Текст книги "На острове нелетная погода"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Глава вторая
КОНФЛИКТЛесничук сидел за рабочим столом и читал «Красную звезду». Я поздоровался.
– А-а, рыбаки-охотники… Кто-то службу несет, а кто-то на лоне природы развлекается, – съязвил он. – По своим собакам стреляете? Эх вы, горе-охотники!
– Не повезло, – поддержал я разговор. – Метили в утку, а попали в собаку.
– Читал сегодняшнюю газету? – неожиданно сменил тему Лесничук. И, не дожидаясь ответа, прочитал: – «Соединенные Штаты форсируют подготовку к войне в космосе. Как сообщает близкий к Пентагону журнал «Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи», 1 октября в США приступит к исполнению своих обязанностей военно-морское космическое командование. Его главной целью, отмечает журнал, является «централизация управления космическими операциями ВМС».
В ведение нового командования войдут контроль над осуществлением разведывательных операций из космоса, а также координация действий американских флотов в различных районах мира при помощи спутниковых систем коммуникации и навигации…» Понял? Новое командование еще не вступило в свои права, а над нами уже «Феррет» висит, к берегам авианосец типа «Энтерпрайз» пожаловал.
– Может, их наши летно-тактические учения заинтересовали? – высказал я предположение.
– Может. Все может… Чувствую, накроются мои пятнадцать суток оставшегося отпуска. Так надо в Москву слетать! Ну да ладно, живы будем – не умрем. Готовь плановую. Старичков – на перехват, молодежь – на пилотаж. Ты с Супруном, два по кругу и один в зону, я – ночью с Дровосековым.
Вошел Дятлов. Поздоровались.
– А-а, комиссар, – протянул замполиту руку Лесничук. – Хоть и сердит я был на тебя за позавчерашнюю симуляцию, спасибо вчерашней рыбалкой себя реабилитировал. – Командир был настроен примирительно, и это обрадовало меня – их конфликт создавал дополнительные трудности в решении полковых проблем, сказывался и на наших отношениях: никому не хотелось становиться по какую-то сторону, а занимать нейтральную позицию не всегда удавалось и порой отдавало беспринципностью. – Видал своих подшефных? Очень довольны. Кстати, как ты воспринял идею выступить инициаторами соревнования за полк мастеров боевого применения?
Дятлов сразу насупился, ощетинился и после небольшой заминки – видимо, он не ожидал такого прямого вопроса – ответил негромко, но категорично:
– Рано.
– Рано? – переспросил с усмешкой Лесничук. – Ложка, говорят, дорога к обеду… А завтра будет поздно.
– Тем более зачинателями такого ответственного дела выступать не нам.
– Это почему же?
Усмешка с лица Лесничука слетела, губы плотно сомкнулись, обозначившись тонкой ниткой.
– Потому что кишка у нас тонка, – непоколебимо стоял на своем Дятлов. – Не с кем эту лямку тянуть. А очки втирать… увольте.
– Так… – Лесничук угрожающе встал из-за стола и пронзающе уставился на своего заместителя по политической части. – Значит, у нас не летчики, а дерьмо? Вот не знал, что комиссар такого мнения о своих товарищах-однополчанах.
– Не надо передергивать, Григорий Дмитриевич. – Голос Дятлова хоть и осип, но в нем зазвенели металлические нотки. – Я знаю цену нашим летчикам, и, смею вас заверить, знаю лучше вас. При мне и шары-шпионы сбивали, и воздушного разведчика подловили, и полк в отличных три года ходил. Но это было давно, и от тех летчиков осталось процентов пять, не более. А с кем вы нынче собираетесь пример боевого мастерства показывать? С Неудачиным, Мнацоконяном? Смею вас заверить, из них не только за год – за три мастеров не сделаете.
– У нас есть вот Вегин, – кивнул на меня Лесничук, и в его мимолетном взгляде, мне показалось, я уловил призыв к поддержке, – командир отличной эскадрильи Октавин, снайпер капитан Дровосеков.
– Ну, еще три-четыре фамилии вы можете назвать, – сиплость и металлический звон в голосе Дятлова пропали, и он зазвучал глуше, спокойнее и убедительнее, – а это, считаю я, для инициаторов мало. Слишком это высокая ответственность – становиться правофланговым всех Военно-воздушных сил.
