Текст книги "Судьба офицера. Трилогия"

Автор книги: Иван Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Старый Крыж вытащил из-под кровати баул, из него достал темно-синюю, украшенную серебром и бирюзой шкатулку. Открыл и показал сыну: Эдик ахнул от удивления. На темно-вишневом бархате лежал женский гребень неописуемой красоты, отделанный золотом и камнями. Не просто гребень для волос, а королевская корона!

– Что это? Откуда?

Крыж был доволен тем, какое впечатление произвел на сына.

– Оттуда, – тихо ответил старик, – из войны.

– Но этому же цены нет!

– Всему есть цена, сынок. Всему. Ты вот – мужик, но даже у тебя заблестели глаза при виде этой безделушки. Неужели устоит твоя гордячка, когда ты ей поднесешь такую дивную вещь? Распластается, поверь… Покоришь ее – капитану припадок обеспечен! Только совладай с нею.

– Может, она и возьмет гребень, может, и подпустит меня к себе… Но чую, что не откажется от своего инвалида.

– Да потом она тебе и не нужна будет. Больше того – ты ее отвергнешь, и с позором. И чтоб об этом все узнали.

– Швырнет она мне в лицо этот гребень! – вздохнул Эдик.

Крыж засмеялся:

– Еще не было в мире женщины, чтобы взяла и бросила в лицо любовнику пять тысяч рублей!

– Пять тысяч? Старыми, конечно?

– Новыми, сынок, новыми.

– Неужели ты думаешь, что с такими ценностями останешься незаметным? – спросил озадаченный Эдуард.

– Нам лишь бы продержаться некоторое время, пока не выпадет случай перейти границу. Мы должны с тобой перебраться на Запад, ну хотя бы в западную Германию. Я уверен, там найдутся у меня и защитники, и покровители. Я хорошо на них работал, и они помнят меня.

– Страшные вещи ты говоришь, отец… Но я тоже рисковый парень: будь что будет! Я согласен стать твоим союзником и помощником. Где наша не пропадала!

А старый Крыж вдруг выпрямился, как-то даже помолодел, словно его мышцы налились силой, в глазах блеснул зловещий огонек. Подбоченясь, заговорил:

– Если бы ты знал, сынок, как я ненавижу всю эту мразь! Ненавижу этих людей, у которых ничего нет. Ненавижу эту страну, нищую и безалаберную! Если бы в моих силах было, я не задумываясь сбросил бы все атомные бомбы мира на эту страну!…

Эдик испуганно смотрел на старика, потом тихо спросил:

– Послушай, а тебе не кажется, что ты слегка чокнулся? Может быть, тебе нужен психиатр? Так мой шеф может порекомендовать – у него знакомая заведует психиатрической клиникой.

Крыж засмеялся:

– Нет, сынок! Со мной все в порядке. Просто я рад, что мы начинаем новую жизнь, что мы с тобой рядом! Я радуюсь, а это придает сил.

– Мне тоже интересно испытать себя, – сказал Эдик, пряча в свою сумку шкатулку с гребнем. – От одной мысли, что Людмила так близка, голова кружится!

– А вот это лишнее, – вразумительно произнес отец.

20

Андрей уговорил Николая остановиться у Криницких. Кубанов сразу же сказал, что пойдет на почту, чтобы переговорить с редакцией. Он зашел за Эдиком: вдруг какое задание будет из отдела иллюстрации? Ответственный секретарь, узнав, что рядом с редактором находится фотокорреспондент, попросил срочно прислать снимок о жизни госпиталя.

– Слыхал? – спросил Кубанов Эдика. – Надо работать, а не дурить.

Потом Кубанов попросил соединить его с клиникой невралгии и начал рассказывать об Олениче, и Эдик понял, что редактор говорит с той самой женщиной, на даче которой они были с шефом. Но, вслушиваясь в разговор, понял, что женщина оправдывается и говорит, что все минуло, что у нее семья, старший сын уже в армии, и просила передать капитану, чтобы не обижался, ехал лечиться и устраивал свою жизнь.

Эдик заметил, что возвращался в госпиталь Кубанов в приподнятом настроении. Во дворе госпиталя любовался домиком Криницких, потом попросил Эдика сделать видовую открытку в цвете: на память.

