Текст книги "На острове нелетная погода"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Ветер заметно слабел, Вулкан сбросил свою косматую шапку, и на фоне посветлевших облаков, обагренных заходящим солнцем, он походил на великана в черной бурке, склонившего в трауре голову… Вулкан… Только он знает, сколько пролито слез у его подножия, где покоятся вечным сном дети неба! Завтра корабли выйдут на поиск в океан. Найдут они самолет или нет, но у подножия Вулкана поставят еще один памятник.
Тяжело, очень тяжело было у меня на душе. Мысль о том, что я причастен к гибели Октавина в той же мере, как и Синицын с Вологуровым, не давала мне покоя. Я должен, обязан был сказать, чтобы Октавина не пускали в полет, тем более что желание у меня такое было. Дважды судьбу не испытывают, это неписаный, но доказанный жизнью закон. У Октавина в тот день не ладилось с полетами, и неважно из-за чего, из-за перенапряжения или из-за нервного расстройства, хотя, откровенно, ни в одну из этих версий я не верил. Не укладывалось у меня в голове и то, что Синицын мог так низко пасть, использовать свое служебное положение в корыстных целях. Да и Дуся. Разве не послужила для нее уроком гибель Геннадия?..
Перед моим уходом из штаба к Синицыну снова заходил Мельников. О чем они говорили, я не знал, но, видимо, о чем-то очень важном – просидели вдвоем часа полтора, приказав дежурному по штабу никого в кабинет не пускать. А у Ганжи в то время сидел майор Вологуров и вышел от инспектора с таким выражением на лице, словно его посвятили в великую тайну. Потом Ганжа снова вызвал Парамонова, инженера полка, инженера эскадрильи и многих офицеров, прямо или косвенно причастных к последним, полетам. Побывали у него и Эмма Семеновна с Мусей. Вот и попробуй отыскать даже крупицу истины в такой каше.
Я стоял около нашего дома, поджидая Инну. Она позвонила, что выходит из больницы и лишь на минутку заскочит к Дусе. Может быть, принесет что-нибудь новое она? Инна умная и смекалистая, она отлично поняла, зачем я заходил утром к Дусе, хотя я и словом не обмолвился о своих подозрениях. Я пошел на явную авантюру, вынужден был пойти на это, чтобы вырвать признание любым путем. У меня были и другие вопросы к Дусе, но я чувствовал, что каждое мое слово будет для нее пыткой, и пощадил ее. Зато получил расчеты Алексея, и они-то еще больше запутали меня. Все версии рассыпались, как карточные домики от дуновения ветра, и я злился на себя, сознавая свою беспомощность.
На дорожке, ведущей из штаба, показался Дятлов. Я подождал его. Он подошел: лицо озабоченное, расстроенное, плечи опущены, и тужурка висит на них, как на сломанной вешалке.
– Синицына отстранили от должности, – не переводя дыхания, сказал он. – Ганжа, видно, перехлестнул. Командование приказали принять мне. Надо что-то предпринимать.
– А пытались объяснить?
– Пытался. Да какое там…
Мы все знали крутой нрав нашего начальства. Под горячую руку лучше не попадать, а Ганжа умел создать настроение.
– Идем к Мельникову, – предложил Дятлов. – Все же он наш бывший командир, знает Александра Ивановича. Пусть позвонит и все объяснит.
«Мельников, разумеется, позвонит, но начальства, судя по тому, что поручило вести расследование Ганже, а не старшему инспектору, видно, не особенно-то благоволит к нему и вряд ли станет менять решение», – подумал я.
– Надо узнать, о чем и как доложил Ганжа. У него в это время был Вологуров.
– Думаешь, Борис Борисович скажет? – усомнился Дятлов.
– Он друг Синицына.
Дятлов молча пошел за мной. На наш звонок дверь открыла Эмма Семеновна. Она была так удивлена, что стояла, загородив проход и не пропуская нас в комнату.
– Кто там? – донесся из глубины квартиры голос Вологурова.
– Мы с Иваном Кузьмичом, – отозвался я. – По важному делу.
Эмма Семеновна, кажется, опомнилась, пожала плечами, усмехнулась: «Если по важному…» – и пропустила нас.