– Ответственности испугался? – Губы Лесничука дернулись в нервной усмешке.
– Не ответственности – срама. Давайте заглянем в перспективу. Два года назад у нас один слабак был, Кураслепов. Теперь уже… – Дятлов поднял руку и пересчитал по пальцам: – Раз, два, три, четыре, пять. Объяснить, откуда они взялись? Думаю, сами знаете. В этом году еще человек пять по замене пришлют. И смею заверить, двое из них, минимум, «на́ вам, боже, что нам не гоже»; это раньше к нам отличники рвались, а теперь почему-то больше на исправление присылают.
Дятлов говорил правду: Кураслепов, Мнацоконян, Неудачин, Супрун прибыли к нам с нелестными характеристиками; первые двое трудно поддавались обучению, двое последних – воспитанию. Да и понятно: кто из командиров отдаст лучших? Мы тоже стараемся при замене в первую очередь освободиться от слабаков и недисциплинированных, а хороших летчиков держим до последнего, пока сами не запросятся. Но от Кураслепова, Мнацоконяна, Неудачина и Супруна так просто не избавишься – они молодые, и на любые наши доводы вышестоящие начальники парируют: «На то вы и командиры, учите, воспитывайте». Так ответил Дятлову и Лесничук:
– На то и щука, чтоб карась не дремал. Будем учить, воспитывать. Ну а самых… Кстати, ты же первый и за Супруна вступался, и за Неудачина.
– Я и сейчас не против них, – отрубил Дятлов. – И не против обучения и воспитания. Я – против авральных, галопных методов. Для обучения и воспитания они не подходят. А ваше предложение, оно заранее, хотим мы того или нет, закладывает порочность.
– Слыхал? – повернулся ко мне Лесничук. – Мы тут с тобой ломаем голову, как повысить боеготовность полка, как поднять мастерство летчиков, а комиссар нам уже и ярлык приготовил: порочный метод. – Лесничук молниеносно распрямился и рубанул ладонью по столу: – Хватит! Дискутировать на собрании будем. Посмотрим, кого личный состав поддержит, тебя или меня.
– Если все объяснить…
– Агитировать? Только попробуйте. Если и впредь вы будете ставить палки в колеса, не посмотрю на ваши прежние заслуги.
Я испытывал такое состояние, какое было однажды, на суде офицерской чести. Но там обвиняли меня, и я, как мог, оправдывался и отбивался. А здесь… Мне были дороги и Дятлов, и Лесничук, оба мои приятели, товарищи по оружию. И главное, оба в какой-то мере правы. Да, выступать инициаторами такого важного и ответственного дела вряд ли мы имели моральное право. То, что полк отстрелялся на полигоне на «отлично», два года не имеет серьезных предпосылок к летным происшествиям, грубых нарушений воинской дисциплины, мало о чем говорит. И Дятлов, и я, да и Лесничук знаем, что предпосылок мы избежали благодаря тому, что таких, как Кураслепов, Неудачин, водим за ручку – при чуть усложненной обстановке самостоятельно в полет не пускаем.
С другой стороны, почему бы не попробовать? Долг инициаторов обяжет каждого служить лучше, ответственнее относиться к делу. Пусть за год мы не сумеем сделать всех летчиков мастерами боевого применения, но большинство из них наверняка могут достичь этого уровня, а остальных дотянем на второй год, греха тут особого нам не припишут…
– Только не надо пугать меня, Григорий Дмитриевич. Разрешите выйти?
– Видал? – кивнул вслед Лесничук, вышел из-за стола и нервно прошелся по кабинету. – Гусь лапчатый! – Лесничук вернулся за стол, но не сел, переложил с одного места на другое газету, бросил на меня сердитый взгляд: – А ты чего молчишь, мой боевой заместитель? Может, согласен с замполитом – рано нам становиться правофланговыми?
А я еще так и не пришел ни к какому выводу и ответил уклончиво:
– Вы оба кипятились и говорили на высоких тонах, а вопрос очень серьезный. Надо подумать, хорошенько все взвесить. И если Дятлов возражает, к его голосу следует прислушаться: замполит у нас – мудрый человек.
