Текст книги "На острове нелетная погода"

Автор книги: Иван Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Вернулись из отпуска мы отдохнувшие, полные сил и энергии.

…В то утро я, как обычно, направился на полеты, а Инна – в свою сельскую больницу.

– Я, наверное, сегодня немного задержусь, – предупредила она. – Надо съездить во Владимировку, посмотреть, как там моя подопечная.

Подопечной у Инны во Владимировке была старая Юркина знакомая, учительница-нанайка. Летом ей сделали сложную операцию, и время от времени Инна навещала ее, следила, как обстоит дело. Потому вечером я не ждал Инну рано. Переоделся, привел себя в порядок и стал готовить жене ужин. Правда, кулинарные мои способности были довольно скромны, но почистить и пожарить картошку я мог превосходно. Еще проще было приготовить омлет с сосисками – Инна в еде была неприхотлива, – но я не знал, когда она придет. А холодный омлет – это уже не еда.

Я засучил рукава и неторопливо стал чистить картошку, слушая радио. Передавали «События в мире». Израильтяне под покровительством Соединенных Штатов Америки бесчинствуют в Ливане, английская армада военных кораблей движется к Мальвинским островам, между Ираном и Ираком снова разгорелись ожесточенные бои… Президент Рейган требует от конгресса увеличения бюджета на военные расходы…

Недолго продержалось потепление международной обстановки. Особенно это сказывается здесь, у границ нашей Родины. Снова зачастили вдоль Камчатки и Сахалина иностранные военные корабли и авианосцы, а в небе, как по коридору, от Чукотки до Японии курсируют американские воздушные разведчики системы АВАКС с новейшей аппаратурой обнаружения, слежения и наведения. Не очень-то дружественно ведут себя и наши восточные соседи: в их порты часто заходят атомные подводные лодки стран НАТО, на аэродромах производят посадку бомбардировщики с ядерным оружием на борту…

Последние известия закончились, а Инны все не было. Я давно почистил картошку, помыл ее и положил в кастрюлю с водой, нарезал колбасы, огурцов, все аккуратно разложил на тарелках – пусть Инна порадуется, какой у нее хозяйственный и заботливый муж. Но ее все не было.

Часы пробили одиннадцать. Я стал беспокоиться – так долго она никогда не задерживалась. Может, больную пришлось отправлять в нижнереченскую больницу? Инна обязательно заскочила бы домой и предупредила меня запиской, благо дорога проходит через наш Вулканск. Не было времени? Но и из Нижнереченска она уже вернулась бы или в крайнем случае позвонила… Значит, что-то другое.

Попытался дозвониться до Владимировки. В правлении колхоза, как и следовало ожидать, никого не оказалось. У учительницы в квартире телефона не было. Пришлось беспокоить председателя колхоза. Знакомство у меня с ним было шапочное – виделись раза два во время кетовой путины, и он, разумеется, вряд ли запомнил меня, – но делать было нечего, и я набрался смелости поднять его с постели. Ответил он на мои приветствия и извинения недовольно и долго не мог понять, что я от него хочу. Наконец он уловил суть вопроса и ответил иронически-насмешливо:

– Была, была у нас докторица, уехала часов в восемь. Да ты не волнуйся, вернется, никуда не денется.

Я спросил, а нельзя ли узнать, вернулся ли шофер, который за ней приезжал, на что председатель захохотал:

– Васька-то? Тот, шельмец, на все способен. Лихой парень! А ты позвони ему, телефон по случаю нежданных вызовов мы ему поставили. Два двадцать. – И, еще раз хохотнув, положил трубку.

Слова «лихой парень» резанули по сердцу. Не потому, что пробудили ревность – за Инну я был спокоен. Но таких «лихих парней» за рулем мне довелось видеть – и как они гоняют по дорогам, пренебрегая всякими правилами, и как совершают аварии, – и тревога с еще большей силой охватила меня. Я уже не мог ни сидеть, ни ходить по комнате. Позвонил дежурному и попросил прислать мне на полчаса газик.

Пока одевался, под окном скрипнули тормоза машины. Я вышел, сел рядом с шофером и приказал ему ехать по направлению к Владимировке.