Вологуров перед зеркалом завязывал галстук. На нем были чистая отутюженная сорочка и светлые штатские брюки, на Эмме Семеновне – бледно-голубое кимоно, поверх которого она подвязала передник. На кухне что-то шипело и шкворчало, и оттуда шел вкусный запах жареного. В комнате стол был застлан столовой скатертью. Вологуровы поджидали гостей, а вернее, гостя, и не трудно было догадаться, кто он.
– Видишь, мы кстати, – пошутил я, толкнув в бок смутившегося замполита.
Вологуров смотрел на нас через плечо и не знал, что сказать.
– Этот чертов галстук, – наконец нашелся он и снял его со своей длинной шеи. – Разучился завязывать, узел какой-то косой получается.
Пришла в себя и Эмма Семеновна.
– Проходите в комнату, – с улыбкой предложила она. Но глаза были такие холодные, что я пожалел о своем намерении.
– Мы на минутку, – успокоил я ее. – К Борису Борисовичу.
– А-а, – многозначительно протянула она, поняв мои слова как намек удалиться. – Не буду вам мешать. – И она скрылась за кухонной дверью.
– Синицына отстранили от должности, – сказал я Вологурову, нервно вертевшему в руках галстук. Однако новость не произвела впечатления на майора, он даже не повернул головы и сделал вид, что полностью занят проблемой завязывания узла. – Вы знали об этом? – Я не удержался от резкости.
– Откуда? – пожал плечами Вологуров. – Хотя этого следовало ожидать.
Дятлов заморгал недоуменно и вопросительно глянул на меня, желая убедиться, не обманул ли его слух. Вологуров опередил меня.
– Как-никак Ганжа представитель вышестоящего штаба, и ему поручили расследование, – пояснил он свою мысль. – А Александр Иванович… и с начальством начал тем же тоном разговаривать. Вот и…
Значит, я не ошибся. Ганжа при Вологурове докладывал в штаб. Синицын, видно, не стал выслушивать незаслуженных обвинений и от начальства, наговорил резкостей. Это на него похоже. Но Вологуров-то, Вологуров! Так быстро изменить свою позицию. Притом Синицын не просто командир, он друг ему… Может быть, я чего-то не понимаю?
– Надо выручать командира, – сказал я. – Идемте в штаб, там Мельников. Посоветуемся, может, позвоним командующему.
Вологуров медлил с ответом. Из кухни вышла Эмма Семеновна. Наверняка она слышала наш разговор и поспешила мужу на выручку.
– Александра Ивановича от должности отстранили, – сообщил ей новость Борис Борисович, все так же не поворачивая головы от зеркала.
– Еще бы! – воскликнула Эмма Семеновна, и мне показалось, что в ее голосе зазвучало злорадство. – За это не только отстранять, судить надо!
– За что? – сурово спросил Дятлов.
– А вы не знаете? – усмехнулась Эмма Семеновна, поправляя свои обесцвеченные, коротко подстриженные волосы. – Или вы считаете, что если его орденом наградили, так ему все позволено?
– Зачем вы так, Эмма Семеновна? – укоризненно покачал головой Дятлов. – Разве Александр Иванович в чем-то виноват?
– А кто виноват? Борис Борисович? – распалялась Эмма Семеновна. – В том, что за других как вол тянул? А теперь, видите ли, Октавин – подчиненный майора Вологурова. Значит, он виноват?
Вот оно что! Эмма Семеновна, а скорее, сам Вологуров боится, как бы вину за происшествие не свалили на одного командира эскадрильи.
– Мы все в какой-то мере виноваты, – сказал я. – Что ж, теперь всех судить…
– Вот-вот, – подхватила Эмма Семеновна, – берите все на себя, а Александр Иванович пусть продолжает с чужими женами развлекаться.
– И вы поверили этой сплетне? – попытался урезонить Эмму Семеновну Дятлов.
– Сплетня?! Да я сама видела, как они поехали в тот день в город. Рядком сидели, как муж с женой. А раньше? То по грибки, то по ягоду… то еще кое за чем. Ишь, нашел помощницу. Жена-то больная…
– Не ожидал я этого от вас. – Дятлов понял, что спорить бесполезно.