«Картинка что надо! – подумал Кубанов, разглядывая теремок в стиле старинных фамильных замков, какие он видел в альпийских предгорьях во время войны. – Куда, к черту, Андрей срывается? Да это же райский уголок! Горный, чистый воздух, красивая панорама природы, тишина, роскошный коттедж, красавица, любящая и заботливая. На дьявола ему те таврические степи? Что он, пахать и сеять собирается? Какая там жизнь? Только и того, что море и солнце? Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья? Пожалуйста, поезжай туда на два-три летних месяца и принимай солнечные и морские ванны! А потом сюда, в уютный уголок, в тишину! Ах, Андрей, Андрей! Упрямый как бык!»

На дорожке появился незнакомый смуглолицый паренек: Кубанов с любопытством всматривался в юношу, который чем-то походил на Людмилу. Может быть, смуглостью кожи и темными волосами? Может, глазами? Нет, у паренька глаза просто темно-карие, почти черные, а у нее, как ему показалось, были цвета перезрелых вишен.

– Как звать? – обратился Кубанов к юноше. – И кто ты есть?

– Виктор Калинка. Сын Андрея Петровича. А вы – Кубанов Николай Григорьевич? Я о вас много чего знаю. Капитан рассказывал о вас легенды.

Но Кубанов, казалось, не слышал, о чем говорил парень, он напряженно старался сообразить: какой сын, откуда? Почему же Андрей ничего о нем не сказал? Странно. Казалось, что в его жизни все стало ясно. И вот загадка: сын.

Виктор отворил дверь в дом, а Кубанов никак не мог отрешиться от раздумий, но Эдик вывел его из задумчивости:

– Во дает капитан! Безногий, а шустрый!

Кубанов очнулся, нахмурился и бросил своему спутнику:

– Отставить зубоскальство?

– Ладно, шеф! Постараюсь быть посторонним в ваших делах.

Очутились в прихожей с четырьмя дверями и деревянной лестницей на второй этаж. К ним вышел хозяин квартиры Гордей Криницкий. Кивнув Эдику как знакомому, подошел прямо к Кубанову и, протягивая руку для приветствия, с улыбкой произнес:

– Жаль, что не получилось сюрприза! Мы с сестрой хотели пошалить и обрадовать Андрея неожиданностью. Видно, судьба не любит таких шалостей. Прошу, Николай Григорьевич, проходите в биллиардную – там просторно и прохладно. И можете курить, если страдаете этим недостатком.

– Гордей Михайлович, у вас тут райский уголок! – воскликнул Кубанов, озираясь. – И чего это Андрей вздумал покидать его?

Оленич, спускаясь со второго этажа, слышал, о чем идет разговор.

– Мне рекомендовал Колокольников ехать к морю, чтобы избавиться от своего проклятого недуга. Разве это не причина? Разве этого не достаточно, чтобы изменить местожительство?

– Да, конечно, – мягко начал уступать Кубанов. – Только пойми, что оздоровительный сезон в тех местах, куда тебя направляют, длится всего лишь три-четыре месяца – с июня по сентябрь. А остальное время там мерзко. Ты ведь можешь ездить туда на время бархатного сезона.

– Ты забываешь, что здесь я не дома… Пойми! – Оленич вдруг выпрямился и даже нервно пристукнул костылями, как бы показывая, что он калека и никому не нужный человек. – Я себя не хочу обманывать. И никого, кто ко мне относится с уважением. Не хочу быть нахлебником! Мне тяжело чувствовать себя приживалой…

Тут вмешался Эдик. Он сказал спокойно и насмешливо, обращаясь к Оленичу:

– Капитан, женитесь на Людмиле Михайловне – и будете дома!

– Ты бьешь прицельно, парень! – Оленич повернулся к Эдику и даже сделал к нему шаг. – Ты способен загадить даже место пира. Валяй дальше! Пусть твой шеф посмотрит, каков у него служитель прекрасного.

– Обещал ведь не вмешиваться в наши разговоры, – с досадой проговорил Кубанов.

Но Эдик только осклабился:

– Что тут такого? Я ведь высказал самую рациональную мысль, которая всех бы устроила и всех вас примирила бы. Тем более, что все это непременно случится… Ну, я пошел к Виктору: у нас, молодых, все гораздо проще.