Дорога здесь была одна, и если что-то случилось, мы обязательно увидим, потому и попросил шофера ехать потише.

Предчувствие меня не обмануло. Не проехали мы и четырех километров, как увидели слева в кювете опрокинутый набок покореженный «Москвич».

– Стой! – крикнул я шоферу и, не дожидаясь, когда газик остановится, выскочил из кабины. Но тут же почувствовал, что ноги мои стали тяжелыми, непослушными, подламываются в коленях и помимо моей воли сами замедлили шаг.

В свете фар я видел покореженный металл, разбитую левую фару, сплюснутое и порванное крыло и боялся перевести взгляд на кабину. А ноги, чужие, одеревеневшие, все-таки сделали шаг, потом другой, приближая меня к самому страшному месту. Сознание подсказывало, что надо спешить, может, Инна еще жива, надо скорее оказать ей помощь, а страх сдавил сердце, сковал все тело… После перехвата нарушителя я не раз задавал себе вопрос: трусил ли я? Я отвечал: нет. Почему? Не осознавал опасности или я такой смелый человек? Опасность я, разумеется, осознавал. Насчет смелости, пожалуй, скромничать нечего: и перед хулиганами я не пасовал, и перед любыми рангами и должностями не преклонялся. И пришел к выводу: нет, я не трус. А оказалось… Зубы у меня выстукивали дробь, как у пятилетнего мальчика, брошенного в лесу ночью перед дверью избушки на курьих ножках, в которой жила страшная колдунья – баба-яга.

И все-таки я разорвал путы страха и рванулся к кабине. Дернул за ручку, и дверца без труда открылась. В машине никого не было. В нос ударил запах бензина, моторного масла и еще чего-то знакомого, неприятного, вызвавшего тошноту. Я шире распахнул дверцу, чтобы свет упал на пол, и понял, что это за запах: запах крови. Жива ли Инна и где она?

Глянув еще раз на смятое и порванное крыло, на сплюснутую жесть капота, я понял, что «Москвич» не просто опрокинулся в кювет, а столкнулся с другой машиной, видимо грузовой. На асфальте виднелись черные следы – следы торможения: одни посередине, другие, потоньше и поуже – от «Москвича», – по самой обочине, а потом и на обочине… Похоже, «лихой парень» ехал правильно, а вот грузовик… Но какая мне разница, кто прав, кто виноват… Где Инна и что с ней? Хотя по этой дороге ночью машины ходят не часто, видимо, все же кто-то подобрал их. И скорее всего, они живы и их увезли в больницу в Нижнереченск, иначе был бы поднят переполох в Вулканске и дежурный обо всем бы знал.

Ободренный этой мыслью, я метнулся снова в кабину и скомандовал:

– В Нижнереченск! Быстрее!

Шофер без разъяснений понял, что́ произошло на шоссе, куда и зачем мы едем: все в гарнизоне знали, что жена у меня врач и ей часто приходится ездить то в одно, то в другое село. Он молча гнал по пустынной дороге, внимательно всматриваясь вдаль. Лишь когда за поворотом сопок вдали замигали огни Нижнереченска, он вздохнул и сказал обнадеживающе:

– Я думаю, товарищ подполковник, он все-таки успел вывернуть: если б лоб в лоб – от них ничего бы не осталось. А так – левое крыло располосовано, наверное, подножкой, фары да лобовое стекло… Может, легкими царапинами отделались…

Он не видел кровь и не чувствовал ее запаха. И все-таки слова его вдохнули в меня надежду. Нет, Инна не могла, не имела права так нелепо погибнуть.

К больнице мы подъехали около часа ночи, к той самой больнице, где Инна начинала свою работу врачом. Вокруг стояла такая тишина, что казалось, спит весь мир, и трудно было поверить, что за дверьми этого здания идет напряженная борьба за жизнь…

Окна приемной да еще какого-то кабинета или палаты светились, и я постучал. К моему удивлению, дверь почти сразу же открылась, и немолодая женщина в белом халате и белом колпаке с красным крестиком, не спрашивая, кто я и по какому поводу, ласково пригласила:

– Проходите.