– А чего вы-то за него горой стоите? – с новым жаром набросилась на замполита Эмма Семеновна. – Он здорово о вас заботится? Ты рассказал ему, Борис, что Александр Иванович ответил, когда хотели назначить его командиром полка?
Вологуров пожал плечами:
– Как-то повода не было. – Он все еще стоял лицом к зеркалу, но внимательно наблюдал за нами по отражению.
– Быть большим командиром не каждому дано, Эмма Семеновна, – проникновенно и убедительно заговорил Дятлов. – И Александр Иванович нрав. Рано мне еще. И я не собираюсь принимать полк. Даже временно. Так пойдемте, Борис Борисович? – повернулся он к Вологурову.
Комэск снова пожал плечами и долго смотрел на часы.
– Рабочий день уже кончился, – невнятно пробормотал он.
– Мельников и Синицын еще в штабе, – повторил Дятлов.
– А к чему спешка? – Вологуров обрадовался новому доводу. – Утро вечера мудренее, как говорят умные люди. Вот и подождем до утра. Завтра в спокойной обстановке обо всем и поговорим.
– Идемте, Иван Кузьмич, – взял я Дятлова за руку. – В такой дружеской услуге наш командир не нуждается.
Едва мы вошли в штаб, дежурный сообщил нам, что пограничники нашли сбитый шар-шпион. Такое известие мне было особенно приятно – в этом деле есть и моя заслуга. Откровенно говоря, когда Вологуров доложил, что «вроде бы сбил», я усомнился в достоверности только из-за его личной неуверенности, а другого повода, к сожалению, у меня не имелось. Потом я отогнал эту мысль, посчитав, что мною руководит неприязнь к командиру эскадрильи. И правильно сделал. Как человек, Вологуров не на высоте, в этом мы только что убедились, но летные и организаторские достоинства у него не отнимешь.
– Где командир? – спросил у дежурного Дятлов.
– У себя.
Дятлов направился в кабинет Синицына, а я решил навестить своего сочинского «приятеля».
Ганжа, как и следовало ожидать, сидел за столом перед кипой бумаг и что-то писал. Лицо у него на этот раз было озабоченное, и кажется, мой визит пришелся ему не по душе. Но я сделал вид, что не заметил этого, прошел к столу и сел напротив, не ожидая приглашения. Я еще не знал, о чем буду с ним говорить, но был уже накален и искал повода выпалить распиравший мою грудь заряд негодования, высказать в глаза все, что накопилось у меня на душе.
Ганжа, то ли заметил мое воинственное настроение, то ли у него родился вдруг какой-то план, бросил писать и, глубоко вздохнув, сказал грустно, словно желая меня разжалобить:
– Докладную вот готовлю. Погода пошла на улучшение, завтра надо ждать прилета начальства, а шеф на дыбы встал, решил свое старшинство показать, ни с одним моим доводом не соглашается. Правда, его не трудно понять: Синицын – бывший его подчиненный, он его тянул.
Я хотел было возразить, но дверь отворилась и вошел Мельников, чуть прихрамывая, но не в расслабленной болезнью позе, а расправив плечи, словно шел в бой.
– Ты подумал, какой сюрприз может преподнести нам «дельфин»? – резко спросил он, пронзая Ганжу холодными как сталь глазами и не обращая на меня внимания. – Отстранить в такой момент командира! Лучшего командира!
– Начальству виднее. И потом, незаменимых людей нет, Николай Андреевич, – спокойно, но твердо возразил Ганжа. – Вам жаль Синицына, а мне Октавина.
– Жалость тут ни при чем. Это я когда-то жалел своих летчиков, оберегал от трудностей, пока они с нарушителем не встретились и не оказались из-за этого воронами…
«Да, нарушитель преподнес нам суровый урок, – подумал я, – и хорошо, что Мельников сделал правильные выводы. Признать свои ошибки не каждый способен. Это под силу только мудрым, волевым и честным людям». Я проникся к полковнику уважением.