Трое мужчин смотрели вслед Эдику, и каждый из них по-своему думал над его словами. Но первым вслух высказался Гордей Михайлович:

– По крайней мере, всю эту замалчиваемую лирику и стыдливую интимность он свел к прозаической практической проблеме.

Андрей вдруг стукнул костылем:

– Да поймите же: есть Людмила Михайловна! И все, что мы здесь говорим, в той или иной степени касается ее. Почему мы без нее хотим решить все проблемы? А ведь она самое главное действующее лицо.

– Кажется, ты прав, – произнес Гордей вставая. – Она уже накрыла на стол и ждет нас.

– Я даже не рассмотрел ее как следует. Показалась мне испанской аристократкой. – Кубанов засмеялся и подмигнул Оленичу: – Не удивлюсь, если и у нее окажется гордость выше красной черты. Ошибаюсь?

Гордей Михайлович громко засмеялся:

– Пожалуй, не ошибаетесь. Может, не испанская сеньора, но чертики в ее норове неистовствуют.

Андрей сказал:

– Позову ее.

21

Людмила в своей спальне одевалась.

Андрей постучал, и она спросила:

– Кто?

– Я, Андрей, – полушепотом ответил он.

– Входи.

Люда стояла перед зеркалом полуодетая и, прижав белое платье к груди, смотрела на него, остановившегося у Двери: он никогда не видел ее полуобнаженной, ее стройных ног, тонкой талии и даже распущенных, неубранных волос, которые громоздились огромной копной и падала волнами на плечи и спину – тоже не видел.

– Закрой дверь, – тихо произнесла она.

Быстрыми, привычными движениями она надела платье.

– Подойди ко мне, – попросила она.

Андрей послушно приблизился к ней, все еще не преодолев оглушившего его волнения, и, не в силах отвести от нее глаз, молча стоял: ему казалось, что сейчас его свалит головокружение. Люда улыбнулась, как улыбается красивая женщина, зная, что ее разглядывает мужчина, что она поражает этого мужчину и что ей самой очень приятно быть такой. Она улыбалась, словно говорила: «Видишь, какая я, а ты этого не замечал, и теперь сам растерялся, а я ведь существую для тебя, и поэтому я такая…»

– Ну что за колдовство! – прошептал Андрей, прижимая к себе Людмилу. – Я словно во сне и боюсь проснуться…

– Застегни, пожалуйста, на спине пуговичку. – Женщина тихо и счастливо смеялась.

Потом стала расчесывать волосы, водя гребнем по ним множество раз, пока они не начали сиять. Затем взяла поясок и набросила на бедра. Это так подчеркнуло талию, что Оленич только удивлялся: откуда она знает все эти тонкости? Это же целое искусство! И чтобы достичь такого эффекта, нужно быть мастером!

– Включи люстру, – попросила она, хотя возле трюмо довольно ярко светил торшер.

Андрей подошел к выключателю, включил свет и обернулся. Белое платье плотно облегало фигуру, темные волосы переливались мельчайшими искрами, как разноцветными микроскопическими блестками. На шее сверкала золотая цепочка, а прицепленный к ней камешек переливался, играя гранями на ярком свету. И Андрей не мог понять, что это за камешек, какого он цвета. Где-то в глубине его, как будто внутри, сиял яркий луч, как сгусток ослепительного света, и был этот сгусток то ли фиолетового, то ли темно-синего, замешанного на золоте огня. Андрей заглянул в глаза Люде и увидел в них тоже таинственный темно-фиолетовый отблеск драгоценного камешка. Какой крохотный кристаллик, а как сверкает! И идет свет из его таинственной глубины. Отступив от Люды, Оленич снова взглянул на камень, покоящийся в вырезе платья и смугло-матовой коже – он уже излучал торжественный голубой свет.

– Как я тебе? – кокетливо спросила Люда.

– Нет слов… Представляешь, я даже оглох, ослеп, отупел от твоей красоты.

– Не дури, Андрей, – спокойно сказала она. – Это на тебя не похоже.

И вдруг начала снимать белое платье.

– Зачем?…

– Я надевала специально для тебя. Хотела тебе показаться и потом снять. Только для тебя.

Какая– то дикая, неосознанная сила взъярилась в нем: неожиданно для самого себя он поднял Люду на руки…

– Что ты, что ты! Андрюша… Тебе нельзя поднимать…

Но сквозь звон в ушах он лишь услышал, как полураскрытые губы шепнули:

– Свет…

И ее рука потянулась к выключателю…

…Рядом с трюмо спокойно светил торшер.

