Текст книги "Судьба офицера. Трилогия"

Автор книги: Иван Стариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Роман смотрел на вдруг ожившего и повеселевшего старика, подумал, что от его веселости еще трагичнее кажется судьба семьи Чибисов. Живет старик одиноко. У него хороший двор и сад с небольшим огородом. Усадьба обустроена и ухожена, а главное, две хаты: маленькая, древняя, родовая, слепленная еще в начале века, и новый дом на три комнаты с кухней, построенный перед самой войной. Воздвигался в расчете на семью дочери и внуков: старый Чибис думал о будущем. Как лучший чабан Таврии, Федос Иванович зарабатывал хорошо и все вкладывал в благоустройство подворья. Старую хату переделал в летнюю кухню, соорудил сарайчики, но живности во дворе хозяин не держал – он все время в степи. Даже по праздникам не всегда наведывался сюда. И только на День Победы он обязательно приезжал из степи и совершал свой ежегодный обряд памяти. Девятого мая с самого утра, лишь поднимется над землей солнце, дядька Федос при помощи соседей выносил на улицу большой обеденный стол, накрывал его домашней скатертью, сотканной и вышитой еще молодой женой Марией, ставил на стол всякую снедь, что была в доме, – что успел сам приготовить, что готовила для него невестка Ульяна, жена старшего сына. На столе сверкал дымящийся самовар, а рядом на маленьком столике – бочонок виноградного вина. Ульяна шла домой, переодевалась, одевался по-праздничному и Гаврила, колхозный садовник, и приходили ко двору отца. С утра приезжал и Григорий с чернявой и веселой женой да с тремя детьми.

Все вокруг празднично: двор подметен, возле двора вычищено, кусты желтой акации подстрижены, хата побелена. На заборе повешен ковер, а на нем прикреплены двойной портрет жены Марии Никитичны и Оксаны – меньшей дочки, отдельно карточка Ефима, среднего сына, погибшего в горах Югославии.

Булатовцы знали горькую историю дядьки Федоса. С женой и дочерью все произошло, когда его самого не было: находился в эвакуации с отарой племенных мериносов, и возвратился лишь в конце сорок третьего, сразу же, как только пришли наши войска. Гаврила попал в плен в первые дни войны недалеко от западных границ, был ранен, продан в хозяйство бауэра и работал на правах раба. Возвратился лишь в сорок пятом году. И только Григорий прошел войну без ранений.

В праздничный День Победы Чибисы садились к столу прямо на улице. Отец наливал розового вина в рюмки, поднимал первую и негромко произносил:

– За мать, Марию Никитичну…

И, опустив голову на грудь, долго молчал, вспоминая все пережитое и радостное, что было, и горькое, что выпало ему. Потом наливал вторую и говорил:

– За Ефима! – И после паузы добавлял всегда одно и то же: – Надо бы съездить в те горы, может, кто помнит его.

Третью рюмку он выпивал за Оксану и после этого уже не прикасался к вину целый день, но не отходил от стола. Григорий и Гаврила со своими семьями проведывали знакомых и родственников, бывали на митинге у обелиска и братской могилы, а старик все сидел возле стола: кто бы ни проходил, каждого просил выпить рюмочку за упокой Марии, Ефима и Оксаны. Приходили и любители хлебнуть на дармовщинку, но больше рюмки они не получали, а просить еще стеснялись. Вечером, когда Гаврила и Григорий заносили столы, когда невестки убирали посуду и съестное, уносили ковер с портретами и вешали на привычное место – в горнице над кроватью – и уезжали, расходились по домам, Федос Иванович оставался один. Он наливал графин вина, брал стакан, ставил на круглый дощатый столик под старым абрикосовым деревом, что росло между бассейном для воды и подвалом, и садился думать о своей жизни и о тех, кого любил и кого отняла у него война. В сумерках появлялся безрукий матрос Борис Латов. Приходил он трезвый, молча выпивал стакан вина и садился рядом со стариком. Минут через двадцать он выпивал второй стакан, поднимался и уходил прочь.