– Не будем ворошить прошлое, – сказал Ганжа. – Настоящее не менее сложно, и мы должны смотреть беспристрастно, отбросив эмоции.
– Знаешь, что самое страшное в нашем деле? – Мельников глянул на своего помощника уничтожающим взглядом, но у Ганжи не дрогнул ни один мускул. – Предубеждение. Не трудно обвинить человека, трудно потом вернуть ему веру в справедливость.
– А вы не задумывались над таким вопросом, почему люди нарушают летные законы? – Выпуклые глаза Ганжи чуть прищурились. И он ответил сам: – Потому, что слишком много у нас сердобольных начальников, таких, как вы, всепрощающих. А за такое судить надо!
– Судить, говоришь? – Мельников опустил голову и прошел к своему креслу. – Было время, судили. – Он сел, о чем-то задумавшись. – В сорок первом мой товарищ предложил посадить в штурмовик стрелка и сконструировал для него кабину. Но при испытании самолет потерпел аварию. Летчика отдали под суд…
– Вы опять берете прошлое. А я приведу вам более свежий пример, – возразил Ганжа. – Перед моим отъездом из Группы войск в нашей части случилось такое: у одного летчика в полете заклинило управление. Ему приказали катапультироваться. А парашют не раскрылся. При расследовании выяснилось, что техник самолета забыл в кабине инструмент, он и заклинил управление. И забыл выдернуть предохранительную чеку парашюта. Вот и считайте, кто дороже заплатил.
– Позже, примерно через год, – продолжал Мельников, не придав значения рассказу Ганжи, будто и не слышал его, – кабину стрелка на штурмовике все-таки установили. И потери уменьшились втрое. Так-то…
– Синицын, может быть, и талантлив, – согласился Ганжа, – я не спорю. Но талант – не причина для оправдания преступления. Перед законом все равны.
– Ты уже занес Синицына в разряд преступников?
– Всякое нарушение законности, приведшее к гибели человека, есть преступление.
– У тебя есть неопровержимые доказательства?
– Да, есть. Я даже сбрасываю со счетов моральную сторону вопроса, к которой причастен полковник Синицын, – это не наша компетенция. Перенапряжение – вот его главный бич. За полтора года он решил научить молодых летчиков летать в сложных метеоусловиях.
– И научил с первой атаки поражать цели, – вставил Мельников.
– Мы говорим о разных вещах, Николай Андреевич. – Тон Ганжи стал примирительным. – Нам приказали установить не степень боеготовности полка, а причину происшествия. Надо смотреть правде в глаза: полковник Синицын хороший летчик, методист. Но кто приказывал ему взять самолет с консервации и сократить сроки подготовки к полетам почти вдвое? Кто велел усложнять полетные задания и заниматься всякими экспериментами? А на этот счет есть строгие указания – от инструкций и наставлений ни на шаг.
– Ни на шаг, – досадливо вздохнул Мельников. – А как же с тактикой? Кто ее будет двигать вперед?
– Это не Синицына забота. Для того академии существуют.
– Значит, академии и академики. А мы, практики, должны слепо следовать их указаниям. И кого мы будем готовить? Истребителей или роботов?
– Летные законы кровью писаны, и кто их нарушает – кровью расплачивается. – Ганжа хорошо усвоил фразу, которую без устали твердит каждый обучающий. – А погибнуть летчик имеет право только в бою. – Это уже было его собственное изречение.
– Нет, не имеет права погибнуть! – Мельников резко поднялся с кресла, забыв про свой радикулит, и заходил по кабинету. – Он должен победить! А для этого его надо учить. Сегодня. Завтра будет поздно. – Мельников остановился напротив Ганжи. – Кстати, знаешь, что обнаружили в контейнере шара-шпиона?
– Догадываюсь.
– Более тысячи метров фотопленки. Заснято все побережье по пути следования шара. А радиоаппаратура шара синхронно засекала наши радары и частоту их работы и передавала на свой самолет. Вот он и ныне курсирует вдоль границы, чуть сюда не рвется. Наши не стали отключать радиомаяк шара, и летчики кружат невдалеке. Вероятно, шар должен был где-то тут приводниться, а Вологуров приземлил его. – Мельников помолчал. – Вот тебе и интенсификация…
Дверь внезапно резко распахнулась, и в кабинет без стука и разрешения ворвался Парамонов с горящими, возбужденными глазами. Я вспомнил его откровения у командира и невольно забеспокоился: какой еще он выкинет номер?
