Текст книги "На острове нелетная погода"
Автор книги: Иван Черных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
Глава вторая
ДУСЯМы шли на квартиру к Синицыну молча. Впереди командир с замполитом, позади я с Вологуровым. Горе сближает людей, и мы думали, наверное, об одном и том же, одинаково тяжело переживая утрату. Вологуров вернулся ни с чем. Он бороздил пространство над океаном, вдоль побережья, пока не кончилось топливо. Но ни лодки, ни человека не обнаружил. Правда, увидеть средь вздымавшихся волн красную точку спасательной надувной лодки – дело нелегкое. Но он надеялся. Надеялись и летчики с Ил-14 и вертолета, искали, пока непроглядная ночь не окутала землю.
Ветер ревел, будто взлетали одновременно на форсаже все самолеты нашего полка, и мы с трудом преодолевали порывы, которых не сдерживали и стоявшие по обочине дороги деревья. Молоденькие, еще клейкие листья срывало с тополей и больно стегало ими по лицу. Кругом все выло и стонало, и от этого на душе было еще тяжелее. Как сообщить о гибели Октавина Дусе? Переживет ли она вторую трагедию? К Геннадию она была равнодушна, а Октавина, по-моему, любила. Они все свободное время проводили вместе и, когда бы я их ни видел, ворковали, как голубки. Меня порой это даже раздражало: Октавин так был упоен своим семейным счастьем, что ко всему остальному начал относиться с прохладцей. Правда, ни я, ни Вологуров не могли предъявить к нему каких-либо определенных претензий. Все, что от него требовалось, он исполнял: летал ровно, но, как говорил Синицын, без божьей искры, которая так необходима настоящему перехватчику. Он был пунктуален, инструкцию знал назубок, и это никак не вязалось с тем, что он ничего не сообщил на КДП. По предварительному анализу, который мы сделали после полетов, выходило, что Октавин снижался около пяти минут, и если бы отказал двигатель, времени сообщить об этом было предостаточно. Но Октавин не обмолвился ни словом. Выходило, что двигатель не отказывал. Тогда почему он снижался? Команды на это ему никто не давал. По заданию он должен был отработать пилотаж в зоне и пройти по маршруту за цель. Из зоны пилотирования со средней высоты он начал снижение. Штурман наведения, занятый другими перехватчиками, которых следовало вывести на цель, не заметил поначалу этого, а потом было уже поздно. Пограничники видели, как падал самолет, и засекли место падения. Однако выслать туда катер не могли, не позволял шторм.
Да, дважды чудеса не повторяются. Это Юрка спасся каким-то чудом, у Октавина же на это шансов, видно, было меньше. И Юрка – не Октавин. Тот из воды выходил сухим, а скромный и тихий Октавин за себя не умел постоять. Всегда над ним подтрунивали товарищи, а он лишь молчал и посмеивался, не реагируя ни на какие подначки. Неужели он не среагировал и на приближающуюся опасность?..
Эти мысли не давали мне покоя всю дорогу, пока шли мы на квартиру к Синицыну. Дуся, наверное, уже там – Октавины тоже приглашены на торжество, – и я позвонил Инне, чтобы она прихватила свой докторский чемоданчик. Инна даже не спросила зачем, посчитала, что может потребоваться для Натальи Гордеевны.
Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы вошли в квартиру, так это накрытый стол.
– Наконец-то, – недовольно встретила нас Эмма Семеновна. – Заждались вас тут.
Мы топтались в прихожей, не решаясь идти в комнату, где стояла Дуся, устремив на нас тревожный, вопросительный взгляд.
– Ну, чего не проходите? – прикрикнула на нас Муся, телефонистка штабного коммутатора, жена летчика, уехавшего учиться в академию и не пожелавшего взять с собой свою благоверную за сварливый характер. Непонятно было, что у Натальи Гордеевны с ней общего, просто, наверное, пригласила помочь готовить ужин. Инны еще не было, и мы тянули время, поджидая ее.
