Текст книги "Судьба офицера. Трилогия"

Автор книги: Иван Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Ха-ха! За моей спиной ты не спрячешься. И не держи этого в голове: я не дам себя так запросто загадить.

– Опять ты показываешь свою незрелость… Ладно. Я позвоню.

Эдик молча повесил трубку.

«Что– то несерьезное было в разговоре с сыном, -размышлял Крыж. – Эдик колеблется. Но я ведь честно отношусь к нему! Неужели он лукавит? Ему тоже вроде бы не с руки. Какой смысл?…»

6

Вечером, когда Андрей сидел на скамейке возле порога своего нового жилища, послышался стук колес и около ворот остановилась подвода. С нее, кряхтя, слез хозяин двора – Федос Иванович. Оленич поднялся ему навстречу.

– Здравствуй, здравствуй, капитан! Спасибо, что не забыл нашей встречи в госпитале, приехал. Теперь моя жизнь пойдет веселее. Как устроился?

– Это я вас должен благодарить, что разрешили жить. У вас так хорошо, что кажется, я всю жизнь мечтал о таком жилье.

– Ну и слава богу! Живи в радость. Все-таки выбрал кухню? Смотри, как тебе удобнее. Но на зиму – в дом! Не будем две печи палить: у нас тут с топливом ой как трудно!

– Надо бы на учет стать.

– За этим дело не станет. Значит, решил остаться на жительство? Что же, будем с тобой строить новую жизнь. Ведь это и у меня перемены. Так что нам с тобой надобно ужиться. Завтра утром пойдем до Яшки в сельсовет и оформим твое местожительство.

После чая вышли во двор, уселись на скамью, и потекла у них беседа на разные житейские темы. Федос Иванович похвалил Андрея:

– Умеешь сам себя обслуживать. Это хорошо. Я тоже привык все сам делать. Но ты еще молодой, и тебе надо обзаводиться семьей. Походи по селу, присмотри себе молодуху, да и в дом ее. Для такого дела отдам тебе дом.

Андрей засмеялся:

– Если правду сказать, то есть у меня молодица – красна девица. Вот посмотрю, как проявится моя болезнь.

– На болезнь не обращай внимания: живи! Живи и радуйся!

Оленич стал расспрашивать о Латове, о Гавриле, старшем сыне Чибиса. Но старик не стал рассказывать историю сына. Нахмурясь, посоветовал:

– Поживешь, сам разберешься в этом. Только скажу тебе, что хоть много неприятностей приносит Борис, но в душе я его люблю. И есть за что. – Заторопился, поднялся со скамьи старик, потирая поясницу и позевывая. – На ночлег, Андрей, пора. Завтра с утра в сельсовет пойдем до Якова Пастушенко, да и ехать мне к отаре нужно бы пораньше.

Старик пошел в дом и, не зажигая огня, улегся в постель в потемках, а Оленич, лежа на кровати, долго читал книжку без обложки, найденную в старом одежном шкафу.

Никак не удавалось Оленичу уснуть, только перед рассветом задремал, но словно кто-то окликнул его, и он подхватился. Как ни рано он вышел во двор заняться гимнастикой и умыться, а дядька Федос уже был на ногах. Вскоре хозяин позвал Андрея под абрикосовое дерево к маленькому столику:

– Вчера ты меня угощал, сегодня я тебя. Пожалуй, Андрей, к столу.

На сковороде шипела яичница на сале, кувшин молока да кусок холодной баранины. Андрей вожделенно поглядывал на стол.

После завтрака они пошли в сельский Совет.

Дверь в кабинет председателя была полуоткрыта, и Чибис с Оленичем видели, что там уже есть люди. Она о чем-то живо говорили, даже вроде бы спорили. Вначале Андрей не прислушивался к разговору, но еще не мог воспринимать все так, как воспринимает местный житель. Дядька Федос даже приблизился к двери, чтобы лучше слышать. Чибис, поманив Андрея пальцем, стал ему объяснять, кто находится в кабинете:

– Вот тот за столом, круглолицый, розовощекий, который лениво сидит в кресле, – это и есть наш голова, Яшка Пастушенко. А вот тот, лысый, с приплюснутым, как у совы, носом – директор школы Лука Лукич. Он здесь вроде поп на селе – старается всех приноровить к себе, к своим понятиям. А тот военный – это Отаров, начальник пограничной заставы. Сама застава в Тепломорске, но тут он бывает часто. Все хочет ребят наших приучить к военному делу, а Лука Лукич – ни в какую. Говорит, учить юношей владеть оружием – это значит пропагандировать войну, что запрещено законом.

