Текст книги "Судьба офицера. Трилогия"

Автор книги: Иван Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Дежурный врач? Немедленно карету в городской парк. Да, с носилками: там ранен Виктор. Вы слышите меня? Отдайте распоряжения, чтобы готовили все к операции. Я сам буду у стола.

Кубанов схватил Галю за руку:

– Девочка, быстрее бежим в парк! Мы должны быть там! Бежим!

Галина сквозь рыдания бормотала:

– Мне страшно… У меня перед глазами бледное лицо Вити… До сих пор вижу, как сквозь пальцы Мирославы сочится Витина кровь…

– Пойдем, пойдем! – увлекал ее Курбанов. – Ты же медик, ты всегда должна быть первой там, где страдает человек…

Все стихло.

За широким окном столовой пламенел закат. Красное, замешанное на вечерней синеве зарево окрашивало все предметы в комнате и лица Андрея, Люды и Гордея в какой-то неправдоподобный цвет. И каждому из них на миг показалось, что мир превратился в преисподнюю и все в жизни потеряло свой смысл. Потрясение было настолько сильным, настолько глубоким, что трудно было сохранять душевное равновесие.

Что– то тонкое-тонкое и хрупкое-хрупкое лопнуло в Олениче и разлетелось на мелкие колючие осколки. Он так ясно ощутил это что-то, которое разлетелось со звоном и подкосило ноги.

– Люда, мне холодно. Свинцовый холод сжимает всего меня.

– В постель! – громко и властно сказал Гордей. – Немедленно в постель!

– Погоди, Гордей… Мне же нужно узнать все о Вите. Я выдержу, выдержу…

– Немедленно ложись. Ты все будешь знать. Тебе все скажут. А пока ложись.

– Нет! Я выдержу. Я должен выдержать. Они хотели свалить меня? Нет, я выстою и на этот раз… Люда, милая, прислонись ко мне. Так, хорошо. Теперь я должен выдержать: я и за тебя в ответе, не только за Витю…

Во дворе прошумела машина, и Гордей выбежал из квартиры.

Появился Кубанов. Он подошел к Андрею и взял его руку:

– Андрюша, Витя жив. Что самое главное. Рана опасная, но он жив.

– Кто?… Кто это сделал? За что? Неужели ревность? Не верю.

– Узнаем. Это мы узнаем.

– Люда, спроси: в каком он состоянии? Пойди и приди. Только быстрее вернись. Слышишь?

– Да, конечно.

Кубанов сказал:

– Мне надо отлучиться на несколько минут.

Но он не успел выйти, снова зазвонил телефон. Николай бросился к аппарату. Оленич последовал за ним: теперь каждый звонок может оказаться важным. Кубанов кричал в трубку:

– Алло! Алло! Кто звонит? Говорите! Алло! Вас слушают, говорите!

Положил трубку. Но телефон зазвонил вновь.

– Погоди, – сказал Андрей. – Это меня. – Он взял телефонную трубку и спокойно произнес: – Оленич.

В ответ послышалось негромкое:

– Крыж.

И трубку повесили.

Жар ударил в голову до корней волос. «Неужели жив тот самый трусливый Крыж?… Зачем он вышел на меня? Я ему мешаю? Но почему так торопливо произнес фамилию и так поспешно повесил трубку? А возможно, это не он сам? Может, кто-то сообщил о нем? Нападение на Виктора – и тут же ненавистное имя: Крыж! Как это объяснить?»

А что, если это удар в спину? Свалить его, сбить с ног любой ценой. Отплатить за тот страх, которому подверг Оленич в сорок втором, заставив стоять под градом пуль и среди взрывов? И за ту пистолетную пулю!

«Это враг! Идет за мною следом! – лихорадочно думал Андрей, приходя в себя от неожиданности и от внезапного удара. – Враг! Настоящий, вне всяких сомнений, и к тому же – самоуверенный. Наглец, если это он сам назвался. А если сообщили о нем? Предупредили меня, предостерегли? Тогда – опасно».

– Кто звонил? – спросил из столовой Кубанов.

– Не знаю. Но, кажется, за мной идет по пятам враг. Тот самый трус, изменник. Убийца капитана Истомина.

– Да ну?! Разве такое возможно?

– Как видишь. Выходит, тогда я промахнулся, лишь повредил ему лицо. Теперь у него должна быть вывеска иной… Но каков, а?

