Текст книги "На острове нелетная погода"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Глава четвертая
В ПОИСКАХ ИСТИНЫГанжа искал факты, и ему было легче – вон сколько он их наскреб, – меня интересовала истина. Свои версии я строил на психологической основе, исходя из характеров людей. Благодаря этому я сразу отмел подозрения от Парамонова. А вот теперь… Теперь в душе моей росло сомнение. Дуся не из тех женщин, за которых можно поручиться. Изменила же она Геннадию. Правда, Винницкий не чета Синицыну, он красивее, моложе. Но попробуй пойми этих женщин, за что они влюбляются в мужчин: сегодня им нравятся красивые, завтра – мудрые. Синицына есть за что любить, тем более Дусе – сколько он для нее сделал. Но пошел бы на эту связь сам Синицын, этот мудрый, душевный и благородный человек, обладавший завидной силой воли? Говорят, любовь ломает и сильные натуры. Может быть. Но у меня это как-то не укладывалось в голове.
Инна была уже дома и немало удивилась, что я так поздно. Но ничего не спросила. Достала из холодильника бутылку кефира и налила в стакан. Милая, родная Инна, чуткая и заботливая! Когда заезжал к нам Юрка и мы, оставшись вдвоем, заговорили о самом сокровенном, он спросил:
– И как бремя супружества?
– Терпимо, – шуткой ответил я. – Почему ты спрашиваешь?
– Так, на всякий случай, – усмехнулся Юрка. – Вдруг и сам попадусь на крючок. Ведь как говорят: достоинства любимые ищут один в другом лишь до брака, а после брака – только брак…
Мы с Инной живем семь лет, а я открываю в ней все новое, милое и дорогое. Ей уже за тридцать, а как нежна кожа ее рук, которыми любит она теребить мои волосы, как чувствительны припухлые губы маленького рта, как добры ее большие серые глаза! Все мне нравится в ней: и внешность, и одежда, и медицинская аккуратность во всем, и ее увлечение музыкой. Каждый раз, бывая в городе, она покупает пластинки и в свободные вечера, что бы она ни делала – стирает, гладит, стерилизует инструменты или готовит ужин, – включает радиолу. Особенно нравятся ей песни Пахмутовой «Надежда» и «Нежность». Поначалу мелодии казались мне грустными и унылыми, но постепенно я стал улавливать удивительные звуки, трогающие душу, и полюбил эту пластинку.
По воскресеньям мы отправляемся либо на рыбалку, либо на лыжные прогулки, либо просто бродим по лесу. Нам никогда вдвоем не бывает скучно, и мы не испытываем тягости друг от друга.
Внешне Инна выглядит неженкой, очень хрупкой, но ее трудолюбию завидую даже я, а ее сила воли, смелость порой просто поражают меня. Полгода назад, в декабре, она возвращалась из Вулканска от больной. Автобуса ждать не стала – зимой они ходили редко и частенько запаздывали – и пошла пешком, решив, что так будет полезнее и для нее, и для будущего ребенка, которого мы ждали. Километрах в двух от гарнизона ей повстречались два парня, подвыпившие, развязные. Инна, не подозревая ничего плохого, спокойно шла им навстречу – о хулиганстве у нас и слуху до этого не было. И когда парни преградили ей дорогу, она даже не возмутилась.
– Вы что, мальчики, обознались? – спросила с укоризной.
– Ни-ичего подобного, – пьяно ответил один. – Как раз ты нам и нужна. Скажи, сколько времени?
У Инны на руке были золотые часы, но она сразу поняла, к чему этот вопрос.
– У меня нет часов, – ответила она.
– А что в чемоданчике? – поинтересовался парень.
– Медицинский инструмент. Я врач, иду от больного.
– Это хорошо, что врач, – усмехнулся парень.
– Шубка на ней классная, – сказал второй.
– Да, – согласился приятель. – И сама ничего.
Дорога была пустынна, и ждать помощи не от кого. Инна мгновенно приняла решение, отступила на шаг и одним движением открыла чемоданчик. В руке у нее блеснуло лезвие скальпеля.