Дзинькнул звонок. Я открыл дверь и пропустил вперед Инну. Мы пошли за ней.
– А Леша где? – несмело и чуть слышно спросила Дуся, бегая по нашим лицам пристальным взглядом. Мы молчали. Дуся подошла к Синицыну и умоляюще протянула руки. – Что с Лешей? Он жив? Не молчите же!
– Наберись мужества, – глухо ответил Синицын и опустил голову.
Дуся слабо вскрикнула, прижала руки к груди и покачнулась. Я и Синицын подхватили ее и усадили на диван. Инна быстро достала нашатырный спирт и стала приводить ее в чувство. Синицын вызвал санитарную машину, и Дусю отвезли домой.
Зазвонил телефон. Синицын неохотно подошел к нему и снял трубку.
– Слушаю… Что ж, берите, если приказали… Дайте трубку начальнику штаба… Василий Иванович, выдайте подполковнику Ганже летную документацию, которая его интересует. – И положил трубку.
– Ганжа? – сочувственно спросил Вологуров.
– Он.
– Некстати вы сегодня так резко с ним…
«Это уж точно, – подумал я. – Ганжа обид не прощает».
КТО ВИНОВАТ?Инна уехала с Дусей и осталась у нее до утра. Я долго лежал с открытыми глазами, не в силах уснуть, и думал о Дусе, о ее нескладно сложившейся жизни и гадал о причине падения самолета, но ни к какому выводу так и не пришел.
Утром в штабе дежурный передал мне, что меня спрашивал Ганжа. Желания видеть своего сочинского знакомого я не испытывал, однако то, что я мог потребоваться ему в связи с происшествием, заставило меня пойти к нему.
Подполковник находился в кабинете замполита, который инспекторы заняли временно для работы, и рылся в большой кипе бумаг. Увидев меня, он бросил свое занятие и крепко пожал мне руку.
– Вчера нам не удалось поговорить. – Он жестом хозяина пригласил сесть. – Я рад, что встретил тебя здесь. Ну, как ты тут?
– Ничего, служу помаленьку.
– Слыхал, слыхал, как ты разведчика иностранного срезал. Вологуров доволен тобой. Вот покомандуешь эскадрильей с годик, и тебя к себе заберем. Засиделись у нас старички. Мельников в этом году уходит. – Он помолчал. – Вот приказали разобраться в происшествии, а дело, сам понимаешь…
Он снова замолчал, обдумывая, видно, как деликатнее задать вопрос. Потому так доверительно и говорил со мной, чтобы вызвать на откровенность. Но чем я могу помочь ему, когда ничего не знаю и предположить даже не могу, что там стряслось в небе? Хочет знать мнение об Октавине как о летчике? Это ему исчерпывающе изложит Вологуров. Тем более что месяц я отсутствовал. Скорее всего, будет интересоваться методикой обучения, тут он рассчитывает найти корень зла – ведь обнаружил он неиспользованные фотопленки.
Но Ганжа не спешил переводить разговор на главную тему. Он стал рассказывать о службе в Германии, о том, какой идеальный порядок был в полку, в котором он служил. Но я его почти не слушал, думал о том, с чего он начнет свой допрос и что ему отвечать.
Выручил меня полковник Мельников. Старший инспектор поздоровался со мной за руку и пошел к креслу, приволакивая ногу и держась рукой за поясницу. Его еще накануне скрутил радикулит, но неотложные дела по расследованию происшествия заставили встать с постели.
– Ну и погодка! – посетовал Мельников. – Ветер с ног валит. Представляю себе, что в океане творится. Вот и попробуй найти его, когда корабли из бухты носу не высовывают. И это по крайней мере дня на три. Самолеты тоже на приколе сидят, так что подкрепления нам ждать пока неоткуда.
– Обойдемся как-нибудь, – сказал Ганжа, и в голосе его прозвучала уверенность.
– Тебе что-нибудь удалось выяснить?