Значит, Инна здесь, догадался я: дежурная сестра (или врач) по летной форме (я был в демисезонной летной куртке, на голове фуражка с крабом) определила, кто я. Но я все же представился, прежде чем задавать вопросы.

– Я поняла, – кивнула женщина и сочувственно запричитала: – Беда-то какая… Кто их?.. Крови много потеряли, пока их подобрали. Шофер-то еще более или менее, а Инна Васильевна очень плоха, все еще в операционной.

У меня на голове, казалось, зашевелились волосы, вставая дыбом, леденящая тело волна прокатилась сверху донизу, сдавливая спазмами горло, сердце, руки и ноги. Я не мог ни говорить, ни двигаться, ни даже думать. Страх за Инну сковал все, лишь отдаленная, парализовавшая все тело мысль пульсировала в мозгу! «Она умирает… Она умирает…»

Не знаю, сколько я стоял в таком шоковом состоянии, но наконец рассудок взял верх над страхом; я понял, что надо действовать, во что бы то ни стало увидеть Инну и помочь ей в ее страданиях, сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти ее. Едва я так подумал, как ноги мои стронулись с места и я двинулся мимо дежурной к другой двери, ведущей по коридору в операционную.

– Куда вы? – остановил меня удивленный и требовательный голос дежурной. – Туда нельзя. – Она взяла меня за рукав и потянула к дивану. – Посидите, а я пойду узнаю, как там… и вам расскажу.

Я послушно сел. Дежурная ушла и долго не возвращалась. А у меня в ушах звучал ее голос, словно без конца прокручивалась испорченная пластинка: «Беда-то какая… Кто их?.. Крови много потеряли, пока их подобрали… Инна Васильевна очень плоха…» И Инна представилась мне лежащей на операционном столе, бледная, беспомощная, измученная болью. Бедная, милая Инна! Не зря я не находил себе места. Надо было раньше поехать на поиски. Председатель сказал, что она выехала из Владимировки часов в восемь. Оттуда до Вулканска двенадцать километров. Проехали они километров восемь – это минут десять. Судя по тому, что Инна еще на операционном столе, привезли их сюда недавно. Значит, пролежали они без помощи часа два… Выживет ли она?.. Только бы выжила…

Наконец вернулась дежурная. По ее удрученному лицу и по тому, что она не опешила заговорить со мной, я понял, что весть принесла она неутешительную. Я не выдержал и пошел ей навстречу. Дежурная упреждающе подняла руку:

– Сидите, сидите. Я доложила о вас главному – он сам делал операцию. Пока к Инне Васильевне нельзя.

– Как она?! – почти выкрикнул я и почувствовал, что по щекам покатились слезы.

Дежурная пожала плечами:

– Порадовать вас нечем. Сами понимаете – такая авария, столько крови потеряла.

– Куда ее?..

Дежурная снова не торопилась с ответом, видимо раздумывая, стоит ли говорить мне правду. Решила – стоит.

– Очень тяжелая она… Грудь помяло. В сознание не приходит… Вы бы поехали домой, отдохнули. Все равно к ней пока нельзя – в реанимации.

– Нет, – категорично возразил я. Шоковое состояние у меня уже прошло, и мысли выстраивались более четко: может, она придет в себя и захочет меня увидеть, что-то сказать… Слезы снова покатились из глаз, и я, с трудом протолкнув из горла внутрь спазму, еле закончил: – Я подожду.

Дежурная не стала меня отговаривать.

Я отпустил шофера и, примостившись в приемной в уголке дивана, стал ждать. Какие только мысли не лезли в голову! Я винил себя за то, что не уберег Инну: разрешал ей ездить со всякими ветрогонами то на мотоцикле, то на колхозных газиках, когда можно было в подобных случаях посылать машину из гарнизона с опытным шофером – ведь я не маленький начальник, заместитель командира полка, одного моего слова было бы достаточно… А я… Не каждый раз даже интересовался, как прошла у нее поездка, трудно ли было… И надо было настоять на переезде, когда мне предложили перевод… Хотя такое могло случиться и там. Разве знаешь, где упасть…

Всю ночь я протерзал себя думами, что виноват в случившемся, что можно и нужно сделать теперь, чтобы спасти Инну. Спросил у дежурной, не нужна ли Инне кровь – я готов был отдать свою – да что там кровь! – я готов был отдать половину своей жизни. Но… Слишком поздно мы начинаем проявлять заботу и внимание. Легче предупредить происшествие, чем исправить его последствия. Инне ничего не нужно было: кровь ей уже ввели, раны зашили. Теперь, как сказала дежурная, осталось ждать и надеяться на ее молодой организм.