– Ого! – удивился парень. – Это мне нравится. Но мы тоже не лыком шиты. – И он достал из кармана складной нож, открыл лезвие и двинулся на Инну. – Заходи сзади, – скомандовал он дружку, и тот полез в снег, на обочину.
Инна остановилась.
– Ну что ж, подходи, – сказала угрожающе. – Отметину я такую оставлю, что и под землей вас найдут.
Это подействовало на парней отрезвляюще.
– А ну ее к черту! – сказал тот, что заходил сзади. – Разве не видишь, что она чокнутая, еще и в самом деле пырнет.
– Ладно, – сказал зачинщик, пряча нож и уступая дорогу. – Шуток не понимаешь…
У Инны хватило сил дойти до дому, но потрясение было столь велико, что у нее начались преждевременные роды. Потеря ребенка оставила свой след – она похудела, стала задумчивой, но я ни разу не слышал от нее жалоб, не видел ее в угнетенном состоянии. Просто она еще больше ушла в работу, еще внимательнее и заботливее стала относиться ко мне. Вот и теперь, увидев, что я пришел уставший, достала бутылку кефира, налила стакан и подала мне:
– Пей. Это очень полезно.
Я благодарно улыбнулся ей и взял стакан. Инна смотрела с сочувствием и сожалением. И я понял, о чем она думает. Считает, что нервы мои сдали.
– Я друга встретил, – объяснил я Инне.
– Почему же не пригласил его домой?
– Он не такой друг, которого приглашают. Он – начальство. Инспектор. Расследует происшествие.
– И ты с ним разговаривал о происшествии?
– Как с другом. Мы познакомились в Сочи шесть лет назад. И он не забыл.
– Что его интересовало?
– Мнение о Дусе.
Инна задумалась.
– Всякое о ней говорят, – сказала она после небольшой паузы.
– Что именно?
– Наверное, то же, что сказал тебе твой друг инспектор.
– А как ты думаешь? – спросил я.
Инна налила мне еще кефиру и убрала бутылку.
– Жалко на нее смотреть. То сидит как изваяние, то бредит. Говорит, знала, что такое случится, и просила его не летать в тот день.
– Вот как? А не объяснила почему?
– Мне тоже иногда не хочется пускать тебя в полет.
– О Синицыне она не вспоминала?
– Нет. Он заходил к ней… И ты поверил?..
Я пожал плечами. Если б я не верил! Да и Инна вряд ли поручилась бы за Дусю. Ведь было же у нее с Винницким…
Уже лежа в постели, я думал и думал, пытаясь докопаться до истины, мысленно перебирая и оценивая то, что видел и знал, что прямо или косвенно имело отношение к гибели Октавина.
Утром я вместе с Инной пошел к Дусе. Истину надо искать, сама она не выявится, и я решил выпытать кое-что у Дуси, заглянуть ей в глаза и, быть может, прочитать в них раскаяние, притворство или невиновность.
Дуся сидела на кровати, поджав под себя ноги, и, когда мы вошли, посмотрела на нас пустым, отсутствующим взглядом. Я поздоровался и подошел ближе. Дуся не ответила и не изменила позы. Вид у нее был ужасный: глаза глубоко запали, нос заострился, лицо вытянулось. Наверное, она не спала и вот так просидела всю ночь.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Инна и взяла ее руку, чтобы послушать пульс.
– Хорошо, – ответила Дуся, пошарила вокруг взглядом и остановилась на мне. – Не нашли самолет? – В глазах ее появилась осмысленность. Сердце у меня дрогнуло и сжалось от жалости.
– Пока нет, – ответил я. – Штормит все еще.
– Этот ветер, – пожаловалась Дуся, – гудит и гудит. – Она помолчала и вдруг, словно вспомнив что-то, оживленно спросила: – Он к берегу дует, да?
Я понял, что ее волнует.
– К берегу, – ответил я.
– Он сел, я знаю, – уверенно сказала Дуся. – Алеша находчивый и смелый. Добрые всегда смелые, ведь правда?