– А тут особым провидцем быть не надо. Спешка никогда к добру не приводила.
– Ты так думаешь?
Ганжа протянул полковнику тетрадь в зеленом картонном переплете.
– Вот посмотрите.
Это была рабочая тетрадь техника самолета. Каждый раз перед полетами мы расписывались в ней, если не обнаруживали неполадок.
Мельников изучал тетрадь с минуту.
– А теперь взгляните сюда. – И Ганжа, раскрыв толстый журнал, указал ему на какую-то запись: я отдал бы многое, чтобы узнать, что там написано. И хотя лицо Мельникова было непроницаемо, по тому, как долго он не отрывал глаз от записей, не трудно было понять – Ганжа вскрыл что-то важное.
– Не разговаривали с техником? – спросил Мельников.
– Нет еще. Приказал дежурному вызвать, а его найти нигде не могут. – Ганжа нажал на кнопку динамика: – Разыскали Парамонова?
– Так точно, – ответил голос в динамике. – Вот в дежурке сидит.
– Давайте его сюда.
Мельников встал и, взявшись за поясницу, прошелся по кабинету.
– Отлетал я свое, отбегал, – сказал он с сожалением. – Быстрее бы разобраться с этим происшествием, и списываться буду. Так что входи в курс дела. Многое будет зависеть от того, как мы тут справимся.
– Ваш портфель меня меньше всего волнует. – Ганжа вздохнул: – Человек погиб. По чьей-то вине…
В дверь несмело постучали.
– Разрешите? – чуть приоткрыв дверь и заглянув, спросил старший лейтенант Парамонов.
– Заходи, заходи. – Мельников остановился посреди кабинета и протянул руку технику.
Полковник был верен своей привычке. Мне невольно припомнилась первая встреча с ним, его подкупающее гостеприимство и речь на суде офицерской чести. Но, странное дело, я не испытывал обиды: наоборот, мне было почему-то жаль полковника, то ли из-за его поясницы, то ли из-за того, что не летать ему больше. А может быть, просто из-за его внешнего вида. С того дня, как Мельников уехал из Вулканска, мы не виделись с ним. Он здорово изменился, радикулит нарушил его былую стройность и состарил; лицо пополнело и несколько обрюзгло, глаза утратили блеск; прежними остались его спокойная уверенность в себе да аккуратность – костюм на нем был все так же отутюжен, без складочки, и все это вызывало к нему уважение.
– Поговори вот с подполковником, – кивнул Мельников на Ганжу и заковылял к креслу. Он, казалось, не собирался принимать участия в расследовании: тяжело опустился в кресло и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза рукой.
Ганжа усадил Парамонова у стола напротив себя и задал первый вопрос:
– Куда это вы исчезли? Все утро вас не могли разыскать.
– Да вот… Туда надо, сюда, – замялся техник.
– Постойте. – Ганжа вдруг резко встал и подошел к Парамонову: – Да от вас, никак, водочкой попахивает?
– Ну и что? – вызывающе ответил техник и нахохлился, как петух перед дракой. – У меня отгул, имею право кружку пива выпить.
– Это какой еще отгул?
– Обыкновенный. Командир дал выходной за досрочный ввод в строй самолета с консервации.
– Вот как? И за сколько вы ввели его?
– За два дня… если не считать ночей.
– Значит, вы и ночью работали?
– Так надо ж.
– Н-да. – Ганжа глянул на Мельникова, но полковник не отнимал руки от глаз, и было не понять, слушает он или дремлет. – И это вы по своей инициативе?
Парамонов скользнул по мне взглядом, и я понял, что мое присутствие мешает ему откровенничать. Я встал.
– Сиди, сиди, – махнул рукой Ганжа. – Тебе полезно послушать своего подчиненного. Не стесняйтесь, говорите все как было и что думаете, – сказал он Парамонову.
– Очень мне надо. Командир полка приказал. – Техник опустил глаза.