– Товарищ полковник, явился с повинной! – выпалил он. – Во всем виноват я. Да, я не заменил на самолете фильтр, забыл.
Он смотрел в глаза Мельникову, но не подавленно, как в первый раз, а скорее облегченно. Старший инспектор смотрел на техника недоуменно, а глаза у Ганжи стали круглыми, как у судака, заглотившего крючок.
– Ты… вы не заменили фильтр? – Голос подполковника осип от неожиданности.
– Так точно! – Парамонов отвечал не как преступник, а как человек, гордый тем, что сам признался в совершенном проступке.
– Да он опять пьян?! – осенило Ганжу, и он шагнул к технику с напрягшимися лицом и мускулами.
– Никак нет! – Парамонов не дрогнул. – Я не пьян. – И когда Ганжа приблизился, дыхнул на него. Видимо, техник говорил правду. Напряжение с лица инспектора сошло.
– А как же тот фильтр, что на складе? – грозно спросил подполковник.
– Тот? – Парамонов опустил глаза. – Как вы и думали, я смазал и отнес.
Ганжа досадливо ударил кулаком в ладонь и, круто повернувшись, пошел к сейфу.
– Когда ты это сделал? – спросил Мельников. Я глянул на полковника и понял, что он не верит Парамонову. Техник опустил голову и почти прошептал:
– Когда проводил самолет.
И я все понял. Нет, не мог Парамонов уйти на склад, когда выпустил самолет в полет: на это потребовалось бы минимум полчаса, а он не настолько легкомысленный человек, чтобы не понимать ситуации и не оценить метеоусловия – самолет мог вернуться в любую минуту. К тому же я знал, что, когда самолет упал, Парамонов находился на стоянке. Значит, он просто решил выручить командира, взять на себя чужую вину. Видно, и до него дошли слухи, что Синицын отстранен.
Ганжа достал из сейфа какой-то лист и пробежал его глазами.
– А показания кладовщика? Тоже ложь? – Он швырнул лист на стол. Парамонов не поднимал головы. Ганжа долго смотрел на него, потом рванулся к нему и схватил за плечи: – Синицын уговорил взять на себя вину?
– Никто меня не уговаривал, – резко отстранился Парамонов. – Я говорю, как было на самом деле.
– А вы понимаете, чем это может кончиться для вас?
– Понимаю.
Ганжа помолчал.
– Надеетесь, что командир вас выручит?
– Командир тут ни при чем.
Мельников подошел к Парамонову и заслонил его от Ганжи.
– Вот что, – сказал он тихо и сочувственно, – твое самопожертвование тут не нужно. Не запутывай того, что и без тебя запутано. А командир и без твоей помощи обойдется. Иди.
Парамонов помедлил и, не поднимая головы, направился к выходу.
– Что вы теперь скажете, Николай Андреевич? – спросил Ганжа.
– Только и скажу, что Синицына в полку любят.
– Любят, – усмехнулся Ганжа. – Еще один маневр. Отвлекающий… Между прочим, это очень хорошо. Теперь мы окончательно убедились, что Парамонов ни при чем. Можно и черту подводить. – Ганжа пристально смотрел на Мельникова, ожидая, видимо, вопроса, но полковник молчал, глядя себе под ноги и о чем-то думая, и тогда Ганжа продолжил: – Итак, фильтр отпадает. Исправление в полетном листе, а значит, и недоученность – тоже. Остается одно. – Он снова выждал и снова не дождался ни вопроса, ни возражения. Однако от него не ускользнуло, как посуровело лицо Мельникова. – Не надо хмуриться, Николай Андреевич, – мягко сказал он. – Давайте рассуждать логически. Скажите, как бы вы чувствовали себя, если бы узнали, что ваша жена уехала с другим в ресторан?
– У меня нет повода не доверять жене, – отрезал Мельников.
– Но у Октавина, мы-то знаем, повод был.