– Допустим даже – это он, так ему бы не в драку с тобой лезть, а спрятаться подальше.

– А почему бы меня не спрятать? Подальше и поглубже? Может, это для него легче и удобней?

– Давай сообщим куда следует. Пусть ищут.

– Не надо, Николай. Мы пока ничего не знаем. Может, кто-то подкинул мне эдакую шпильку: авось кольнет немного. Я сам в этом разберусь. И сообщу куда следует в свое время.

– Как знаешь. Но я бы не стал выжидать.

– Ты не чувствуешь за собой ни вины перед памятью капитана Истомина, ни чувства мести, ни жажды борьбы. Видишь, он враг мой личный и нацелился мне в спину…

Быстро вошла взволнованная Людмила, кинулась к Андрею, обняла его и сквозь слезы шептала:

– Все хорошо, Андрюша! Все хорошо: Витя живой и рана его не опасна! Нужно немного времени, и он встанет на ноги. У него сердце хорошее, твердое, как у тебя, сказал Гордей. Операцию мальчик перенес хорошо. С Витей все в порядке.

– Спасибо, дорогая.

Андрей гладил ее волосы.

– Спасибо, Люда, – снова проговорил он нежно и растроганно. – Ты всегда приносишь мне приятные вести, всегда возрождаешь к жизни.

На следующий день Кубанов прощался.

– Друзья мои, я счастлив, что побывал у вас, – растроганно заговорил он за завтраком. – Я увидел новый, неведомый мне мир. И скажу честно: что-то во мне преобразилась. Обещаю наведываться к вам – и к тебе приеду, Гордей Михайлович, и к вам, милые влюбленные. Мы с Гордеем Михайловичем завидуем вам. Но может быть, такая же радость когда-нибудь явится и к нам.

27

Отъезд же Андрея пришлось отложить до тех пор, пока все не выяснится с Витей. Парень выздоравливал быстро. Молодой, сильный организм рвался к жизни, и люди, окружившие раненого, помогали ему. Уже через месяц он стал усиленно готовиться к вступительным экзаменам.

Осень и зима были трудными, и не только из-за ранения Виктора, но также из-за суда над Богданом Дудиком. Все было очень сложно оттого, что за Богдана заступилась Галя, написал покаянное письмо Оленичу Эдуард Придатько, в котором просил по возможности облегчить участь ревнивого хулигана. Может быть, Оленич и не обратил бы внимания на просьбу фотокорреспондента и на его запоздалое осуждение своего поведения, но длинная и путаная фраза в письме насторожила Андрея и заставила призадуматься. И даже пойти навстречу Эдику. В самом конце коротенького письма было написано:

«Мне бы сейчас быть возле вас и поговорить, вы бы мне поверили, но поскольку я далеко и приехать к вам У меня нет никакой возможности, то прошу поверить на слово: мы с вами встретимся обязательно, ибо не можем не встретиться, потому что нас связывает одно очень важное дело, и тогда вы поймете, что моя просьба облегчить долю Богдана оправдана моими честными устремлениями».

Комиссар Белояр, которому Андрей показал письмо, упрекнул:

– Вы, капитан, скрыли от меня то, что произошло с вами в бою в сорок втором и что все события, развернувшиеся сейчас вокруг вас, – продолжение той истории. Я могу понять вашу деликатность: вы не хотели меня перегружать. Но помните, в вашей борьбе претив того давнего врага не давайте ни места, ни оружия вашим сыновьям. Не допустите вражды между ними. Если ваша борьба правая, то вражда сыновей будет вашим неправым наследством. Сыновья должны бороться только против врагов Отечества. Надо верить в лучшие порывы молодых.

Оленич поверил, но суд не нашел смягчающих обстоятельств и вынес приговор Дудику: пять лет в исправительно-трудовом лагере. На суде и во время следствия никаких других имен не фигурировало.

Но трудность жизни в доме Криницких была еще и в том, что над всеми висел, как призрак, отъезд Оленича в Таврию. И хотя срок расставания отдален до весны, Людмила не находила себе места. Она старалась постоянно быть возле Андрея, потому что боялась одиночества теперь, когда познала тепло и уют семьи, радость заботы о милом и дорогом человеке. Эта забота была настолько непохожей на постоянную, привычную, ежедневную заботу о больных, что она считала это настоящим счастьем, выпавшим на ее долю, и все время боялась, что оно вот-вот прервется.