– Та-ак. – Ганжа сел за стол и что-то записал. – Вы давно работаете техником?
– Пятнадцатый год.
– Солидный стаж. Скажите, пожалуйста, после консервации обязательно надо менять топливный фильтр низкого давления?
– А как же! – Парамонов приходил в себя, и ответы его зазвучали увереннее. – Самолет долго стоит, ржавчина там всякая может образоваться, мелкие частицы, – добросовестно пояснил он.
– Понятно. – Ганжа оживился: – А засорится фильтр, не будет поступать в двигатель топливо…
– Конечно, – подтвердил Парамонов. – Может, и не совсем, но обороты упадут.
– Так. – Большие выпуклые глаза Ганжи сфокусировались на технике, словно он хотел прожечь его насквозь. – А вы успели заменить фильтр? – вдруг строго и резко спросил он.
– А как же! – удивился Парамонов.
– Когда вы это сделали? – поспешил задать очередной вопрос Ганжа, не давая опомниться технику. Парамонов снова растерялся и ответил без прежней твердости:
– Двадцатого. Об этом в рабочей тетради записано, – для чего-то пояснил он.
– Вот в этой? – Ганжа достал из бумаг тетрадь и показал ее Парамонову. Техник утвердительно кивнул. Ганжа полистал тетрадь и стал читать: – «Замена топливного фильтра низкого давления. Двадцатого мая». Верно. Ошибки здесь не могло быть?
– Никак нет.
– Да, ошибиться трудно, – согласился Ганжа. – Двадцатого, то есть позавчера. – И он взял журнал, который показывал Мельникову. – А вот здесь записано, что на складе фильтр вы взяли двадцать первого, то есть вчера. И роспись ваша стоит. Вчера, как известно, были полеты и вы не успели заменить фильтр.
– Никак нет! – вскочил Парамонов. – Я успел. Вчера получил со склада и сразу заменил. Ведь летали во вторую смену. И я успел. А записал еще позавчера.
– А почему сразу не сказали?
– Так… Простите, я подумал… посчитал – такая мелочь.
Ганжа снова напомнил мне сочинскую историю. Какой железной хваткой держал он тогда дядюшку Сатико с его компанией и как ловко поймал в свои сети техника теперь! Не зря, видно, увлекался он Сименоном, и не зря поручили расследование происшествия именно ему.
Я наблюдал за Парамоновым и видел, как менялся он в лице – то бледнел, то краснел, и на лбу у него выступили бисеринки пота; он беззвучно шевелил губами, словно ему не хватало воздуха. Я невольно восторгался Ганжой, как и тогда, когда он заставил трепетать компанию жуликов, и досадовал на себя. Дятлов, мой уважаемый командир и наставник, не раз повторял, что в нашей командирской работе на первом месте стоит проблема изучения людей. Мне казалось, я достаточно хорошо знал своих подчиненных. Увы, я глубоко ошибался. С Парамоновым ни много ни мало я служу седьмой год и до сегодняшнего дня считал его честным человеком и отменным специалистом, пунктуальным и исполнительным, несмотря на то что в личном деле у него имелось «черное пятно» – выписка из протокола суда офицерской чести. Меня тоже в свое время судили. Бывает всякое стечение обстоятельств, и, судя по протоколу и дошедшим до меня слухам, повод напиться у Парамонова тогда был. После окончания училища он пять лет служил безупречно, мечтал поступить в академию, и ему обещали. Но пришла разнарядка на одного человека, и предпочтение отдали другому претенденту. Вот Парамонов и напился. На суде чести за него вступился Синицын, непосредственный в то время его командир. А уж он-то зря не вступится. С тех пор прошло почти десять лет, и за всю службу в Вулканске я ни разу не слышал нареканий на Парамонова. Неоднократно вставал вопрос о выдвижении его на должность техника звена, но кадровики не соглашались – старый проступок и плюс к этому не имеет высшего образования. Однако в прошлом году, когда Парамонов попал под мое начало, я уломал кадровиков. Тут заупрямился сам Парамонов. «Зачем мне это? – заявил он. – Категория та же – старший лейтенант, а забот втрое больше. Притом не гожусь я в начальники – ростом не вышел».
