себе печется? Вон какие дома личному составу выбил! Теперь у нас в гарнизоне все летчики и авиаспециалисты живут в отдельных квартирах с горячей водой и газом, правда привозным, зато бесперебойным и недорогим, доставляемым созданной (тоже по указанию Лесничука) при домоуправлении службой быта. И стремление командовать не хуже Синицына, вернуть полку звание отличного – хорошее, закономерное стремление. Что в этом Дятлов заподозрил зазорного, понять не могу. Правда, полк наш обновился почти наполовину: одни ушли с повышением, другие по замене, третьи поступили в академию. Особенно много молодых летчиков прибыло к нам недавно, и нам приходится с ними много работать. Интересная и разнообразная публика – и по характеру, и по подготовке. Одни дисциплинированные, исполнительные, другие с большим самомнением, третьи с этаким ветерком в голове. Им по двадцать пять, разница с нами в возрасте чуть более десяти, но, помню, мои сверстники были намного скромнее, податливее и уважительнее к старшим. В общем, нам, командирам, достает от «золотой молодежи» лиха. И все-таки сделали мы многое: подтянули дисциплину, укротили строптивых, подняли уровень летной подготовки молодежной группы до основного состава; лишь один летчик не сдал экзамен на первый класс. Правда, не обошлось и без потерь: двоих списали с летной работы – одного за пристрастие к рюмке, другого за воздушное хулиганство…

Почти два часа я рассказывал корреспондентам о том, как мы учили и как воспитывали молодых, пока подполковник Лесничук не вошел в класс тактики, где мы вели беседу, и не прервал нас.

– Хватит на сегодня, а то на завтра ничего не останется, – сказал он с нарочитой сердитостью. – Три часа всем на отдых, на туалет, и в девятнадцать ноль-ноль прошу ко мне на торжественный ужин по случаю успешной работы на полигоне. А завтра – коллективный выезд на рыбалку. Если дела не торопят и есть желание, можете поехать с нами, – предложил командир журналистам. – Удочками обеспечим, остальное – приправа и прочее – за нами.

Журналисты охотно приняли предложение.

На выходе из штаба нас поджидал лейтенант Супрун, тот самый летчик-инженер, отлученный за воздушное хулиганство от неба, о котором я только что рассказывал журналистам.

– Разрешите обратиться, товарищ командир? – четко бросил он руку к фуражке, называя Лесничука не по званию, как положено по уставу, а по должности, уловив, видимо, что «командир» звучит для Лесничука более приятно, чем «подполковник»; подполковников у нас в полку трое – Лесничук, Дятлов и я, – а командиров – он один.

Похоже, отлучение сыграло свою благотворную роль: еще полгода назад Супрун держался так вызывающе, словно отстранили его от летной работы не за нарушение безопасности полетов, а за открытый им новый тактический прием, в корне меняющий динамику воздушного боя.

Если быть объективным, так оно примерно и было: Супрун с его неуемной энергией и фантазией, подкрепленными незаурядными летными способностями, на собственный страх и риск взялся за разработку вертикального маневра, суть которого заключалась в том, чтобы, оказавшись в воздушном бою атакованным, перейти неожиданно для противника в атакующего. Эксперимент, несмотря на, в общем-то, верную теоретическую подоплеку, чуть не кончился катастрофой.

Случилось это ровно год назад. Я хорошо помнил тот летный день и отчетливо представлял, что тогда произошло в небе.

…Лейтенант Супрун тяжелыми шагами мерил самолетную стоянку, изредка бросая тоскливый и завистливый взгляд в небо, где, как молнии, проносились «миги», оставляя на голубой глади легкие белопенные полосы. Летали товарищи, командиры. Полк проверяла комиссия из штаба округа. А его, лейтенанта Супруна, в полеты не включили. Будто он летает хуже других. Больше года назад прибыл из училища, сдал зачеты на второй класс. И как сдал! На пятерку! Проверял сам генерал, командующий авиацией округа. А тут…