– «Мудрый»! – усмехнулся Лесничук. – В Америке говорят: «Если ты умный, почему ты не богатый?» И если он мудрый, почему же до сих пор подполковник?
Вон куда хватил мой командир! Видно, и впрямь он разошелся. Но последняя его фраза задела и меня за живое: значит, и я ничего не значу в его глазах. И я не стал его успокаивать, ответил с не меньшим сарказмом и насмешкой:
– Если бы генеральское звание давали только за ум, у нас бо́льшая половина личного состава полка ходила бы с лампасами. По твоему же умозаключению: разве можно с дураками лезть на правый фланг?
Лесничук опешил. Уставился на меня округленными глазами, то ли не веря услышанному – до сего дня у нас не было с ним разногласий и я, не злоупотребляя дружбой, опытом, не допускал резкости, даже когда был с ним в чем-то не согласен, – то ли обдумывал, как повести себя в подобной ситуации. Видимо, последнее: желваки на скулах вздулись буграми. И он вдруг расхохотался, чем озадачил меня основательно.
Хохотал он довольно долго, с минуту. Потом так же внезапно смолк, сел за стол и, перебросив еще раз газету с места на место, помотал головой:
– Один – ноль. Врезал ты мне. – И с грустинкой: – Конечно же, звание тут ни при чем. – Сбросил газету со стола на стул, достал чистый бланк плановой таблицы. – И все-таки за правый фланг мы поборемся. Согласен?
– Попытаемся, – ответил я утвердительно.
– А теперь звони соседям, договаривайся о взаимодействии. Обламонов все хвастался, что, если они применят помехи, мы их днем с огнем не сыщем. Что ж, посмотрим.
Соседи – истребительно-бомбардировочный полк. Обламонов – его командир. Они, Лесничук и Обламонов, нередко встречаются на различных совещаниях, на командирских сборах, подтрунивают друг над другом. Что-то разделяет их, и чувствуется, что они относятся друг к другу с неприязнью. Вот и эта просьба: обычно командиры договариваются сами, как говорится, на высшем уровне, а Лесничук перепоручил это мне. Правда, ничего в том предосудительного нет – он и другие обязанности нередко перекладывает на меня: «Зачем сам, когда есть, зам», и я привык к роли всеумеющего, всеисполняющего заместителя.
Тут же из кабинета Лесничука позвонил Обламонову. Тот поздоровался приветливо, как всегда, с юморком:
– Привет, привет, стражи неба. Как там Пятый океан, не оскудел еще от звезд? А то слухи тут прошли, что некие неизвестные перехватчики охотиться стали за ними.
Намек понял: месяца два назад Кураслепов, преследуя ночью цель, для верности перешел на визуальное наблюдение и… принял за аэронавигационные огни самолета звезду; гнался за ней до тех пор, пока штурман наведения на земле не понял, в чем дело, и не завопил благим матом: «Ты куда смотришь, Сто тринадцатый? Цель давно позади, а звезду тебе и на форсаже не догнать!»
Случай стал известен соседям, и вот Обламонов подтрунивает.
– Ничего, для астронавигации вам останутся, – отплатил Обламонову я той же монетой: не так давно у них тоже был случай, когда экипаж потерял ориентировку и произвел вынужденную посадку не на своем аэродроме.
– Тогда все в порядке, – захохотал Обламонов. И перешел на деловой тон: – Слушаю, Борис Андреевич. Чем могу служить?
– Собираетесь завтра работать? – спросил я, под словом «работать» подразумевая полеты.
– А мы всегда работаем, иначе нам жалованье не платили бы, – сострил сосед. – Что тебя интересует конкретно?
– Маршруты, понятно. Хотелось бы с вами повзаимодействовать, посмотреть, как вы умеете от атак уклоняться.
Обламонов помолчал.
– А хозяин твой где? В отпуск укатил?