«Серьезный человек! – думал про Латова старик. – Может же держать себя, а не хочет. Почему? Да потому что жить он предполагал вместе с Оксаной, а ее убили, и его жизни нет опоры на земле. Мечется, лютует, видно, смерти ищет, а она не берет его, мимо проходит. И война его сберегла…» Во время штурма высоты под Керчью Борис подхватил знамя из рук падающего матроса. Сам высокий, да еще знамя вздымал над собой – вел матросов по обрывистому склону, но пули секанули по рукам, раздробили ладони. Теперь вместо пальцев – черные кожаные чехольчики, страшные даже по своему виду. И если кто попадется ему, когда он бушует, то стерегись: расквасит, размесит лицо в кровь. Зверь-человек становится, и не унять его, не убрать. Милиция не хочет возиться с ним, только предупреждает, и всегда в последний раз И люди к нему относились по-разному – одни, особенно женщины, жалели, другие боялись, обходили его, словно волка, стороной, третьи вообще перестали считать его нормальным, а с такого – какой спрос? Но и Латов тоже не ко всем одинаково относился. К старику Чибису он располагался всей душой, любил как отца, как единственного бога на земле, а Гаврилу Чибиса ненавидел всем своим существом, злобствовал против него, оскорблял где попало и в любое время – бывая трезвым или пьяным. И только за то, что старший сын Федоса Ивановича, хоть и не по своей вине, попал в плен и в Германии работал на немца. Каждая встреча с Гаврилой вызывала у Бориса неописуемую ярость, он всегда набрасывался на пожилого, израненного и больного человека и старался ткнуть культями в физиономию. Гаврила Федосович если где слышал голос Латова, то старался уйти быстрее и дальше.

От старших Роман узнал, что Борис очень любил Чибисову Оксану, и перед тем, как ему отправиться служить на флот, они договорились пожениться, когда он вернется со службы. У Оксаны много было поклонников, сватались парни-булатовцы и из других сел. Она была такая красавица, что мимо нее никто не мог пройти равнодушно. Даже женщины любили ее за красоту, которая хоть и вызывала зависть, но вызывала и уважение. Особенно один надоедал – районный заготовитель кож. После того как Латов ушел на службу, этот заготовитель зачастил в село, свататься к Оксане. Но куда там! Она и слушать не хотела…

Обед на свежем степном воздухе длился долго. В раздумьях о старике Чибисе и его семье Роман даже позабыл, зачем приехал. Тоня произнесла утомленно:

– Ух, не могу! Разве можно съедать за один раз столько мяса? Ужас!

Дядька Федос лукаво подмигнул хлопцам:

– Что значит женский пол! Слабаки в еде, потому им и силы мало дано.

Роман вспомнил просьбу тетки Варвары, подхватился:

– Дядя Федос, овцы потянулись в посадку!

– Не годится, – поднялся Чибис. – Нельзя овец пускать в посадку, шерсть попортят. Пойдем завернем…

– Мы тоже, – поднялись ребята.

– Сидите, сидите, – остановил их чабан. Он успел заметить, как Роман подал ему знак, что хочет что-то сказать наедине. – Собаки взбаламутятся. Не бросайте Тоню одну.

Собаки, залаяв, побежали вперед заворачивать отару от лесополосы, а Роман и Чибис шли и разговаривали.

– Вижу, ты забеспокоился. По делу ко мне?

– Да. Мне бы пора уже ехать к развилке тепломорской трассы встречать гостя. Вот-вот должен приехать капитан Оленич, вы его знаете, дядя Федос: он в том госпитале был, где Петр Негородний.

– Знаю и помню. Значит, все же едет к нам? Человек строгий и рассудительный.

– Жить ему негде. Приехал посоветоваться.

– Как – негде? У меня дом пустует. Летняя кухня – тот же дом, только поменьше. Двор у меня хороший, сам знаешь, сад еще не совсем старый, есть огородишко. Что сельскому человеку надо для проживания и для радости? Пусть входит и живет. И не стесняется. Скажи, чтобы хозяином чувствовал себя. Скоро приеду, договоримся с ним. А пока ты помоги ему. Если нужно чего готовить, Ульяна будет ходить.

– Ладно, Федос Иванович. Спасибо! Лучше, конечно, не придумать.

– Вот молодец капитан! У меня даже на душе повеселело, словно Ефим возвращается с далеких югославских гор…

4

Роман отвез ребят в село, а сам подался к кургану. Он предполагал там подождать автобус из Заплавного на Тепломорск. С вершины хорошо видно было трассу – в полутора-двух километрах. К развилке вела разбитая булатовская дорога, которая проходила рядом с курганом. Слева развернулось люцерновое поле, справа зеркалились рисовые плантации до самого моря. Если автобус остановится на развилке и выйдет человек на костылях, то завести мотоцикл – одно мгновение. А лежать здесь, глядя в веселое небо, по которому медленно бежали, словно отара овец, небольшие белые облака, – хорошо!