Когда уехал Виктор, Люда, убрав в комнате, где жил приемный сын, сказала, обращаясь больше к Гордею, нежели к Андрею:

– Постепенно все уходят. Первой покинула нас Таня. Улетел и не вернулся Вадим. Ушел искать свою судьбу Витя, к которому мы все привыкли и который был для всех нас сыном. Теперь собирается в дорогу Андрей. Кто знает, что нас ждет в будущем… Может, уже и не встретимся… А возможно, когда-нибудь все соберемся в этом доме. Ведь это наш общий дом, и мы все – одна семья.

Андрей понимал, какая горечь и какая боль стоит за внешне спокойными словами Людмилы, знал, чего ей стоит выдержка. Он подошел к ней и обнял. И вдруг понял еще одно, очень важное: огромную ответственность за Людмилу.

*********************************************

СУДЬБА ОФИЦЕРА

Роман

Книга третья. ОСВЯЩЕННЫЙ ХРАМ

____________________

Военное издательство МО СССР, Киевский филиал.

Киев, 1991.

© И. Т. Стариков, 1991.

____________________

1

Покорные судьбе, они стояли на перроне – высокий и прямой как жердь Гордей Криницкий и бледная после бессонной ночи, с припухшими глазами от недавних слез, его сестра Людмила.

Андрей смотрел на них из окна вагона, и острое чувство вины сжимало сердце, было стыдно уезжать от них, бесконечно дорогих и единственно близких людей, словно убегал и изменял им или даже предавал их, а они, брат и сестра, оставались на своем подвижническом посту, покинутые любимым и близким человеком. Люда, не столь волевая, как брат, в этот день не смогла скрыть страдания и отчаяния. Пока молча смотрела, прощаясь, на Андрея, ее волнение не так было заметно, а чуть попыталась заговорить, подбородок задергался, голос сорвался на рыдание, и она только схватила его за руку, словно слепая, чтобы убедиться, что он еще рядом.

Поезд уносил его все дальше и дальше на восток, но Андрей никак не мог устроиться в купе, не сразу удалось заснуть. Зато Рекс залез под сиденье, свернулся и пролежал до утра, не издав ни единого звука. И на теплоходе по Днепру, где пейзажи поражали красотой, он все еще никак не мог отвлечься от трудных своих мыслей и от печальных видений: они стояли на перроне – суровый Гордей, как солдатская судьба, и Люда, смотревшая с горьким укором, что он, Андрей, из-за неуверенности в своем выздоровлении не решился взять ее с собой, а лишь пообещал вызвать туда или вернуться назад.

Вокруг теплохода с истошным криком кружили белокрылые чайки. Люди бросали за борт корки хлеба, и птицы с лету ловили их крепкими клювами и отваливали в крутом вираже от борта. Если какой кусочек падал на воду, то чайки молниеносно пикировали и хватали добычу. И с каждой секундой увеличивалась стая птиц, и казалось, что они голодны от веку и насытить их невозможно. Но вот пассажиры перестали бросать хлеб, и через несколько секунд птицы исчезли, словно их вовсе не было.

Впереди завиднелся берег, вырастали, как из воды, постройки и причалы. И опять Оленичу показалось, что там на пирсе, стоят Гордей и Люда…

Он вышел с ощущением, что ступил на новую землю. Осмотрелся: нет привычных гор, небо от горизонта до горизонта. Вечное зеркало, старые развесистые вербы на низких берегах. Городишко – одноэтажные хатки. Беленькие, веселенькие. В каждом дворе виноградники да вишни. Непривычно. Жарковато. Воздух вроде теплый и влажный, но в нем не чувствуется прохлады и свежести карпатских предгорий.

За городком, отойдя немного от остановки, он сделал привал на обочине дороги, присев на густую, покрытую пылью траву под акацией, прислонившись спиной к стволу дерева. Рекс разлегся рядом, положив голову на лапы и вывалив розовый язык.

Передохнув несколько минут, Андрей проголосовал, и первый же грузовик, пыля и дребезжа, остановился. Пожилой, худой, с морщинистым лицом и с бледно-голубыми маленькими глазками, шофер вылез из кабины, обошел машину спереди, озадаченно рассматривая инвалида на костылях, солдатский вещмешок и прикрепленные к нему жестяной чайник да протез, пса, вставшего на длинные тонкие ноги.