– Да нет, вот рядом… – Я уже хотел было отдать Лесничуку трубку, как Обламонов с ехидцей заключил:
– Заработался, значит. Кстати, я тоже чрезмерно занят. Вот с моим замом договорите и решите все вопросы…
Вот так-то. Каждый сверчок знай свой шесток… Вздумал вопросы взаимодействия решать за командира с… самим командиром. Не думал и не гадал я, что Обламонов, этот громадного роста человек, у которого на лице нарисована сама доброта, любитель беззлобно позубоскалить по любому поводу, способен на подобную чванливость. Или это оскорбленное самолюбие, амбиция? Что бы там ни было, по чести ему не делало, и уважение мое к нему сильно пошатнулось…
– Здравствуй, Борис Андреевич, – прервал мое замешательство голос майора Старичевского, заместителя Обламонова, с которым мы были хотя и не на дружеской ноге, но питали друг к другу симпатию и уважение. – Так что тебя волнует?
– То же, что и вас: боеготовность, – ответил я без обиняков – взаимодействие и им приносило не меньшую пользу. – Мы будем искать и ловить вас, а вы – отражать атаки. Притом без всяких послаблений, с помехами, с маневрами.
Старичевский долго молчал, видимо, советовался с командиром, потом виновато замямлил:
– Видишь ли, завтра такой день, у нас много своих задач…
– Ну и решайте свои задачи! – не выдержал я. – Ведь это все попутно. Только включите помехи и, когда обнаружите нас, маневрируйте, уходите. В общем, делайте все то, что делали бы в настоящем воздушном бою. Что вас не устраивает?
– Все устраивает. Но завтра не получится, завтра у нас особые полеты, – стоял на своем Старичевский. – Звони в другой раз…
– Ну и черт с ними! – рубанул сердито ладонью воздух Лесничук, слышавший весь наш диалог. – Попросить надо, в ножки поклониться. Дудки! Без них обойдемся…
– А помехи?
– И помехи придумаем. Над сопками будем перехватывать. Там такие местники, почище твоих помех…
Глаза Супруна горели азартом, будто ему доверили по меньшей мере испытать самый современный, самый новейший самолет. И все его тело играло, руки то дергали «молнию» куртки, то выбивали пальцами дробь на сиденье автобуса, с лица не исчезала улыбка, и он заговаривал то с одним, то с другим соседом. А когда приехали к самолету, он и вовсе потерял спокойствие, не ходил, а парил вокруг истребителя.
Я наблюдал за ним и думал о том, как человеку мало надо, чтобы быть счастливым: заниматься тем, что он любит.
Супрун осмотрел самолет, посидел в кабине, отрабатывая подзабытые за год действия на взлете, в полете и на посадке, поговорил о чем-то с техником. Когда я подошел, доложил четко, звенящим от радости и нетерпения голосом:
– Товарищ подполковник, лейтенант Супрун к полету готов. Самолет осмотрен, двигатели опробованы. Замечаний нет.
В высотном противоперегрузочном костюме, тонкий и широкоплечий, Супрун выглядел эффектно – ас, да и только, портрет которого украсил бы любую газету. Посмотрим, чего он стоит в воздухе, чему научил его год отлучения.
Мы заняли места в кабине – он в первой, я во второй, и, получив разрешение руководителя полетов, Супрун приступил к запуску двигателей.
Задание летчику – два полета по кругу для восстановления навыков взлета и посадки и один в зону для отработки фигур высшего пилотажа. Навыки, как и мускулы, требуют постоянной тренировки, и если летчик допустил перерыв в полетах, надо восстанавливать мастерство. Одним на это хватает двух-трех полетов, другим требуется намного больше. Особенно если перерыв связан с психологическим надломом. А Супрун немало попереживал и за происшедшее в небе, и за отстранение, потому я настроился на худшее: поначалу дать летчику возможность освоиться с кабиной и с приборами в момент наивысшей ответственности, а потом уж требовать с него отработку действий. Правда, для того, чтобы он чувствовал себя свободнее и увереннее, я сказал, что он должен все делать так, как будто меня в кабине нет, ни во что я вмешиваться не стану и любые ошибки ему придется исправлять самому. Для убедительности перед взлетом снял руки с рычагов управления, ноги – с педалей и стал смотреть в сторону; хотя летчик сидит впереди, ко мне затылком, он все видит и все чувствует.