Потом Роман повернулся набок и стал всматриваться в морскую даль. Море синело во всю свою ширину и до самого горизонта. Кое-где виднелись мелкие суда, белело несколько парусов рыбацких лодок, почти по горизонту в сторону Тепломорского порта медленно шел низкий, длинный двухмачтовый корабль – наверное, самоходная баржа. И задумался Роман, что ему больше по душе, – и степь раздольная нравится, и море заманчивое и таинственное влечет к себе, и небо чарует своей невообразимой глубиной и простором. А где его, Романа, место? Куда поведет его судьба? Где его ожидает счастье? Может быть Тоня права? Его судьба – земля, трактор, самосвал?

Вдруг послышалось рычание собаки. Роман приподнял голову и удивился: на обочине дороги стоял человек на костылях, а рядом с ним сидела огромная овчарка. Человек был в военном обмундировании, в кителе, старого образца и в синих брюках навыпуск. Рядом с собакой лежала скатанная шинель.

– Послушай-ка, парень! – обратился спокойно инвалид, но все же голос у него был резковатый. Он снял фуражку и ладонью вытер лоб. – Ты не из Булатовки?

Роман присмотрелся: человек, видно, устал до предела – лицо его было бледно-землистым, ко лбу прилипли кончики русых волос. Что-то было в облике незнакомца такое, что удивило Романа, точно этот человек из какой-то старинной забытой сказки пришел к нему, Роману, чтобы сказать какие-то вещие слова или увести куда-то в неведомое, куда именно и нужно ему попасть. И только теперь молнией пронеслось в мыслях: да это же тот капитан, которого должен встретить! Прозевал автобус, не видел, как инвалид шел почти километр на костылях! Спохватился, побежал с кургана вниз, к мотоциклу, хотел рассказать, что встречает его, извиниться, но не успел сделать этого – пес сорвался с места, кинулся наперерез парню, оскалив клыки и угрожающе рыча. Роман остановился, обескураженный, начал было отступать, но хозяин крикнул:

– Рекс! Фу! Лежать!

Пес неохотно вернулся на свое место и улегся, зорко следя за каждым движением юноши.

– Как тебя зовут, парень? – спросил инвалид.

– Роман. Пригожий Роман. Я ведь специально вам навстречу выехал, да вот зазевался: автобус проворонил. Извините. Вы – Оленич Андрей Петрович?

– Да, именно так – Оленич. И от кого же ты получил задание встретить меня? Что я сегодня приеду, могли знать только Федос Иванович да Варвара. Так? А то, что ты не сориентировался, так виноват я: ехал не рейсовым автобусом, а попутной машиной. Ясно?

– Ясно.

– Тогда вперед!

В коляску посадили Рекса, капитан уселся позади Романа. Сидеть ему с одной ногой, видимо, было не совсем удобно, да и Роман все время чувствовал у своего бедра твердую культю. И от этого прикосновения Роману делалось не по себе…

Как ни уговаривал Оленича поселиться в доме, капитан отказался наотрез: в доме должен жить хозяин. Выбрал капитан себе летнюю кухню.

– Вот это для меня, парень! Видишь, комната большая, оборудована в соответствии с моим холостяцким положением: кровать, стол возле окна, пружинный диван, стулья, шкаф для одежды и даже с зеркалом! И в сенях кухня – в самый раз! – плита, стол, табуретки, посудные полки. Так что все прекрасно. Если увидишь хозяина, скажи ему от меня спасибо. Пусть приедет, надо же обо всем договориться.

– Андрей Петрович, я буду к вам наведываться. Может, чем помогу. У меня мотоцикл.

Оленич, оставшись один, начал осваивать свое жилище. Первым делом вышел во двор со своим чайником: он заметил, что колонка находится в глубине двора около калитки в сад. Расставив костыли, нагнулся, нажал на рычаг – зашумело, забулькало, и полилась водичка! Набрал чайник, зашел на кухню, поставил на электроплитку. Потом внес вещевой мешок, начал выкладывать свой сухой паек, снедь, какую ему положила Люда, – все аккуратно завернутое, все сделано с любовью. Защемило в груди: «Люда! Милая, любимая Люда! Прости меня, прости. Несправедлив я к тебе, виноват перед тобой! Только не мог я иначе: должен испытать себя, должен проверить. Иначе и жизни не было бы. Иначе ты во всем осталась бы виноватой! А так – я взял на себя все свои грехи и сам буду их оплачивать и искупать».