Утром я позвонил Лесничуку. Он уже знал о моем горе и сразу спросил, чем может помочь, разрешил пока не являться на службу.

– Не стесняйся, если какие лекарства потребуются, звони, я тут же свяжусь с Москвой, достанем все…

Он и Светлана Инну уважали, любили. Ее нельзя было не любить. Добрая, чуткая, милая Инна! Неужели я ее потеряю?!

Она пришла в сознание только вечером. И попросила позвать меня.

Когда я ее увидел, то понял – это последнее наше свидание. Нет, боль не изменила и не обезобразила лица Инны, оно все так же было прекрасно, но предсмертная бледность уже обесцветила и сковала его; блеск неповторимых, очаровательных глаз, которые действовали на меня гипнотизирующе, заставляя забывать усталость и невзгоды, потух; лишь когда наши взгляды встретились, искорки будто бы засветились и тут же погасли, как последние искры догорающего костра.

Хотя ни ночью, ни днем я не сомкнул глаз, в какой-то степени уже подготовил себя к трагическому концу, я еле сдержал рвущийся из груди стон и слезы: я не хотел, чтобы Инна увидела меня опустошенным – это причинило бы ей новую и, быть может, не меньшую боль. Я сказал как можно мягче и теплее, даже старался пошутить:

– Здравствуй, моя милая. Как же это ты так неосторожно?

Я не узнал своего голоса, и мне показалось, сказанное прозвучало так фальшиво, что удивило и расстроило Инну, и я осекся. У кровати стоял кем-то поставленный предусмотрительно стул, и я опустился на него: ноги у меня подламывались.

Инна на секунду опустила ресницы – так поздоровалась со мной.

Врач пояснил:

– Разговаривать она не может. Постарайтесь понять ее по выражению глаз.

Ресницы снова сомкнулись на долю секунды – подтвердили сказанное. Я увидел, как под ними блеснули слезы. Но Инна тоже не хотела, чтобы я видел ее беспомощной. Уголки губ дрогнули, обозначив улыбку. Она высвободила из-под одеяла руку, тоже бледную и, показалось мне, безжизненную. Я взял ее и содрогнулся: рука была холодная.

Чтобы Инна не заметила отчаяния на моем лице, я быстро нагнулся и поцеловал руку. Кажется, она не заметила – в уголках губ снова обозначилась улыбка.

Потом мы долго смотрели друг другу в глаза, поначалу просто так, как делали раньше, одним взглядом выражая все наши чувства – любовь, преданность; потом Инна что-то захотела сказать – ресницы вздрогнули, в глазах появилась обеспокоенность.

Я попытался ее утешить:

– Поправляйся быстрее. Врач говорит, что все в порядке, – соврал я.

Инна чуть заметно покачала головой: нет. Отвела взгляд, о чем-то подумала, потом ласково и нежно долго смотрела мне в глаза. И снова под ресницами заблестели слезы. На этот раз она их не сдержала, две крупные капли выкатились из уголков глаз, оставили мокрый след на висках и под ухом.

Долго и неподвижно смотрела на меня Инна, затаив дыхание: то ли боль не давала ей вздохнуть, то ли о чем-то думала, потом вдруг взглядом и движением губ – это я понял определенно – попросила поцеловать ее.

От этого взгляда, от последнего ее желания – это я тоже понял – сердце у меня то ли остановилось, то ли оборвалось совсем и спазмы так сдавили грудь, что я еле сдерживал крик. И все-таки у меня хватило силы воли, я склонился и прижался к ее уже холодеющим губам. А вот сдержать слезы сил уже не хватило.