Мельников повернулся и, не поднимая головы, медленно пошел из кабинета.
– Вот и попробуй с таким сварить кашу, – сказал Ганжа, когда за полковником закрылась дверь и мы остались вдвоем.
– Он хорошо знает Синицына, – возразил я.
– Все мы психологи… Я тоже знал свою Варюху, пока она мне рога не наставила.
– И вы после этого никому не верите?
– Я имею на то моральное право. Но не думай, что я злоупотребляю им. Я руководствуюсь фактами.
– Какими?
– Брось! Ты не хуже меня знаешь Синицына. Он преуспевал во всем и считал, что ему все дозволено. – Ганжа вдруг впился в меня своими выпуклыми глазами: – А у тебя что, есть аргументы в его пользу?
– Полковник Синицын – честный человек, – твердо сказал я.
Ганжа скептически скривил лицо!
– Блажен, кто верует! – И он взглянул на часы. – Утро вечера мудренее. Завтра разберемся. – Он стал складывать в папку бумаги. Я понял, куда он торопится, и не стал ему мешать.
НАДЛОМПолк строил Дятлов. Вечером он звонил в штаб, но, как я и предполагал, вверху не стали отменять своего приказа, сказали, что прилетят сюда и во всем разберутся. Синицын находится в штабе, и те, кто еще не знает о его отстранении, ничего особенного в подмене командира не усматривают – Дятлову и раньше приходилось замещать Синицына. А происшествие, понимал каждый, принесло полковнику новые заботы.
Раньше, несмотря на высокую требовательность Синицына к строю, в рядах все же иногда раздавались то реплики, то шушуканье, теперь же строй словно замер. На лицах летчиков и техников залегла печать траура. Построились молча и разошлись по классам без слов. А я, все еще пользуясь положением отпускника (приказ о том, чтоб я приступил к исполнению служебных обязанностей, все еще не подписан – не до меня), направился к Ганже. Теперь я знал кое-что такое, чего не знал еще инспектор. Инна догадалась, что меня интересует, и расспросила Дусю обо всем, что имело отношение к версии Ганжи. Но я решил до поры до времени карт не раскрывать: Ганжа не из тех людей, которые легко меняют свою точку зрения. Его версию можно опровергнуть лишь фактами, а их следует еще раздобыть. Я могу это сделать и представлю такие доказательства, которые ошеломят инспектора и не позволят ему сманеврировать.
То, что я узнал, отводило от Синицына главное подозрение, однако оставалась еще интенсификация. Командир наш действительно всеми силами нажимал на сложные виды боевой подготовки, тут факты налицо. И если Ганжа узнает, что не прав, он быстро сориентируется и станет обвинять Синицына в том, что тот выпустил в такую плохую погоду молодого пилота без достаточной закалки и натренированности. А силу воли Октавина к делу не подошьешь. Поэтому торопиться мне со своими сведениями никак нельзя. Выдержка и еще раз выдержка. Надо помочь нашему командиру. Он все делал для нас, и на сложные виды боевой подготовки нажимал не ради славы, а во имя боеготовности, ради нашего летного мастерства. Такое нынче время, плестись в хвосте никак нельзя.
У меня из головы не выходил его рассказ о брате, сбитом в первом воздушном бою и навеки прикованном к постели. Это наглядный урок, и Синицын помнит о нем и думает больше, чем другие, острее чувствует боль ран, нанесенных прошлой войной. А современная война будет, несомненно, еще сложнее и ожесточеннее, тут Синицын абсолютно прав. Прав он оказался и в оценке вертолетов: недооценил Ганжа «летающие кенгуру». Не такая это безобидная винтокрылая машина, как кажется на первый взгляд, и не так просто сбить ее с земли: она бронирована, сверху превосходно видно все – и цель, и откуда ведется полней огонь, – можно легко и быстро сманеврировать. А попробуй маневрировать на землю с пушкой или даже с пулеметом!