– Правда, – согласился я. Но слово «добрый» застряло у меня в мозгу. Что она подразумевает под ним? Может быть, то, что Октавин узнал о поездке жены в ресторан и не только не устроил сцены, но и не стал упрекать ее? А может, даже и простил. Вернее, сказал, что прощает. Такие люди, как Октавин, умеющие сдерживать свои эмоции, особо чувствительны. Он ничем не выдал своей боли и задумал такую развязку…
– И самолет не мог сразу потонуть, ведь он легкий, правда? – продолжала после небольшой паузы Дуся.
– Правда.
Я лгал. Не знаю, виновата ли она в случившемся, но мне было ее жаль, и я не хотел разрушать ее надежду. Пусть думает, что самолет сел, что он держался на воде, пока ее Алеша выбирался из кабины в лодку. Этой надеждой она живет. А что с ней будет, когда достанут самолет и она узнает правду?
– Может быть, послать телеграмму твоим родным? – спросил я.
– Телеграмму? – переспросила Дуся. – Зачем? А-а, – тут же поняла она. – Нет, нет, ты ошибаешься. Алеша сел. Там, за сопками. А локатор его не увидел. Так и Александр Иванович говорит.
– Он был у тебя?
– Вот только что перед вами.
Пока мы разговаривали, Инна приготовила шприц и сделала ей укол.
– А теперь ложись и поспи, – назидательно, как ребенку, сказала Инна. – Заставь себя уснуть.
Дуся непонимающе посмотрела на Инну, на постель и тут только обнаружила, что сидит в такой неприличной позе. Поправила платье и встала. Сознание ее, кажется, окончательно прояснилось, и я задал заранее обдуманный вопрос:
– Алексей накануне много писал, я нашел его бумаги в шкафу, где он хранил кислородную маску и гермошлем. Что с ними делать? – Я наблюдал за глазами Дуси. Они оставались прежними, угольно-черными, не теряя блеска, и вдруг из них хлынули слезы.
– Он… он, – спазмы мешали ей говорить, – он так хотел помочь Александру Ивановичу… Все грозился опередить его. – Спазмы прорвало, и она, зарыдав, уткнулась лицом в грудь Инны. – Всю жизнь беда ходит за мной, будто я про́клятая… Зачем, зачем я живу?
Она так и не сказала, что делать с бумагами, и спрашивать еще раз было бы жестоко. Но бумаги, под которыми я подразумевал предсмертное письмо, не испугали Дусю. Это главное. Я простился и взялся за ручку двери.
– Подожди, Боря, – остановила меня Дуся. Она подошла к письменному столу и достала из тумбы пачку исписанных, с набросками каких-то схем листов. – Я совсем забыла про них, когда приходил Александр Иванович. Леша все же опередил его… Хотел еще раз проверить, а тогда уж отдавать. – Она протянула мне листы. – Передай Александру Ивановичу.
Мало сказать, что я был удивлен, я был поражен: Алексей Октавин занимался разработкой нового маневра! А я-то считал, что его, кроме Дуси, ничто не волнует.
– Когда он закончил их?
– В ту ночь, перед полетами.
И новые мысли хлынули и голову: Октавин сидел за расчетами в то время, когда Дуся находилась у Синицына. Если бы он подозревал ее, разве в эти минуты пришло бы к нему творческое вдохновение и стал бы он сидеть за бумагами? Чепуха!
Я оставил Инну и поспешил в штаб. В коридоре меня остановил дежурный.
– Тебя инспектор-подполковник искал.
Ганжа стоял над столом, широко расставив руки, прижимавшие края большого ватманского листа, на котором была вычерчена схема атаки истребителем вертолета.
– Привет, – улыбнулся он и протянул мне руку. – Убедился, что я был прав?
– Для этого нужны веские доводы. А где они?
Он глянул на меня насмешливо:
– Темнишь? А ведь твоя жена была вчера у Октавиной. И ничего не узнала?.. Так вот, зато мы кое-что узнали. И то, как ваш командир уговаривал по телефону Октавину приехать по старому адресу, видишь, адресок даже имеют; и то, что мужа ее информировали об этом. А ревность, поверь мне, штука серьезная. Убедительные доводы? Или другие привести?
– Давайте другие.
– Пожалуйста. – И Ганжа ткнул пальцем в схему: – Полюбуйся на эти художества.