– Погодите, погодите! – повысил голос Васько. Подошел к столу председателя, оперся обеими руками и назидательным тоном, точно с трибуны начал говорить: – Что такое школа? Учебное заведение. Оно призвано дать детям всесторонние знания, которые пригодятся им на протяжении всей жизни. И знания все эти – созидательные. Школа воспитывает и развивает творческие способности подрастающего поколения. А что вы предлагаете, товарищ майор? Во-е-ни-за-ци-ю! Созидание и наука разрушения? Согласитесь, это противоположные поприща!

Но пограничник не среагировал на эмоциональный подъем Васько и спокойно ответил:

– Ты не прав, и как директор, и как человек. Юноши обязаны служить в армии.

– Не отрицаю. Защита Отечества, как говорится, – священный долг каждого! – выпалил, точно школьник, Васько, но в его голосе была нотка насмешки.

– Кто же должен готовить их к защите?

И все тем же насмешливым тоном Васько ответил:

– Армия. Для обучения владению оружием их и призывают на службу.

– Но они первичную подготовку должны пройти дома.

– Пусть военкомат занимается.

– Это правильно. Но вы шефствуете над заставой, застава над школой, а у нас нет настоящей дружбы. Ваша школа не дала за последние пять лет ни одного рядового пограничника, я уж не говорю об офицерах. Только потому, что лично ты, Лука Лукич, против наук военных.

Пастушенко откинулся на спинку кресла и похлопал ладонью по столу:

– Товарищи, товарищи! И школа, и служба в армии – наше общее дело. И тот, кто не заботится о грамотной, крепкой армии, тот помогает войне. А вот это действительно запрещается.

– Ну, знаешь, Яков! Ты все-таки осторожнее с ярлыками и выводами. Хотя грамотишка у тебя слабенькая, но понимать же ты обязан, что сейчас нужнее народному хозяйству – хороший инженер или вооруженный до зубов солдат?

– Ярлык я тебе не вешаю. Ты брось свою заносчивость. А вот мыслю я так: надо охранять государство. Слишком много охочих до нашей земли. Понял? Ты где был во время войны? Учился. Воевали другие. Погибали другие. Ты учился, а недоучки ползли с гранатами под танки. Ишь, какой ты мудрый, Лука Лукич, за чужой счет! Да, да! Вот я и себя не пощажу: почему до сих пор при сельсовете нет военно-учетного стола? Во многих сельских Советах имеются. Ничего, я займусь этим. Надо ребят учить, чтобы призывник шел в армию, имея начальную военную подготовку. И нечего на военкомат кивать: кого мы даем военкомату? Девочек для балета, а не юношей. Ишь какой балетмейстер ты, Лука Лукич!

– Что это на тебя наехало? – возмутился директор школы, – Ты хочешь школу превратить в казарму? А вы, товарищ майор, может, пришлете офицеров-надзирателей?

– Никто офицеров вам не даст. Их и так мало. Война поглотила лучших кадровых командиров. Не пришлем. А вот военрука вам иметь следует.

– Никогда! Да нам и по штату не положено.

Пастушенко вдруг покраснел еще больше и стукнул кулаком по столу:

– Положим!

Васько угрожающе бросил председателю сельсовета:

– Посмотрим!

Андрей почувствовал, как все его нутро напряглось, как волнение подкатывалось прямо под сердце, и шагнул в приоткрытую дверь. Но Федос Иванович, проявив незаурядную прыть, юркнул вперед, вырос в кабинете прямо из-под костылей Андрея.

– Здравствуйте, люди добрые! – поздоровался Чибис. – Я тут пришел к тебе, Яков Васильич, со своим постояльцем. Можно сказать, со своим отныне членом семьи. Запиши его на жительство в нашем селе.

Оленич вытащил документы.

– Только что демобилизовался. Все время по госпиталям валялся. Вот решил жить в вашем селе. Оленич Андрей Петрович, капитан, член партии. Сюда приехал по совету врачей.