Людмила молча и торопливо надевала вечернее черное платье, которое тоже шло ей, но которое украло ее юность. Если в белом она была похожа на светлую и невинную невесту, то в черном – на женщину, хоть и молодую, но все же на женщину. Привела в порядок волосы, чуть припудрила щеки, подкрасила губы.

– Можешь меня вести и представлять своему другу.

Людмила подошла к нему и кокетливо подала руку:

– Но ты, как мой кавалер, обязан привести меня сюда после вечера. Договорились? Стыдно мне будет уходить одной.

– Согласен! – ответил Андрей и подставил ей локоть.

Они уже стояли на площадке второго этажа, когда внизу, в гостиной, раздался шум, послышались звонкие Девичьи голоса, восторженные мужские восклицания. Это появились девушки – Мирослава, Витина подружка, и Галина.

– Давай немного подождем, – промолвила тихо Людмила.

И он понял, что заговорило ее тщеславие: она не хочет являться незаметно, а появиться так, чтобы привлечь внимание. А пока все были заняты юными студентками, внимательно осматривала Андрея: поправила ему китель – сзади он топорщился, вытащила откуда-то свой душистый платочек и вытерла ему лоб от капелек пота и наконец легонько прикоснулась губами к его щеке, стараясь не испачкать губной помадой.

– Что ты со мной вытворяешь сегодня? – спросил он.

– А когда же мне проявить свою нежность? Вчера было рано, завтра будет поздно. Тем более, что ты только вчера полностью освободился от давних клятв и обязанностей. Значит, я вправе рассчитывать на твое внимание ко мне. Согласен?

– Возражений нет.

– Ну, пошли.

– Я пойду вперед. Подготовлю общественное мнение.

Только Оленич вошел в гостиную, как его заметил Криницкий и сразу же подошел:

– Почему один? Повздорили? Или она закапризничала?

– Да нет, все в порядке. Сейчас она спустится.

К Оленичу подбежали девушки, затараторили, перебивая друг друга.

– Неужели вы и вправду уезжаете? – спросила Мирослава.

– Нам с вами всегда было интересно! – призналась Галя. – Никто так нам не рассказывал о войне, как вы. О пулеметных тачанках, о конях…

– А правда, что этот человек – ваш фронтовой друг?

– Да, мой верный товарищ, – все же успел он ответить на один вопрос.

А Галя тут же:

– Он из Москвы? Да? Москвичи все такие добрые, общительные!

У Мирославы вдруг вырвалось, кажется, ненароком:

– И Витя скоро поедет!

Оленич взял тоненькую руку Мирославы:

– Не печалься, Слава. Он едет в военное училище, станет военным, офицером. Это настоящее дело для мужчин. И я буду очень рад, если вы сохраните свою дружбу. Я на тебя надеюсь, Мирослава.

Девушка покраснела, но все же пробормотала:

– Мы договорились с Витей переписываться.

«Какая она еще юная! – растроганно подумал Андрей, оглядывая тоненькую, как лозиночка, фигурку Мирославы. – Сколько же ей? Лет семнадцать, не больше. У нее все юное, прекрасное…»

Девочки уже освоились и стали просить музыки. Витя и Эдик о чем-то горячо разговаривали, Николай Кубанов что-то доказывал Гордею, но на полуслове запнулся… Оленич оглянулся: в зал вошла Людмила и легкой походкой пошла прямо к нему. Все сразу умолкли, Кубанов тряхнул седым чубом и произнес:

– О, всевышний! Что делаешь со мною? Зачем на старости лет я должен видеть самое великое твое чудо? Почему ты не явил мне его чуть раньше?

Людмила величественно, по-царски властно протянула руку в направлении Мирославы и Гали и промолвила:

– Настоящее чудо – вот эти две юные богини! – И потом, нахмуря брови, грозно спросила: – Кто привел сюда этих сказочных красавиц, чтобы посрамить меня, хозяйку этого вечера?

Андрей первый захохотал, смеялся Кубанов, смеялись все, кто был в комнате. Смущенный Витя подошел к ней и, виновато подняв на нее глаза, сказал:

– Людмила Михайловна, я дерзнул… Думал, вам будет приятно. Ведь они ваши поклонницы!