Схема была вычерчена аккуратно, без единой помарки, чувствовалось, что над ней трудились с душой. Сбоку строчка за строчкой бежали колонки цифр – расчеты. Я изучал их, сопоставляя с расчетами Октавина, которые я бегло, по пути в штаб, просмотрел. Старший лейтенант использовал другие формулы. Я ничего не сказал о них Ганже: будет новая улика против Синицына – инспектор может заподозрить, что Синицын проверял маневр на практике.
– Здорово! Этот маневр позволяет атаковать повторно, не упуская цель из виду.
– Гениально. – Ганжа не скрывал иронии. – Но об этом потом. А сейчас скажи: кто, ты думаешь, так разрисовал схему?
Вот к чему он клонит! Ну что ж!
– Синицыну помогала жена Октавина.
– И тебе это ни о чем не говорит?
– Нет. Дуся учится в технологическом, неплохо чертит. И почему бы ей не помочь? Тем более что и Синицын немало для нее сделал.
– А для чего ему потребовались эти расчеты, эта схема?
– Вы думаете, так просто сбить вертолет? – Я вспомнил, как мы с Геннадием гонялись за шпионским шаром а скольких трудов стоило нам потом теоретически обосновать и овладеть способом борьбы с ним. А вертолет помимо этого еще и маневренная и маловысотная цель, сбить его посложнее.
– Не просто, – согласился Ганжа. – А из пушки в воробья легко попасть? Тоже трудно. И потому стреляют в него из простого дробовика или из мелкашки. А истребитель разве предназначен для борьбы с вертолетами? Да этих летающих кенгуру из карабинов будут щелкать, как куропаток. Недавно в газете писали, что один пацан в Америке или Канаде сбил вертолет из рогатки. Вот тебе и «здорово». Из пушки по воробьям намеревается учить стрелять вас товарищ Синицын.
Я был обескуражен. Почему мне самому не приходила в голову такая простая мысль? Слова возражения застряли у меня в горле, будто я проглотил сухую корку. Меня удивило и другое: возможно, что я еще неопытен в таких делах, но как другие приверженцы Синицына не додумались до этого раньше? Ведь все так просто: вертолет в бою будет использоваться как вспомогательное средство, то есть второстепенное, и, конечно же, он не будет являться объектом для наших сверхзвуковых перехватчиков. Сверхзвуковые бомбардировщики, ракетоносцы, ракеты – вот наши цели. Но сам Синицын, этот мудрый и дальновидный человек, неужели не знал этого? Я обязательно спрошу у него при первой же возможности.
Ганжа заметил мое смятение и прибавил пылу:
– И ты думаешь, он не понимал этого? Отлично понимал. И эти расчеты, схемы он не для вас делал, а для нее. Такую дуреху можно либо толстым кошельком взять, либо гениальностью.
Меня покоробил цинизм Ганжи, но и теперь я возразить ему не мог. Мне невольно вспомнились Винницкий, его длинная прическа и тонкие, бегающие по клавишам пальцы, Дусины восторженные глаза. Да, Ганжа был хотя и циник, но женщин знал, так сказать, по собственному опыту. Но откуда такие познания женской психологии у Синицына?
– Кстати, – продолжал Ганжа, – в достижении цели он использовал и твои труды. – Он открыл папку и протянул мне листы с моими выкладками и набросками схемы атаки шара. – Видишь, твои формулы ему помогли.
К сообщению, что Синицын использовал и мои расчеты, я отнесся равнодушно.
– Формулы не мои, а Ньютона, – ответил я. Мне захотелось уйти, немедленно, не объясняясь, не спрашивая разрешения. В это время дверь открылась и вошел полковник Мельников. Поздоровался со мной, окинул взглядом стол, но ничего не спросил и пошел к своему креслу.
– Из штаба звонили, – сказал Ганжа, когда полковник уселся.
– И что ты доложил? – спросил Мельников, выжидательно глядя на своего помощника.
– Доложил обо всем, что успели сделать.
– А конкретнее?
– И о фильтре, и о полетном листе. – Ганжа сделал паузу. – И об этой любовной истории.
– Ну зачем же, батенька? – заерзал Мельников в кресле и скривился как от боли. – Еще ничего не ясно, а ты…
– Почему не ясно, Николай Андреевич? – настойчиво возразил Ганжа. – Картина вырисовывается довольно определенная.
