Текст книги "На острове нелетная погода"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
Небо было прекрасным: синее, с позолоченной каемкой у горизонта, чистое и безмятежное. И заиграла, забурлила кровь у Супруна, запело торжественно сердце. Тело налилось энергией, мускулы – силой. Толкнул он ручку управления от себя и стал с подчеркнутой лихостью крутить фигуру за фигурой. Двигатели подпевали ему, истребитель послушно ложился с крыла на крыло, описывая виражи, петли, перевороты. «Пусть знает подполковник, какой летчик к нему пришел в полк», – думал он.
На земле Валентин подождал, пока первым из кабины вышел командир, и, спустившись следом, бодро доложил:
– Лейтенант Супрун задание выполнил. Разрешите, товарищ подполковник, получить замечания.
Он ждал, что командир улыбнется и, как генерал, хлопнет по плечу и пожмет руку. Но подполковник не улыбнулся, не протянул руку. Неторопливо закурил и, глубоко затянувшись, задумался. Супруну показалось, что командир чем-то недоволен.
– Резко работаете управлением, – сказал наконец подполковник. – Рвете, как необъезженную лошадь. – И, затянувшись, заключил: – Слетаем еще раз.
В летной книжке появилась первая тройка. Тройка после стольких тренировок! Супрун недоумевал. Что это – случайность? Чепуха! Просто он пришелся командиру не по душе. Что значит «резко работаете управлением»? Военный летчик он или извозчик, который молоко возит? Современный боевой самолет не телега, и в воздушном бою без стремительности, виртуозности победы не добиться. А подполковник…
Через несколько дней командир снова поднялся с ним в воздух. И снова то же заключение.
– Торопитесь как на пожар, – с усмешкой и сожалением сказал подполковник. – Нельзя так. Впереди у нас сложные виды боевой подготовки, и чистота техники пилотирования – главный фактор овладения ими. Внимательнее читайте условия упражнения, больше тренируйтесь…
Такого Супруну никто еще не говорил. Даже в училище. При чем тут чистота? Чистота нужна на взлете и посадке, а в воздухе истребитель должен вертеться, как черт.
Супрун все больше склонялся к мысли, что подполковник Лесничук питает к нему неприязнь. На каждой предварительной подготовке к полетам он донимал лейтенанта вопросами, перед полетами заставлял подолгу сидеть в кабине тренажера. Он уделял Супруну особое внимание, как самому слабому, самому отстающему летчику, и в душе молодого офицера кипело негодование. Но он сдерживал себя и верил, что его время еще придет и что он еще покажет себя.
«Если бы я участвовал в этих учениях! – сокрушался он теперь, провожая завистливым взглядом серебристые точки в небе, за которыми тянулись тонкие белопенные следы инверсии. – Пусть бы комиссия оценила, кто лучше отстреляется на полигоне, кто быстрее найдет нужный объект и привезет лучшие разведданные».
Но его обошли… Правда, командир сказал, что, как только дадут отбой учениям, в небо поднимутся молодые. Но вряд ли такое случится: комиссия начнет доводить до начальников результаты проверки, высказывать замечания, и командирам будет не до молодых.
Но вот с задания вернулся последний истребитель. На стоянке появился подполковник Лесничук. Подошел к Супруну.
– Готовы к полету? – спросил как бы мимоходом.
– Так точно! – засиял лейтенант.
Подполковник посмотрел на часы.
– Будьте внимательны. Комиссия дала полку высокую оценку. Не подкачайте.
Не прошло и пяти минут после разговора с командиром, как сирена оповестила отбой учениям. И тут же в репродукторе прозвучала команда:
– Сто сорок пятому взлет!
Супрун послал рычаги управления двигателями вперед, и истребитель, присев по-птичьи, помчался по бетонке. Супрун знал, что за ним наблюдает командир, и старался не допустить ни малейшей ошибки.
Да, подполковник Лесничук наблюдал. Пристально и неотрывно. Не раз он мне говорил, что этот молодой лейтенант с фамилией прославленного летчика почему-то вызывает у него опасение, несмотря на, в общем-то, неплохую технику пилотирования. Я с ним не соглашался:
– Супрун летает смело и уверенно, из него выйдет первоклассный пилот.