Опасения мои относительно психологического надлома оказались несостоятельными: Супрун взлетел довольно сносно для летчика, год не сидевшего за штурвалом; иные и после отпуска пилотируют хуже. Может, Супруну помогла основательная тренировка на тренажере, а может, и природное дарование. Развороты, построение коробочки дело более простое, тут Супрун и вовсе чувствовал себя как рыба в воде, а вот на посадке несколько занервничал, нос истребителя заходил влево-вправо, вверх-вниз, но я и в этом случае не стал ему помогать.
– Сто сорок пятый, не разгоняйте скорость, – подсказал руководитель полетов. – Ветерок правый, идете правильно.
Истребитель плюхнулся с приличным перелетом. Я и тут удержался от замечаний. Супрун покрутил головой и, не дождавшись от меня ни слова, спросил:
– Разрешите на второй?
– Ну, если не расхотелось… – пошутил я.
– Что вы! – Супрун энергично толкнул вперед рычаги управления двигателями, и истребитель рванулся вперед.
Второй полет летчик выполнил намного лучше: и взлетел как по ниточке, и сел у самого «Т» без плюха и подскока. Нет, не зря он так тяжело переживал отлучение и так тосковал по небу, и не зря, видно, Синицын утверждал: «Чтобы стать летчиком, надо родиться романтиком, а чтобы стать асом, надо быть тружеником». Супрун и родился романтиком, и был великим тружеником.
Я искренне порадовался за него и разрешил полет в зону.
А порадовался рано…
Когда Супрун начал выполнять фигуры высшего пилотажа, его словно подменили, нет, не подменили, наоборот, он оставался тем же добросовестно-исполнительным и послушным пай-мальчиком, а не боевым летчиком-истребителем: аккуратно, даже с какой-то девичьей нежностью, кренил самолет и вводил его в вираж; петли, перевороты, бочки не крутил единым дыханием, а размазывал по небу, как первоклашка размазывает буквы на тетради, в первый раз сев за школьную парту.
– На каких вы летали самолетах? – спросил, когда он закончил каскад фигур.
– На каких самолетах? – удивился вопросу Супрун. – На «яках», на «мигах»… А что?
– Да так… Видно, показалось мне, что вы от транспортников или от бомберов пришли к нам. А ну-ка повторите, только по-истребительски.
Супрун разогнал машину, ввел ее в боевой разворот. Стрелка высотомера поползла по окружности, но снова вяло, перегрузки почти не чувствовалось. Не лучше получились переворот и петля. А время пребывания в зоне уже истекало.
– Отпустите-ка ручку и посмотрите, как это делается.
Я бросил истребитель вниз, затем вверх, положил его на лопатки и такую закрутил спираль (на этой фигуре он сорвался в штопор), что в глазах зарябило. Вывел в горизонтальный полет, крутанул бочку влево, вправо и завершил показ туго затянутой петлей Нестерова, до недавнего прошлого именуемой «мертвой».
На обратном пути из зоны я все-таки решил проверить, как усвоил мой урок летчик, и попросил повторить боевой разворот. Супрун, казалось, очень старался, но результат получился тот же.
На земле, когда Супрун подошел ко мне, чтобы получить замечания, я не стал огорчать его (навыки – дело наживное, ведь летал же он год назад по-истребительски), но мысль, высказанную в небе, повторил:
– Почерк у вас сильно изменился. Придется еще в зоне петли покрутить.
Супрун пожал плечами: воля, мол, ваша, делал я все по инструкции.
Я не стал вступать с ним в полемику, пусть сам проанализирует свои действия, сам поймет свои ошибки. Хотя его несогласие серьезно огорчило меня: давно ли он считал, что инструкцией всего не предусмотришь и летчик-истребитель должен быть инициативным, учиться выжимать из самолета все возможное и невозможное? А теперь… Как легко, оказывается, остудить человека. И сколько сил и времени потребуется, чтобы восстановить в нем бойцовские качества.
Последние указания на ночные полеты давал сам Лесничук. Погода, как и днем, стояла безоблачная, тихая, и командир основной упор решил сделать на молодых. Мне снова предстояло сесть в инструкторское кресло.
– Проверишь заодно и технику пилотирования Неудачина. Ты, кажется, симпатизируешь ему, вот и реши его судьбу, – сказал Лесничук мне, когда мы после построения шли на командно-диспетчерский пункт. – А я хоть одну ночку поработаю на себя.