– Я лучше тебя знаю Синицына.
– Ах, Николай Андреевич, – сокрушенно вздохнул Ганжа, – всем нам кажется, что мы хорошо знаем знакомых нам людей. До поры до времени. Жизнь есть жизнь…
– Ты слишком торопишься с выводами, – сердито перебил Мельников. – В наших руках человеческая судьба, и ошибиться мы не имеем права.
«Тот ли это Мельников?» – удивился я. С каких это пор он стал рассуждать так вразумительно и проявлять чуткость к людям? Потому что Синицын бывший его подчиненный или прошлый урок пошел впрок? Несмотря на прошлую мою с ним стычку, Мельников был мне сейчас куда больше по душе, чем Ганжа.
– Медлить мы тоже не имеем права. – Голос Ганжи зазвучал твердо. – Пока мы не разберемся, самолеты будут на приколе стоять. – Он одним движением убрал со стола бумаги. – И мне на этот счет даны твердые указания. – «Мне» так резануло слух, что Мельников опустил голову и согнулся, словно на плечи ему бросили мешок песка, придавивший его к креслу. Так он сидел с минуту, потом распрямился, поднял голову.
– Тебе или мне, но без доказательств… – В его голосе зазвучали знакомые мне железные нотки, но тут он, видимо, вспомнил, что в кабинете они не одни, покосился на меня и сбавил тон: – Мы тут не в бирюльки играем.
Я понял, что мешаю им выяснить отношения, и попросил разрешения выйти. Ганжа кивнул мне головой, и я удалился. В коридоре меня поджидал дежурный по штабу.
– Зайди к Синицыну, – сказал он так, будто Синицын уже не командир и не приказывает, а просит, и моя воля – пойти к нему или нет. Откровенно говоря, мне видеть его не хотелось: слова Ганжи заронили в душу сомнения. Но я пошел.
Картина, которую я увидел, изменила мое настроение и чуть не рассмешила. Синицын тоже стоял перед схемами, разостланными на столе. Разница была лишь в том, что эти схемы не отличались чистотой и аккуратностью, были исполнены простым карандашом, за исключением моей, лежавшей в сторонке. Синицын стоял с карандашом в руке, всецело погруженный в проверку расчетов. Он скользнул по мне рассеянным взглядом, сказал «здравствуй» и кивком головы указал на стул. Наконец, отодвинув схему, Синицын глянул на меня.
– Я вот зачем пригласил тебя, – сказал он. – На твою схему наткнулся, а легенда к ней у Ганжи. Черновика у тебя не сохранилось?
Сердце мое сразу оттаяло. Не зря я равнодушно воспринял сообщение инспектора о «плагиате». Синицын использует мои расчеты для общего дела, ищет наиболее эффективный способ борьбы с вертолетами. Но тут мне припомнились доводы Ганжи.
– Копию расчетов я храню, но так ли страшны вертолеты, чтобы посылать против них ракетоносцы?
– Э-э, брат, надо внимательно следить за событиями. Почитай в газетах, как используются вертолеты на Ближнем Востоке. Это не только транспортная машина, но и летающий танк, более сухопутного маневренный, который может быть оснащен более мощным вооружением. Вот и представь себе, что он может натворить над полем боя. От танка можно на дне окопа укрыться, гранатой его подорвать. А попробуй от вертолета. – Синицын глубоко вздохнул. – Мы должны уметь поражать их.
И снова, как и в первый раз, когда я был у Синицына на квартире, он заставил меня проникнуться к нему уважением за мудрость и дальновидность, за то, что в эту трудную минуту, когда над ним нависла угроза трибунала, не пал духом, работал и работал. Только за это я простил бы ему его грехи, если они у него и были, в чем я все больше сомневался.
Я достал бумаги Октавина, переданные мне Дусей, и расстелил листы перед Синицыным. Он впился в них глазами, пробежал до конца и схватил меня за плечи.
– Ты закончил?!
Я еле высвободился из его объятий.
– Не я, Октавин.
– Октавин? – Командир был поражен не менее, чем я. Он задумался и опустил голову.