– Задача командира не только в том, чтобы научить молодого человека искусству управлять самолетом, метко стрелять, виртуозно крутить фигуры пилотажа, – возражал Лесничук. – Воздушный боец – это мастерство плюс дисциплина, это смелость плюс чувство долга, это упорство плюс исполнительность. А у твоего протеже вот эти плюсы, к сожалению, отсутствуют.
Мы оставались при своих мнениях. Супрун мне нравился тем, что обладал хорошими задатками: быстро схватывал все, чему его учили, имел отличную реакцию, пилотировал уверенно, может, даже несколько самоуверенно. А вот это-то и не нравилось Лесничуку. Он считал, что многое лейтенант берет нахрапом, напористостью, что с этим мириться нельзя: малейший просчет в чем-то – и не избежать ЧП.
Не понравился Лесничуку и своенравный, обидчивый характер лейтенанта: когда он ему поставил за полет тройку, в глазах летчика вспыхнули недобрые огоньки.
Во втором полете Супрун пилотировал лучше, и другому бы Лесничук, не задумываясь, поставил пятерку, другому, но не Супруну: с этого строптивого лейтенанта следовало сбить пыл, развенчать самоуверенность.
Я высказал сомнение в успехе такого педагогического метода перевоспитания. Лесничук махнул рукой.
– Ошибка одного – урок другому, – сказал он многозначительно.
…Супрун чувствовал себя джинном, выпущенным из кувшина. Теперь он покажет, на что способен! Говорят, слабые люди выжидают обстоятельства, сильные создают их сами. Он, Валентин Супрун, не станет ждать, пока командир признает его талант, он докажет это делом.
Мысли бежали стремительно, опережая самолет, и когда он прилетел в зону, в голове был уже ясный план действий. По условиям задания полагалось вначале отработать горизонтальные фигуры, потом, когда запас топлива уменьшится и самолет станет легче, включить форсаж и перейти на вертикаль. Нет, он все будет делать не так. Горизонтальные фигуры – для младенцев. А вот вертикальные… Они и для нападения основа основ, и для выхода из-под удара. Если противник зашел в хвост, тяни его на петлю: пусть попробует прицелиться, когда горизонта не видно и машина висит на двигателях как на волоске, способном оборваться при малейшей неточности в пилотировании, когда надо следить не за целью, а за авиагоризонтом и скоростью, чтобы не сорваться в штопор. Вертикаль требует филигранной точности управления, особого дара чувствовать машину каждой клеточкой своего нерва. Супрун иногда пилотировал с закрытыми глазами и мог определить скорость полета с точностью до десяти километров, крен – до одного градуса. Еще в училище при отработке воздушного боя, когда в хвост его самолета зашел истребитель инструктора, у него мелькнула мысль придумать необычный маневр. И он потом не раз ломал над этим голову. И придумал. Летчик, у которого на хвосте повис противник, старается оторваться от него за счет маневра и скорости. А если истребитель противника не менее мощен? На скорости не уйдешь. Значит, надо за счет маневра. Форсаж – штука хорошая. Но чем больше скорость, тем больше радиус петли. А если без форсажа, который пожирает топливо с огромным аппетитом? Если не хватит силенок у двигателей, Супрун поможет им мастерством. Вот в чем талант летчика!
Слева и справа проносились сопки, покрытые уже пожелтевшими деревьями. А между ними простиралась еще зеленая, как ковер, долина. Истребитель набирал скорость. Супрун твердо держал ручку управления. Энергия бурлила в нем, а сознание ценного открытия пьянило голову. Он еще покажет себя!
Движение ручки на себя, и самолет, вздыбившись, взвился ввысь. Супруна вдавило в сиденье, от перегрузки на глаза набежал туман. Но лишь на мгновение. Небо распахнулось, и синева ослепила летчика. Но что это? Самолет стал быстро терять силы, задрожал и скользнул на крыло. Супрун тут же попытался удержать его ручкой управления и педалями, машина не послушалась, вывернулась. Он подчинил ее своей воле лишь на выходе из фигуры.