Инна обняла меня за шею своей невесомой, беспомощной рукой. Я целовал ее губы, щеки, ресницы, орошая слезами. А когда чуть успокоился и решил поднять голову, из груди Инны вырвались рыдания. Страшные, потрясающие своей страстью к жизни и нежеланием уходить из нее.

Врач кинулся к ней с подготовленным шприцем, но было уже поздно: Инна конвульсивно дернулась несколько раз и затихла.

Не знаю, дар ли это небесный или ошибка природы – память. Благодаря памяти человечество построило машины и корабли, покорило моря и небо, благодаря памяти мы создаем и совершенствуем, благодаря памяти мы любим и надеемся; но благодаря памяти мы и страдаем и мучаемся: ведь, вспоминая прошлое, мы заново переживаем утраты и невзгоды, значит, невольно укорачиваем свою жизнь.

Мы с Инной прожили четырнадцать лет, и это были лучшие годы моей жизни. Гибель Инны будто оборвала во мне какую-то жизнерадостную, животрепещущую вену, и я, как человек, потерявший много крови, живу с затуманенным сознанием, не веря порой в реальность происходящего, и жду, тщетно стремлюсь очнуться от кошмарного сновидения. Порою же, вот как сейчас, память просветляется и я ясно сознаю, что это не сон, а тяжелая, кошмарная реальность; и желаю я того или нет, а в памяти начинает прокручиваться трагическая картина происшедшего…

Воспоминания об Инне так разбередили мою душу, что спать я уже не мог и идти к командиру на ужин по случаю успешного завершения стрельб расхотелось; я посидел немного и, не переодеваясь, отправился на кладбище.

Солнце уже опустилось к горизонту и, громадное, багровое, лежало у подножия Вулкана, обжигая своими ослепительными лучами мелкий кустарник с тронутыми желтизной листьями, одинокие коряжистые деревца; контуры кустов и деревьев, казалось, пышут жаром хотя и яркого, но уже догорающего костра.

Вот там, у подножия Вулкана, где пряталось вечерами солнце, и покоилась Инна. Я шел по тропинке, протоптанной редкими посетителями кладбища, отыскивая взглядом в высокой жесткой траве полевые цветы. Летом и незадолго до нашего отлета на полигон здесь столько было огненно-оранжевых саранок, белых тюльпанов, ромашек и еще каких-то диковинно-ярких, голубых, красных и желтых, цветов. Теперь же их не было видно: то ли они увяли и осыпались, то ли солнце и ночная прохлада обесцветили их.

Я сошел с тропинки и углубился в поле. В одном месте в гущине травы наткнулся на куст сиреневых колокольчиков – холод будто не коснулся их, в вечерних лучах закатного солнца они выглядели свежо и красиво. Я нагнулся и стал аккуратно срывать их, боясь, чтобы они не осыпались. Букет получился не ахти какой роскошный, но, будь Инна жива, она осталась бы довольна: полевые цветы она очень любила.

Я положил их у мраморного надгробия, изготовленного в Нижнереченске местными мастерами, и поднял глаза на Иннин портрет, умело вмонтированный в овальную рамочку под козырьком, чтобы не попадала вода. Инна смотрела на меня спокойно и, как мне показалось, с укором: «Ну чего ты загрустил? Мы с тобой неплохо пожили. А слишком хорошо всю жизнь – так не бывает. Обо мне не печалься – такой мне срок на роду был отпущен. А тебе еще жить, летать. То, что любил меня и помнишь, – спасибо, но прошлого не воротишь. Вот и займись своим делом, очень важным и нужным, и за это я буду тебе благодарна…»

Если бы Инна могла, она сказала бы именно так. И это меня успокоило.

В гарнизоне у штаба меня увидел дежурный по полку и обрадованно воскликнул:

– Наконец-то вы объявились! А мы уж тут весь гарнизон обзвонили, вас разыскивали: командир требует.

Видя, что я не удивился сообщению и не спешу к телефону доложить о своем наличии, дежурный неуверенно кивнул на дверь штаба:

– Может, позвоните?

– Я зайду к нему. Он дома?

– Так точно.

Лесничук встретил меня с напускной обидой и суровостью, сказал насмешливо-сердито:

– Ты что, вместе с Дятловым решил бойкот мне объявить?

