Текст книги "На острове нелетная погода"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Теперь Бим-Бом не обратил на меня внимания, бежал впереди лейтенанта бесшумно, вытянув шею и навострив уши – весь в поиске. Неудачин тоже был занят своими мыслями, быстро прошел мимо. Спустя минуту в ту же сторону подались еще два охотника, без собак, но с резиновой лодкой: капитан Огурцовский, наш кудесник погоды, бессменный дальневосточный метеоролог, чудаковатый, но знающий свое дело человек, и начальник химической службы капитан Нудельман – оба невысокие, тяжеловатые на ногу из-за чрезмерной полноты. Рыбаки высыпали из домика более кучно, дослушивая последние рыбацкие байки, которыми сыпал всю дорогу Мнацоконян, и как по команде разошлись в разные стороны – кто по течению, кто против течения, а заядлые карасятники – от реки, на проточное озерцо.
Разошлись, и снова звенящая тишина повисла вокруг. Река казалась недвижимой, будто замерзшей. И ни одного всплеска. А летом в эти часы вода будто кипела – так играла рыба. Что ж, всему свое время. И рыба, видно, любит тепло.
Восток разгорался все сильнее. Вот уже обозначилась и полоска горизонта, туман порозовел, а вода стала фиолетовой. На противоположном берегу из тумана вырисовывались реденькие верхушки лозняка с уже облетевшей листвою. Откуда-то потянуло теплом, и вуалевая дымка вдруг закачалась, поползла с реки в лозняк. И все будто разом ожило: со стороны, куда ушли Огурцовский с Нудельманом, прогремели выстрелы, в небе зашелестели крылья птиц, вода зарябила, и в метре от берега всплеснула громадная рыбина.
И я будто очнулся от какого-то давящего на плечи и грудь безразличия; азарт страстного рыболова заставил в один миг подготовить спиннинг, и я сделал первый заброс – туда, где всплеснулась рыбина. Еще, еще. Вода уже кипела от рыбы – косяки плотвы и мальков носились вдоль берега, прячась на мели от прожорливых верхоглядов, красноперки, сомов и тайменя. Уровень воды в реке заметно падал, и мелкота скатывалась из проток, озерков, речушек в основное русло, а тут-то ее и поджидали хищники; рыбешки жались к самому берегу, где на мели были недосягаемы. Но удивительно – на блесну ни верхогляд, ни таймень, ни красноперка не шли. Я сменил несколько блесен – результат тот же.
Поблеснив с полчаса, я смотал леску и побрел вдоль берега, наблюдая за мелюзгой. Казалось бы, крохотное несмышленое существо, а поди ты, соображает, прячется у коряг, меж травинками, на песчаных отмелях – жить хочет даже вот такая тварь.
– А где же твой улов? – раздался сзади голос Дятлова. Я обернулся и увидел в руках замполита вместо рыбы сучки деревьев и коренья причудливых форм. Понял – заготовки для будущих произведений искусства.
– Там же, где и твой, – кивнул я на его находки. – Только тебя занимает воплощение живого в поделках, а меня – сам живой мир. Посмотри, с чего начинается утверждение собственного «я».
Дятлов остановился рядом.
– Что ты имеешь в виду? – не понял он моего юмора.
– То, что хочешь жить – умей вертеться.
Дятлов кивнул – понял. Постоял, потом спросил:
– Ну и как тебе идея насчет полка мастеров боевого применения?
Вон куда махнул! Видимо, у него уже состоялся разговор с журналистами: они, пока мы ехали в автобусе к месту рыбалки, перебрасывались репликами.
– А что, идея – позавидовать можно. Мы вот с тобой не додумались.
– Это точно, не додумались, – опустил долу свой длинный нос Дятлов. Покрутил в руках палки. – Знаешь, на что похожа вот эта кочерыжка?
На что может быть похожа желтовато-коричневая, моренная водой и временем, крученная землей и каменьями коряга? Ерунда какая-то.
Я пожал плечами. Дятлов поднял корень вертикально.
– Какая-то зверюшка, – узрел я наконец силуэт то ли собаки, то ли волка.
– Зверюшка, – кивнул Дятлов. – Лиса. Выступающая на трибуне. – Он грустно чему-то усмехнулся.
Замполит был не в духе, и я не стал ему докучать; к тому же к нам шел, позевывая, секретарь парткома майор Пахалов, маленький и щупленький человек, вездесущий, всезнающий, острый на глаз и на язык. В полку он один из старейших ветеранов, начинал механиком, потом стал техником звена; и быть бы ему «вечным техником», если бы не подполковник Лесничук.