Действительно, он был маленький, щуплый, с тонким мальчишеским голоском. Однако я не сказал бы, что он из робкого десятка: когда кто-то из товарищей пытался острить в его адрес, он умел дать отпор. Не пасовал он и перед начальством. Как-то, года три назад, на его самолете должен был лететь в зону на тренировку придирчивый и привередливый полковник. Когда он садился в кабину, колпак вдруг упал ему на голову. Полковник выскочил из самолета зеленый от негодования и стал распекать техника. Парамонов и глазом не моргнул, спокойно выслушал его, а потом назидательно сказал: «Надо, товарищ полковник, знать технику, на которой вы летаете. Перед самолетом все равны – и начальники, и подчиненные. Вы задели рычаг закрытия колпака, вот и погладил он вас».
Полковник приказал найти Синицына. Однако наш командир не только не поддержал инспектора, но и посоветовал ему извиниться перед старшим лейтенантом.
Парамонов был тогда героем дня. А теперь… теперь он выглядел далеко не героем. Лицо испуганное, растерянное. Неужели он действительно не заменил фильтр? Мне почему-то не верилось в это, хотя факты были налицо… Может быть, он чувствует вину за выпивку?
Ганжа по-прежнему не отрывал от техника взгляда. В эту минуту он был похож на инспектора уголовного розыска из одного кинофильма, который довелось мне видеть, этакого сверхчеловека, взглядом своим заставлявшего трепетать преступников и сознаваться во всем. Да, пожалуй, из Ганжи вышел бы неплохой инспектор уголовного розыска.
– Значит, мелочью посчитали? – спросил после небольшой паузы Ганжа и тут же сам ответил: – Вот за такие мелочи, товарищ Парамонов, и расплачиваются кровью.
– Так это ж в журнале! – воскликнул старший лейтенант с дрожью в голосе.
– Оно всегда так – вначале в журнале, а потом на самолете, – вздохнул Ганжа.
– Я заменил фильтр! Честное слово, – умоляюще произнес Ганжа.
– Честное пионерское? – с издевочкой спросил Ганжа. – А чем докажете?
Парамонов беспомощно пожал плечами.
– Вот видите. Надеюсь, теперь правду будете говорить?
– Я не вру. – У Парамонова, казалось, иссякли силы, и мне стало его жаль. На какой-то миг я поверил в его невиновность и глянул на Мельникова. Что думает он? Ведь Парамонова он знал не хуже меня. Полковник сидел, не поднимая головы, и хотя теперь рука его была опушена, глаз видно не было.
– Хорошо, – наконец смягчился Ганжа. – Допустим, вы сейчас сказали правду: вначале сделали запись, а на другой день произвели замену фильтра. А куда вы дели старый?!
– На склад отнес.
– Вот вы и снова попались, – пристукнул рукой по папке Ганжа, словно желая разбудить Мельникова. Но старший инспектор не пошевелился и на этот раз. – Посмотрите, вот журнал кладовщика, тут все записано. А о вашем фильтре – ни слова.
– Но я лично из рук в руки передал фильтр кладовщику. И видел даже, где он положил его. Хотите, я принесу?
– А как вы докажете, что это с вашего самолета? Ведь на нем номера нет. Хотите всучить нам первый попавшийся? Не выйдет. Здесь простачков, товарищ Парамонов, нет. На вашем месте я бы во всем честно признался. У вас есть смягчающие обстоятельства: самолет не ваш, вам приказали подготовить его в ограниченное время.
– Но я все сделал как положено. – Парамонов умоляюще повернулся к Мельникову: – Товарищ полковник, вы же меня знаете. Поверьте, я ни в чем не виноват.