– А, ну тогда пусть остаются, – смилостивилась Криницкая.

А Галина сказала:

– Ах, Людмила Михайловна! Я перед вами как статистка перед примой.

– А почему молчит юная фея?

– Я все время разговариваю с вами – в мыслях. Неужели вы не видите, не слышите, что я молюсь на вас?

Людмила Михайловна гордо повела глазами по лицам присутствующих и спросила:

– Кто еще хочет воздать мне хвалу?

– Я! – Это подал голос Эдик. – Когда вижу вас, то клацаю зубами как волк.

– Я не Красная Шапочка…

– Знаю. Но я хотел сказать, что у меня – клыки и постоянное чувство голода.

– Тут нищим не подают! – отрезала Людмила, немало разозлившись на пошлые намеки.

– Волк не просит, а берет.

– Здесь нет волчьих законов! – сухо отрезала Людмила и отвернулась от Эдуарда.

Он же, как ни в чем не бывало, ухмыльнулся и громко объявил:

– Пока фотограф не напился, пожалуйте на семейную фотографию! Снимаю всех вместе, каждого в отдельности и в разных вариациях. Жертвую на все общество тридцать шесть кадров!

Призыв Эдика возымел действие, все изъявили готовность заиметь снимок. Николай Григорьевич похвалил своего фотокорреспондента за проявленную инициативу и стал организовывать группу. Веселое настроение, охватившее всех, немного рассеяло душевное состояние Люды, но ей с трудом давались шутки. А роль гордой красавицы помогла ей сохранить спокойствие на лице. Андрей, следивший за ней, спросил:

– Что у тебя на душе? Что-то произошло?

– Не знаю, – шепнула она. – Наверное, должно произойти. Это предчувствие. Ты далеко не отходи от меня. Сегодня я хочу быть рядом с тобой, вместе провести этот вечер. Он прощальный, и никакими шуточками не умалить, не убавить моей печали.

– Поэтому ты оделась в черное?

– Да. Хочу танцевать с тобой. Пойди пристегни протез, а костыли оставь. Помнишь, на вечере, когда мне исполнилось восемнадцать…

– Тебе и сейчас восемнадцать. Ты всегда останешься для меня юной, восемнадцатилетней.

Людмила скомандовала:

– Гордей, давай музыку. Всем танцевать!

Возвратился Оленич. Взял за руку Люду и повел ее, неуклюже отставляя в сторону протез. На его лице застыло напряжение и сосредоточенность, словно он решал труднейшую задачу.

22

Музыка текла точно река, подхватывая своим не быстрым, но мощным течением все на своем пути и унося в неведомые края. Гости самозабвенно отдавались во власть нарастающему половодью звуков. Андрей, почувствовав дрожь в мышцах ноги и ощутив, что культя задеревенела, а протез стал вдруг непомерно тяжелым, хотел было остановиться, но, взглянув на склоненное к его плечу счастливо умиротворенное лицо Людмилы, не решился прервать блаженное состояние ее души. Она сама внутренним чутьем угадала, что с ним делается, шепнула:

– Тебе время отдохнуть. Пойди во двор, отдышись. Я же должна занимать гостей.

И в это время Гордей Михайлович объявил перерыв и выключил радиолу.

Андрей с удовлетворением заметил, что Виктор все время танцевал с Мирославой, и теперь они, раскрасневшиеся, взволнованные, стояли рядышком и смущенно поглядывали друг на друга. Проходя мимо них, он услышал ее голосок:

– Пить хочется…

Виктор кинулся в столовую и принес чашку воды. Галя мечтательно воскликнула:

– А я люблю мороженое! Обожаю!

– Девочки, в субботу угощаю! В парке на танцах, – пообещал Виктор.

Эдуард ухмыльнулся:

– Мороженое предпочитаю после хорошей выпивки.

Никто ему не ответил. Увидев, что Людмила осталась одна, Эдик направился к ней, широко улыбаясь.

Гости покидали зал, где стало душно, старались найти себе подходящее место, чтобы спокойно посидеть, подышать. Людмила Михайловна, желая отвязаться от Эдика. сказала, что пойдет в столовую присмотреть, как накрывается стол, но он двинулся следом, стремясь завязать разговор, все время пытаясь взять ее за руку. Посмеиваясь, она заставила его открывать бутылки, а сами ушла на кухню.