В прошлом году, когда срок полномочий прежнего секретаря парткома истек и мы, руководители, ломали голову, кому доверить этот пост, к нам пришел капитан Пахалов и предложил без стеснения свои услуги: «Хотите поднять партполитработу на должный уровень, рекомендуйте секретарем парткома меня».
Мы все трое – Лесничук, Дятлов и я – переглянулись в немалом недоумении: секретарская должность не отмечена ни властью, ни особым положением, ни привилегиями. Единственная привилегия – майорская категория. А спрос за все: и за воспитание, и за обучение, и за дисциплину. К секретарю парткома идут по всем вопросам: одному квартиру дай, другому помоги жену устроить на работу, третий жалуется на несправедливость начальника. Во всем надо обстоятельно разобраться, помочь, уладить конфликт. А чуть сам допустил промашку – у самого конфликт. Потому на должность секретаря парткома охотников было мало. А Пахалов сам просился. Но не это нас удивило. Пахалов специалистом был довольно средненьким, профессию свою не любил, а судить других, критиковать умел мастерски. На предотчетном партсобрании так разделал инженера по спецоборудованию, что тот слова не мог вымолвить в свое оправдание.
– И вы уверены, что справитесь с этой должностью? – первым пришел в Себя Дятлов.
– Уверен, – не моргнул глазом Пахалов. – Я люблю работу с людьми, их можно зажечь словом, увлечь инициативой, а этого, вы знаете, мне не занимать.
Лесничук чему-то ухмыльнулся и одобрительно кивнул:
– Хорошо. Мы подумаем. – И когда Пахалов вышел, высказал свое мнение: – А что, выступление его на последнем партсобрании мне понравилось, и в его предложении рациональное зерно есть.
– Если бы он так работал, как говорит, – возразил Дятлов.
– И захотят ли его коммунисты? – усомнился я.
– Ну, это как поставить вопрос, – не согласился Лесничук. – Пахалов почти два десятка лет в авиаспециалистах ходит. Майорская категория ему не светит. И сами слышали – работу с людьми он любит. А это, я вам скажу, немаловажно. Да и других кандидатур у нас нет. Во всяком случае попробовать можно. Если, разумеется, коммунисты поддержат…
Коммунисты поддержали. И похоже, не ошиблись: Пахалов будто переродился – сарказм в его голосе сменился юморком, недовольство из глаз исчезло; и весь он – от замасленной технической куртки до невзрачной осанки – стал другим: ходил – грудь колесом, начищенный, наглаженный, рассыпал вокруг приветливые словечки, советы, обещания. Лесничук не раз говорил нам: «А вы сомневались. Вот что значит поставить человека на свое место…»
Пахалов остановился около нас, сладко зевнул и спросил с усмешкой:
– О чем отцы-командиры речь держат, какую думу думают? – Разглядел в руках замполита причудливый корень и тут же выложил идею: – Симпатичная зверюшка получится. Кстати, почему бы нам, Иван Кузьмич, не организовать в доме офицеров выставку ваших работ? И солдаты с удовольствием посмотрят, и, глядишь, внимание прессы привлечет.
– Вот этого-то я и боюсь, Сан Саныч, – поддаваясь шутливому тону, ответил Дятлов. – Покатят из Москвы журналисты, писатели; тому дай интервью, другому, а работать когда?
– Я серьезно, – обиделся Пахалов.
– И я. – Дятлов покрутил корешок. – Слава, она вон какая прыткая: не успел полк на полигоне мишень поразить, журналисты тут как тут – опыт им подай, с почином выступи. Слыхал об их идее?
– Слыхал. И полностью одобряю. Давно пора полку доброе имя вернуть.
– Вернуть-то пора, да как? Одними призывами да обещаниями дела не поправишь.
– Не только призывами и обещаниями. А и высокой требовательностью, строгим контролем.
Дятлов покрутил головой.
– Уж больно ты грозен, как я погляжу. Почему же ты до сих пор к Мнацоконяну не предъявляешь высокую требовательность, не привлекаешь к партийной ответственности?
– А ты как будто не знаешь, Иван Кузьмич, почему. Ты-то по своей линии тоже не очень… Нет, нет, я не осуждаю, мы – политработники, и метод наш – убеждение. А наказывать – пусть командиры наказывают. Правда, ты тоже можешь. – Пахалов насмешливо прищурил глаза. – Замполитов назначают. А секретарей парткомов – избирают.
Дятлов громко вздохнул.
– Я не ошибался, Сан Саныч, когда был против твоей кандидатуры.