Мельников распрямился, посмотрел вопросительно на Ганжу и, болезненно поморщившись, махнул технику:
– Ступай, мы тут разберемся. – Тон его был дружелюбным.
В глазах у техника блеснула надежда, он встал и переминался с ноги на ногу, не решаясь выйти.
– Иди, иди, – подтвердил Мельников, и Парамонов, неуклюже повернувшись, торопливо засеменил к двери.
Мельников поднялся. Придерживая рукой поясницу, он прошел к столу, постоял и поднял на меня глаза.
– А что думает по этому поводу командир? – спросил он как-то иронически.
Я встал.
– Сиди, сиди. Это я от радикулита разминку делаю.
Он выжидающе смотрел на меня, и в его вопросе и взгляде мне вдруг почудился какой-то подвох. И мне снова припомнился суд, обвинение в том, что я бросил в «бою» командира звена. Теперь он хочет узнать, как отнесусь я к подчиненному, оказавшемуся в трудном положении, протяну руку помощи или постараюсь откреститься, предоставив решать его судьбу инспекторам. Теперь, когда в кабинете Парамонова не было, уверенность моя в его невиновности поколебалась; достаточно и того, что вступился вчера за Октавина! Однако высказаться против Парамонова, когда дело еще неясно, тоже непохвальная поспешность.
– Надо бы прежде поискать самолет, – сказал я.
– Мудро, – усмехнулся Мельников. – А мы тут, дураки, голову ломаем.
Нет, полковник Мельников не забыл наших распрей, и мои капитанские погоны не возвысили меня в его глазах. Что ж, так оно и должно быть – хорошее забывается быстро, а плохое занозой сидит в сердце. А кто знает, как бы я разговаривал с ним, если бы меня уволили тогда из армии и мы встретились на гражданке. Меня и сейчас кидает в жар при одном воспоминании, что я чуть не распрощался тогда с небом.
– Вегин был в отпуске, – вступился за меня Ганжа. – Его только вчера отозвали – Вологуров-то должен перейти к нам.
– Поговори тогда с командиром эскадрильи. А я пройдусь немного, – сухо оказал Мельников и заковылял к двери.
Я облегченно вздохнул, словно допрашивали не Парамонова, а меня.
– Скрипит старик, – сочувственно сказал Ганжа, когда полковник вышел, и, нажав кнопку динамика, попросил дежурного прислать к нему Вологурова. Не прошло и минуты, как комэск явился.
– Здравствуйте, Петр Фролыч, – дружески протянул он руку инспектору, словно уже давно работал с ним вместе. Потом поздоровался со мной. – Что-нибудь удалось выяснить?
На его красивом лице не было и следа переживаний, будто не в его эскадрилье произошло происшествие и погиб близкий ему человек. Лишь в глазах временами вспыхивал нервный блеск, выдававший его обеспокоенность за свою судьбу, но не переживание за товарища.
– Кое-что. Скажите, Борис Борисович, какого вы мнения о старшем лейтенанте Парамонове?
– Хороший специалист. – Вологуров насторожился и замолчал. – Что-нибудь случилось?
– Ничего особенного. – Ганжа помолчал. – Если не считать, что ваш хороший специалист с утра пивом подзарядился. А может, чем и покрепче. Но это еще не самое страшное – ему, видите ли, командир полка отгул дал, а вот то, что он фильтр низкого давления не заменил на самолете, это уже пострашнее.
– Неужели? – удивился комэск. – И есть доказательства.
– Разумеется. Подойдите сюда, – пригласил он нас к столу. Но взял не журнал техника, а скрученную в рулон кальку и расстелил перед нами. – Вот, посмотрите на схему проводки. Это цель, – ткнул он пальцем в петляющую черную линию. – А это Октавин. – Красная линия была более ровная. Ганжа повел рядом с ней синим карандашом. – Истребитель шел с набором высоты. Вот работа в зоне: виражи, развороты. Вот полет к цели. А вот отсюда он стал снижаться. Обратите внимание на глиссаду. Она не так уж крута. Значит, он не падал, а планировал. У земли совсем небольшой угол. Видно, боролся за машину, хотел спасти.