Каждый пакет, каждый узелок или сверток напоминал ему о Люде, о том уютном, наполненном ее душевным теплом коттедже: там его судьба, его счастье! И он когда-нибудь вернется туда, чтобы отдать долг и выказать свою благодарность… Чай, насыпанный в плотный пакетик, кусковой сахар в мешочке, большой брусок сала, завернутого в холщовую салфетку, банка тушенки, а вот сдобные лепешки, которые пекла она сама. Какой запах! Даже в руках тают и рассыпаются… Схватил костыли и начал быстро ходить по комнате, пытаясь успокоиться. Неужели вот так он будет нервничать постоянно? Стоило ли срываться и ехать сюда, чтобы подвергать свою нервную систему еще такому испытанию? Наверное, Кубанов был прав, отговаривая Андрея от поездки к морю…

Но постепенно успокоился. И удивительная вещь! После нескольких минут глубокого волнения, острых переживаний, а может быть, от воспоминаний о Люде и от нового прилива нежности к ней ему вдруг стало легко и радостно, словно, наконец, он нашел объяснение всему, что мучило его. Легко и радостно, наверное, от сознания, что начинается новая жизнь, о которой он мечтал, которой так хотел. И может быть, здесь все образуется – он избавится от приступов болезни, позабудет мрачные дни своего небытия, с ним рядом будет Люда и будет то, о чем они мечтали вдвоем.

В таком приятном расположении души он лег в постель и крепко уснул. Проснулся рано утром, на восходе солнца. Было так хорошо на душе, словно давно забытое солдатское житье вернулось к нему со своим уставным режимом, с необходимостью постоянного бодрствования.

Андрей вышел во двор, сделал зарядку, умылся под рукомойником, прикрепленном к столбу возле колонки. Потом, растираясь полотенцем, стал внимательно осматривать хозяйство, каким нечаянно овладел и какое сегодня дарует ему такое ощущение полноты жизни, которого не ощущал давным-давно. А тишина и покой! Только в детстве, в родном селе, по утрам он знал такой покой. Даже в госпитале, где должна господствовать тишина, гул городских улиц слышен был повсюду. И он, вслушиваясь в этот шум, думал, что это сама жизнь. А жизнь-то вот какая! Она может протекать и торжествовать беззвучно!

Во двор вошла пожилая, лет пятидесяти женщина в темной одежде – в фиолетовом джемпере и зеленой длинной юбке. Женщина была среднего роста, достаточно полная, в одной руке несла глиняный кувшин, а другой прижимала к себе кастрюльку. Смотрела на Андрея молодыми и любопытными глазами, потом по-хозяйски вошла в жилище Оленича, оставила там кастрюлю и вновь вышла во двор.

– Это вы и есть тот офицер из госпиталя? – спросила она как-то нараспев и удивленно. – А я – Ульяна Петровна, жена Гаврилы Чибиса, старшего сына Федора Ивановича. Буду к вам приходить помогать управляться по дому. На одной-то ноге не наскачешься за всем.

– Вам трудно на два двора, наверное. Постараюсь сам тут справиться. Вы мне лучше расскажите, какое у вас начальство в селе, кто председатель колхоза, кто в сельсовете. Ну, и вообще о Булатовке.

– Э, тут обо всем не расскажешь и за год. Поживешь, сам увидишь и поймешь. Скажу только, что председатель Николай Андреевич Магаров – крутого норова человек. Не нашенский, приезжий. Если что сказал надо сделать, не отстанет. А не послушаешь, не забудет. Мстительный аспид, не приведи господи. В сельсовете сидит наш, булатовский, Яшка Пастушенко. Свойский. Только власть-то его – одна вывеска. Отец наш приедет, он все тебе растолкует до последней ниточки. Ты бы пошел по селу прошелся, посмотрел бы, что и где находится, какое оно – наше село. А я тут немного приберусь.

Оленич понял, что она выпроваживает его, чтобы сделать уборку в доме. И он подчинился – надел протез, взял дюралевую палку, запер Рекса в сарае и, надев офицерскую фуражку, вышел на улицу. Шел он неспешно, степенно, внимательно присматриваясь к домам и дворам, здороваясь со встречными людьми. Некоторые, помоложе, отвечали, не придавая значения, с кем здороваются, а пожилые окидывали его любопытным взглядом. Село показалось большим, улицы широкими, но не устроенными. Проезжая часть разбита тракторами и подводами, тротуаров почти не было, и он представлял, что делается осенью, когда идут дожди. Но в основном домики были чистые, почти все побелены, дворы тоже ухожены.