К Ганже я шел без особых намерений, просто хотелось взглянуть ему в глаза: не передумал ли он, не изменил ли своего решения после того, как мы побывали у Вологурова – комэск несомненно поставил его об этом в известность. Да, Вологуров просто поразил меня. Не зря говорят, о человеке можно безошибочно судить только смотря по тому, каким он был, когда на весах судьбы лежала его жизнь или честь. Жизни Вологурова, правда, ничто не угрожало, а вот назначению в инспекторы – да. И он поступился своей честью и совестью. Не только бросил командира в трудную минуту, а даже утаил правду, которая могла ему помочь. Инна мне рассказала, что накануне того злосчастного полета Дуся при Вологурове просила Синицына поехать с ней в город, и комэск знал зачем, но умолчал. Умолчал лишь потому, что отлично понимал: если версия самоубийства будет развенчана или даже окажется под сомнением, как замена фильтра, тогда останется лишь одна – перенапряжение или недоученность, а за это спросят и с него, и тогда инспекторской должности ему не видать как своих ушей. Вот почему так легко он отрекся от Парамонова, не дрогнувшей рукой поставил крест на дружбе с Синицыным.
Версия самоубийства из-за ревности более запутанна – о Дусе в гарнизоне шли всякие пересуды, – и тут он почти ничем не рисковал. Однако действовал он тонко и осторожно. Поначалу я не обратил внимания на то, откуда Ганжа узнал Дусину биографию и о ее поездке в ресторан, не придал значения и тому, как оказались Муся и Эмма Семеновна в качестве свидетелей. Теперь я знал это.
Раньше я был убежден, что Эмма Семеновна крутит своим мужем как хочет, что он послушный и безропотный, и это считал главной причиной своего нерасположения к комэску – такие мужчины мне не по душе; и лишь вчера вечером зеркало в квартире Вологурова отразило и показало мне истинное лицо моего командира эскадрильи. «Александра Ивановича отстранили от должности», – сказал он жене, когда Эмма Семеновна вышла к нам из кухни. Он знал, как она воспримет это и что станет говорить. Он ее устами посвящал нас в позиции старшего начальства, решив запугать. «А кто виноват? Борис Борисович? В том, что за других как вол тянул?» Этим вопросом Эмма Семеновна прояснила многое. Нет, не сама она пошла к Ганже, не жажда справедливости толкнула ее на это. Ее послал муж… А Ганжа только греб факты.
Интересно, что предпринял бы дражайший Борис Борисович, если б узнал, что замысел его раскрыт? И как поведет себя Ганжа, когда прилетит начальство и я докажу, что его версия – фикция?
У двери кабинета я остановился и перевел дыхание. Сердце учащенно билось, нервы были наэлектризованы, и я боялся, как бы не разрядиться преждевременно, если Ганжа заденет за живое. Надо выдержать, подождать еще немного.
Ганжа сидел в своей обычной позе, над бумагами, придерживая левой рукой раскрытую папку, правая лежала на исписанном листе, нацелившись карандашом в незаконченную строку.
– А-а, это ты, – оторвался он от своего занятия и протянул мне руку. – Что нового принес? – Настроение у него было хорошее, видно, чувствовал свою уверенность и рассчитывал, что начальство останется им довольно.
– Новое все у вас. Вон как папка разбухла от вещественных доказательств.
– Кое-что есть, – согласился Ганжа. – Только твой бывший шеф кочевряжится, все чего-то ему недостает. Вот-вот прилетят наши, а он в бумагах ковыряется, как жук в навозе. Приходится одному возиться – докладную готовить.
– Одному и слава достанется.
Ганжа уловил насмешку.
– Слава… Это ты прославился, когда нарушителя рубанул. А я приказ выполняю, во всяком дерьме ковыряюсь. – Он расстегнул тужурку и вытер платком шею.
– Капитан Вегин, зайдите к подполковнику Дятлову, – раздался голос в динамике.
– Начальство требует, – усмехнулся Ганжа. – Освободишься, заходи, потолкуем.
К Дятлову я намеревался зайти попозже, когда он покончит со срочными делами, накопившимися за ночь, чтоб отпроситься в город за «вещественными» доказательствами и представить их прямо к прилету начальства. Но план мой рухнул: подполковник Дятлов посылал меня к пограничникам за фотопленками, снятыми с шара-шпиона. А это часа три в один конец, дай бог вернуться к вечеру. Я стал было объяснять Дятлову, что нужен буду здесь, но он и слушать не стал.