Федос Иванович с гордостью объяснил:

– С капитаном мы познакомились в госпитале. Он – самый близкий друг Петька нашего, Негороднего. При мне и при Варваре Корпушной Петро просил капитана ехать в наше село. И мы просили. И он уважил нашу просьбу. Так что не только доктора…

Лука Лукич насмешливо бросил председателю, кивнув на Оленича:

– Получай, Яков Васильевич, еще одного Латова!

Оленича больно кольнула недобрая реплика директора школы.

Пастушенко на какое-то мгновение нахмурился, проговорил виновато:

– Наш сельсовет небогат. Но уж если нужда возникнет, заходите.

Андрей успокоил его:

– Что солдату нужно? Харчи и крыша над головой. Жилье мне дает Федос Иванович. Я получаю пенсию, на пропитание хватит.

– Ну, тогда у меня возражений не будет. Все оформим, как следует.

Начальник погранзаставы спросил:

– Пехота?

– Все было, товарищ майор. Был пулеметчиком, командовал эскадроном пулеметных тачанок, стрелковой ротой, но кадровый – пулеметчик.

Отаров подошел и пожал Оленичу руку, представился:

– Майор Отаров. Здесь бываю часто: граница! За морем – Турция. Но и другие заботы есть. Может, организуем встречу с молодыми бойцами?

– Подумаю. Дело-то для меня новое.

– На партийный учет в колхозе надо становиться. При сельсовете нет первичной, – объяснил Пастушенко.

Васько уверенно воскликнул, как отрезал:

– Николай Андреевич не разрешит брать на учет инвалида: это же еще один нахлебник для колхоза!

– А кто такой Николай Андреевич? Секретарь райкома?

Пастушенко объяснил:

– Магаров, председатель нашего колхоза. Но он является членом бюро райкома партии.

– Сможет он поставить меня вне партии? – смеясь, спросил Оленич.

– Он все может! – многозначительно воскликнул Лука Лукич.

7

В Тепломорском райкоме партии без всяких препятствий выписали прикрепительный талон в партийную организацию колхоза «Верный путь», и в тот же день Оленич пошел в партком. Длиннолицый и густобровый секретарь парткома хмуро смотрел, как инвалид усаживается на стул, как прилаживает к стене костыли, как достает партбилет и прикрепительный талон. Хотя фамилия у секретаря – Добрыня, но смотрит он не очень гостеприимно.

– Инвалид, инвалид… Многовато их у нас инвалидов да пенсионеров. А колхоз, прямо скажу, не миллионер.

– Да, не очень рады вы новым коммунистам. Их тоже у вас избыток?

Только теперь, после этих слов, сказанных со значением, Добрыня внимательно посмотрел в лицо Оленичу:

– Ну, ну, посмотрим. Видно, ты человек не скучный.

– В самую точку попал. Я беспокойный. Но выполнять поручения обязуюсь. Можешь смело поручать.

В партком зашел мужчина среднего роста, крепкого телосложения, с колючим, пристальным взглядом неприятных серых глаз. Видно было, что это самолюбивый, властный человек, и Андрей тут же вспомнил характеристику, которую дала председателю колхоза Ульяна Петровна. Да, этот не забудет, не простит. Ну, да поживем – увидим. Помня о предупреждении Луки Лукича относительно Магарова, Андрей ожидал, что сейчас председатель начнет возражать против того, чтобы еще один инвалид пополнил колхозную парторганизацию, но ничего такого не произошло, хотя разговор завязывался не очень лицеприятный.

Добрыня, как бы предвосхищая, что Магаров может недружелюбно отнестись к новоприбывшему, хотел было взять под защиту Оленича:

– Только прибыл и уже просит партийное поручение.

Магаров как-то неопределенно хмыкнул. Андрей поспешил объясниться:

– Инвалидов войны, ветеранов надо приобщать к делу. Хоть к какому-нибудь, чтобы совсем не зачахли. Попробую посоветоваться с ними, мобилизовать, так сказать, их боевой дух…

Магаров вроде одобрил сказанное.