Значит, Дятлов не пришел, что больше всего и взвинтило командира; замполит твердо держал независимость, и ни властью, ни милостью не удавалось сломить его характер.

– Есть причина волноваться? – поинтересовался я. – Тогда плохи твои дела.

На наши голоса из кухни вышла жена Лесничука с дымящейся сковородкой вкусно пахнущего мяса, в красивом вышитом переднике, раскрасневшаяся, улыбающаяся.

– А, Боря, – ласково заворковала она. – Наконец-то! Мы уж заждались тебя. Что же ты, Гриша, держишь его в прихожей? Проходите в комнату, там наговоритесь.

Мой шутливый ответ и обрадованный голос Светланы сняли суровость с лица командира, и он тоже улыбнулся, сказал примирительно:

– Пошли.

За столом сидели знакомые мне журналисты – майор Корин, начальник отдела боевой подготовки, и фотокорреспондент Лиевуцис. Оба были уже сытые, веселые, с маслено поблескивающими глазками.

– Ну вот, а ты говорил, к девочкам, в Нижнереченск, укатил, – толкнул в бок фотокорреспондента Корин и расхохотался непонятно почему.

– Я? – удивленно пожал плечами Лиевуцис. – Что-то не припомню.

– Это вы напрасно, – заступилась за меня Светлана. – Он у нас однолюб. Да и такую красавицу и умницу, как Инна, поискать.

– А знаете, один мой знакомый утверждает, что женщин плохих не бывает, бывает мало водки, – снова сострил Корин.

Когда после полета мы беседовали с ним по делу, он произвел на меня впечатление умного человека и толкового журналиста. Теперь же, пока Светлана ухаживала за нами, накладывая на тарелки куски торта, а Лесничук наливал в чашки чай, я разглядывал Корина и мнение мое менялось. Не нравился мне и его широкий лоб с большими залысинами, и редкие волосенки, которые он частенько собирал на затылке в горсть, тянул, будто пробуя на прочность, и острый нос, оседланный массивными очками в роговой оправе. А может, впечатление резко изменили его пошловатые остроты. В общем, этот человек мне не нравился, и я пожалел, что давал ему интервью и что придется сидеть с ним за одним столом, слушать его развязную болтовню. Посижу немного и под каким-нибудь благовидным предлогом уйду, решил я.

– Вот тут, пока ты отсутствовал, Борис Андреевич, у нас состоялся интересный разговор, и наш уважаемый гость, известный журналист Алексей Михайлович Корин, предложил толковую и очень заманчивую идею. Действительно, полк наш передовой, у нас есть чему поучиться. Но… – Лесничук сделал многозначительную паузу. – Заслуги в том нашей, прямо скажем, мало. Это заслуга прежнего командования. А что же мы? Старой славой будем пользоваться? И что дальше, какой мы наметим рубеж? – Он снова помолчал. – А рубеж, дорогие друзья, есть! Сделать полк мастерским. Полк мастеров боевого применения! Чтоб ни одного пропуска цели, ни одного промаха снарядов ни по воздушным, ни по наземным целям. Возможности у нас такие имеются.

– Правильно, – одобрил Корин и с улыбкой поднял чашку с чаем. Отхлебнул. – Газета поддержит вас.

Светлана влюбленно посмотрела на мужа и засияла как именинница, будто муж и в самом деле изрек что-то гениальное. Я же в какой-то степени был ошарашен его предложением и молчал.

– Ты что, мой боевой заместитель, против? – с напускной суровостью загремел Лесничук. – Тебе не нравится мое предложение?

– Предложение гениальное, а вот воплощение, сомневаюсь, реальное ли, – пошутил я. – Вытянем ли? Сделать всех летчиков мастерами боевого применения – не район полетов изучить. Куда мы денем Неудачина, Мнацоконяна? – Я назвал летчиков, прибывших в полк два года назад, с которыми нам довелось много повозиться и малого добиться. Фамилии этих летчиков стали как бы притчей во языцех, их называли чуть ли не на каждом разборе полетов, на подведении итогов.