– Во всяком случае, если с ним снова что-то приключится, я ответственность с себя снимаю, – вмешался в наш разговор шагавший рядом комэск майор Октавин.
– Что ж, будем иметь в виду. Уметь брать ответственность за подчиненных, как и учить их, воспитывать, не каждому дано, – пресек я выпад Октавина, и он, не сказав больше ни слова, незаметно отстал.
Неудачин, как и Супрун, тоже волновался. Только волнение его было другое – нервозное, напряженно-трепетное: в голосе слышалась дрожь, на длинной шее вены напряглись и острый кадык пугливо прыгал вверх-вниз.
Я сделал вид, что ничего не заметил, принял рапорт, поинтересовался, как живется в холостяцком общежитии, не собирается ли он жениться. Неудачин ответил односложно: «Неплохо, не собираюсь». Похоже, он не хотел со мной откровенничать, делиться своими радостями и бедами. Настроение у него было не из лучших, а лететь в таком состоянии – все равно что выходить на ринг обреченным на поражение.
Время до полета у нас еще имелось, и надо было как-то вывести Неудачина из транса. Я вспомнил, что лейтенант кроме охоты и рыбалки увлекается поэзией, сам пробует писать стихи, спросил:
– Вы слыхали о поэте Сергее Баренце?
Неудачин кивнул:
– Слыхал. Но ничего не читал. Во всяком случае, не помню.
– А я недавно купил томик его стихов в нашем Военторге. Похоже, он бывший летчик – очень много у него стихов о нас, пилотах. «И ту, что любит, в дальний путь зови, будь у нее ведущим и ведомым: и в небе невозможно без любви, и без любви нельзя аэродромам».
– Плохо, – вдруг категорично констатировал Неудачин.
– Плохо? – удивился я. – Это почему же?
– Набор слов, лозунгов: «И в небе невозможно без любви, и без любви нельзя аэродромам».
– А по-моему, здорово. И главное, по сути верно.
– Не знаю, – неохотно отступил Неудачин и пожал плечами. – Поэзия – это когда за душу берет, это настроение, мысли. «Гонюсь за счастьем – вот оно! Попалось! Увы! Рванулось и опять умчалось. Я падаю, встаю, пропал и след… Бегу опять, зову – оно далеко. Вперяю вдаль отчаянное око… Но счастье скрылось, и надежды нет».
– Это ваше?
– Что вы, – грустно усмехнулся Неудачин. – Это – Луис Камоэнс, великий португальский поэт.
– Как поэт, похоже, и вправду велик. А как человек?
Неудачин пожал плечами:
– Не знаю.
– А что, вы считаете, важнее в человеке: талант или, скажем, порядочность, доброта?
Неудачин усмехнулся:
– Порядочных и добрых – пруд пруди, а талантливых… – Он сожалеючи развел руками.
– Не скажите, – возразил я. – Вот вы считаете себя невезучим, счастье бежит от вас, как от того великого португальского поэта: «Зову, оно далеко… и надежды нет». А разве в училище, когда вы успешно сдали экзамены, на «отлично» – технику пилотирования, разве вы не были счастливы?
– Был, разумеется, – вздохнул Неудачин.
– Так что изменилось? Талант пропал?
Неудачин снова пожал плечами и грустно усмехнулся:
– Не думаю. – Помолчал, решая, видно, откровенничать со мной или не стоит. – В училище не было майора Октавина, товарищ подполковник, – сказал решительно и со злостью.
«Наконец-то!» – чуть не вырвалось у меня. Я давно подозревал, что в отношениях командира эскадрильи и летчика появилось что-то ненормальное, но что именно, понять не мог, а майор и лейтенант молчали. И вот наконец Неудачин не выдержал.
– А при чем здесь Октавин? – подлил я масла в огонь. – Талантливый летчик, опытный командир-воспитатель.
– Насчет летного таланта спорить не буду, а вот что касается опытного командира-воспитателя, разрешите с вами, товарищ подполковник, не согласиться.
– Это почему же?
– Потому. – Кадык прыгнул по тонкой и длинной шее вверх, скошенный подбородок, казалось, округлился. – Опытный командир-воспитатель крыть матом в полете не станет.