Доводы Ганжи были убедительны, он имел основание подозревать Парамонова. Схема проводки показывала, что самолет из зоны пилотирования после непродолжительного прямолинейного полета вдруг начал снижаться. Команды ему на то никто не давал. Сам Октавин не рискнул бы нарушить заданный режим. Значит, что-то случилось с двигателем.
– Похоже, упали обороты, – подтвердил мои мысли Вологуров.
– Вот именно, – прихлопнул Ганжа рукой схему. – Потому что засорился фильтр.
– А может, и не фильтр, – вмешался в разговор я. – Октавин летал на этом самолете. И облетывал его кто-то. Все было нормально.
– Верно, – согласился со мной Ганжа. – А кто облетывал самолет? – спросил он у Вологурова.
– Я, – ответил майор. – Двигатель работал хорошо.
Ганжа подумал.
– Ничего удивительного. Фильтр такая штука, постепенно засоряется.
И все же мне не верилось, что причиной этого тяжелого происшествия явился фильтр. Если бы двигатель стал давать перебои или упали обороты, Октавин непременно доложил бы на КДП.
Вернулся Мельников. То ли он видел Вологурова, то ли настолько задумался, что не обратил на него внимания и не поздоровался. Прошел в угол к своему креслу и, опустившись в него, поднял голову.
– Побеседовали? И что думает командир эскадрильи?
Вологуров вытянулся.
– Возразить тут трудно. Петр Фролыч, пожалуй, прав.
– Н-да. – Мельников задумался. – А что скажешь об Октавине?
– Хороший был летчик. – Вологуров вздохнул, – Скромный, дисциплинированный. Подготовлен до уровня первого класса.
– Твоя эскадрилья отличная?
– Третий год.
– И все летчики первоклассные?
– Один Октавин не сдал еще экзамен.
– Он летал хуже?
– Никак нет. Просто так обстоятельства сложились. В отпуске он был, когда погода благоприятствовала.
– А как ты думаешь, что могло произойти?
Лицо Вологурова сосредоточилось. Майор не торопился с ответом.
– Судя по схеме проводки самолета, вполне вероятно, что дело в фильтре, – сказал он после длительной паузы.
Мельников ничего не ответил, опустил голову. Похоже было, что он чем-то остался недоволен.
– Об этом говорят документы. – Ганжа взял рабочую тетрадь Парамонова и журнал кладовщика и потряс ими.
– Документы, конечно, вещь серьезная, – согласился Мельников скорее с самим собой, чем с Ганжой. – Кстати, там, – он поднял голову и указал рукой на папку, – есть еще одна любопытная бумажка: полетный лист старшего лейтенанта Октавина за двадцать пятое апреля. Дай-ка его майору.
Ганжа нашел лист и протянул Вологурову. Тот долго изучал его.
– И что вас в нем заинтересовало? – спросил Вологуров.
– Подойди сюда, – подозвал его Мельников и, когда майор приблизился, взял у него полетный лист. – Вот эта закавыка, – показал он пальцем. – По-моему, «сто тринадцать» исправлено на «сто пятнадцать».
Вологуров снова стал изучать полетный лист.
– Может быть, Октавин ошибся и потом исправил запись? – высказал он предположение. – Или так пятерку пишет?
– Может быть, может быть, – задумчиво повторил Мельников. – Сто тринадцатое упражнение – это перехват в простых метеоусловиях, сто пятнадцатое – в облаках. По какому летал Октавин?
– Надо посмотреть в графике.
– Я ходил, смотрел. – Мельников помолчал. – По сто пятнадцатому.