– Спасибо за откровенность, Иван Кузьмич. Век буду помнить…
Так они могли не на шутку поссориться, и я вмешался в их перепалку:
– Тоже мне политработники! Других воспитывают, а сами между собой общего языка не найдут.
– И правда, – согласился Дятлов. – Извини, – сказал он, не поднимая головы.
– Пустяки, – взял его под руку Пахалов. – Мы же по делу…
К десяти, как было условлено, к домику рыбака потянулись рыболовы. Улов у многих был отменный: крупные караси, касатки, плети; Пальчевский умудрился даже подцепить сома килограммов на шесть.
Сразу же приступили к подготовке ухи: одни чистили рыбу, другие резали лук, укроп, третьи разжигали плитку. В 10.30 большой котел, литров на двадцать, шипел на плите.
Запаздывали трое: Неудачин, Огурцовский и Нудельман. Метеорологу и начхиму простительно – они привыкли к приблизительности, а вот на Неудачина, человека дисциплинированного и исполнительного, не было похоже.
– Наверное, никак добычу не донесут, – высказал предположение Мнацоконян. – Палили они лихо.
– А с уткой возни побольше, чем с рыбой, – знающе заключил Супрун. – Пока общипешь, выпотрошишь, опалишь, и рыбалить времени не останется.
– А мы давайте сухим пайком заберем у них уток, – предложил Мнацоконян.
Легки на помине, вдалеке показались охотники. Впереди Неудачин, тонкий и длинный, за ним – Огурцовский с Нудельманом. Все трое шли устало, Неудачин нес что-то завернутое в плащ, обхватив обеими руками, как ребенка.
Их все увидели одновременно, и Мнацоконян восторженно закричал:
– Ну что я вам говорил! Еле несут!
Когда они подошли ближе, я обратил внимание, что собаки Неудачина, шустрого и вездесущего Бим-Бома, не видно. У Огурцовского сбоку болталась одна утка, у Неудачина и Нудельмана – ничего. Вид у всех троих был удрученный, словно шли они с похорон, а не с охоты. Особенно у Неудачина: плечи опущены, охотничья шапочка с козырьком сбилась набок, волосы слиплись от пота.
У меня мелькнула мысль: что-то случилось.
А когда охотники остановились и Неудачин положил свою ношу на землю, развернул плащ, у Супруна вырвалось жалостливое: «Ой-ей-ей! Как же это так?»
На плаще в крови лежал Бим-Бом и скулил почти человеческим голосом. Из глаз Неудачина бежали слезы, он хотел что-то сказать, но спазмы сжимали горло, и он лишь всхлипывал.
– Кто же его? – спросил Дровосеков у Нудельмана, выглядевшего из всей троицы менее удрученным.
– Она метнулась… Показалось – рысь, – вот я и пальнул, – виновато за Нудельмана ответил Огурцовский.
Мнацоконян склонился над собакой, осмотрел пробитое в нескольких местах брюхо. Покачал головой.
– Весь заряд. И что ты намерен делать? – обратился он к все еще всхлипывающему Неудачину.
– Врача бы, – с трудом выдавил тот. – Или, может, на автобусе?..
– Возьми себя в руки! – оборвал его Мнацоконян. – Врач ему уже не поможет. И никто и ничто не поможет. Пристрели его, чтобы не мучился.
– Ты что?! – испуганно отшатнулся Неудачин. – Это ж… Он живой еще!
– Так смотри, как он мучится!..
Мне всегда нравились сильные, волевые и решительные люди, хотелось быть таким, но не всегда удавалось. И Мнацоконян, к которому я ранее не питал особой симпатии, в настоящий момент покорил меня своей логикой и здравым смыслом: к чему тянуть время мучений и собаки, и самого себя? Ничем ее уже не спасти, и самый верный выход – пристрелить. Но Неудачин этого не сделает. У меня тоже, наверное, дрогнула бы рука.
– Не надо. – Неудачин смотрел на Мнацоконяна умоляюще.
– Дай ружье! – Мнацоконян почти силой снял с плеча Неудачина двустволку, накрыл собаку плащом, поднял ее и понес за кусты.
По лицу Неудачина полились слезы. Он устыдился их, наклонил голову и отошел в сторону.
Прогремел выстрел. Мнацоконян вернулся как ни в чем не бывало, поставил ружье у дома рыбака и положил на плечо Неудачина руку.
– Не горюй, достанем мы тебе сеттера не хуже Бим-Бома. Только ты смени, пожалуйста, фамилию, роковая она у тебя – Неудачин. Вот потому и преследуют тебя всюду неудачи – и на земле, и в небе.