– Но имейте в виду, – вдруг резко оборвал Оленича, – мобилизация должна идти на пользу колхозу, а не наоборот. Иначе и ты, и другие, такие же, окажетесь просто балластом. – И вдруг председатель повернулся к Добрыне: – А не пора ли нам избавиться от лишнего груза? Не создать ли первичную при сельском Совете? Обдумай, кого туда можно прикрепить, а я сегодня буду в райкоме, поговорю с ребятами из орготдела. Меня они поддержат.

Оленич хотел не реагировать на резкий тон Магарова, но подобное пренебрежительное отношение к себе стерпеть не мог.

– А вы, Николай Андреевич, к ветеранам относитесь как к старым хомутам, которым место в кладовке. Пусть висят и дотлевают. Мы не хомуты! Да и вы должны повернуться к людям, пострадавшим на войне, лицом. Двадцать лет уже прошло как закончилась война!

– Ну, конечно! До тебя тут никто не заботился о тех, кто проливал кровь на фронте. Ты наведешь у нас порядок, ткнешь нас мордой, как слепых телят, в материнское вымя вечной благодарности: только то и будем делать, что вам повышать пенсии, выписывать продукты, ремонтировать крыши и заборы, сарайчики и ворота, возить в больницы и думать о топливе для вас, выискивать корм для вашей личной худобы!

Оленич даже засмеялся – таким мальчишкой показался Магаров.

– Вижу, что вы хорошо знаете, что нам, инвалидам и ветеранам, нужно, значит, и напоминать не придется. Проблем нет!

И тут Магаров нахмурился всерьез:

– Как для начала, то ты ведешь себя слишком смело и заносчиво. Как бы не пришлось тебе укрощать свои амбиции. Ишь, как наскакивает! – повысил голос Магаров, уже обращаясь к Добрыне, словно давая понять, что нечего церемониться с этим инвалидом.

– Я не наскакиваю на вас, товарищ председатель, а защищаюсь. Мы, инвалиды, народ чувствительный: рана на месте недавно зажившей раны – особенно болючая и труднозаживаемая. Знаете, Николай Андреевич, что одно доброе слово человека, облеченного властью и доверием народа, быстрее залечивает душевную рану, чем всякие ухищрения медиков. А лихое слово – страшнее пули. Тоже знаете?

– Не надо нас учить. У нас много учителей без тебя, дорогой товарищ. И вообще, советую меньше вмешиваться в наши дела.

– Этого не обещаю, товарищ председатель. Если посчитаю нужным вмешаться, как коммунист, не пройду мимо.

Секретарь парткома покачал головой:

– Видно, что не дашь забыть о себе.

– Так точно!

Магаров раздраженно произнес:

– Здесь не стрелковая рота.

Председатель ушел, а Добрыня посоветовал Оленичу:

– Не дразни его. Вызвать его неприязнь, стать ему врагом – не трудно, ты попробуй ужиться с ним! Уживешься, будешь жить и еще в почете. Иначе станет трудно, не рад будешь, что связался. Сбежишь.

– Не сбегу, Илья Кириллович. Я надолго.

– Как знаешь, я тебе посоветовал по-дружески. Хорошо, что не заискиваешь, не заглядываешь жалобно в глаза…

Оленич ушел из парткома со смешанным чувством – и удовлетворения, и досады. Конечно, не хотелось ему вступать в схватку с председателем, тем более враждовать с ним. Но и в поддавки он не намерен играть. «Почему Магаров так разговаривает с незнакомым человеком? Неужели инвалиды его допекли? Но он ведь не давал ему повода для предубеждений и подозрений! А не Васько ли настроил его? Идея создания первичной при сельсовете была и раньше или появилась теперь? Странно! Не станут же из-за меня одного создавать первичную парторганизацию!»

Возвращаясь домой по тихой сельской улице, Андрей думал о том, что его появление здесь мало кого обрадовало, а это осложнит жизнь. Но отступать поздно, да и не к лицу ему: необходимо самому обустроить свое существование. Увидев здание сельсовета, решил побеседовать с Пастушенко, посоветоваться насчет работы. Но председатель первый заговорил об этом:

– Послушай, капитан, ты все равно как американский безработный. Хочешь мне помочь в одном деле?

– Я ведь говорил, что буду искать работу.

– Помню, что тебе нужна должность. В сельсовете есть одно место, но ставка, сам понимаешь, мизер. А мне надо навести порядок с запасниками, с приписниками, призывниками. Будешь начальником военно-учетного стола?