«Врешь, я заставлю тебя повиноваться!» – Супрун снова повел машину на разгон скорости. Еще немного, еще. За капотом слева и справа мелькнули неровные горбы сопок, долина посередине. Хватит. Потянул ручку. Серая полоса горизонта упала под капот и синее небо ослепило глаза, в какой-то точке силы самолета стали таять. Но теперь Супрун готов был к этому. Пусть. Главное – удержать истребитель, дать ему спокойно лечь на спину. В этом и заключается тактическая хитрость: самолет противника проскочит вперед и окажется перед носом истребителя. Летчику останется только перевернуть его со спины в горизонтальное положение и дать залп.
Руки и ноги Супруна среагировали мгновенно. Машина как будто успокоилась, продолжая задирать нос. Еще немного, еще. И вдруг она, вздрогнув, опрокинулась на спину и заштопорила к земле.
Супрун дал рули на вывод. Мелькнули небо, сопки, качнулся горизонт. Самолет не реагировал на рули. Летчик отпустил ручку, поставил ноги нейтрально, как учили выводить из штопора, – не помогало. Еще раз рули на вывод. Истребитель скользнул на другое крыло и заштопорил в противоположную сторону.
Теперь летчик видел только землю: то зубчатую спину сопок, то распластанную между ними долину. И все это неотвратимо и стремительно неслось навстречу.
Один виток, другой, третий… Тело лейтенанта покрылось холодной испариной. Земля, встречавшая его после каждого полета нежным прикосновением, неслась теперь навстречу неумолимая и беспощадная.
Самолет не выходил из штопора, что Супрун ни предпринимал. Уже различались деревья на сопках, темные, как могилы, проемы у подножий… Еще секунда, и будет поздно. Последняя секунда. Но и ее надо использовать, попробовать дать обороты двигателям.
Истребитель вздрогнул и изломил линию полета, потянул вдоль сопок. Супрун положил его на лопатки, направил нос в небо. И все-таки он просел. Чем-то хлестнуло снизу, будто плетью, и сопки провалились под крылья.
Двигатели легко и стремительно уносили машину ввысь, она послушно ложилась влево, вправо, и Супрун облегченно вздохнул. По лицу и спине все еще текли холодные струйки пота, щипало глаза. Но было не до этого. Беспокоил хлопок снизу. Что это? Газовый выхлоп турбины или истребитель просел настолько, что зацепил за деревья?.. Не похоже. Никаких неполадок ни в управлении, ни в звуке двигателей.
Испытывать судьбу еще раз не стал, сделал круг и повел истребитель на посадку.
На стоянке его уже поджидали командир полка, командир эскадрильи, инженер. Супрун догадался: что-то им уже известно. Поистине – людская молва быстрее сверхзвукового самолета. Кто-то либо позвонил по телефону, либо пролетал невдалеке и видел его «акробатику». Ну и пусть. Главное, долетел он нормально и сел без происшествий. И Супрун бодро доложил:
– Товарищ командир, лейтенант Супрун задание выполнил.
– Так, так, – сказал многозначительно Лесничук. – Значит, выполнил… – Он хотел еще что-то сказать, но его прервал изумленный возглас инженера:
– Товарищ командир, вы только посмотрите, что он натворил! – Инженер кричал из-под самолета.
Лесничук юркнул под крыло и застыл там, пораженный увиденным: консоль крыла и элерон были с вмятинами, а в центре зияло рваное отверстие, в котором застряли обломки ветвей.
– Ну, ледчик-молодчик, в рубашке ты родился, – сказал он, цедя слова сквозь зубы…
Когда я подошел к самолету, приговор Супруну был уже вынесен: от летной работы отстранить и ходатайствовать перед командующим авиацией округа о назначении его штурманом наведения…
С того времени прошел год. И вот теперь перед командиром стоял не самоуверенный, поглядывающий на всех свысока красавец лейтенант, а виноватый, понурый и без прежнего огонька в глазах офицер-неудачник, который только и ждет от начальников нагоняя.