Кубанов скрылся в биллиардной, чтобы выкурить трубку: в последнее время он пристрастился к трубке, потому что много было хорошего трубочного табака, а сигареты выпускались очень плохие. Он брал лучшие марки табака и не так любил сам процесс, как аромат зелья и запах дыма. К нему присоединился и Гордей, хоть и не терпел курение. Оставшись в одиночестве, Андрей вышел во двор, в вечернюю прохладу и синь, подышать и поразмышлять обо всем, что происходит, подумать о том, что будет с ним и с Людой. Ему все время казалось, что надвигается что-то нехорошее, неприятное, что невозможно предугадать, но что висит над ним и постоянно чем-нибудь дает о себе знать. Посидел на лавочке, расстегнув ворот кителя. Появился Рекс, присел рядом, лизнул хозяину руку. Но хозяин не ответил, занятый своими мыслями. Потом, объятый беспокойным ожиданием, Андрей возвратился в дом.

Уже все были в столовой и шумно рассаживались на стульях. Оленич прошел к дальнему краю стола и сел между Гордеем и Людмилой. По другую сторону от нее сидел Кубанов. Говор за столом постепенно затихал, все смотрели на хозяев дома. Гордей поднялся с наполненной рюмкой, посмотрел сквозь нее на свет, помолчал несколько секунд и обратился к Андрею:

– Не впервые я и Люда провожаем тебя из дома, а каждый раз с надеждой на твое возвращение. Бывают у мужчин привязанности, дружба, братство, наконец. У нас с тобой сложились судьбы так, что порой кажется, мы всю жизнь были вместе и ни одно облачко не бросило тень на наше родство. Потому что наше родство самое близкое – духовное и бескорыстное. Я не тост произношу. Просто хочу выпить за твое путешествие и за нашу любовь друг к другу. Сестренка, я говорил и от твоего имени.

Он выпил свою рюмку и сел, толкнув плечом Андрея, как бы подтверждая свои слова. Люда, не поднимаясь, проговорила:

– Каждый может сказать свой тост. Я пью за человеческую чистоту. За этих двух честных идеалистов.

Кубанов тряхнул чубом:

– Все поэты, только я прозаик. За вас, мои новые и старые други!

И каждый, сидящий за столом, что-то произносил, что-то пытался сказать хорошее. Витя, например, произнес только два слова: «За отца!» Галя сказала: «За всех!» Не произнесли ни слова только Мирослава и Эдуард. И это не осталось незамеченным. Людмила Михайловна удивленно посмотрела на девушку:

– Славуня, ты ничего не хочешь сказать?

Девушка поднялась, покраснела, засмущалась до слез в глазах и произнесла дрожащим голосом:

– Я не пью…

Все засмеялись. Кто закусывал, кто пил воду. Эдик сидел неподвижно, как изваяние, явно чтобы обратить на себя внимание. Гордей Михайлович спросил у Кубанова:

– Ваш коллега тоже не пьет?

И тут, конечно, засмеялись все еще громче, и даже кто-то захлопал в ладоши. Кубанов поднял руку, прося тишины:

– Да, Эдуард не пьет… – такими мизерными рюмками.

И вдруг поднялась Людмила Михайловна:

– Эдуард, как вы можете выдерживать такой натиск? Я выпью вместо вас.

Но Эдик тяжело поднялся, налил в бокал водки и вздохнул:

– Э, да что я против силы божьей!

Он выпил и поставил фужер на стол. Когда Эдуард уже опускался на свое место, Андрей вдруг уронил вилку, зацепил рукавом рюмку и опрокинул ее на скатерть. Людмила наклонилась к нему и шепотом спросила, что произошло, но он не слышал ее и не видел, ибо смотрел на Придатько. Смотрел так сосредоточенно, так пристально, что Эдуард почувствовал его взгляд и обернулся.

– Как ты сказал, Эдуард? – требовательно и мрачно спросил Оленич.

Но Придатько уже овладел собой. Он засмеялся и отшутился:

– Людмила Михайловна здесь богиня, и силе ее воли я не могу сопротивляться. Ее слово – закон, как и для каждого присутствующего здесь. Разве не так?