– Ты не в сторону Тепломорска, браток? – спросил Оленич.

Ошарашенный фронтовым видом инвалида, водитель спросил:

– Откуда ты тут взялся, человече?

– Из госпиталя возвращаюсь, после излечения.

– Эх-ма!… Садись в кабину. Твоя псина может в кузове?

– А как же!

– А где думаешь поселиться? В городе?

– Думал в Булатовке. Приглашали туда. Посмотрю, может, и осяду там.

– Булатовка село хорошее. Когда-то было богатое, веселое…

– Обеднело?

– Обнищало. Плохо живут люди. Особенно вдовы да такие вот, как ты. Надо бы поднимать жизнь. Сам понимаю, что-то надо смелое делать, а чувствую себя как на болотистой местности – не знаю, куда ступить.

– Вроде ты мужик понимающий, а без руля и без ветрил.

Шофер засмеялся, сказал, словно шутку-прибаутку:

– Руль-то есть, да слишком много капитанов: кого слушать? И паруса имеются, да ветер кружит как смерч, непонятно, куда несет.

– Ишь ты, просто дедушка Крылов! – невесело проговорил Андрей.

И оба замолчали. Для Андрея разговор оказался настолько неожиданным, что он даже опешил, чтобы не сказать – растерялся. Почему такое разочарование у этого немолодого человека? Что подразумевал он, говоря такие жестокие и обидные слова? И сразу вспомнились предостережения Николая Кубанова. Может быть, действительно что-то сильно изменилось в людях после войны, а он, Оленич, да и все, кто находится на излечении в госпиталях, не ведают, что на самом деле происходит с их страной, с их народом?

Водитель остановил машину и виновато объяснил:

– Извини, солдат, что не довез до места назначения. Мне прямо ехать, спешу застать завгара и механика, а тебе вот направо. Тут недалеко – километра полтора. Дошагаешь? Вон, видишь курган с треногой на вершине? Так вот за ней – сто шагов и твоя Булатовка. Не обижайся.

– Ничего, браток, делай свое дело. Дойду пешим строем.

Шофер полез в кузов, подал вещи Оленичу:

– Держи, солдат, свое имущество. – Покачал головой: – До чего же мало надо человеку! Чайник, котелок, портянки и сухари. А тут обрастаешь навозом… Эх!

Водитель махнул рукой и сел за руль. Машина рванулась с места и понеслась в сторону Тепломорска, дома и сады которого виднелись вдали.

Поправив лямки вещмешка, чтобы костыли не натерли под мышками, Оленич шагнул на дорогу, ведущую к Булатовке:

– Рекс, теперь форсированным шагом до кургана. Там привал. Понял? Марш!

Рекс тоже был нагружен сильно: он нес в зубах связанную ремнями скатку. Нести ему было тяжело, и Оленич часто останавливался на отдых. Но курган, который вначале казался близко, все время отдалялся. И Андрей, поглядывая на треножник, удивился, что шофер так точно определил – он был похож на инвалида, подпертого костылями. Даже остановился, пораженный: одна нога, два костыля – стоит крепко, неподвижно.

Одна нога, два костыля…

2

В степи небо высокое, левитановское.

Солнце почти в зените, редкие белые облака словно застыли на одном месте. И только на западе, у самого горизонта, вздымается, как загадочный континент, гигантская туча, с синими лесами и горами, со светлыми озерами-просветами. Роман Пригожий мечтательно всматривается в это летучее, изменчивое изваяние природы и думает, что если туча придет сюда, то будет гроза и ливень.

Тоня стоит на песке у самой кромки воды – мокрая, сверкающая в лучах солнца. Дима Швед не очень любит воду и потому лежит на песке, словно тюлень, мурлычет песню. Леонид Кузя болтается в воде и издает дикие, воинственные крики.