– Вон чего он испугался! – захохотал Лесничук. – Двух слабаков на весь полк! Найдем им место, дорогой заместитель, найдем. Не каждому на роду, видно, написано стать истребителем-перехватчиком. У нас вон на КП место штурмана наведения освободилось. И вторая должность найдется.

Идея перевести Неудачина на КП пришла командиру эскадрильи майору Октавину после того, как три месяца назад Неудачин на полигоне вместо стрельбы из пушек нажал на кнопку сброса бомб и лишился подвесных топливных баков. А еще через неделю в ночном полете при заходе на посадку у него снова ЧП – резко упала тяга двигателей. Неудачин испуганно передал: «Скорость падает! Скорость!..»

К счастью, на КП находился Лесничук. Он взял у руководителя полетами микрофон и скомандовал:

– Включите форсаж!

Неудачин включил и сообщил:

– Все равно тяга мала. Скорость триста пятьдесят.

– А тебе на посадку больше и не требуется, – успокоил его Лесничук. – Закрылки не выпускай.

И если бы не эта команда, кто знает, чем закончился бы полет. Оказалось, после четвертого разворота из люка самолета выпал тормозной парашют – то ли Неудачин нечаянно нажал кнопку выпуска, то ли по другим причинам. Он-то и создал громадное сопротивление, из-за чего упала скорость. Включение форсажа не дало самолету сорваться в штопор или свалиться на крыло – стропы не выдержали нагрузки, оборвались. Самолет рванулся было вперед, но Неудачин вовремя убрал рычаги управления двигателями.

Этот случай закрепил за Неудачиным славу человека с роковой фамилией, а за Лесничуком – командира с отличной реакцией.

О Неудачине местные острословы сочинили стишок:

 
Наш Степа Неудачин имеет цель-задачу:
Быстрее всех и выше всех летать.
Но Неудачин Степа забыл, что недотепа,
И знать, ему удачи не видать.
 

Лесничук был склонен поддержать предложение Октавина, но я убедил его пока не делать этого. Мне чем-то Неудачин нравился; может, оптимизмом: несмотря на превратности судьбы, он не опускал рук и еще упорнее брался за дело; может, своим добрым и покладистым характером, постоянной подтянутостью и аккуратностью: одет Неудачин был всегда с иголочки, начищен, наглажен, в разговоре с товарищами я ни разу не слышал от него грубого слова. Лесничук тогда согласился: «Ладно, торопиться не будем». Теперь, похоже, мнение его изменилось.

На Мнацоконяна надежда была мала по другой причине: занозистый, острый на язык лейтенант зачастую переоценивал свои способности, считал себя умнее других и достойнее; назначение сверстника – лейтенанта Кудашова старшим летчиком на первом году службы воспринял болезненно: почему не его, Мнацоконяна, закончившего училище по первому разряду и здесь, в полку, одним из первых завершившего программу ввода в строй? То, что Кудашов намного серьезнее, вдумчивее и у товарищей пользуется бо́льшим авторитетом, брать во внимание не хотел, считал, что командиры поступили несправедливо, за что-то недолюбливают его, и стал частенько попивать. А положиться на выпивоху, как научил нас случай с Тарасовым, мы не могли: снайпер – это не только мастер боевого применения, но и дисциплинированный, исполнительный пилот; ничего не стоит в воздушном бою самый искусный ас, если он безответственный человек.

Мнацоконяна в полку недолюбливали и командиры и сослуживцы, и вряд ли кто пожалеет, тем более замолвит за него словечко, если встанет вопрос, быть или не быть ему летчиком. Но в том, что он недисциплинирован, не обладает высокой сознательностью и чувством долга, виноваты, считал я, прежде всего мы, командиры: все силы отдаем обучению, а воспитание ставим на второй план, не оставляем на него времени.

В общем, и это предложение командира пришлось мне не по душе. Не успел я высказать свое мнение, как меня опередил Корин:

– Отличная мысль, Григорий Дмитриевич: не каждому на роду написано стать летчиком-перехватчиком. Прямо-таки заголовок для проблемной статьи. И с вашего позволения, я воспользуюсь ею. И вам помогу решить вопрос со слабаками.