– Согласен. За зарплату не волнуйся, сколько будет – столько и будет.

– Ну, ты снял с моих плеч неприятный груз: страсть не люблю писанину! Сегодня же свяжусь с полковником Ростовским. Это наш районный военком. Ты коммунист?

– Да, с сорок первого. В первый день войны получил партбилет.

– Ого! У нас таких нет.

– В парткоме я напросился на поручение – побеседовать с инвалидами войны. Думаю, что сельсовету тоже интересно знать, чем и как живут люди, пострадавшие на войне и оказавшиеся беспомощными, то есть не всегда способными обслуживать самих себя. Или тебе и депутатам все известно об этих людях?

– Если бы только об инвалидах да о ветеранах думать! Конечно, на сессиях и исполкомах рассматриваем их жалобы, письма, просьбы, чем можем помогаем. Ну, а обследований не делали. Хотя есть у нас депутат, который должен бы заниматься этим. Наш секретарь. Но у нее нагрузок больше, чем у меня: и призывниками она занимается, и запасниками, и вдовами, и многодетными матерями, пенсионерами… Да всего не перечислишь. Теперь берись сам за все. А за согласие – спасибо.

– Помоги собрать инвалидов.

– Помогу. Только зачем? Разве ты сладишь с Латовым? Или с Тимофеем Потурнаком? Вон сын от него сбежал, Степан. Семиклассник дал деру, не выдержал отцовского воспитания. Уже в районе знают об этом происшествии. Впрочем, как и о твоем разговоре с Магаровым. разве я тебя не предупреждал, чтобы с ним держался на дистанции? Нужно тебе заедаться с ним!

– Конечно, Яков Васильевич, ершиться мне перед ним не резон, но и его самодурства не потерплю. Ты думаешь, что он, член бюро райкома, все может?

– Давай так договоримся, Андрей Петрович: твои отношения с ним – твое личное дело. Меня это не касается. Эх, была бы у тебя хоть какая-нибудь власть! Или у меня…

– Власть без власти?

Пастушенко промолчал. Но было видно, что Оленич попал в самое больное место и говорить на эту тему он просто не хочет.

– Яков Васильевич, за должность спасибо. Для меня главное – уцепиться обеими руками за эту жизнь. Первая работа! Мирная работа! А для военного человека все равно что новая жизнь… А я, брат, должен стать на ноги.

– Не горячись, капитан. Ты еще и не рад будешь работе: у нас нагружают тех, кто везет.

– Ну, что же, товарищ председатель, – весело воскликнул Оленич, – поживем – увидим! Ты мне вот что скажи: как найти дочку умершей учительницы Рощук?

– Лялю? Она живет у Варвары Корпушной. Татьяна Павловна снимала комнатку, там и живет дочка. Уже выросла, восемь классов закончила, хочет пойти на ферму дояркой. Она у нас мастерица коров доить!

– Ляля Рощук? Доярка? Да ведь ей сейчас всего-то пятнадцать лет!… Ну а кто мне расскажет о Татьяне Павловне? Мне бы поподробнее узнать о последних годах ее жизни.

– Погоди, погоди! Разве ты знаком с ней?

– Да, и притом очень даже хорошо. Она к нам в госпиталь приходила, шефствовала над Петром Негородним. Я так думаю, что он и рекомендовал ей поехать в Булатовку. Иного объяснения нет. Она не рассказывала об этом?

– Если кто и знал что-нибудь, так это Варвара: они между собой ладили. Татьяна Павловна ведь недолго прожила, ни с кем особенно не дружила. Да, послушай, капитан: сегодня звонили из районо, справлялись о Степане, об этом шалопутном пацане. Морока мне с ним! Вот видишь, власти как у мальчика не побегушках, а спрос как с хозяина. Степан будущий призывник. Возьми ты на себя поиски, обойдись без милиции. Если воспитывать детей с помощью милиции, сам понимаешь, последнее дело. Дальше, как говорится, некуда.

«Да, ему не позавидуешь, – подумал Оленич по дороге домой. – А за парнишку и мне надо бы побеспокоиться. Ставлю перед собой первое боевое задание!»

8

Жизнь захватила его сполна, увлекла так, что он почти не думал о себе, о своей хвори. И с каждым днем забот все прибавлялось.