Дойдя до перекрестка, он остановился, чтобы сориентироваться. Поперечная улица оживлена, пошел по ней, угадав, что это центральная. Так оно и оказалось: сначала увидел магазин, рядом с ним – чайную, пройдя дальше, заметил на простой хате вывеску – «Сельская библиотека». Рядом был сельский Совет. И вдруг он остановился, пораженный открывшейся картиной: между сельсоветским домиком и большим зданием клуба открывалась площадь. Посредине ее возвышался памятник погибшим на войне булатовцам. Высокий, четырехгранный из белого камня обелиск, на каждой грани которого высечены имена погибших на войне. Фамилии повторяются много раз. Кравченко высечено более двадцати раз, Коваленко – семнадцать, а Петренко и вовсе много – сорок три раза. И вдруг Оленич вздрогнул, наткнувшись на фамилию Крыж. Он не сразу поверил сам себе, прочитал раз, второй, третий, потом подумал: «Крыж? Кто таков? Странно, не такая уж распространенная фамилия, а мне уже встречается за последнее время дважды и в разных местах: тогда по телефону чей-то голос назвал эту фамилию, теперь она на обелиске…»

Андрей стоял, глубоко задумавшись. Снова вспомнился тот страшный бой на Шалушке, та нелепая гибель Истомина, и встал перед глазами тот предатель. Ведь и его фамилия была – Крыж.

Оленич же расстрелял его! Неужели воскрес после той пистолетной пули? Андрей ведь своими глазами видел, как падал с окровавленным лицом предатель. От такого попадания не выживают…

Послышался шум мотоцикла, Оленич оглянулся: Роман. Андрей нахмурился и, когда парень подошел к нему, сказал с укором:

– Здесь святое место, юноша. К нему следует подходить своими ногами и бесшумно. И разговаривать надо шепотом.

Роман понял капитана, покраснел, но ничего не сказал в свое оправдание. Оленич искоса взглянул на пристыженного юношу, спросил, как бы давая понять, что замечание его товарищеское:

– Ты всех знаешь, кто тут обозначен? Кто такой Крыж?

– О нем только вчера узнал: это брат одинокой старухи Проновой. Ее муж, красный командир, как она говорит, был расстрелян фашистами – он раненый попал к ним. А о брате она и говорить не хочет.

– Почему? – живо поинтересовался Оленич.

– Не знаю. Не сказала. Да он, собственно, и не из нашего села. Вроде был заготовителем кож, проживал перед самой войной здесь. Отсюда и на фронт ушел.

– Он что, убит? Погиб? Есть у нее похоронка?

– Не знаю.

В это время со стороны чайной послышался шум: что-то кричал, ругался с кем-то, видимо, пьяный. Напротив чайной в тени деревьев виднелся небольшой деревянный, покрашенный в зеленый цвет ларек с вывеской: «Вино». Возле него толпилось несколько мужиков. Оленич увидел, как посреди дороги пятился согбенный, уже в летах человек, а на него кричал могучий детина в матросской форме, размахивая неестественно короткими руками.

– Опять Латов куролесит. Напал снова на дядьку Гаврилу. Это Гаврила Федосович, сын хозяина вашего дома.

– Чего он разошелся, Латов?

– Как напьется, так и скандалит. А уж если встретит кого, кто при немцах оставался дома да еще и работал, или увидит побывавшего в плену – тогда становится лютым, кидается в драку. Вот дядьке Гавриле проходу не дает, хоть любил его сестру Оксану.

– Подробнее можешь рассказать о нем?

Они отошли от памятника, сели на скамейку в тени огромных ясеней, и Роман выложил Оленичу все, что знал и слышал о Борисе Латове – о его любви к Оксане, о его службе на флоте, о том, что в бою за Керчь нес знамя и ему оторвало кисти рук, о том, что родителей у Латова не было – вся семья и родственники умерли от голода в тридцать третьем, он один выжил, потому что родился сильным. Вернувшись калекой, долго жил один, пока не пристал к вдове Насте на квартиру, да так и остался. У Настасьи было двое детишек, теперь уже повырастали и разъехались. Но у них есть девочка лет пятнадцати – Оксана, названная в честь Оксаны Чибис, расстрелянной карателями в первое утро сорок третьего года. И до сих пор он любит ту убитую девушку, и Настасья не ревнует его, прощает, понимает его горе и его душевное одиночество. Но человек он очень принципиальный и верит, что тот, кто был под немцем или в плену, виноват в его горькой судьбе.