Вдруг из– за лесозащитной полосы с оглушающим ревом вынырнули три реактивных самолета. Леонид выскочил из воды, словно его выбросило какой-то невиданной силой, и помчался по зеленому лугу вслед самолетам, будто и вправду мог их догнать. Потом остановился и возвратился к товарищам, глаза его горели восторгом:

– Видели?! Какая фантастика! Скорость! Как они сверкнули на солнце! Метеоры! Слышите? Их уже нет и в помине, а гул стоит в воздухе, еще чувствуется, как дрожит земля. Хотя бы руками потрогать!… Какие красавцы! Вот где человек обретает свое могущество – в техническом прогрессе.

Тоня переступила с ноги на ногу, стала к солнцу спиной и, не раскрывая глаз, иронично бросила Леониду:

– Ты никогда не станешь летчиком – у тебя слишком много телячьего восторга.

Роман заступился за товарища:

– Это его мечта. А как же относиться к мечте? Позевывая и почесывая затылок? Вот они пронеслись так низко, так близко и в то же время так ощутимо, что мы дышим тем воздухом, который они расколотили.

– Мужичок! Спустись на землю! Чего это ты задираешь голову к небесам? Твое дело трактор, сеялка, самосвал. Твой удел – выполнять приказы товарища Магарова.

Ребята смеялись, он же молчал, не умея возразить ей. Она всегда обезоруживала его насмешками и колкостями, причем они всегда казались ему справедливыми. Многие побаивались ее потому, что она дочь председателя колхоза Николая Андреевича Магарова. Но Роман никогда не возражал ей, считая ее сильнее себя. Ей много дано и без оглядки на отца – красивая девочка с пышной копной каштановых волос, лицо, несколько вытянутое, казалось строгим, зато карие глаза насмешливые, озорные. Зубы мелкие, и она их всегда «закусывает» – верхние пряча за нижние. Роман мысленно называл ее «щукой». Капризный характер, упорство, острое слово – перед этим Роман пасовал и отступал. Но главное, она умница, начитанна, мыслит масштабно – вровень с учителями.

На этот раз он попытался возразить ей:

– Если бы приказы Антонины Магаровой…

Но она тут же перебила его:

– Для моих приказов еще не нашелся молодец! – Эти слова Тоня произнесла с легкой иронией, негромко. И вдруг крикнула удивленно и насмешливо: – Вот идет твой приказчик! Оглянись же, Роман!

Смущенный, Роман оглянулся и увидел, как мимо них, не глядя по сторонам, быстрым шагом прошла Ляля. Остановилась у кромки воды, разделась и бросилась в волны. Все смотрели с удивлением и недоумением: такого никто не ожидал от этой робкой, стеснительной девочки. Вот она вышла из воды, подняла чье-то полотенце, вытерлась, оделась и пошла прочь. И лишь удалившись шагов на десять, остановилась, как будто что-то вспомнила, обернулась:

– Роман, тетка Варвара хотела поговорить с тобой. Только нужно сейчас, а то нам на дойку…

– Подожди, оденусь.

Ляля медленно пошла вперед, не оглядываясь, – была уверена, что Роман пойдет следом и догонит ее. Шли рядом до самого дома Корпушных и не сказали друг другу ни единого слова. Она вообще девочка неразговорчивая, замкнутая и неулыбчивая, как все сироты. А ему не терпелось узнать, зачем он понадобился? Может быть, опять дядьку Грицка везти на лечение? Роман уже возил его два года назад. Ну и что? Год не пил, а потом снова принялся. Но тетка Варвара, встретив его на пороге, повела в комнату, которую занимала Ляля. Роман знал, что Татьяна Павловна Рощук, учившая его в первом классе, когда приехала в Булатовку, стала на квартиру к Корпушным. Но учительница вскорости умерла, оставив Лялю сиротой. Сельсовет хотел отдать девочку в детдом, а ей тогда было уже пять лет, но тетка Варвара взяла маленькую на воспитание. Так Ляля и живет до сей поры в своей комнате.

Комнатка маленькая, старая неуклюжая мебель, множество книг. Ляля, видно, занимается за маленьким столиком возле окна, рядом с коротким плюшевым диванчиком. Где только его и выискали! Тетка отправила Лялю на ферму – время обеденной дойки.

– Я тоже скоро прибегу, вот с твоим хлопцем поговорю…

Ляля кротко взглянула голубыми глазами на Романа, покраснела и выбежала из комнаты.