И еще один день промелькнул незаметно. Андрей поздно возвратился в свою хатенку, позже обычного пообедал и прилег отдохнуть. Натруженная культя ныла. Он постарался расслабиться и немного вздремнуть.

Поднялся приободренный. К морю пошел уже после полудня, когда в селе стояла нестерпимая духота. Но море казалось прохладным. Оно разливалось, тихое, полное блеска и сверкания. Вода с шуршанием выкатывалась на прибрежный песок и тут же убегала назад, оставляя кружево пены. Вдали море набирало голубизны и далеко, у горизонта, становилось уже синим. По спокойной глади воды медленно шли две баржи и один белый пароход, подтягиваясь к Тепломорскому порту. А напротив пляжа, за бакенами, застыли, как нарисованные, белые косые паруса рыбачьих лодок. Казалось, утомленные в полете чайки опустились на воду отдохнуть. Почти каждый день он видит одно и то же, и не надоедает, больше того, всякий раз ему открывается какая-то неведомая, но захватывающая новизна. Наверное, это красота еще не познанного им мира.

На песке, у самой воды, – шум, крики и смех детишек. Взрослые, разморенные зноем, почти все лежат на горячем песке – кто под зонтом, кто под натянутой на колья простыней. Некоторые спят прямо на солнце, прикрыв лица полотенцами или чем иным. «Наверное, это самые здоровые и крепкие люди», – подумал Оленич.

Он прошелся вдоль пляжа, стараясь держаться в тени, нашел укромное, безлюдное местечко, разделся и несколько минут нежился на солнце. Но, помня приказ Гордея – солнцем не злоупотреблять, особенно дневным и послеполуденным, Андрей попрыгал на одной ноге в воду. И снова, как во все эти дни, – беспредельное удовольствие, облегчение всему телу. Даже голова, кажется, остывала от дневных забот и душе приходило умиротворение.

Вдруг он увидел, как по берегу медленно идут два пограничника с автоматами. «Это ребята майора Стасова, – сообразил Оленич, – обход приграничной зоны! Какие красивые парни, какие стройные, молодые! Господи, неужели и я был таким?…» И вспомнился день двадцать второго июня сорок первого. Зеленая поляна в лесу. Тихое росистое утро. И он, командир пулеметного взвода, в новеньком офицерском обмундировании, в начищенных сапогах, идет по вызову комиссара Уварова получать партийный билет… И те самолеты, и первые бомбы, и позеленевшие от страха пробегающие бойцы, и ослепленный комиссар… Где он? Жив ли?

С гордостью и в то же время растроганно смотрел Андрей вслед пограничникам… Вокруг солнечный мир! Ослепительный, звенящий детскими голосами! Нельзя допустить, чтобы на них падали бомбы! Нужно не жалеть ни сил, ни времени, готовить бдительных и достойных защитников.

Хотя, быть может, важен и благороден его порыв – помочь инвалидам войны в их теперешней жизни, но пограничный патруль напомнил ему завет Белояра: пополнять его полк. Вспомнился Виктор. Как там парню служится? Нравится ли ему курсантская жизнь? И не беспокоит ли ранение? И сразу же мысль: а Крыж где-то ходит, не наказанный и постоянно опасный. Враг ходит рядом, и в этом он, Оленич, повинен.

Нет, в этой жизни не соскучишься! Лежа на госпитальной койке, думал, что до конца дней своих отрешен от жизни. Не очень-то верил, что он может еще почувствовать себя бойцом. И вдруг подарок судьбы – сверкающее море, веселые, беззаботные детские голоса, люди, мирно отдыхающие, ослепительное солнце, чайки, белые паруса. И сам он, Андрей Оленич, еще не старый, опьяненный жаждой жизни и ощущающий внутреннюю духовную и физическую силу.

Андрей еще никогда в жизни так не чувствовал себя свободно, раскованно и легко!

У ворот Чибисового подворья он увидел мотоцикл Романа: значит, есть какие-то новости. Но во дворе, у столика под абрикосом, сидела девочка в белом халате. Сначала он подумал, что из больницы сестра пришла, но увидев у ее ног подойник, догадался: Ляля!

«Вот она, еще одна твоя забота!» – мысленно сказал сам себе, подходя к девочке.