– Не разрешаю, Супрун, – отрезал командир категорично, но с доброй усмешкой в голосе, и я подумал, что время лейтенант выбрал удачное, и если проявит настойчивость и гибкость ума, сумеет подобрать такое слово, чтобы оно попало в самую точку, Лесничук сменит гнев на милость. – Знаю, о чем ты хочешь просить, потому отвечаю сразу: рано! – И Лесничук повернулся к майору-журналисту, давая понять Супруну, что разговор окончен.
– Целый год, разве это рано? – не отступал Супрун, семеня за подполковником. – Ведь так я могу вообще дисквалифицироваться.
– Год, говоришь? – переспросил Лесничук и посмотрел на меня, желая удостовериться, правду ли говорит подчиненный, а скорее всего, хитрил, чтобы помурыжить его.
Я кивнул.
– Так, – многозначительно констатировал командир. – Значит, уже год… Быстро бежит времечко. И думаешь, созрел он, понял, что к чему? – обратился он ко мне.
Не трудно было догадаться, что Лесничук готов пересмотреть прежнее решение, но хочет заручиться и моей поддержкой, чтобы в случае чего было кого упрекнуть: ну вот, мол, насоветовал.
Супруна мне было жаль: летчик, как говорят, божьей милостью. Без неба зачахнет.
– По-моему, он не то что созрел, а и желтеть уже начал, – ответил я в том же весело-ироничном тоне.
Лесничук подумал, глянул на часы, потом на Супруна.
– Ладно, позже вернемся к этому разговору. Завтра не дежуришь?
– Никак нет! – в струнку вытянулся Супрун.
– Тогда вот тебе боевое задание: приготовить специи для ухи – укропчику, лучку, пшенца, в общем, все, что положено. Назначаю тебя на завтрашней рыбалке главным кашеваром, то бишь уховаром… Вот там и посмотрим, на что ты способен.
– Есть, товарищ командир! – обрадовался Супрун. – Во сколько отъезд?
– В шесть ноль-ноль.
– Так зорьку же…
– Какая там зорька, когда все устали! И мы, Супрун, не на заготовку рыбы едем, а на отдых. Понял? На уху-то наловим?
– Так точно!
– Ну и отлично! Свободен.
Супрун так же мгновенно исчез, как и появился…
Журналисты отправились в гостиницу, а мы – по своим квартирам.
ВОСПОМИНАНИЕ О ПРОШЛОМЛесничук и я живем в одном доме, только в разных подъездах. Квартиры получили в прошлом году, когда еще у меня была Инна. Две небольшие, светлые и уютные комнаты, с холлом, с большой кухней. Инна так мило все обставила: купила спальный гарнитур, в гостиную – книжную стенку; на окна повесила тяжелые охристо-золотистые гардины.
Дятлов беззлобно подсмеивался над нами: «Вот с чего начинается заболевание вещизмом. Теперь захочешь иметь машину, дачу».
Не знаю, может это и заболевание, но мне приятно было приходить домой в красиво обставленные комнаты, спать на роскошных кроватях, в выходной день порыться на книжных полках, почитать на сон грядущий что-нибудь соответственно настроению. Не прочь бы я приобрести и машину, и дачу, да вот беда – времени для них нет.
Да, я очень любил возвращаться в свою квартиру, когда знал, что меня ждет моя Инна. Теперь же, поднимаясь по ступенькам, я почувствовал, как с каждым шагом тяжелели ноги и замедлялись шаги. И я понял, что мое хорошее настроение улетучивается, а вместо него грудь заполняется грустью, безысходной тоской.