– Чур, только не на примерах нашего полка, – усмехнулся Лесничук. – А то вы в одной статье похвалите, а в другой разложите так, что на все Вооруженные Силы прогремим.

– Само собой, – вытянул губы Корин. – Ваш полк – носитель передового опыта. Вначале мы расскажем, что и как у вас делается и чему стоит поучиться, а потом вы выступите инициаторами соревнования за звание «Полк мастеров боевого применения».

– Это надо обсудить на собрании личного состава, – высказал я предложение.

– Ты сомневаешься, что нас поддержат? – продолжал усмехаться Лесничук.

Я не сомневался, но твердо был уверен, что кое-кто будет против. Так и ответил.

– Знаю, кого ты имеешь в виду, – согнал усмешку с лица Лесничук. – Но эти «кое-кто» не в счет. Пусть только попробует ставить палки в колеса…

– Ну что вы о службе да о службе! – вмешалась в разговор Светлана, чувствуя, что муж наполняется гневом и может сказать лишнее. – Боря вон ничего не ест.

– Ешьте, Борис Андреевич, а я анекдот вам лучше новый расскажу, – поддержал Светлану Корин.

Я безо всякого удовольствия стал есть. Корин, видно, уловил мое неодобрительное отношение к его пошловатым постулатам и на этот раз рассказал смешной анекдот о президенте, мечтающем покорить весь мир. Журналист умел рассказывать, и мы от души хохотали. Атмосфера сразу потеплела, и разговор сам собой перешел на международные темы. Мы проговорили почти до одиннадцати часов, а в пять надо было вставать на рыбалку. Лесничук дал мне последние напутствия, как организовать отдых гостей – сам он не ехал, оставался на боевом посту, – и мы, поблагодарив хозяев, отправились на отдых.

Я долго не мог уснуть, несмотря на усталость, коря себя за то, что поддался дурному настроению и поначалу воспринял предложение командира неодобрительно. А он ведь дело предлагает: добиться, чтобы все летчики полка стали мастерами боевого применения, – задача нелегкая, но вполне реальная – есть же мастерские звенья, эскадрильи! Значит, и полк может быть! Поработать, правда, придется нам, командирам, с еще большим напряжением. Что ж, и время нынче такое, и международная обстановка – прохлаждаться некогда. Кто-то должен начинать первым. И хорошо, что идея эта родилась в нашем полку и ее оценил Лесничук. Молодой, да ранний.

Люблю дальневосточные осенние зори! Воздух – как родниковая вода: чистый и холодный, аж зубы ломит. И тишина – до звона в ушах. На востоке уже алеет полоска, а в вышине и до самого горизонта на западе висят звездочки – на тонюсеньких паутинках бабьего лета, – висят и не колышутся, лишь мигают умилительно-нежно, радужно и приветливо. Над рекой, словно дымчатая вуаль, висит нетолстый и негустой слой тумана, метра в полтора, и тоже не колыхнется; а река будто спит, сладко посапывает-шуршит вода о берег и прибрежные растения.

Я стою на берегу один и жалею, что нет рядом со мной Инны. С каким удовольствием проводили мы с ней отдых на рыбалке! А сейчас нет никакого желания сидеть с удочкой.

Мы добрались до нашей охотничье-рыболовной базы, как было и намечено, ровно в семь. В домике охотника идут последние приготовления: кто настроился на охоту на утку, кто на рыбалку на карася, на верхогляда, на тайменя. Я дал последние указания: в 10.00 собраться у домика с добычей. Почистим рыбу, какую удастся поймать, выпотрошим дичь (если удастся подстрелить) и будем варить уху, бульон.

Недалеко от меня прошел с собакой Неудачин – я узнал его по тонкой высокой фигуре, и собака у него Бим-Бом – на всем дальневосточном побережье такой не сыщешь: красный сеттер, поджарый, длинноногий, под стать хозяину. Одним словом, красавец. И умница. Я сам однажды наблюдал смешную сцену. Как-то вместе с Неудачиным зашел к нему на квартиру. На пороге нас встретил пес, глянул умными глазами на хозяина и метнулся в угол прихожей. А через секунду стоял перед ним с комнатными тапочками в зубах…