В это время в дверь несмело постучали и вошел Парамонов, виноватый, раскаивающийся, отчего и вовсе показался мне маленьким и тщедушным. Синицын оторвал взгляд от бумаг и нахмурился.
– Что, за разрешением пришел выходной догулять? – строго спросил он. – Иди допивай свое пиво или что там у тебя осталось.
– Простите, товарищ полковник. – Парамонов остановился у самой двери, опустив голову. – Виноват… Уснуть не мог, вот…
– А думаешь, я спал без задних ног? Или вот он? – указал на меня полковник. – Или командир эскадрильи? Спроси у них. Но как ты мог в такой момент отгул себе устраивать? Ну скажи, есть у тебя после этого совесть?
Парамонов вдруг насупился и поднял голову. Лицо его стало решительным.
– Не надо мою совесть трогать, товарищ полковник, – глухо и требовательно попросил он. – Я всю ночь не спал, думал…
– О чем? О совести?
– И об этом тоже. Я пятнадцать лет служил. Недосыпал, с личным временем не считался. Вкалывал как проклятый. И что я выслужил?
– Выходит, недооценили твои заслуги?
– Я не об этом. Чины и награды меня не волнуют. И не подумайте, что я завидую вам. Нет. – Парамонов замолчал, видно взвешивая, стоит ли выкладывать все, что накипело у него на душе.
– Я слушаю, – напомнил Синицын, и Парамонов заговорил еще запальчивее:
– Да, я не завидую вам, вашей жизни. И вам самому, наверное, не раз приходила мысль, стоит ли терпеть такие лишения ради вот этой железки. – Он потрогал рукой свой значок техника первого класса. Синицын стиснул челюсти, но промолчал. Парамонов заметил это и поправился: – Может, и не приходила. Я тоже до сегодняшней ночи не задумывался над этим. Спешил получить первый класс, стать отличником, старался содержать самолет в образцовом состоянии. И когда требовалось, не спал по нескольку ночей подряд. И в последний раз – за два дня ввел самолет в строй. Вы пожали мне руку, командир эскадрильи, инженер. Слава мне! И вдруг – бац, нет ни самолета, ни летчика. И нет тех моих пятнадцати лет безупречной службы. Но это еще не самое страшное, я в лучшем положении, переживу. И вы переживете, вы – кремневый. А Октавин?.. Вот теперь и ответьте мне, что важнее человеку: слава, за которую приходится расплачиваться жизнью, или бесславная, но спокойная и красивая жизнь?
– И ты выбрал красивую? – не выдержал Синицын.
– Да, я выбрал красивую, – вызывающе ответил Парамонов. – Я решил уйти из армии. Не надо мне славы. Я буду после работы ходить в кино, по выходным ездить на рыбалку, по праздникам с друзьями собираться за столом. И никто не упрекнет меня.
– А если упрекнут? Потомки. За то, что ты не оставишь им ничего.
– Какая разница Октавину, что о нем будут говорить потомки?
– Вот как? – Синицын смотрел на Парамонова такими удивленными глазами, будто впервые увидел его. – Скажи, а где твой отец?
– Погиб. Под Курском.
– И тебе все равно, что о нем говорили бы?
Парамонов не выдержал взгляда командира, и голова его снова начала клониться.
– Ты пожалел, что не спал две ночи подряд, что в театре не бываешь, что с друзьями за рюмкой редко встречаешься, – теперь горячо говорил Синицын. – А ты спрашивал у матери, сколько ночей она не спала во время войны, сколько недоедала, сколько выплакала слез по погибшим родным и близким? Спроси, если сам забыл. – Полковник нервно стал шарить по столу, открыл ящик и достал оттуда несколько стандартных листов. – Легкой жизни, видите ли, ему захотелось. А я-то отстаивал его. На, пиши рапорт. – Он протянул технику чистый бланк. – Ходи по театрам, на рыбалку езди, спи спокойно. Мы будем охранять твой сон. И можешь не беспокоиться, если потребуется, жизни не пожалеем. Можешь считать как хочешь, во имя славы это или во имя жизни.
Синицын замолчал, все еще держа руку вытянутой. Парамонов, не принимая листка, затравленно взглянул исподлобья.