– И что из этого? – Вологуров разговаривал свободно я невозмутимо, хотя, конечно, отлично понимал, куда клонит полковник. Он подозревает, что в эскадрилье занимаются очковтирательством, и Октавин, не выполнив сто тринадцатое упражнение, был допущен к перехватам в облаках, чтобы быстрее получить первый класс. Нарушение методики обучения и явилось одной из причин происшествия. Если это так, Вологурову не поздоровится. Потому, видимо, Мельников и вызвал командира эскадрильи, а не стал вести разговор об этом со мной.
На вопрос Вологурова Мельников не ответил, и стало ясно, что ответить на него должен сам комэск: этого ждет полковник.
– Может быть, на маршруте все же были облака, – высказал предположение Вологуров.
– Нет, – категорично возразил Мельников. – И на маршруте облаков не было, я справлялся на метеостанции.
– Вы полагаете, что старший лейтенант Октавин был недоучен и не справился с пилотированием в облаках? – прямо спросил Вологуров.
– Разве такое исключено? – Мельников глянул на Вологурова чуть прищуренными глазами. Нет, полковник не спал, когда Ганжа допрашивал Парамонова. У него было свое на уме, своя версия. Он уже тогда знал о полетном листе, но молчал. И делает вид, что только предполагает, а я уверен, что он убежден в своей правоте не менее, чем Ганжа в виновности Парамонова. Кто же из них прав?
У меня голова шла крутом. Если Вологуров выпустил Октавина без достаточной подготовки в облаках, тот и в самом деле мог потерять пространственное положение. В тот день Октавин летал плохо, очень плохо, за что Синицын и отстранил его от полетов. А я сунул свой нос куда не следовало. И сердце у меня снова защемило.
– Судя по схеме, почти исключено, товарищ полковник, – решительно возразил Вологуров. – Октавин снижался около пяти минут. Если бы он потерял пространственное положение, времени оценить обстановку было предостаточно, и он катапультировался бы.
Убедительно. Мне нравилась твердость и уверенность Вологурова. Он не спускал настороженных глаз с Мельникова, словно готовясь отразить неожиданный выпад.
– Н-да, – неопределенно промычал Мельников и погрузился в размышления. Потом посмотрел на Вологурова и разрешил ему уйти.
– Что бы там ни было – фильтр или недоученность, – ясно одно: причина – в организации. – Ганжа стал складывать бумаги в папку. – Погоня за классностью, за славой. Вот вам и отличный полк.
Мельников не ответил. Казалось, он снова дремлет.
– Надо доложить о наших выводах начальству, – предложил Ганжа.
Мельников открыл глаза и, опершись руками о подлокотник кресла, встал.
– Торопиться с выводами не будем, – сказал он таким тоном, как будто этот вопрос давно уже решен и не требует обсуждения. – Пройдусь немного. Сидеть еще хуже.
– «Торопиться с выводами не будем», – грустно повторил Ганжа, когда за полковником захлопнулась дверь. – Ему куда торопиться. А с меня спросят… Строит свои догадки на кофейной гуще, когда все ясно. И еще назад оглядывается – как бы чего не вышло! – Ганжа завязал папку и сердито швырнул ее в сейф. – Не рвусь я на его место, но если назначат – все переверну. Пора кончать с этой рутиной. Всех этих стариков разгоню. – Он подошел ко мне вдруг повеселевший и по-приятельски тряхнул за плечи. – Вот таких, как ты, наберу. Горы свернем!
Я усмехнулся и встал.
– Знаете, Петр Фролыч, – я специально назвал его по имени, чтобы напомнить сочинское – то, что, по-моему, заставляло его заискивать передо мной, – один мой приятель, по имени Геннадий, утверждал, что в глаза хвалят только дураков. Я с ним вполне согласен. – И повернулся, чтобы уйти, но Ганжа схватил меня за рукав:
– Ну что ты, что ты! Я с тобой по-дружески. Откровенно. Ты сомневаешься, что заберу тебя? – Я отстранил его руку. – Хорошо, хорошо, не будем об этом. Но ты мне нравишься, в самом деле. Еще там, в Сочи, я первый протянул тебе руку. Помнишь?
Еще бы! Я помнил не только это.