Вокруг зааплодировали. Андрей понял, что допытываться смешно и глупо, товарищи не поймут истинной тревоги, что словно молния прожгла его сознание. Он сел на место и сказал Людмиле:

– Постарайся занять людей, чтобы не заметили моего ухода. Я хочу побыть несколько минут один. Посижу в биллиардной.

– Что с тобой! Ты так бледен!

– Ничего, ничего, чуть-чуть сердце закололо. Я знаю, сейчас пройдет.

– Я к тебе приду, ладно?

– Хорошо. Только чтоб компания не расстроилась…

Андрей стоял в полутемной биллиардной у раскрытого окна и вспоминал осень сорок второго. Даже жестокость последующих дней войны, ранение и лечение в госпитале и операции ноги и спины не были такими отчаянно трудными. И еще он вспоминал Женю Соколову, метеором пролетевшую через его судьбу в то беспросветное время. И вспомнил капитана Истомина и его настоящую любовь к грузинской женщине, летчице Нино, и товарищей, погибших и оставшихся после того боя на горячем песке возле речки Шалушки.

Судьба испытала его всем, чем только располагала в военное время, но и наградила щедро: дает возможность Жить, любить, узнать подлинное человеческое счастье.

Дверь тихо отворилась, и в биллиардную проскользнула Люда.

– Пойдем, – прошептала она, – нас ждут все. Нам не так легко уединиться сегодня. Пойдем.

Гости сидели за столом. Кубанов веселил девушек, а Эдуард мрачно наблюдал за ним и пил рюмку за рюмкой Андрей налил в свою рюмку капельку слабенького вина – он вообще не пил – и поднялся, обращаясь к сидящим за столом:

– Хочу и я сказать слово. Не надо думать, что в госпитале находятся калеки, ненужные отбросы войны. Здесь живые люди, выбитые из седла. Но у каждого – горячее сердце и пытливый ум. И все мы сражаемся. Госпиталь – это остров войны, это крепость мужества. А наша сестра говорит – собор страданий. И я прошу вас выпить за тех, кто не вернулся с войны. За павших и за живых, находящихся вдали от родного дома.

– И за уходящих в армию! – сказала Людмила Михайловна.

– Спасибо, дорогая! – поклонился Оленич. – За Витю!

Эдик, отвалившись на спинку стула и ухмыляясь, выкрикнул:

– Капитан! А старший сын уже отслужил?

Это удар ниже пояса, нанесенный расчетливо. Эдик был беспощаден:

– Старший сын Евгении Павловны служит. Вы его так же провожали?

Людмила Михайловна, вскрикнув, убежала из зала. Виктор смотрел на капитана во все глаза, не понимая, что делается? Он готов был заплакать: что происходило в его душе?! Обида? Мысль, что его обманул тот, кого он назвал отцом? Оленич же стоял ни живой ни мертвый, хотя не до конца понял, что случилось. Только Гордей не потерял самообладания. Он спокойно взял Оленича за руку и проговорил:

– По-моему, хорошая новость! А?

Оленич благодарно взглянул на друга:

– Да, безусловно: прекрасная новость!

Придатько с недоумением слушал разговор Оленича и Криницкого, потом бросил Кубанову:

– Вы всегда говорите о справедливости. Разве справедливо – пригреть бездомного, а от своего отречься?

– Ну вот сейчас и проверим: справедлив ли ты сам? Гордей Михайлович, здесь имеется телефон?

– Конечно. Вон, за дверью, на тумбочке.

– Пожалуйста, закажите срочно Киев. Вот номер телефона. – Кубанов быстро написал на бумажке номер.

Криницкий вышел, оставив дверь открытой, и все слышали, как он заказывал разговор. Сидели затаив дыхание. Гордея Михайловича на коммутаторе знали и поэтому его обслуживали без очереди и почти молниеносно. Уже через минуту он разговаривал с Киевом:

– Это Евгения Павловна? С вами говорит начальник госпиталя для инвалидов войны. Так точно, у нас капитан Оленич Андрей Петрович. Согласно вашей рекомендации направляем подлечиться к морю. Да, да! Это идея профессора Колокольникова. Что? Почему перепугались? С ним? Нет, ничего не случилось. Просто появился один вопрос. Да, касается вас и Оленича. У вас есть сын? Сколько ему лет? Девятнадцать? Он служил в армии? Ага, сейчас на службе. А когда родился, нужно уточнить. В сорок шестом году? Спасибо. Да, конечно, передам.