– Взрослая! – гордо проговорила хозяйка. – Я ведь знаю, Роман, что вы дружите… Да ты не стесняйся, парень! Тебе вон восемнадцать, скоро в армию. Да и она через два-три года соберется замуж… Ну да это потом. Я вот за каким делом позвала тебя. Знаешь, что я с Федосом Чибисом ездила к Петру Негороднему в госпиталь? Сам-то Петро не мог уже приехать, зато к нам прибудет его друг-приятель, фронтовик капитан Оленич. Надо бы его встретить.

– А когда он должен приехать?

Варвара вздохнула:

– Да нынче. Вот телеграмма. Из госпиталя. Сообщают, что он выехал вчера. Значит, будет сегодня. Ума не приложу, где и как его встретить. Ты мужчина, соображай.

– Тут и думать нечего! Поезд придет в Херсон в середине дня, пока до речного порта доберется, потом на катере до Лиманного, да еще автобусом… Возле поворота на Булатовку будет часов в пять вечера. Могу поехать мотоциклом, встретить автобус и привезти его… А куда?

Тетка Варвара снова вздохнула: Роман никогда не видел ее такой озабоченной. Женщина она волевая, шумная, с крутым характером – муж сбежал из дому.

– Думала я над этим. Но мне, женщине, неудобно ходить да искать для мужчины квартиру. Инвалид не инвалид – кто там будет разбираться, а скажут – мужчина… Приходила мне думка, не возьмет ли его на постой старая Прониха? У нее отдельная комнатка есть с выходом на улицу. Может, спросишь? Только вряд ли старая ведьма пустит: она людей не любит. Ты наведайся до дядьки Федоса, он-то присоветует. Да у него самого пустует и дом, и летняя кухня.

– Хорошо, сейчас же займусь. Мотоцикл у меня на ходу. Перво-наперво – к Пронихе, а потом уже в степь, к старому Чибису. А там и время на трассу выскочить.

– Роман уже было поднялся, но тетка Варвара попридержала его:

– Погоди… Есть еще просьба к тебе. Совсем необычная. – Женщина умолкла и задумалась. На ее обветренных и покрасневших щеках вдруг выступили багровые пятна, глаза часто заморгали. Варвара полной рукой неожиданно вытерла глаза и, всхлипывая, негромко сказала:

– Она же мне как дочка… Ну как буду без нее, вдруг она уедет? А уедет, уедет! Чует мое сердце!

– Ляля? Куда она денется? Что вы!

– Ты же ничего не знаешь! Ах, Роман, Роман! Помоги мне удержать ее здесь, это и в твоих интересах: ты дружишь с нею. Она о тебе всегда так хорошо говорит. При ней нельзя слова лихого про тебя сказать – не терпит! – Хозяйка притихла, задумалась. Потом, вновь скорбно вздохнув, начала объяснять опешившему Роману: – Ты не знаешь, что ее мама до приезда к нам жила и работала в том городе и полюбила начальника госпиталя. Видела я его, такой мужчина! Высокий, красивый, как артист. Да и она ему под стать была… Но вдруг Таня неожиданно от него уехала и никому ничего не объяснила. Появилась здесь, устроилась в школу, родила Лялю. Понимаешь? Начальник госпиталя – Лялин отец. Хоть и не законный, но ведь родитель. До сих пор он ничего не знал о Ляле. А все я сама виновата! Ляпнула там слово про нее…

– Ляля уже знает?

– Пока нет, но я должна рассказать все, как есть. Не люблю нечестности.

– Ну, почему она обязательно поедет? – забеспокоился и Роман, – Она ведь наша, булатовская!

– Слушай дальше. Этот капитан, который нынче приезжает, – самый близкий друг начальника госпиталя. Начнет уговаривать Лялю ехать к отцу. Конечно, начальник госпиталя, полковник – не чета нам, и жизнь у них – не ферма с навозом и мухами да непосильным трудом. Приучила я Лялю к ферме. Вот ей пятнадцать годков, а она работает у нас как взрослая. Даже лучше. Выкормила да вырастила такую корову, что хоть на выставку отправляй… Я горжусь ей как дочкой родной. Неужели ты упустишь такую красавицу?