Моя любимая Инна! Только теперь по-настоящему я осознал, как любил ее, как она была мне дорога. И каждый раз, когда я возвращаюсь домой, воспоминания обрушиваются на меня тяжелой, неподъемной глыбой. Прошло полгода, как ее не стало, но переживания мои не ослабевают, а тоска, кажется, еще более усиливается. Иногда просто хочется уйти, убежать из дому, но что-то удерживает, влечет туда. В квартире все напоминает Инну. Здесь столько вещей, которых касались ее руки! Смотрю на них и вспоминаю Иннину походку, ее плавные движения, какие-то слова, дорогие мне и поныне…
Ее нет полгода, а запах ее любимых духов «Красная роза» все еще витает в комнатах, напоминая о ее мягких как шелк волосах, нежной, бархатистой коже… Все лето форточки в квартире открыты, а днем я открываю окна: запах действует на меня сильнее всего, порою не дает спать, – и все равно он не улетучивается, живет здесь, словно нетленный дух Инны. Никто его не чувствует, а я вот и теперь, едва открыв двери, уловил тонкий, чуть сладковатый аромат, будто роза цвела под окном и запах доносило в комнату легким летним сквознячком. А может, ничего того страшного, что терзает постоянно душу, не было – просто приснился кошмарный сон? И Инна в комнате, одетая в свой красивый японский халат, ждет меня? Выйдет навстречу, обовьет шею тонкими руками, заглянет ласково в глаза и спросит: «Устал?» А я подхвачу ее на руки, прокружу по комнате и отвечу весело: «Ты же чудесная колдунья, от твоего прикосновения и взгляда мои силы удесятеряются…»
Я вошел в прихожую, снял тужурку, ботинки. Тишина. Аромат «Красной розы» дохнул из зала, как дуновение ветерка, и исчез. Но только я встал с галошницы, он снова защекотал ноздри. На цыпочках – сам удивляюсь, почему так, – я двинулся в одну комнату, в другую. Улетая на полигон, я кое-как набросил одеяло на свою кровать, а Иннина как была аккуратно заправлена, так и осталась. Нет, чудес на свете не бывает. Бывают кошмарные сны и не менее кошмарные яви.
…В тот день я вернулся домой поздно: полеты закончились уже вечером, потом в штабе мы засиделись над составлением плановой таблицы предстоящих полетов, и был уже десятый час, когда я позвонил в свою квартиру; обычно стоило мне вставить ключ в замочную скважину, как Инна открывала дверь. На этот раз я шагов не услышал, видимо, Инна еще в поликлинике или у кого-то из больных. Мы недавно вернулись из отпуска, и дел у нее накопилось много, да и соскучилась она по работе; Инна была хорошим врачом, облегчать людям страдания стало у нее потребностью. Безделья она не переносила даже в отпуске, потому и в санатории мы не сидели на месте, то отправлялись на экскурсии по окрестностям, то лазали по горам, то плавали на теплоходе.
А прошлым летом мы отдыхали в Алуште – Инна защитила кандидатскую диссертацию и, я видел, чувствовала себя на пределе сил. Я тоже потрепал немало нервов с молодыми «гениями», летчиками-инженерами, обучая их технике пилотирования нашего нового суперистребителя, стараясь втолковать им, что ас – это не тот, кто носит набекрень фуражку с крабом и кожаную куртку, умеет крутить в небе петли, полупетли, бочки и перевороты, а в выходные дни в кругу сверстников утверждает подчас свою незаурядность количеством выпитых рюмок – такие «асы», к сожалению, у нас имелись, – а тот, кто на земле и в небе живет и действует по нашим воинским законам.
В общем, мы нуждались в отдыхе, потому с радостью взяли путевки и, уложив за полчаса чемоданы – путевки были горящие, – помчались в аэропорт.
Август в Алуште был нежаркий, с ласковым солнцем, теплым морем, обилием фруктов. Первый день мы с Инной отлеживались на пляже, отсыпались, с упоением плавали до самых буйков, ныряли, гонялись друг за другом. А на другой день она повела меня в горы. Еще с вечера она залюбовалась вершиной Демерджи, напоминавшей княжну Тамару на смертном одре из «Демона», и предложила:
– Давай махнем туда?
– Давай, – согласился я.