Незаметно разговор перешел на полеты, вспоминались разные смешные и трагические случаи, пока Супрун – он, как и наказывал командир, был главным уховаром – не объявил, что уха поспела.
Опальный летчик постарался на славу: уха получилась наваристая и вкусная, все единодушно выражали повару благодарность и вскоре попросили добавки, а журналисты утверждали, что такой ухи в жизни не ели.
После завтрака все без исключения помыли за собой миски и ложки – такой был заведен порядок на охотничье-рыболовной базе – и не торопясь побрели по своим заветным местам. Огурцовский, покаянно заверивший, что после этого случая ружья в руки не возьмет, упросил Мнацоконяна принять его в компанию рыболовов. Нудельман присоединился к журналистам, а Неудачина увел с собой Супрун. Нас у домика осталось трое – я, Дятлов и командир третьей эскадрильи майор Октавин, непосредственный начальник Неудачина. Чувствовалось, назревает серьезный разговор. И я не ошибся.
– Вот что, товарищи командиры-политработники, – заговорил Октавин, обращаясь ко мне и Дятлову, словно нас, командиров и замполитов, было целое собрание, – вы все видели и все слышали. Так что комментарии, как говорят, излишни. Этот маменькин сынок вот у меня где, – Октавин постучал себя по загривку. – Хватит.
– А что, собственно, вас расстроило? – задал вопрос Дятлов. – Слезы Неудачина?
– А вы будто не догадываетесь. Да, слезы тоже. Мы, как напоминал нам Синицын, не цветочки учимся выращивать.
И это говорил мой недавний ученик, мой преемник! Мог ли я десять лет назад подумать, что из этого, в общем-то доброго, безумно влюбленного в Дусю лейтенанта-романтика, не блиставшего тогда ни летным мастерством, ни другими достоинствами, правда упорного и настойчивого, мечтавшего добыть славу летчика-истребителя новым тактическим приемом, выйдет педантичный командир с каменным сердцем? На все он смотрит только через призму инструкций и уставов, без эмоций и снисхождений. Похоже, и Дусе живется с ним не легче, чем с Геннадием: редко увидишь ее с подругами, еще реже в Доме офицеров. Правда, теперь у нее других забот хватает: родила трех девочек и квохчет над ними, как наседка над цыплятами.
Да, сильно изменился Октавин. Хотя, собственно, почему изменился? Он и был волевым, напористым, знающим, чего хочет. Не уступил Дусю Тарасову, не отступился от расчетов при первых неудачах, стал превосходным летчиком без особых, можно сказать, на то данных. Он, как и Геннадий, – личность. Сильная личность. А такие люди и к другим подходят со своей меркой: хлюпик ты, неженка – не место тебе в истребительной авиации.
Может, Октавин в чем-то и прав, но мне было жаль Неудачина, я сочувствовал ему и не осуждал за минутную слабость. Потому сказал с укоризной:
– Нельзя так категорично судить о людях. У того же Синицына было доброе и мягкое сердце. А летал как!
– Если бы и Неудачин летал… А то всю эскадрилью назад тянет, а спрашиваете с меня.
– Хорошо, в следующий летный день запланируйте его со мной…
Отъезд с рыбалки был назначен на 16.00, и в начале четвертого рыбаки потянулись к автобусу. Мнацоконян принес полный садок карасей, некрупных и каких-то чумазых, с темной, почти черной, чешуей на спине. На немного отстали от него Огурцовский и Нудельман. У остальных улов был похуже: кто одного-двух верхоглядов, кто с десяток красноперок, а кое-кому пришлось довольствоваться касатками да карасями.
– А мы нашли такое озерцо, – похвалялся Мнацоконян, – хоть руками лови. Глубина – метра полтора. Собственно, это не озерцо, а заливчик, отпочковавшийся от протоки: вода быстро упала, вот карась и не успел из места кормежки смыться. А теперь, чувствуя, что зимой придется голодной смертью умирать, предпочитает покончить самоубийством – на голый крючок бросается…
Уже было около четырех, рыболовы стали залезать в автобус. Не вернулись лишь Супрун с Неудачиным.
– …Не иначе опять с лейтенантом с роковой фамилией что-нибудь приключилось, – высказал кто-то предположение.
– Подобрались два сапога пара, – усмехнулся Мнацоконян. – Рыбак-шатун и охотник-надомник… Валек уволок его куда-нибудь километров за семь, хорошо если к вечеру вернутся.
Кличку «рыбак-шатун» приклеил Супруну Мнацоконян еще в первую рыбалку, когда летчик появился в полку после окончания училища. Валентин оказался заядлым рыболовом и не пропускал ни одного выходного дня, чтобы не побывать на реке, если позволяла его летная служба. Он первым выскакивал из катера или автобуса и, никого не дожидаясь, быстро удалялся вдоль берега. Возвращался последним, неся полный садок разнорыбицы.