Обида клокотала в душе лейтенанта. Он еще никогда не чувствовал себя таким оскорбленным и униженным. Не зря говорят, не родись красив, а родись счастлив. Валентин Супрун родился красивым: кареглазый, чернобровый, с несколько грубоватыми – чисто мужскими – чертами лица, тонкий в талии и крепкий, как молодой дубок. А вот счастья… Ни в любви ему не везло, ни в службе. В училище инструктор попался зануда, здесь, в полку, – командир эскадрильи…

Он не знал, доводится ли своему однофамильцу, дважды Герою Советского Союза Степану Супруну, по какой-либо близкой или дальней линии родственником, но то, что есть у него что-то общее с известным летчиком-испытателем, понял быстро, как только сел в кабину самолета. Летное дело давалось ему легко, его одного из первых выпустили самостоятельно на учебном самолете, в числе первых приступил он и к полетам на боевом.

Технику пилотирования на выпускных экзаменах у Валентина принимал сам начальник училища и поздравил крепким рукопожатием, давая понять, что очень им доволен. Потом с ним в воздух поднялся председатель приемной комиссии, прославленный летчик, Герой Советского Союза. Когда Супрун зарулил на стоянку и выключил двигатель, генерал похлопал его по плечу и сказал довольно:

– Добрый, добрый выйдет из тебя летчик, если и впредь будешь так стараться…

Разве он не старался? И разве не доволен был им поначалу командир эскадрильи?

Супрун считал, что настало время перемен. Самолеты в полку самые современные, летчики самые опытные; что же касается командира эскадрильи майора Октавина, то это подлинный ас, энергичный, собранный, как сжатая пружина. Он такие закручивал виражи, петли и полупетли, что в ушах звенело от перегрузки.

Валентин любил сложный пилотаж. Где еще испытаешь такие острые ощущения? Для военного летчика это основа основ. Благодаря отменному пилотажу не раз выходил победителем его однофамилец из боя с численно превосходящим противником – Валентин перечитал все статьи и очерки о Степане Супруне… В пилотаже оттачивается глаз, закаляется воля, крепнут мускулы. В пилотаже летчик познает машину, учится чувствовать ее, повелевать ею. Пилотаж – это берущая за душу песня, пилотаж – это сказочная музыка! «Смелый человек и мирозданье встретились надолго и всерьез», – сказал поэт. Верно сказал. Нет выше упоения, чем упоение пилотажем.

Супрун жадно схватывал все, чему комэск старался его научить. Пилотажное мастерство его быстро росло, а вместе с ним росла и вера в свои силы, в свою незаурядность.

Год спустя после нашей кропотливой работы в полк прибыл командующий авиацией округа, строгий и требовательный до педантизма генерал. Его интересовала подготовка молодых летчиков-инженеров. Я запланировал с ним в полет лейтенанта Супруна.

Генерал был немногословен. Он не сделал замечания ни после виража, ни после боевого разворота, и Супрун, ободренный этим, с еще большим старанием крутил фигуру за фигурой.

На земле генерал тоже говорил мало, но по его чуть прищуренным в улыбке глазам не трудно было догадаться – генерал доволен.

В летной книжке у молодого пилота появилась еще одна пятерка, и после этого командир полка назначил Супруна старшим летчиком.

Старший летчик – невелика должность, но и год – разве это срок?! Служба его только начинается, и он еще покажет себя!

«Мечты, мечты, где ваша сладость?..» Вместо больших высот ходит он по самолетной стоянке и смотрит, как летают другие.

На заправку зарулила «шестерка» – номерной знак самолета командира звена старшего лейтенанта Дровосекова. «Вот кому повезло», – с неприязнью подумал Супрун. Ни летным талантом не выделяется, ни твердостью характера, а командир! Все старается поучать, хотя всего на год раньше Супруна закончил училище. Нет, не о таком командире звена мечтал Валентин: чтоб и возрастом был старше, и опытом, и внешним видом посолиднее. А этот… Как мальчишка, бегает вокруг самолета, все старается сам сделать, боится, как бы чего не упустить. Даже топливом заправляет сам, будто техника нет. Тоже – командир!.. И обида с новой силой защемила ему сердце.

С чего, собственно, началось его затмение?.. С недавнего полета с подполковником Лесничуком. Командир полка сидел в задней кабине и ничем не напоминал о своем присутствии.