Утром мы накупили яблок и персиков, доехали на автобусе до местечка Лучистое и направились к подножию горы. В Вулканске мы не раз бродили по тайге, поднимались на сопки, и Инна была привычна к дальним походам. Она шла рядом со мной легко, и глаза ее весело поблескивали, как бы подзадоривая меня: вот поднимемся, мол, туда, и я открою тебе такое, чего ты еще не видел и о чем даже не догадываешься. На ней была белая гипюровая кофточка, легкие светлые шорты, и загорелые лицо и шея, красивые, стройные ноги эффектно гармонировали с тканью. Я слушал Инну – она рассказывала об истории Алушты, ее достопримечательностях, (она перед отъездом прочла об этом крае научно-популярный очерк) – и любовался ею. Мы живем вместе четырнадцатый год, а для меня она все та же очаровательная девушка с большими серыми глазами, умными и всегда задумчивыми, нежная, пленительная и загадочная. В ней всегда есть что-то таинственное, влекущее. Четырнадцать лет – срок немалый, а что изменилось в ней с той поры, как мы сюда приехали? Все та же фигура – гибкая, стройная, тонкая; лицо – с чистой, без морщинок, кожей, в больших серых глазах будто играют крохотные огоньки, на щеках напротив губ все те же очаровательные ямочки; темно-русые волосы волнами спадают на шею, плечи. Загар на шее от тени волос чуть слабее, что особенно подчеркивало нежность кожи. Но что это? Инна подняла голову, и я увидел на ее шее тонкую, будто прилипший волос, морщинку. Может, это от загара? Полоска белая и такая тонкая, что, когда лучи солнца не касаются шеи, ее не рассмотреть. И все-таки это была морщинка – первая недобрая вестница нашего бренного бытия, первое напоминание о том, что жизнь стремительна и необратима, что пора нашей юности миновала и не за горами то время, когда мы станем совсем другими.
Я тут же отогнал эти мысли, но Инна успела заметить перемену в моем настроении и обеспокоенно спросила:
– Ты это о чем? – провела тыльной стороной ладони по лицу, по шее, пристально глянула мне в глаза. Я всегда поражался ее телепатическим способностям – она провела по тому самому месту, где я увидел морщинку, словно желая ее разгладить, смахнуть.
– Что – о чем? – спросил я, стараясь улыбкой развеять остатки налетевшей откуда-то грусти.
– Хитрить ты, я давно тебе говорила, не умеешь. – Инна тоже улыбнулась, но озабоченность скрыть не смогла. – Постарела? – спросила вдруг она и снова пристально заглянула мне в глаза.
– Очень, – кивнул я, нагоняя на лицо разочарование. – Старуха. Как это в песне поется? «Стара жена моя, стара; давно менять ее пора».
– Ты это сам сочинил? – не обиделась Инна. Она вообще никогда не обижалась на меня, зная, что я люблю ее, всерьез не обижу и никому в обиду не дам. И поводов обижаться не давал. Мы понимали друг друга без слов.
– Если бы я умел так сочинять, я давно был бы в Москве, в Союзе писателей.
– У тебя появилось желание попасть в Москву? – спросила Инна вполне серьезно, и я не мог понять, продолжает она начатую мною игру или у нее на этот счет тоже появились кое-какие мысли.
– Пока нет, – пожал я плечами. – Но возможность такая имеется. – В какой-то степени я открывал ей военную тайну: недавно просочились слухи, будто бы вот таких летчиков-инженеров, имеющих высшее образование, но не закончивших академию, будут посылать на годичные командирские курсы. И мы поверили этим слухам. Правда, уезжать с Дальнего Востока мне не хотелось, но не оставаться же до конца службы подполковником и вечным замом, как все сокращенно называли заместителей командиров.
Инна помолчала. А потом замедлила шаг.
– Видишь ли, если бы мы с тобой всю жизнь оставались вдвоем, можно было бы пожить на Дальнем Востоке еще пяток лет. – И замолчала.
– Ты хочешь сказать… – невольно вырвалось у меня.
– Ага, – невозмутимо кивнула она. – Что нам пора подумать о более постоянном гнездышке. Рано или поздно Лесничук обязательно выдвинет тебя куда-нибудь. Так уж лучше поехать в Москву.
– В Москву, разумеется, поехать, неплохо. Но через год снова придется обживать какую-нибудь Тмутаракань. Это во-первых. Во-вторых, с чего ты взяла, что Лесничук обязательно меня выдвинет куда-нибудь?
– А ты сам подумай.
– Я думал. Со мной ему спокойнее.
– Пока, – уверенно возразила Инна. – А когда он освоится с делом, ты станешь ему помехой.