Помолчала хозяйка, повздыхала сокрушенно да и поднялась, говоря:

– Ничего не сделаем. Ни я не смогу удержать ее, ни ты, как вижу. Не привяжешь ведь. О нашем разговоре Ляле – ни словечка! Расскажешь, меня навек обидишь. Помни! Узнает о моем желании – из жалости останется, из благодарности. А этого нельзя допустить. Грех. Я не враг ее счастью. Как само решится, так и будет. От судьбы никуда не уйдешь. Займись, прошу тебя, капитаном. Ладно?

Роман ушел домой, чтобы подготовить мотоцикл, сходить к бабе Проновой, а затем – в степь, в чабанскую бригаду Чибиса.

3

Высокая, высохшая Евдокия Сергеевна Пронова, прищуривая близорукие глаза, долго всматривалась в парня. Щурилась, но в щелочках бегали огоньки – то ли она вспоминала, где видела этого юношу, то ли знала, но выжидала: какое может быть у него к ней дело? Голос у нее низкий, дребезжащий, и она сама сгорблена от того, что всю жизнь старалась казаться ниже ростом, и вид у нее какой-то странный – вещунья или Яга из старинной сказки. В селе чуждались ее, обходили при встрече за нелюдимость и за непонятную угрюмость и даже озлобленность. Если она с кем и разговаривала, то резко, не мирно, а с раздражением, и это всегда было неприятно и отталкивало от нее. Но никто никогда не замечал за нею каких-либо неблаговидных поступков. Просто мрачный характер. Роман знал об этом и терпеливо стоял под ее прищуренным взглядом.

– Говоришь, Пригожий? Петра Пригожего сынок? Его вместе с Феногеном отправляли на войну.

Роман не знал, кто такой Феноген, и спросил:

– А кто такой Феноген?

– Не знаешь – и не надо! Погиб он, говорят.

– Но на обелиске нет фамилии Пронова.

– Это я Пронова, а он – Крыж. Феноген Крыж.

– Да, есть такая фамилия на памятнике.

– Э, лучше бы там была фамилия Пронова.

– Ваш муж – Пронов? Погиб?

– Да. И мое место – рядом с ним. Только с ним. А нас нет на памятнике.

– Но вы ведь живая…

– Нет, парень. Я вместе с Иваном погибла. Они и меня убили, проклятые изверги. И нам с Иваном надо бы в одной могилке быть. А я вот копчу небо… Будь оно все на свете трижды проклято, если нет правды!

Роману жутковато было слушать старую женщину, он впервые встретился с откровенным отчаянием, пугающим душу. И уже по-иному смотрел на старуху, какою стращали в сельских хатах малых ребятишек. Он подумал, а сколько еще таких Проних на земле, потерявших мужей и братьев, отцов и сыновей! И может, каждая вот так, как Евдокия Сергеевна, кричит от неизбывной боли и от кровоточащей памяти? Одно дело, когда говорится об этом на собраниях, в лекциях и докладах, и совсем иное, когда слышишь крик, исполненный тоски и обиды. Ему хотелось переменить тему разговора, но не находил никакого способа, пока не вспомнил, что кто-то из ребят говорил, будто бы у этой старухи есть ветхая рыбачья лодка, почти шаланда.

– Евдокия Сергеевна, мне сказали, что вы хотели бы избавиться от старой лодки?

Пронова подозрительно глянула на Романа и категорически ответила:

– Мне баркас не мешает. Ты лучше говори, зачем пришел. Нечего мне зубы заговаривать! Да, поплакала я перед тобою, так это потому, что ты прикоснулся к самому больному месту.

– Нужна комната для одного хорошего человека. Вот та, с выходом на улицу. Человек мирный, бывший солдат…

– Все знают, что отдыхающих не держу. Не хочу, чтобы говорили: старая ведьма живет за чужой счет.

– Но он хочет поселиться для постоянного проживания и лечения.

– Хорошо, конечно, что мужчина. С ним не слишком много мороки. Не пьяница? Не дай бог – пара Борису Латову!

– Да нет, непьющий он, – смело заверил он, взяв на себя ответственность. – Он без ноги, инвалид.

Прониха сразу изменилась.

– Нет, этот постоялец – не для меня, – сказала решительно, и Роман сразу сник, поняв, что дело не выгорит. – Сама еле шкандыбаю, а тут еще одноногий человек. Ведь хочешь не хочешь, а ему нужно будет помогать. Нет, парень, иди с богом.

– Эх, Евдокия Сергеевна! А еще говорите, брат погиб на войне, мужа убили… Может, где вместе на войне были, а вы… Несправедливо!