– Разрешите… – Он запнулся. – Я подумаю.
– Ступай думай. Только не ночью за рюмкой. – Синицын бросил бланки в ящик и что-то стал там искать. Парамонов, воспользовавшись паузой, неслышно выскользнул из кабинета.
– Видал? – кивнул ему вслед полковник. Он устало провел ладонью по лицу и тяжело опустился в кресло. – К сожалению, так думает не он один. Им слава, видите ли, ни к чему. Им подай красивую жизнь. А после них хоть потоп. – Полковник помолчал. – А ведь это страшно. Очень страшно. – Он развернул чертежи, смотрел на них, но думал совсем о другом.
Я сказал, что нельзя слова Парамонова принимать за чистую монету, что пессимизм его легко объясним – такое обвинение на него возвели, но Синицын покачал головой.
– Плохо, очень плохо, когда человек пасует перед первым серьезным испытанием, – сказал он. – Это не делает ни ему, ни нам, командирам, чести.
Вошел Мельников. Вид у старшего инспектора был хмурый и недовольный. Исподлобья глянул на схемы и на Синицына.
– Упрямый ты, – сказал он укоризненно. – Подождать не можешь? Вернем твои схемы и расчеты.
– Спасибо. – Синицын тоже нахмурился. – Я могу подождать. Только время не ждет. Американцы вон своих летчиков через Вьетнам спешат пропустить, боевой опыт им дать.
– Ты на американцев не гляди. У них разбился Джон, – значит, хреновый летчик он. А мы так не можем. Надо выяснить причину аварии, чтобы с другими не повторилось.
– Мои расчеты отношения к аварии не имеют.
– Как сказать, – многозначительно возразил Мельников. – Ну-ка, покажи свои ребусы. – Он подошел к столу и стал изучать схемы. – Мудреное что-то.
– А что в нашем деле не мудреное? – Синицын наблюдал за лицом Мельникова.
– Кажется, уразумел. По-моему, здорово… Но… чертовски сложный трюк. – И хотя Мельников говорил без эмоций, по блеску его глаз не трудно было понять, что он восхищен. – А как перегрузка, не великовата?
– В пределах допуска. – Синицын повеселел. – Да, дело не простое, с наскоку не возьмешь. Но для того мы и учимся. Кстати, это не мои расчеты.
– Его? – кивнул на меня Мельников.
– Нет. Старшего лейтенанта Октавина.
Мельников недоверчиво посмотрел на командира, потом на меня.
– Когда это он успел тебя обставить? – повернулся он к Синицыну.
– Накануне своего последнего полета.
– А не мог он проверить этот маневр на практике?
– Думаю, что нет, – ответил Синицын. – Октавину было не до экспериментов: погода сложная и полет загружен до предела.
– Ты всегда так загружаешь летчиков?
– Полеты не прогулка, и топливо дается не для того, чтобы без толку утюжить небо.
Наступила тягостная пауза.
– А как с тем полетным листом, выяснили, что за исправление?
– Выяснил. Да, это исправление. Только не со сто тринадцатого на сто пятнадцатое, а наоборот. Погода была безоблачная, и я заставил Октавина слетать по сто пятнадцатому в другой раз. Посмотрите, в папке есть еще один его полетный лист.
Мельников постоял в своей неуклюжей позе еще немного и, не сказав ничего, вышел. Какое у него сложилось мнение относительно новой улики, понять было невозможно.
Синицын проводил его вопросительным взглядом, о чем-то подумал и, махнув рукой, стал проверять расчеты Октавина.
В динамике зашуршало, и голос дежурного по штабу сказал, что подполковник Ганжа просит командира зайти к нему.
– Занят я, – резко ответил Синицын и отпустил кнопку микрофона. – Скоро вызывать станет. – Цифры еще быстрее побежали из-под его руки.
Заглянул, приоткрыв дверь, Дятлов и, убедившись, что командир на месте, вошел.
– Снова за расчетами? – невесело сказал замполит. – А я места себе не нахожу. – Он помолчал. – Не послушался меня. Лучше б вечер провели.
Синицын не отреагировал.
– Я Шадрина и Мсхиладзе в город отпустил, – как бы между прочим сказал Дятлов.