Она поднялась ему навстречу – так похожа фигурой на Таню! И глаза мамины – вопрошающие. На ее круглом личике Оленич искал черты Гордея Криницкого и не улавливал их. В глазах – любопытство, ожидание, настороженность. Наверное, Ляле хотелось узнать правду, но она боялась ее. Представил сейчас на этом месте Гордея, и сердце зашлось: сирота, забытая самыми родными, еще и не знающая, что такое родство, что означает, когда рядом близкий человек, которому можно довериться и с которым чувствуешь уверенность и спокойствие? Невольно слезы навертываются на глаза.

– Здравствуйте, Андрей Петрович, – остановилась в шаге от него, замялась, не зная, как вести себя. – Мне сегодня тетя Варя рассказала о маме и об отце. Мне даже не верится… Правда, что есть отец?

– Да, правда.

– Может, он и не считает меня за свою дочь? Вот выросла, а он и не показался…

Ляля чуть-чуть не заплакала – голубые глаза блеснули слезами, заморгали. Девочка даже отвернулась. Роман упрекнул ее:

– Лялька, чего выдумываешь? Кто б говорил о нем, если бы он не признал тебя? Ну, ладно, вы тут разговаривайте, а я съезжу к отцу в гараж. Через час заеду за тобой, на ферму отвезу.

Ляля словно не слышала и головы к нему не повернула, она вся была во власти таких необычных размышлений и таких волнующих чувств.

– Роман правильно говорит, – успокоительно произнес Оленич, грустно улыбнувшись. – Как отец мог отказаться от тебя, если он даже не знал о твоем существовании?

– Но почему? Почему? – встрепенулась девочка. Это было так неожиданно и так непонятно, что у нее даже глаза сразу просохли и брови взметнулись кверху.

Оленич хотел было сказать, что ее мать и отец не успели узаконить свои отношения, что Татьяна Павловна, ничего никому не объяснив, уехала, но в последнее мгновение сдержался: ей было бы горько осознать, что так сложилась ее жизнь. И тут же подумал: «А ты сам как поступил? Бросил женщину при своих интересах, даже не оформил брак. Что она теперь думает о тебе? А вдруг она в положении?» Это так глубоко взволновало его, что он, разговаривая с девочкой, проявляя участие в ее судьбе, ощущал угрызения совести.

– Видишь ли, Ляля, между людьми иногда возникают непредвиденные обстоятельства, и разлука бывает необходимой, неизбежной…

– Ну, какие у них были обстоятельства? – На него смотрели большие, по-детски чистые и невинные глаза.

– А вот это нам с тобой и предстоит узнать.

– У вас есть его фотография?

– Карточка имеется. Правда, на ней трое – твой отец, Гордей Михайлович, его сестра Людмила Михайловна и я собственной персоной. Так сказать, семейная фотография.

– Покажите, пожалуйста. Интересно посмотреть.

Фотография, сделанная Эдиком на вечере у Криницких, неожиданно оказалась кстати: Ляля впервые увидит отца. Оленич пригласил Лялю в дом. Ему хотелось поговорить с ней откровенно и доверительно, понять, чем живет девочка, к чему стремится, какие у нее интересы. В комнате посадил к столу, поставил вазочку с конфетами.

– Бери, не стесняйся. Мы ведь с тобой в какой-то мере родственники.

– Да? Здорово! А кто я вам?

– Я женат на сестре твоего отца, то есть на твоей тетке. Значит, ты мне племянница.

– А вы мне дядя? А тетя приедет?

– Непременно. Как же иначе?

Сказав это, Андрей тут же решил: надо вызвать Люду. А заодно и Гордея. Пусть встретится с Лялей и сам с нею объяснится.

Девочка долго смотрела на фотографию, неожиданно спросила:

– Неужели он такой надменный и строгий? Или это только кажется? Может, я буду бояться его?

– Что ты, что ты, Ляля! – воскликнул озадаченный Андрей Петрович. – Да, он строгий: военный, полковник. Но как человек – общительный и добрый. Поверь мне. Когда ты его увидишь, то поймешь…

– Я увижу его? – дрогнувшим голосом спросила она.