– Ты, аспид, брата не цепляй к мужу: Иван был красным командиром! А где ему памятник? Где его имя? Ты говоришь о справедливости! Ты взрослый, а слепой. Оглянись вокруг и покажи мне справедливость. Может, Магаров соблюдает справедливость: кто не работает, тот не ест?

– Бабуня Евдокия, да что вы на меня напали? Что я, ревизор, что ли?

Прониха умолкла, даже усмехнулась, потом уж назидательно объяснила ему:

– Не ревизор, не следователь, не прокурор. Я к тому, чтобы ты смолоду был зорким, коли говоришь о честности да справедливости! Болтунов и без тебя всплыло на поверхность больше чем надобно.

– Вы бы потише. За такие слова…

– И опасаться тебе не к лицу. Смелее должен быть. Я вот ничего и никого не боюсь, потому как не живу. Но ты молодой, твоя жизнь впереди, вот и учись смелости да зоркости. Тогда никто тебя не собьет с пути… Да иди уж, иди! Вижу, как нетерпеливо оглядываешься. Ступай.

Роман сорвался с места и побежал со двора сердитой вдовы, которая столько ему наговорила, что даже страшновато стало. Оно хоть и правда, а не принято об этом так вслух…

Забежал в гараж, где отец ремонтировал свой газик, сказал, что возьмет мотоцикл и поедет в степь к дядьке Федосу. Отец разрешил, но просил не гонять на больших скоростях.

Роман не мог поехать к старому чабану Чибису без ребят. Поэтому он, не теряя зря времени, а оно сегодня особенно быстро летело, помчался на тот маленький пляжик возле Лихих островов, где купались только старшеклассники да кое-кто из сельской молодежи. Ребята были на месте и сразу же пристали к Роману: зачем его вызывала тетка Варвара? Не расспрашивала лишь Тоня, гордо отвернувшись от Романа, она стояла отстраненно и делала вид, что ей совсем неинтересно, о чем беседовала с ним приемная мать Ляли. Но он дал слово, что о разговоре никто не будет знать, и поэтому выдумал историю о героической рыбацкой шаланде, которая догнивает на подворье старухи Проновой. Оказывается, ее муж, красный командир, высаживал на ней десант и погиб.

Ребята как-то не очень заинтересовались этой историей, но Роман про себя отметил: вообще, надо бы заняться мужем Проновой, красным командиром, и, может быть, написать о нем в газету.

Тоня же скептически пробормотала:

– Ври больше! У Проновой муж – красный командир! Хе, да она на всех смотрит враждебно, будто мы все ее враги.

И тут Роман, может быть впервые, посмел возразить Тоне:

– В том-то и дело, что мы все так думаем, как ты. А кто хоть немного поинтересовался ее судьбой? Что мы знаем об этой старухе?

До чабанской бригады дядьки Федоса езды на мотоцикле не более двадцати минут, но Роман, усадив товарищей, предупредил, чтобы держались: ехать придется на большой скорости по ухабистой дороге.

Впереди, у самого леса, вился синеватый дымок, а по скошенному полю разбрелась отара. Навстречу мотоциклу мчались две небольшие, кудлатые и злющие собачки – Рябко и Барбос. Тоня согнулась в коляске и натянула на себя тент. Дима поджал левую ногу, а Леня чуть не свалился на Тоню, отбиваясь от собак. Дядька Федос вышел из будки и, успокоив разгоряченных собачек, провел гостей в тень от брички.

– Ваш десант вовремя высадился! – весело проговорил дядька Федос, встречая ребят. – Порадовали старика! Обед готов. Баранина живой силой наливает человека.

Старый чабан постелил брезент прямо на траву, нарезал хлеб, поставил алюминиевые миски и начал разливать из небольшого котла бульон, потом положил по большому куску розового мяса. Старик, сухощавый и тщедушный, словно в его теле уже и сил не сохранилось, был подвижен и ловок, шумно радовался гостям. Роман, давно знавший Федоса Ивановича, никогда не слышала, чтобы он так много говорил. И голова его с белыми, реденькими, мягкими как пушок волосами казалась маленькой и тоже высохшей. Белые брови, белые усы и подстриженная борода никак не делали его лицо крупнее: оно было по-детски розовым и маленьким.