– Он тебе не нравится? – спросил я, не соглашаясь с мнением Инны. Лесничука-то я лучше знал: открытый и компанейский человек, бесхитростный, доверчивый, во всем полагается на своих заместителей, правда, кроме Дятлова – с замполитом у них что-то пока не клеится, – что касается меня, то ко мне он относится скорее как к старшему другу, а не как к подчиненному, и полком больше командую я, чем он. И это его не шокирует, наоборот, вполне устраивает: людей в полку он пока знает мало, многие трудные и ответственные вопросы перекладывает на меня, с улыбочкой подшучивая: «Зачем сам, когда есть зам». Так что Инна тут, пожалуй, ошибается: спроваживать меня куда-то Лесничуку не резон.
– Ну что ты! – недовольно дернула плечиком Инна, будто я обвинил ее в чем-то нехорошем. – Мы же ведем с тобой речь не о симпатиях, а о деле. Помнишь профессора Мальцева? Разве он был мне не симпатичен? Умный, талантливый человек. А честолюбие перечеркивало все.
– Ты хочешь сказать – Лесничук честолюбив?
– Мне не нравится его покровительственное отношение к жене, – ушла от прямого ответа Инна.
– Почему же? – не согласился я. – Светлана совсем ребенок, и ей нужно покровительство.
– Нет, не нужно. Из своих двадцати лет она девять прожила под покровительством невестки, теперь вот – мужа…
Из рассказов Инны я знал, что Светлана в девять лет осталась сиротой и ее забрал к себе старший брат, преподаватель высшего авиационного училища, в котором учился Лесничук. Там они и познакомились. Жена брата была своенравной и деспотичной женщиной. Она заставляла Светлану делать всю домашнюю работу. Лесничук, бывая у своего учителя, видел, как трудно живется девушке и пожалел ее. Когда ему присвоили офицерское звание, он сделал ей предложение и увез от брата. Не знаю, любил ли он ее, но жили они дружно. Что же касается Светланы, то она боготворила своего избавителя и нежно ухаживала за мужем.
– Согласись, невестка и муж – разница большая.
– Неужели тебе нравится ее раболепская преданность мужу?
– Она любит его, – стоял я на своем.
– Дуся тоже любила Геннадия, – грустно сказала Инна. – И что из этого вышло?
Последним доводом она, как говорится, положила меня на лопатки. Тут возразить было нечего, я сам не раз убеждался, что любовь насилия не терпит, вернее, терпит до поры до времени. Правда, я не мог сравнить Геннадия с Лесничуком, а Светлану с Дусей – слишком разные были эти люди, – но разве можно сказать заранее, кто на что способен. Не зря говорится: чтобы человека узнать, надо с ним пуд соли съесть. А с семьей Лесничука мы знакомы чуть более года.
За разговором мы незаметно поднялись по тропинке на седловину, и взору нашему предстала удивительная картина: вдоль ущелья будто выстроились каменные идолы со страшными человекоподобными рожами, то злыми и недовольными, то равнодушными и умиротворенными.
– Вот это и есть Долина привидений, – сказала Инна, обводя взглядом каменные изваяния. – Без тебя я и днем ее рискнула бы сюда зайти. – Она вздрогнула, и на коже обнаженных рук выступили пупырышки.
Только теперь я заметил, как похолодало: откуда-то сверху падал холодный и жесткий ветерок, будто в квартире поздней осенью с обеих сторон открыли окна и неприятный сквознячок загулял по комнатам, обдавая тело колючей стынью. Хорошо, что Инна предусмотрительно прихватила спортивные костюмы, лежавшие у меня в сумке; мы нашли укромное местечко – импровизированную беседку со столом и стульями из камней – и сели переодеваться.
– Выше подниматься не будем, – сказала Инна, расстилая на порыжевшей траве плед и доставая целлофановые пакеты с персиками и яблоками.
– Ты устала?
– Нет. Просто мне здесь понравилось: и море видно, и Алушту, и хочется побыть с тобой вдвоем под охраной этих идолов. Тебе нравится?