– Успеешь. Если б погода позволяла, мы послали бы вертолет.
Через десять минут я был в пути. Газик мчался по неширокой асфальтированной дороге, вдоль которой тянулись тополя вперемежку с черной даурской березой; а там, где шоссе огибало сопки, к нему вплотную подступал густой колючий кустарник, переплетенный какими-то вьюн-травами. Ветер все еще бесновался и гнал по небу рваные облака, отчего все вокруг казалось печальным и серым. Под стать состоянию природы хмуро было и у меня на душе.
Шофер, молоденький белокурый солдат, гнал машину, не переключая с четвертой скорости даже на крутых поворотах, благо дорога была пустынна. Мне нравилась быстрая езда, и я смотрел вперед, погрузившись в размышления.
Из рассказа Инны я узнал, что накануне полетов после обеда Дусе нежданно-негаданно позвонил Винницкий, Теперь он служил где-то на Севере и по пути в отпуск завернул в Нижнереченск, чтобы забрать Дусю: оказывается, он понял (наконец-то!), что любит ее и не может без нее жить. Хозяйка, где он раньше снимал комнату, сообщила ему о Дусином замужестве, однако Винницкого это не остановило: он был уверен, что и Дуся любит его по-прежнему, и позвонил ей. Дуся от встречи отказалась, тогда он пригрозил, что приедет в гарнизон и явится к ней на квартиру. Одно его появление вызвало бы кривотолки и сплетни. Дуся понимала это и знала – ей припомнят все. И пошла посоветоваться к Наталье Гордеевне. Синицын как раз собирался по делам в город и забрал ее с собой, чтобы она объяснилась с Винницким и раз и навсегда положила конец прошлому.
Разговор Винницкого с Дусей велся по телефону через наш гарнизонный коммутатор, где как раз дежурила Муся. Она все слышала, но не все поняла, а когда увидела машину Синицына и в ней Дусю, заключила, что это полковник так требовательно настаивал на встрече. Все это стало известно Ганже, потому он о такой уверенностью и держался своей версии.
Октавину, находившемуся на службе, Дуся ничего, разумеется, не сказала, и не собиралась говорить: он никогда не расспрашивал о ее прошлом, видно, кое-что знал и не желал причинять ей неприятное; тем более не хотела причинять неприятность ему она. Муся не удержалась от соблазна раскрыть тайну, разыскала Октавина по телефону и сообщила все, что слышала, и даже посоветовала, как и где найти жену, если желает посмотреть, чем она занимается в его отсутствие.
Октавин жену разыскивать не стал, он был из тех мужчин, которые умеют сдерживать чувства и эмоции, однако когда Дуся вернулась вечером из города, то сразу заметила его подавленное настроение. И она все ему рассказала.
– Не то плохо, что ты поехала на эту встречу, а что не предупредила меня и дала повод для новых сплетен, – хмуро заключил Октавин.
Ужинали они молча.
Синицын просил Дусю вечером прийти к ним домой, чтоб завершить работу над чертежом, она хотела отложить это на другой день, но Алексей настоял, чтоб она пошла.
– Мне тоже нужно поработать, – сказал он. – И один я лучше сосредоточусь.
Вернулась Дуся в третьем часу ночи, так и не закончив дела – работа у нее не клеилась, зато муж встретил ее сияющий и сообщил, что он добился успеха. Они с полчаса еще поговорили и легли спать, забыв о размолвке. Однако утром Алексей ушел на полеты, впервые не поцеловав жену, и это расстроило Дусю. Она о нетерпением ожидала окончания полетов и не находила себе места. Раньше времени пришла к Синицыным на торжество, чтобы хоть немного развеяться.
Ее предчувствие беды, резкая перемена настроения Октавина, его творческий всплеск и «кренделя» на посадке были для меня трудными загадками, которым я не мог найти объяснения. Но именно здесь где-то была собака зарыта, так подсказывала интуиция, и потому я снова и снова ворошил в памяти эту историю, надеясь отыскать ключик к тайне.