Синицын перестал писать и поднял голову. Глаза его недобро сверкнули.
– Опять за роль благодетеля?
– При чем тут благодетельство? Им надо было.
– А ты слышал, что я приказал всем заниматься в классах?
– Шадрин и Мсхиладзе знают теорию не хуже нас с вами, и ничего страшного не случится, если они один раз пропустят лекцию о подъемной силе самолета, о которой им твердят с первого дня, как они попали в авиацию.
– Позволь заметить тебе, дорогой мой заместитель, что пока полком командую я, и я никому не позволю отменять мои приказания, даже своим заместителям. Ясно?
– Ясно, товарищ полковник. Разрешите в таком случае задать один вопрос? – перешел Дятлов на официальный тон. – Вас не шокирует, что наш полк академией величают?
– Это мне импонирует, дорогой замполит, – усмехнулся Синицын. – В академиях учатся.
– Я ценю твою волю, твой талант, – Дятлов окончательно остыл, – твои разработки новых приемов борьбы с воздушными целями, несомненно, большой вклад в тактику…
– Я не институтка. Не распыляйся на комплименты, – прервал его Синицын.
– Это прелюдия. А теперь послушай главное. Ты вывел полк в отличные. Это хорошо. Добился, что почти все летчики первоклассные. Здорово. Мечтаешь, чтобы все стали мастерами боевого применения. Великолепно. И я за это. Но я против тех средств, которыми ты добиваешься цели. Современная техника, сам знаешь, насколько сложна, и не мне объяснять тебе, какого физического и морального напряжения требует каждый полет. Нужна разрядка. А ты передохнуть людям не даешь…
– Ага, значит, и ты устал? Может, и тебе, как Парамонову, захотелось по театрам ходить, на рыбалку ездить, за бутылкой с дружками сидеть?
– Не юродствуй. Речь идет о гибели человека.
– Ты считаешь, что Октавин не выдержал напряжения?
Дятлов опустил глаза. Значит, думает так. Еще одна версия.
– Он больше летал, чем мы с тобой? Или больше, чем другие? – спросил Синицын.
– Нельзя всех под одну гребенку…
– Нет, я в тебе не ошибся, комиссар, – грустно вздохнул Синицын. – Сейчас ты еще раз убедил меня, что я правильно ответил, когда спрашивали мое мнение о тебе: рано тебе командовать полком. Зелен ты еще, Иван Кузьмич. Очень зелен.
– Вот как? – Дятлов удивленно и недоверчиво посмотрел на командира. – А я и не знал, что меня хотят выдвинуть.
– Теперь знай. И догадываешься, почему я так ответил?
– Нет.
Синицын скрестил на груди руки и в задумчивости прошелся по кабинету.
– Помнишь моего старшего брата?
– Помню, – ответил Дятлов.
– Знаешь, почему он прикован к кровати?
– Он рассказывал.
– Рассказывал… – В голосе Синицына послышалась грусть. – Да не все так, как было. – Он помолчал. – Да, его сбили в бою. Но ни одного фашиста он не завалил. Его подстрелили, как желторотого птенца, в первом же воздушном бою. И знаешь почему? Потому, что командир у них был такой же добренький, как ты. Все на эстетику нажимал. Самодеятельностью летчиков развлекал вечерами. Пикники каждое воскресенье устраивал. А воевать как следует не учил. – Синицын остановился напротив замполита и дружелюбно глянул ему в глаза. – Это была та война, в боях доучивались. Сегодняшняя война, случись, такой роскоши нам не позволит. И я стараюсь делать все от меня зависящее, чтобы мои ведомые не погибли в первом бою… Ты прав, современная техника сложна, напряжение летчики испытывают в полетах большое. Но не упрощением полетных заданий, не уменьшением нагрузки можно сбавить напряжение без ущерба для боеготовности. Вот почему я заставляю летчиков сидеть в классах, на тренажерах, сосредоточиваю внимание на сложных видах боевой подготовки. И я убежден: тот, кто пройдет мою «академию», сумеет постоять за себя и в бою.
Дятлов слушал, низко опустив голову, и не пытался возражать. Да и что тут возразишь?