Мне нравилось. Место уютное, уединенное и пейзаж великолепный: слева на фоне гор – каменные чудовища; справа, внизу, откуда мы пришли, на берегу ослепительно синего моря – белые корпуса санаториев, домов отдыха; совсем рядом – небольшие колючие кусты шиповника с огненно-оранжевыми ягодами, кизила и барбариса; а чуть подальше, на склоне, виднеются деревья покрупнее – дикая черешня, грецкие орехи, дикие груши и яблони; еще ниже, на искусственно созданных террасах, раскинулись колхозные сады и виноградники. Красивое место. И все-таки дальневосточные сопки нравились мне больше. И более буйной и разнообразной растительностью, и первозданностью, а значит, и таинственностью – там на каждом шагу тебя поджидает что-то новое, чего ты раньше не видел и о чем, быть может, никогда не слышал.
Я сказал об этом Инне.
Она шаловливо помотала головой:
– Это в тебе проснулся дикарь. Зато здесь можно без всякой опаски отдохнуть. Иди ко мне, и посидим рядом…
Я опустился на плед. Инна полулежала, опершись на локоть. Лицо от ходьбы и крутого подъема раскраснелось, на лбу выступили бисеринки пота; глаза смотрели на меня ласково, и в темных зрачках будто горели два маленьких солнца. Я наклонился и поцеловал ее в прохладные губы. Инна легла на спину, подложив под голову руки, и стала смотреть в небо, о чем-то задумавшись. А я продолжал рассматривать ее лицо: тонкие, плавно выгнутые дуги бровей – признак спокойного, уравновешенного характера, – прямой, с чувственным вырезом ноздрей нос, круглый, с ямочкой подбородок. Она все так же красива, моя Инна, невольно подумал я, все так же нежна и мила. Кожа лица гладкая, без единой морщинки, как вот у того персика, что лежал на целлофановом пакете рядом с пледом.
С подбородка взгляд сполз на шею. И снова в глаза мне бросилась тоненькая, едва заметная морщинка. Невольно вспомнилась потрясшая своей точностью, прочитанная в романе по пути в Алушту фраза: «Я увидел морщинки на ее шее, крохотные, мельчайшие морщинки, след бесконечно тонкого, паутинного шнура, который день за днем незаметно накидывает на самую красивую шею душитель-время. Эта паутинка так тонка, что лопается каждый день, но в конце концов следы от нее остаются, и в конце концов наступает день, когда шнурок не рвется и делает свое дело».
Неужели этот роковой шнурок обвил уже самую красивую, самую дорогую для меня, Иннину, шею?
Мне стало как-то не по себе. Я обнял Инну и стал целовать ее губы, подбородок, шею. Она ответила мне такими же горячими и волнующими поцелуями, потом уложила с собою рядом, склонилась надо мной и спросила:
– Знаешь, почему мне здесь нравится?
– Нет.
– Потому что тебя не забирают у меня твои самолеты.
– Ты ревнуешь меня к самолетам?
– Да, – ответила Инна вполне серьезно. – Когда ты уходишь на полеты и долго не возвращаешься, мне вдруг становится страшно: а вдруг с тобой что случилось…
Инна не угадала. Случилось не со мной, а с ней…
Воспоминания так растревожили мою душу, что идти к Лесничуку расхотелось. Я забрался в ванну, принял холодный душ и улегся в постель. А рядом стояла неразобранная кровать Инны…
Отпуск мы провели с ней как медовый месяц. Все было прекрасно: и чистое южное небо, и теплое гостеприимное море, и крымское изобилие фруктов, и интересные экскурсии по побережью – в Ялту, Евпаторию, Бахчисарай. Радость нашу и приятные впечатления постоянно поддерживала мысль, что у нас будет ребенок, сын или дочка. Мы даже не гадали, кто это будет, нам было все равно – сын или дочь, мы заранее были счастливы от одной мысли, что скоро станем отцом и матерью. Инна всегда была со мной нежна и ласкова, а в тот месяц ее любовь буквально выплескивалась, как бурная река в период весеннего половодья, как пламя костра, не только обогревшего и накормившего путника горячей пищей, но и вселившего в него силы и уверенность, что путь им избран правильный и что он, несомненно, дойдет до намеченной цели. Я тогда и предположить не мог, что река эта может так быстро пересохнуть, что костру гореть осталось совсем немного. А Инна словно чувствовала это и отдавала мне свою любовь до донышка. К концу отпуска она загорела до шоколадного цвета и стала еще красивее.