А однажды Супрун принес восемь громадных сазанов. На следующий раз за ним увязались почти все рыбаки. Валентин повел их по кочкам и болотам, по траве и густым зарослям. Шли километра четыре, все вспотели и устали, а лейтенант, тонкий и хрупкий, как тростиночка, отмерял метровыми шагами, не обращая внимания на сетования и ругань попутчиков, на зной и роем кружащихся комаров и мошку.
Наконец остановился. Перед рыбаками раскинулась широкая, сверкающая в вечерних лучах солнца золотыми блестками протока. Течение было слабое, а крутой, с обнаженными корнями берег говорил о том, что место здесь самое сазанье.
– Вот это да! – восторженно воскликнул Мнацоконян. – Не зря столько отмерили.
По воде зашлепали грузила. Мнацоконян одной рукой держал леску, другой вытирал свое полное потное лицо.
Просидели более получаса в безмолвном напряженном ожидании. И ни одной поклевки!
– Вода падает, – виновато констатировал Супрун и стал сматывать леску. – Надо ямы искать.
Мнацоконян засеменил за ним.
Они переходили с места на место, «отмерили» еще километров пять, но не поймали ни одной рыбешки. Утром, когда Супрун сменил третье место, многие махнули на него рукой и пошли ловить карася. А Мнацоконян остался до конца той рыбалки верным его попутчиком, в чем потом не раз раскаивался.
С того дня, пожалуй, он и приклеил ему прозвище «рыбак-шатун».
– Да нет, – возразил Огурцовский, – я видел их тут недалеко, когда возвращался. У затона. Чудаки! Канаву прорыли до самой протоки, разделись до трусов и лазают по трясине, руками карасей ловят.
– Ну вот! – как-то радостно и осуждающе воскликнул Мнацоконян. – Я так и знал, что этим дело кончится. Яркий пример браконьерства.
– Это точно? – Глаза Октавина загорелись негодованием.
Огурцовский пожал плечами, видно сожалея, что сказал.
– Не знаю, может, они леску спиннинга отцепляли.
– Ага, вдвоем, – злорадно усмехнулся Мнацоконян. – По такому холоду.
– Ну, это ему тоже зачтется. – Октавин решительно направился к выходу. – Где, говоришь? – обернулся он к Огурцовскому.
– Да вон там, с километр, а может, и менее, – кивнул капитан в сторону, противоположную реке.
Не усидел на месте и Мнацоконян, предвкушая услышать интересный разговор командира с подчиненными.
– А еще слезу пускал, – донеслось до меня гневное ворчание комэска.
Над лейтенантами сгущалась гроза, особенно над Неудачиным. Видимо, это и заставило меня последовать за Октавиным и Мнацоконяном.
Супруна и Неудачина мы увидели минут через десять у протоки. Они вытирались полотенцами и одевались. От озерца, которое осталось левее метрах в ста, действительно тянулась канава, довольно глубокая и длинная. Когда это они только успели! Правда, почва здесь песчаная, и все-таки поработать им пришлось в полную силу.
Мы подошли. Около рыбаков лежали грязные резиновые сапоги да пустые садки, тоже в траве и тине.
Супрун, увидев нас, поспешил одеться, взглянул на часы и виновато извинился:
– Мы сейчас, как раз к шестнадцати ноль-ноль.
– А рыба где, браконьеры несчастные? – грозно спросил Мнацоконян.
Я уже знал, где. По глазам Неудачина догадался: слезы в них высохли и появился совсем иной блеск – так блестят глаза, когда человек сделал что-то важное, значительное. Неудачин даже улыбнулся, не поняв, в чем обвиняет его летчик и зачем пожаловали комэск с заместителем командира полка. А Супрун понял: в глазах его была неприкрытая усмешка.
– Ах, рыба! – протянул он с издевкой. – Мы и не подозревали, что на этот раз вам не подфартило. Ну, если мелюзгой не побрезгуете, там в луже осталось немного: времени у нас не хватило.
Лица Мнацоконяна и Октавина побагровели. Я поспешил разрядить обстановку.
– Один – ноль в пользу Супруна и Неудачина, – сказал весело. – А поскольку лейтенанты, спасая народное добро, остались без улова, надеюсь, вы поделитесь с ними.
– Перебьются, – сменил гнев на улыбку Мнацоконян. – Каждому свое. Им – слава: отличный материал нашим гостям-корреспондентам; а нам, грешным, – улов.