Ого! Вот это открытие! А я-то считал Октавина выдержанным офицером, может, слишком жестким, но справедливым. Не преувеличивает ли Неудачин? Или довел майора до такого состояния, что тот не стерпел?
– За что же он вас?
– За ошибки, разумеется. То ручку недотянул, то перетянул. И он кулаком по ней: «Мать-перемать…»
– Тоже мне летчик-перехватчик, – попытался я смягчить вину Октавина, хотя в душе вспыхнуло такое негодование, что, попадись мне сейчас майор под горячую руку, я сам бы не пожалел крепких слов. – Мата испугался.
– Не испугался я, товарищ подполковник. Но на нервы действует. И какое уж тут пилотирование, когда руки опускаются.
– Хорошо, Степан Владимирович, с Октавиным я поговорю…
– Ни в коем случае, – умоляюще приложил руку к груди Неудачин. – И так он считает меня хлюпиком-интеллигентом, а потом и вовсе… Скажет, нажаловался.
– Не скажет…
– Нет, нет! Я вас очень прошу!
– Ладно, – согласился я.
В самолете Неудачин окончательно успокоился, настроение у него поднялось, и голос зазвенел возвышенно, празднично, будто он не в полет шел, а на парад.
И в самом деле, пилотировал он, как умелый художник точным и ловким движением узоры выводил: истребитель шел как по ниточке, описывая то виражи, то горки, то нисходящую спираль, то боевой разворот. И ни на градус отклонения от заданного, ни на километр от скорости.
Я молча наблюдал за стрелками приборов, изредка поглядывал на землю, где то там, то здесь гирляндами огней светились города, села, и думал об Октавине. Когда же это у него появилось пренебрежительное отношение к подчиненным? Я хорошо помнил его еще старшим лейтенантом: скромный, ничем не приметный офицер. У нас в полку стал командиром звена, потом командиром эскадрильи. Второй год эскадрилья держит по налету призовое место. И не без заслуг майора: его я чаще других вижу в классе тактики с личным составом, в казарме солдат и сержантов, и летает он больше других – то за инструктора, то сам на отработку боевых навыков… Стоп, вспомнил! Как-то в начале лета я зашел в класс тактики, где майор Октавин проводил разбор полетов. Кого-то он крепко отчитывал за ошибку, фамилию летчика я не запомнил – другое тогда резануло по сердцу. «Плохо, товарищи офицеры, очень плохо, – заключил майор свою речь. – Некоторые летчики у нас больше в столовой активность проявляют, а в небе я… – Октавин вспомнил обо мне, покосился и дополнил: – Да вот начальники как белка в колесе крутятся».
Очень не понравилась тогда мне эта фраза, и я хотел отчитать майора. Но подумал – обидится, посчитает – за то, что начальников на второе место поставил. А самомнение, оказывается, переросло в чванство. И хотя я пообещал Неудачину ничего о нашем разговоре не говорить Октавину, анализом воспитательной работы командира эскадрильи придется заняться как можно быстрее…
Неудачин посадил истребитель неслышно, точно у посадочного знака, и вышел из кабины сияющий.
– Разрешите, товарищ подполковник, получить замечания. – Он знал, что все выполнил безукоризненно, и рассчитывал только на похвалу.
– Есть замечание, – озадачил я летчика и сделал паузу, наблюдая, как гаснут огоньки в его глазах, как недоуменно вытягивается лицо и подбородок скашивается, превращаясь из круглого в безвольный. – Одно. – Я помолчал еще. – Летать хорошо надо не только по вдохновению, дорогой Степан Владимирович. Сегодня я ставлю вам пятерку. А вот за прошлое, за то, что вы нервничали и пасовали как институтка, – двойку. Военный летчик не должен млеть ни перед чертом, ни перед ангелом, запомните это.
Проводив Неудачина в самостоятельный полет, я отправился на КП, посмотреть, как идут перехваты.
Избранные нами маршруты в долинах в какой-то мере действительно усложняли работу штурмана наведения и летчиков – экран радиолокационной станции рябил от местников, но не в такой степени, чтобы опытному глазу принять какую-то засветку за цель; потому перехваты велись без особых осложнений.