И вдруг Оленич заметил, как у нее округлился подбородок, как поджались по-волевому губы. Это же приметы Гордея! И высокий лоб, и гордый поворот головы! Оленич почувствовал какое-то нежное чувство к этой девочке, и в его сердце уже нашлось для нее место.

Ляля подняла на него глаза:

– Разрешите взять домой фотографию? Я верну ее.

– Ну, конечно, что за вопрос! Да, послушай, Ляля, у меня к тебе есть разговор. Но он требует доверия, дружбы. Считаю дружбу и доверие, честные отношения самыми лучшими отношениями между людьми. Ты меня понимаешь? Пройдет время, возможно, нам с тобой придется много пережить и испытать – вокруг нас такие разные люди, так много еще зла и несправедливости! А мы с тобой должны сохранить достоинство. Иначе и жить будет невозможно. Согласна?

– Такие необычные слова говорите! И как я могу не согласиться, если вы говорите о том, о чем я думаю?

– Тогда послушай: я хочу помочь одному человеку. Может, и не только ему одному, а и тем, кто дружит с ним, кто его уважает. Дело в том, что я теперь работаю в сельсовете и занимаюсь приписниками и допризывниками, буду стараться помочь им лучше подготовиться к службе в армии. Так вот, я слышал, что хотят сообщить в милицию и объявить розыск одного хлопца. А сельсовет воспротивился, чтобы парня возвращали в село в сопровождении милиции. Ты знаешь, что я говорю о Степане Потурнаке?

– Да, – тихо проговорила девочка. Потом вдруг воскликнула, почти крикнула: – Да почему они обязательно должны его вернуть? Да еще с милицией?

– Понимаешь, он еще несовершеннолетний. Он должен где-то жить, учиться, воспитываться, не бродяжничать. Тут такая штука, что закон прав, и ему надо подчиняться. Ну, и еще я тебе открою уже свой секрет: задумал я его направить на учебу в школу механизации. Через год вернется трактористом, а там получит паспорт и станет полноправным гражданином, и никто тогда ему не указ – где жить и что делать. Пойдет в армию, возмужает.

– Это было бы хорошо, – согласилась Ляля и доверчиво посмотрела на своего нового друга и родственника, – да здесь ему нельзя. Учиться в школе директор не разрешит, а дома через это ему жить невыносимо. Оксана Латова мне сказала, но просила никому не говорить, где он. Но вам скажу: он у двоюродного дяди в селе Чайковка, возле Днепра. Степа хвастал, что будет ловить рыбу, продавать, а как соберет денег, так поедет в город учиться. А может, работать, как получится.

«Ах, дети, дети! Как они хотят быстрее стать самостоятельными! – думал Оленич, слушая рассказ Ляли. – Но разве мы не такими были? Ты сам не рвался в пулеметчики в шестнадцать лет? Может, и им кажется героической романтикой Отечественная война, как моему поколению гражданская?»

Как военный, он считал, что на этой почве произрастает мужество, жажда подвига, поэтому ему хотелось бы, чтобы и Степан Потурнак почувствовал тяготение к военной службе. Впрочем, школа механизации и специальность тракториста ведут прямо в танковые войска.

Со двора донесся сигнал мотоцикла: это приехал Роман. Ляля тут же подхватилась:

– Ой, я так рада, что встретилась с вами! Еще бы посидела, но – слышите? – зовет. Опаздываю на вечернюю дойку. До свиданья, дядя Андрей!

Почти следом за ней вышел и Оленич. Энергично работая костылями, направился к центру села. Почтовое отделение еще работало. Он отправил телеграмму Людмиле: «Милая Люда! Чувствую себя отлично. Срочно приезжай, не могу без тебя. Нежно целую, твой муж Андрей».

И сразу же дал вторую телеграмму: «Дорогой мой друг и брат Гордей! Прости, что забираю лучшую твою помощницу. Советую забрать дочь. Тебе необходимо побывать здесь и решить все с Лялей. Она прелесть! Обнимаю тебя, Андрей».

9

Роман согласился съездить с капитаном в Тепломорский военный комиссариат. Оленич понимал, что докладывать комиссару еще не о чем, почти ничего не сделал, но взялся за дело серьезно и нуждается в профессиональном совете. И посоветоваться с полковником есть о чем: и о фамилии Крыж на обелиске, о Проновой, об инвалидах войны Булатовки…