Кубанов встал из-за стола и пошел в коридор. Гордей Михайлович проговорил:

– Вот с вами хочет поговорить Кубанов. Да, да, он здесь.

Николай Григорьевич поздоровался и спросил:

– Ты утверждаешь, что он родился в сорок шестом? Да, это очень важно. Да нет, справка и метрическая выписка не нужны. Что ты, что ты, Женя! Знаешь ведь, напрасно никогда не буду интересоваться личными делами. Спасибо, дорогая… Я, право, не знаю… Здесь много людей, гости, провожающие… Да, и он здесь… Хорошо, хорошо, Женя. Спасибо за добрые слова! До свиданья.

Когда Кубанов возвратился на свое место, Эдик уже собрался уходить.

– Вы правы, шеф, – глухо проговорил Эдик. – Извините все…

– Ты скажи мне, где научился стрелять в спину?

Эдуард ничего не ответил и вышел из зала.

В тишине проникновенные слова, которые говорил Кубанов, звучали особенно взволнованно и значимо:

– Друзья! Нелегко вам живется, все время приходится преодолевать враждебные силы – болезни, незаживающие раны, оскорбления. Я должен с горечью признать, что фотокорреспондент безобидный болтун в сравнении с тем, что делается на местах. Повсюду, где я бывал, в селах и городах, инвалиды войны – заброшенные люди. Никто на них не обращает внимания. Идешь по селу, смотришь: где валится крыша, забор, сарай, где запустение во дворе, – знай, там живет инвалид войны. Многие хозяйственники не обращают на них внимания, ничем не помогают. Считают их нахлебниками. Вот где, Андрей, трагедия, вот где неуемная человеческая боль! И ты едешь туда, чтобы все это испытать на себе. Поэтому-то я тебе не советовал уезжать отсюда, где тебя так любят и так уважают. Я сейчас тебя люблю стократ сильнее, чем тогда, на фронте. Тогда ты мне завидовал, теперь я тебе. И я желаю тебе, Андрей, не потерять того, что имеешь. И выпью за это чарку.

23

Видимо, сообщение о сыне подействовало на Люду как неожиданный предательский удар: она одновременно и испугалась за свою любовь, и ее совесть, наверное, восстала: зачем же мешать, если вдруг окажется, что двое старых влюбленных связаны живой нитью, живой плотью? И это оказалось столь сильным, что Люда долго не могла прийти в себя и разобраться во всем спокойно.

Вот так фотокорреспондент! Вот так художника подсунул Николай! Ничего не скажешь, умеет Эдик портить людям жизнь. И откуда он взялся? Просто невозможно связать воедино, в логическую цепочку все, что он тут делал и говорил! Как будто бы он специально появился рядом, чтобы отравить все, чем жил и чем дышал Оленич, да и все окружающие.

Между тем Андрей все свободное время теперь посвящал тому, что ходил по палатам и проведывал знакомых и друзей по госпиталю, с которыми провел здесь не один год, которым часто помогал – кому разделить одиночество, кому развеять тоску-кручину, кому облегчить боль: Андрей был единственным в госпитале, кто мог самостоятельно передвигаться. Товарищи знали, что и он часто подвергается смертельной опасности, когда болезнь швыряет его в пучину беспамятства, когда приступы длятся по нескольку суток. Они считали, что он тоже навек прикован к палате номер четырнадцать. И те дни, когда он не заглядывал к ним, когда они по нескольку дней не слышали в коридоре его костылей и он не заходил к ним и не рассказывал о новостях, что происходит в стране и за рубежом, о той жизни, которая пока им всем недоступна, тогда они догадывались: с капитаном плохо. И спрашивали санитарок, сестер, докторов: как там Оленич?

Но теперь он входил в палату к товарищу с иной целью – чтобы деликатно, не вызывая болезненной зависти или ревности, поведать о своем отъезде. Он даже не решался говорить им, что выписывается из госпиталя, что демобилизуется, наконец, из армии навсегда. Лейтенант Георгий Джакия долго всматривался в лицо Андрея пламенными глазами, что блестели как перезрелый черный виноград, потом его рот растянулся в улыбке: