Текст книги "Судьба офицера. Трилогия"

Автор книги: Иван Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

– Все же выклянчили ослов. – Впервые капитан посмотрел в лицо Оленичу, и в его глазах мелькнуло одобрение. – Умеете настоять на своем. И за проводника спасибо.

– Надо сберечь силы бойцов: они и так недоедают, а тут еще переход через горы. Взводу минометчиков тоже выделили ослов. Проводник же сам вызвался помочь нам – это отец того бойца, которого я отпускал в аул, Шора Хакупов.

– Ну да, теперь все в горах знают, сколько нас, куда идем и чем вооружены. Ничего себе военная тайна! Все вам, лейтенант, до сих пор сходило с рук и служилось легко. Труднее теперь будет без покровительства Крутова.

– Вы глубоко заблуждаетесь относительно меня, капитан! Не нуждаюсь в посторонней поддержке, у меня имеется собственная точка опоры, и я крепко стою на земле.

– Хорошо, что не робеете, лейтенант, – смягчился Истомин. – И не станем углубленно выяснять наши отношения. Но знать вы должны, что я не люблю чистоплюев, не люблю панибратства в армии, подхалимства, презираю любимчиков.

– Не принадлежу к их числу. Мне только непонятно, почему вы, капитан, так предвзято, так подозрительно относитесь ко мне?

– Есть на то причины, – вдруг откровенно признался Истомин. – Надеюсь, что найду время и предлог преодолеть свою неприязнь к вам, лейтенант. Нам ведь завтра-послезавтра стоять плечо к плечу в суровых испытаниях.

– Капитан, можно один вопрос? Вы сформировали два стрелковых батальона. Они что, так и останутся пли пойдут на пополнение подразделений дивизии?

– Скорее всего, в таком составе и пойдем в бой.

5

Узкая горная тропа извивается между крутыми склонами, скалами, среди густого кустарника, то поднимается вдруг вверх, то стремительно падает вниз. Колонна невольно растягивалась, но все-таки упорно карабкалась вперед и выше. Солнце перевалило за полдень, было жарко и душно, а капитан все торопил: быстрее, быстрее.

– Не надо спешить, – посоветовал горец-проводник. – Еще надо спускаться в долину… Вам, людям равнин, вниз идти будет труднее, – и старый Хакупов звонко прицокнул языком.

Солдаты молча поднимались с одного гребня на другой, казалось, что не будет конца этим крутым подъемам, этим горам. А небо сияло – чистое и синеватое, и от камней исходил горячий воздух…

Поднялись еще на один гребень, и тут неожиданно повеяло свежим горным ветром. Оленич даже остановился, увидев сияющие на солнце фаянсовые вершины Эльбруса, только на этот раз гораздо ближе: казалось, пройти всего несколько километров – и очутишься рядом с блистающими снегами.

Зной начал спадать, солнце все быстрее катилось вниз, к горным вершинам. Несколько часов трудного пути дали себя знать – людей объединили и общий путь, и общие трудности, бойцы познакомились, свободно общались, среди пехотинцев и пулеметчиков нашлись земляки.

Оленич и Соколова прошли в голову колонны. Истомин хмуро посмотрел на Женю:

– Младший лейтенант, как вы очутились в походной колонне? Вы не числитесь в списке офицеров, назначенных в наше подразделение.

– Так точно, товарищ капитан! В подчиненные вам подразделения я направления не имею. У меня назначение в полк, в который войдете и вы. Так что разрешите следовать до места расположения полка вместе с вашими подразделениями.

– Разрешаю, – сухо, недружелюбно произнес капитан. – Что в колонне? Имеются происшествия?

– В отряде все в порядке. Лишь один солдат от жары потерял сознание. Нет-нет, это не солнечный удар, скорее всего, он обессилел от зноя и недоедания. Очень молоденький, почти подросток. Сейчас он чувствует себя нормально.

– Хорошо. Можете быть свободны.

В голове колонны появился политрук Дорош – человек лет пятидесяти, крепкого телосложения, с большими руками и большой круглой головой, на макушке которой чудом держалась пилотка.

– До перевала еще часа два пути, – сказал он Истомину. – Может, сделаем небольшой перекур?

– Нет, никаких остановок. Только вперед до самой высшей точки. Там ночлег. – Истомин говорил резко, не допуская возражений, но, посмотрев внимательно на своего замполита, спросил: – Вы раньше бывали в горах?

– Нет, не приходилось. Я городской человек.

– Тогда все понятно. Лейтенант, передайте команду: подтянуться, энергичнее шаг. – И снова к Дорошу: – Как появился у нас мальчик?

– Ну, он не мальчик, а юноша шестнадцати лет. Очень просился к нам, – политрук посмотрел на Оленича, – в пулеметчики.

День быстро угасал. Капитан Истомин подал команду: привал на ночлег. Не успели люди поужинать сухим пайком и поудобнее устроиться на отдых, как начало темнеть, а через несколько минут вокруг стало темно – ближние скалы и горы заслонили последний отсвет догорающей зари. Оленич издали услышал, как политрук проговорил, обращаясь к Истомину:

– Теперь я понял, почему ты спросил у меня, бывал ли я в горах. Здесь неожиданно быстро темнеет. В такой тьме можно и людей растерять.

Вскоре лагерь затих. Становилось прохладно, солдаты прижимались друг к другу. В кустах и редких деревьях шумел ветер – задувало со стороны Эльбруса. «Наверно, от его снегов холодный ветер», – подумал Оленич, простелив плащ-палатку и кутаясь в шинель.

Сознание рассеивалось, мысли путались, наконец Оленич забылся. Проснулся он от вкрадчивого голоса Еремеева:

– Товарищ лейтенант… Товарищ лейтенант! Уже время, сейчас подъем.

Оленич раскрыл глаза и увидел еле светлеющее небо, точно где-то внизу, в ущелье, разливался жидкий свет и подсвечивал высь. Но вверху еще поблескивали звезды. Он сел и осмотрелся: стлался туман, и гор совсем не было видно, а ближние скалы и вершины деревьев плавали на поверхности туманной пелены.

Но вот в сереющей полутьме раздалась команда:

– Строиться по подразделениям! Старшинам провести утреннюю поверку. О наличии состава доложить.

Из– за вершин выскользнуло солнце.

И снова глубокие ущелья и крутые подъемы, петляющие тропы через колючий кустарник, по острому камню. Опять жара донимает людей, а разреженный воздух вызывает головокружение. Но люди шли вперед: вниз – вверх, вниз – вверх. А от головы колонны передавалась команда: «Шире шаг!» Наконец Оленич заметил, что тропа устремилась вниз.

Вокруг, сколько глаз видел, развертывалась панорама гор, уходящих в бесконечную даль, белые снеговые вершины сливались с белыми кучевыми облаками и смыкались в бездонной голубизне. Был такой покой и такая тишина, словно целые столетия их не нарушал ни единый звук. И пустынность. Казалось, что здесь еще не ступала нога человека.

Подошел Истомин:

– Лейтенант, разъясните этому кабардинцу, что дальше мы пойдем сами, без проводников. Поблагодарите.

Но Шора Хакупов сам, без зова, появился перед офицерами. Наверное, действительно время было ему возвращаться назад, потому что он, почтительно сняв лохматую овечью шапку и сверкнув стриженой посеребренной сединой, проговорил, остро посматривая небольшими глазами на Истомина:

– Командир, не надо с горы быстро. Ровным шагом спускаться с гор. Там глубокое ущелье, там Баксан. Вода, прохлада.

Оленич приложил ладонь к груди:

– Уважаемый Шора Талибович, наш командир сердечно благодарит вас за помощь. Вы помогли нам преодолеть самую трудную часть пути.

Спокойно выслушал старик слова благодарности, потом вдруг стал озираться, ища кого-то глазами. Оленич понял, что ищет он сына, и крикнул:

– Алимхан!

Молодой Хакупов, словно ждал этого оклика, сразу же предстал перед офицерами:

– Товарищ капитан, разрешите попрощаться с отцом?

– Недолго, одну минуту.

Старый Шора легонько обнял за плечи сына, потом приложился лбом к голове сына и что-то проговорил по-кабардински. Но, видимо, поняв, что нехорошо говорить непонятно в присутствии офицеров, начал свой разговор пересыпать русскими словами, и в общем было более или менее понятно:

– Командир будет вести по карте. Но ты – зоркий, ты знаешь горы: будь помощником командиру. Я не пойду с вами, но я все время буду среди вас. Где горы – там я, потому что я – часть этих седых вершин.

Алимхан молча и учтиво слушал отца.

– Сыны… Вы – Бадыноко… Должны хорошо стрелять. Сын, злого Пако не бойся, он злой к трусам, героев он сам боится.

– Нет Пако, отец, – проговорил Алимхан. – Есть враг, фашисты.

– Их посылает Пако. Не отдавайте Ошхамахо!

Оленич спросил Хакупова-младшего:

– Что такое «Ошхамахо»?

– Эльбрус… По-русски – Гора счастья.

Пока молодой джигит, волнуясь и заикаясь, объяснял командиру сказанное старым кабардинцем, отец согласно кивал обнаженной головой и звонко прицокивал языком. Но наступил миг прощания. Оленич обратился к старику, пожимая ему руку:

– Наши бойцы умеют хорошо воевать. Будем бить врага.

Старик пошел в обратный путь, и Алимхан долго и опечаленно смотрел ему вслед, пока отец не скрылся за скалами.

Андрею стало неприятно, он ощутил непонятную мелкую дрожь тела. Вначале не придал этому никакого значения, лишь подумал: переутомился. Конечно, это могло быть, потому что последние полгода он провел в седле, ходил мало, а тут такой бросок в пешем строю, да еще по горам! Солнце уже клонилось к зубцам горных вершин, от скал и деревьев потянулись косые тени, и их темные стрелы усиливали контрасты горной дороги – взгорья, подъемы казались более крутыми, а спуски – более глубокими и опасными. Гимнастерка была мокрой от пота, чуть ли не через каждые пять шагов вытирал лицо и протирал глаза. Оленич подумал: не жар ли? Но с чего бы? Мышцы в ногах подрагивали до боли, так, что стучало в висках. «Надо перебороть, – подумал он, – пересилить эту непонятную немощь, не поддаться ей». И, сцепив зубы, он упорно шел наравне со всеми вниз, часто не видя перед собой дороги, и бывали моменты, когда ему казалось, что он проваливается в пропасть, но какая-то сила снова освещала ему разум и глаза.

Еремеев заметил, что командир идет точно пьяный, и отстал, поджидая фельдшерицу.

– Доктор, – обратился он к ней, – с моим командиром что-то неладное.

Но в это время к Оленичу подошел старшина Тимко и доложил, что через час колонна сойдет в ущелье на околице Тырныауза.

– Хорошо, – почти не разжимая зубов, проговорил лейтенант хрипло. – Возьмите Хакупова, идите вперед и обеспечьте бойцам горячий ужин, а также места ночлега. Как только придем, сразу людей накормить и расположить на отдых.

– Есть, товарищ лейтенант! Разрешите спросить: для всего подразделения или только для пулеметчиков?

– Если капитан Истомин не распорядился и не выслал вперед своих людей, то вы сами позаботьтесь обо всем личном составе.

– Слушаюсь! Разрешите выполнять?

У Оленича уже не было сил отвечать, и он вяло махнул рукою.

В его памяти возник снова тот первый день и тот взрыв, который ударил по глазам комиссара. Потом память воскресила то ржаное поле в огне я дыму и то удушье, когда нечем дышать. Но нужно выбраться из полосы дыма… Вырваться…

– Андрей! Что с тобой? Ответь, Андрей!

Он узнал голос Соколовой. Почему она так тревожится? Надо ее успокоить. Он хотел улыбнуться ей, взглянул в ее лицо, и оно показалось ему снова таким прекрасным, как тогда, когда она, склонясь над ним, мазала йодом царапины.

Наконец Оленич увидел предвечернее небо, позолоченные на нем облака, зеленые деревца на косогоре, по которому он шел, поддерживаемый Еремеевым. Ах, эта добрая душа! Старик относится к своему командиру словно к сыну, а часто точно к малому дитю. И все время хлопочет, беспокоится, увещевает.

– Погоди, Еремеич, я сам попробую идти.

Соколова вздохнула облегченно:

– Ну, наконец-то пришел в себя! – Она протянула ему порошок и в кружке немного воды: – Выпей, Андрей, прошу тебя.

– Давай. Мы останавливались?

– Нет, товарищ лейтенант, все время идем, – успокоительно проговорил связной и с гордостью добавил: – Другой бы свалился, а вы – идете своим ходом.

Слова Еремеева ободрили, придали ему сил.

– Смотри, лейтенант! – весело воскликнула Женя. – Внизу виднеются уже белые домики Тырныауза!

6

Стрелковый полк, в который вливались два пехотных батальона Истомина и пулеметная рота Оленича, расквартировался в Баксанском ущелье в тесноте небольшого поселка Тырныауз.

Почти одновременно с подразделениями живой силы прибывали обозы с боеприпасами, продовольствием, обмундированием. Оленич понимал, что переформировка не может быть длительной и полку будет приказано выйти в ближайшее время из Баксанского ущелья навстречу противнику.

Времени для переформировки мало, и Оленич не удивился, что командование полка назначило на утро смотр пулеметной роты. С трудом пересиливая болезненную немощь в теле, с подъема приказал приготовить личный состав, матчасть и все небольшое ротное хозяйство к смотру. Тимко в роте уже не было – его еще вчера забрал к себе Истомин, пообещав прислать нового старшину, но пока никто не появлялся, и Оленич поручил всю подготовку старшему сержанту Туру.

Полковое начальство прибыло неожиданно и деловито. Оленич построил роту в полном боевом снаряжении. Командир полка, еще не старый, чернявый, худощавый и подтянутый полковник Ключников, немного картинно хмуря брови, выслушал рапорт, комиссар ободряюще усмехался, а начальник штаба, сухонький и язвительный майор Приклонский, чем-то похожий на Истомина, придирчиво осматривал экипировку чуть ли не каждого бойца, готовность оружия, даже проверил, заправлены ли кожухи станковых пулеметов водою. Потом подозвал Соколову и спросил резко:

– Вши есть?

– Никак нет, товарищ майор.

Развернул карту и подозвал Оленича.

– Здесь ущелье сужается и поворачивает в сторону. Передовое охранение передало предупреждение, что по ущелью движется колонна противника. Ваши действия, лейтенант?

– Товарищ майор, у меня нет карты: штаб полка еще не выдал.

Начальник штаба удивленно посмотрел на лейтенанта, покраснел от гнева и недовольства:

– Как разговариваете, лейтенант?

– У меня нет карты, – медленно и спокойно повторил Оленич. – Разрешите ориентироваться на местности? Задачу ставить всей роте или подразделению?

– Вы слишком много разговариваете. Берите четыре пулемета. Действуйте на местности.

– Командиры пулеметных отделений первого взвода, ко мне!

Когда Райков, Гвозденко, Тур и Коляда подбежали, Оленич указал им места для пулеметных позиций, определил, какой пулемет должен быть сориентирован для стрельбы по воздушным целям, выделил в каждом отделении гранатометчика. Ему было приятно смотреть, что сержантский состав действует умело, быстро и скрытно. Оленич доложил о готовности пулеметного подразделения вести прицельный огонь. Начальник штаба, видимо, несколько успокоился и примирительно констатировал:

– Для кавалериста – неплохо. Решение вами принято правильно. Но, на мой взгляд, первый пулемет следовало бы выдвинуть немного выше: в секторе поражения есть мертвая полоса – мешает вот тот камень.

– Так точно, товарищ майор, действительно пулемет надо поднять выше. Разрешите подать команду?

– Отставить, – приказал полковник. – Отбой. Вам предстоит выполнить очень важное и трудное боевое задание, лейтенант. Представьтесь!

– Лейтенант Оленич.

– Да, лейтенант Оленич. На задание пойдете с этим взводом. Как я понимаю, это лучший взвод в роте? В вашем распоряжении двадцать четыре часа на подготовку к рейду. Для проработки операции прошу прибыть в штаб полка к восемнадцати часам.

– Есть!

Командование полка удалилось. Лишь теперь Оленич почувствовал, как много отдал сил за эти три часа, как смертельно, непреодолимо устал. Еле доплелся до двухэтажного домика, где на втором этаже ему отведена комната, и свалился в постель.

Но к вечеру жар спал. В восемнадцать часов он был в штабе полка. Это оказалось совсем рядом – не более ста шагов. Там уже толпилось несколько офицеров, знакомым оказался лишь капитан Истомин. Андрей обрадовался ему, да и капитан тоже приветливо усмехнулся, встретив его. Пожалуй, впервые на лице Истомина появилось что-то похожее на улыбку.

Как бы там ни было, а Истомин – кадровый, опытный офицер, участвовал в польской кампании тридцать девятого, на Халхин-Голе, и в финской войне – может многому научить. Общение с ним полезно, особенно молодому офицеру. Были в характере Истомина черты, которые Оленичу не нравились: сухая педантичность в соблюдении субординации, подчеркнутое исполнение уставных положений и чересчур строгая требовательность к младшим командирам. А один случай просто возмутил Оленича.

В первые дни обороны Минеральных Вод, все время нарастая, шла ружейно-пулеметная пальба, но когда на шоссе из-за пригорка показались немецкие танки, положение сразу осложнилось. Передний вражеский танк пошел по мосту через Куму. Взрывные устройства не сработали. Капитан Истомин подал команду открыть огонь из пушек-сорокапяток и противотанковых ружей. Но пушку заклинило, а наводчик противотанкового ружья так растерялся, что не мог даже послать патрон в патронник.

Рассвирепевший Истомин кричал:

– Пэтээр! Огонь!

Солдат обернулся к Истомину, и стоявший рядом с капитаном Оленич увидел и запомнил человека крупного телосложения, его растерянное лицо и ненависть в глазах.

Другие бойцы кинулись наперерез танкам: сержант Райков подбил первый, а Хакупов выбежал даже на мост и подорвал гранатами второй, что задержало продвижение вражеских машин на целый день. Но наводчик пэтээра стоял в окопе и повторял:

– Да что мы против силы божьей!

– Как фамилия?!

– Крыж…

– Трус! Предатель! – крикнул в гневе Истомин, выхватывая из кобуры пистолет. – Расстрелять! Кто командир?

И солдат в страхе упал на дно окопа.

На Оленича это произвело тягостное впечатление. Уже после боев в городе, когда вышли из окружения и углубились в горы, как-то на привале Оленич высказал капитану свое неодобрение. Но тот даже не нахмурился, не обиделся, а объяснил спокойно и даже равнодушно:

– Я того пэтээровца приметил еще в Кропоткине: он подобрал вражескую листовку и тайком, спрятавшись в кустах, читал.

Оленич не нашел что возразить, но все равно неприятный осадок остался от того, что капитан с пистолетом наскочил на растерянного солдата.

Но вот встретившись в штабе стрелкового полка, он увидел просветленное лицо капитана. Можно было подумать – Истомин обрадовался встрече с ним. А тут еще и дружеский тон разговора, и к тому же обращение на «ты»… Все это совсем озадачило Оленича.

– Как тебе новое начальство? Да, командиром батальона-два назначен майор Полухин. Но я с ним еще не знаком. Мне рассказывал Дорош, что тебя распекал начальник штаба, но ты держался молодцом.

– Было немного, – неопределенно ответил лейтенант, настороженный таким обращением Истомина. – Начальник штаба хотел свою вину переложить на меня.

– Наивен ты, лейтенант! Начальство всегда праведно.

– В этом я убедился, служа рядом с вами.

– Не лезь на рожон. Ты обязан соглашаться со мною, – улыбнулся Истомин скупо и непривычно. – Никогда не дразни гусей. Лучше пригласи меня вечерком на чай.

– Приглашаю. Я что-то себя неважно чувствую, чай будет кстати. – Оленич кивнул на комнату, где размещалась строевая часть: – Как думаете, дадут мне старшину? Вы ведь Тимко забрали напостоянно?

– Да. Он мне подходит, такой же служака, как и я. Тебе надобно какого-то франта.

Вернувшись в свою комнату и распорядившись относительно чая, Оленич почувствовал недомогание, как тогда в горах: тело обессилело, сделалось вялым, резало в глазах, в груди возник легкий жар. Не ожидая, пока Еремеев согреет чай, выпил большую кружку воды и прилег на деревянный топчан. По лицу катился пот, и Еремеев, увидев состояние своего командира, покрутил головою, пробормотал:

– У вас лихорадка, товарищ лейтенант.

– Не выдумывай. Наверное, переутомление. Да и сильно я понервничал.

Еремеев молча вышел из комнаты и вскоре привел фельдшерицу Соколову. Она сразу определила:

– У тебя малярия. Самая настоящая… Нужен хинин. А где его взять?

Но он почти не слышал ее слов, сознание его расплылось. Пытался подняться и падал, обессиленный, словно проваливался в пропасть. Когда прояснялось сознание, начинался озноб: его било так, словно топчан под ним ходуном ходил. В таком состоянии на рассвете он увидел в своей комнате чье-то знакомое, но забытое лицо и подумал, что бредит. Позвал Еремеева, но когда ефрейтор подошел, видимо, не поверил и стал звать Соколову.

7

Старшина Костров, бывший пограничник, до сих пор не расставшийся с зелеными петлицами, был плечистым и кряжистым, на вылинялой, но чистой гимнастерке туго затянутый ремень, грудь выпирала, как говорится, колесом, на ней поблескивали две медали. Он представился лейтенанту и доложил, что прибыл для дальнейшего прохождения службы. Оленич хотя и чувствовал себя, что называется, на пределе, а все же улыбнулся: вспомнил все-таки старшину Кострова! Наверное, самые страшные часы войны они пережили вместе. И это он, Костров, вытащил его из горящей ржи.

– Вот и свиделись, старшина. Прихворнул я малость…

– А я так рад, командир, что снова встретил вас! Как братишку родного нашел! Извините… Разрешите приступить к исполнению…

– Приступайте, старшина.

А через минуту за окном уже слышался негромкий, четкий, не допускающий возражений голос Кострова. «Молодец, волевой командир! – удовлетворенно подумал Оленич. – Он мне будет хорошим помощником».

Послышался скрип двери. Кто-то метнулся, словно темная ночная птица. Обдало прохладным и влажным ветерком.

– Еремеев? – хрипло спросил Оленич.

– Это я, Андрей, – послышался ласковый голос Жени. – Вот хорошо, миленький! Как здорово, что ты очнулся!

– Хочу пить.

– Конечно! Еще бы! Такой жар перенести! Сейчас напою…

Но напиток оказался горьким.

– Ты меня чем потчуешь? Полынью?

Заметив, что он пытается приподняться, Соколова удержала его в постели:

– Когда станет тебе лучше, тогда двинемся в путь-дорогу. Капитан Истомин и батальонный комиссар Дорош задержали колонну на два часа: я пообещала, что к тому времени ты будешь на ногах.

– Отложили? Из-за меня?

– Да. Сначала они хотели оставить тебя в Тырныаузе, но я доказала, что ты в порядке, что минует кризисное состояние и ты сможешь идти вместе со всеми.

Оленич расчувствовался и в душе горячо благодарил девушку: если бы пулеметчики ушли без него, было бы обидно.

Обессиленно и в то же время тяжело свалился на подушку, ощутил, что наступает вялость.

– Дай руку… Женя!

Девушка положила свою ладошку в его горячую руку, и он даже дыхание затаил – так приятна была ему прохлада девичьей руки. Ему показалось, что ладонь ее вздрагивает, словно пойманная рыбка. «Не Темляк бежал рядом со мною, пока я метался в бреду, а была эта девушка!» – подумал Оленич и открыл глаза – они уже не болели. Увидел бледное, наверное от бессонной ночи, ее всегда смуглое лицо.

– А мне снился конь… Темляк.

– Я знаю, Андрей.

– Как ты можешь знать?

– Обо всем, что видел, рассказывал, а я слушала.

– Мне перед тобою совестно, что я такой беспомощный…

– Ну, что ты! Я восхищаюсь, как ты боролся с болезнью. Мало людей, которые так владеют собой.

– Это может каждый, Женя…

За дверью послышался топот ног, дверь отворилась, пламя над коптилкой заколебалось.

– Как тут дела в нашем лазарете? – послышался бодрый голос Истомина.

– Могу доложить, что мы готовы в поход, товарищ капитан, – в тон ему бодро ответила Соколова.

Показалось, что капитан не обратил внимания на голос лекарки. Он присел возле больного. Женя вышла из комнаты.

– Рад, что так вышло. Это она настояла, чтобы мы подождали тебя два часа. Я дал три часа. Сейчас посмотрел твоих пулеметчиков: молодцы! Они стоят наготове. Выступаем через несколько минут. Но придется двигаться форсированным маршем.

– Извините, капитан, я задал вам хлопот.

– Ну, это пустяки. Хлопоты наши впереди: вчера вечером противник подступил к самому Баксану. Неизвестно пока, возможно, захватил гидроэлектростанцию.

– Нам туда?

– Нет, нам приказано выйти в другое место. И, кажется, более серьезное: доведется стоять насмерть. Командир полка хотел было оставить тебя при себе, но я подумал, что ты пошел бы сам с этим взводом пулеметчиков.

– Спасибо, капитан. Я не остался бы в тылу.

– Тогда все в порядке. Я верил, что ты не искал бы безопасного места. Тем более, что и лекарка идет с нами…

Оленич отметил, что Истомин с намеком произнес эти слова, испытующе взглянул на него. Нет, этот капитан никогда не перестанет иронизировать над ним!

– Не надо трогать ее. Она-то непричастна к нашим с вами, капитан, отношениям!

– О-о! Как сказать, лейтенант… Ну, да больные все немного капризны и сентиментальны. Соколову я не хотел брать туда. Можешь успокоиться: она отважная девица. На этот счет у меня сомнений нет.

– В ней вообще нельзя сомневаться.

– Вот как? Занятно! – Истомин даже повеселел. – Защитник! Тебе бы сейчас никелированные шпоры!

– Они всегда со мной. В душе.

– Влюблен в конницу? Крепко сидит в тебе воронинская романтика!

– Не романтика, душевная потребность.

– Ладно, лейтенант! Это я как завистливый пешеход. – Истомин козырнул и вышел.

Оленич вновь почувствовал, что в слово «пешеход» капитан вложил какой-то особый смысл – грустный, с затаенной болью. Странно! На Истомина это не похоже.

– Еремеев! – позвал он связного. И когда вошел ефрейтор, проговорил усталым голосом: – Одеваться…

Надел гимнастерку, показалось прохладно, даже озноб почувствовал, попросил подать шинель. В комнату быстро вошла Соколова и торжественно-шутливо провозгласила:

– Карета князя Андрея Болконского подана! – Потом уже поспокойнее объяснила: – Алимхан выпросил у балкарцев арбу, в нее впряжены два вола с такими огромными рогами, как у буйволов. И хозяин-погоныч экзотичный – папаха да бешмет.

– Женя, – вдруг спросил Оленич, – ты что-нибудь знаешь об Истомине? Что он за человек?

Соколова испуганно глянула на Оленича:

– А почему ты спрашиваешь об этом меня?

– Ну, я подумал, что ты с ним дольше служишь, лучше знаешь… Не могу понять его – то он прямее штыка, то загадочней египетского сфинкса.

– Ничего не знаю, – резко ответила Соколова и вышла из комнаты.

Обида Жени озадачила его, он с тревогой подумал, не кончится ли их дружба? У него не было к ней такого щемящего чувства, как к Марии, но с Женей ему легко общаться, легко шутить, приятно подтрунивать над нею. И вообще с ней просто, светло, ее внимание наполняло душу нежностью и гордостью.

Уже не один раз ему казалось, что Соколова влюблена в него. Значит, она так же, как он о Марии, мечтает о нем и живет надеждой? И у нее может быть светлое чувство любви, значит, нужно относиться к нему осторожно, с уважением, ведь это же человеческое счастье! А в условиях фронтовой жизни это тем более драгоценно и неприкасаемо – оно может длиться лишь миг: тяжелые окопные условия, непрерывная угроза смерти, когда все силы – физические и душевные – отдаются борьбе с врагом. Но покуда борешься – живешь, а если живешь, то и думаешь о живом: о радостях, о любви, о счастье близких тебе людей. Женя верит в торжество своей любви, и ей от этого хорошо.

Еремеев начал собирать и складывать вещи. Копался долго, у Оленича уже не хватало терпения: хотел подняться и выйти из комнаты, как появился старшина Костров.

– Товарищ командир, я помогу вам выйти, – сказал он.

Но Оленич отстранил его:

– Лучше скажи, какие вести поступили с фронта?

Костров замялся:

– С Кавказского фронта? Или – вообще?

«Значит, не очень утешительные вести, – подумал Оленич, глядя на смущенное лицо старшины. – Если бы было что-то приятное, уже не один бы прибежал ко мне».

– Сталинград стоит?

– Сталинград, товарищ лейтенант, как гранит: фашисты зубы об него ломают, аж искры сыплются.

– Да, там мы должны пропороть ему брюхо! Чтоб, воя и извиваясь, уползал с нашей земли.

Еремеев и Костров взяли Оленича под руки и повели во двор, усадили в двухколесную арбу. Хакупов о чем-то горячо спорил с худощавым, костистым горцем, у которого из-под лохматой папахи виднелась седая борода да крючковатый нос. Хозяин воза внимательно слушал, но не отходил от быков. Алимхан объяснил Соколовой, которая нетерпеливо понукала скорее сдвинуться с места, чтобы не отстать от колонны:

– Хозяин сам поведет быков. Он боится, что быков мы съедим на ближайшем привале.

– Ладно, пусть ведет, я поговорю с капитаном.

Утренняя прохлада взбодрила Оленича. Удобно усевшись на охапке душистого сена и укрывшись полостью, он с удовольствием прислушивался к коротким и четким распоряжениям старшины, к размеренному звуку шагов, к ритмичному побрякиванию солдатских котелков. Справа и слева вздымались отвесные скалы, а над ними, высоко-высоко, светлела полоса неба, и встающий день высвечивал развихренные, жидкие, как туман, облака, сползающие по крутым лесистым склонам горных вершин, виднеющихся впереди. А слева, где-то в темной пропасти ущелья, клокотала стремительная река – Баксан.

Приподняв голову, Оленич увидел, что вдали проглядывало светлое небо, стоит пройти до поворота – и там покажется солнце. Но ущелье сузилось, скалы с обеих сторон приблизились друг к другу, и вокруг потемнело, точно было не утро, а вечер и сумерки быстро сгустились. Даже река загудела громче и звонче и от нее повеяло сыростью и мхом. Ритм сотен солдатских ног отдавался эхом от скал, множился, и казалось, что идут несметные тысячи воинов.

Арба катилась и катилась, подпрыгивая на каменистой дороге. Оленич досадовал, что лежит, что не шагает в одном строю с ребятами-пулеметчиками.

Уже совсем рассвело, когда он заметил на пологих склонах, где скалы широко расступились, сакли аула. И вдруг среди темных камней у самой дороги Оленич увидел высокую стройную женщину во всем черном. Она смотрела на арбу, и Оленичу вдруг показалось, что смотрит она скорбно и милосердно, как могла бы сейчас смотреть на него мать. Переступая с камня на камень, она подошла к арбе и что-то сказала ездовому. Огромная кудлатая шапка качнулась, словно поклонилась, и волы остановились.

Горянка подала Оленичу большую деревянную миску с молоком:

– Выпей. Ты ранен?

– Я болен, матушка…

– Все равно пей. Айран – горный бальзам. Он от хворей и ран.

Дрожащими от слабости руками Оленич взял чашу и припал к ней пересохшими, опаленными жаром губами. И пока он пил, горянка стояла неподвижно и не сводила с него своих красивых иссиня-черных глаз. Ему и вправду казалось, что пьет живительную влагу – так стало приятно и легко в груди, так свободно дышалось, что он может встать и дальше идти своими ногами.

Вернул ей чашу и поблагодарил, снова назвав матушкой. Телега на высоких колесах покатилась дальше, а женщина неподвижно стояла и провожала ее взглядом.

Все дальше л дальше продвигался отряд по ущелью. К полудню вышли из каменных тисков. Солнце припекало, ритм Лагов колонны нарушался – люди устали, еще не было ни одного привала. А издали уже временами доносилась артиллерийская канонада. Приближался фронт…

То ли действительно айран имеет целебное свойство, то ли болезнь начала отступать, но Оленич почувствовал себя уже совсем хорошо. Дышалось ему приятно, голова стала легкой и ясной.