Пока Роман рассказывал, Латов, стоя на пути Гаврилы Чибиса, не давал ему возможности пройти и выкрикивал ругательства, оскорблял как мог, словно получал удовольствие от того, что вот так безнаказанно может унизить, обидеть человека. Оленич хоть и не мог спокойно сидеть и наблюдать со стороны такое, но понимал, что, вмешайся, сделает еще хуже – доведет дело до драки.

– Чего буйствуешь, Борис? – спокойно увещевал разъяренного матроса Чибис. – Мало выпил? Могу поставить стаканчик. Ларек работает…

– Захлебнись ты своим вином! – Латов выпучил глаза и грозно надвигался на тщедушного Гаврилу. – Чтобы я выпил из твоих рук?!

– Глупец ты, Борис! Не можешь уже по-человечески разговаривать.

– Я – глупец? А ты, значит, мудрец? Да? Я глупец, что по скалам лез под снаряды гитлеровцев, а ты, умник, в это время вылеживался в немецких перинах!

– А что, Гаврила Федосович действительно был в плену? В Германии?

– Да, был. Но об этой истории никто ничего не знает. Известно, что был ранен, угнан в Германию на работу, проверен, ему установлена инвалидность второй группы.

– Послушай, а давай выручим Гаврилу Федосовича?

– Как?

– Садись на мотоцикл, подъезжай и забери его, скажи, что председатель вызывает.

Роман кинулся к мотоциклу, мгновенно завел его, подкатил почти вплотную к Гавриле Федосовичу:

– Дядя Гаврила! Вас председатель кличет. Садитесь, подвезу.

Чибис тоже, видно, сразу понял, что к чему, сел сзади Романа. Мотоцикл рванулся с места, обдав Латова дымом, и помчался по улице, но не в сторону конторы колхоза, а к дому Чибиса. Латов понял, что его ловко провели, воздел кверху культи рук, грозно помахал ими, а потом, опустив их, громко захохотал.

5

Феноген Крыж несколько раз собирался поехать в Тепломорск, пробраться на Лихие острова и забрать спрятанные под камнями награбленные сокровища. Но не имея никаких сведений ни о Дремлюге, ни об Олениче, он всякий раз, объятый страхом перед возможностью разоблачения и расплаты, откладывал поездку до более благоприятного момента. Ждал, что вот-вот все сложится к лучшему и тогда он совершит молниеносный налет. И в то же время ясно осознавал: надо самому создать благоприятные обстоятельства. Главное, убрать Дремлюгу с его фотоматериалами, которые грознее всех обвинений на свете. Все свидетели могут лгать, а фотодокумент – нет.

Лучшим помощником в этом деле мог бы стать Эдуард. Ему ничего не стоит зайти к бывшему фотографу и поинтересоваться, нет ли чего о стахановцах, об ударниках довоенного времени. Журнал мог интересоваться такими документами, ну и так далее. Но Эдик после случая в городском парке с Виктором Калинкой здорово перепутался и как-то отошел от отца, остыл его интерес к богатству. Долго ломал голову старый Крыж, но никак не мог понять, что произошло с парнем? Может, он оказался трусом еще более жалким, чем сам отец?

Чего только ни думал старик о своем непослушном, упрямом сынке! Как ни проклинал его, а в глубине души надеялся, что Эдик еще придет и поклонится и станет помощью и утешением. Но Крыж, преступник всем своим существом, преступник до такой степени, что самые страшные злодеяния не считал преступлением ни в малейшей степени, был убежден, что каждый сильный человек не должен щадить слабого – закон природы. Его, этот закон, никто не отменял и никогда не сможет отменить – на нем держится жизнь. Иначе она загниет и погибнет. Именно поэтому он думал, что Эдик мог испугаться чего-то другого, а не пущенной мальчишке крови. На самом же деле Эдуард в момент нападения Богдана на Калинку подумал, что удар ножа назначался в его, Эдикову, спину, что отец решил избавиться от лишнего свидетеля, которому невольно признался, кто и что он такое – старый мрачный Крыж! Отец не знал истинной причины испуга сына и поэтому выжидал, надеясь, что тот опомнится, на досуге обдумает все и согласится помочь.

Да, жалко, что нет его надежных помощников, какие были в отряде Хензеля. В живых оказался лишь Дремлюга, да и тому, видно, надобно укоротить срок жизни: помощником он уже никогда не будет.

Дремлюга Глеб! В конце сорок второго года, когда только началась деятельность Крыжа-Шварца в качестве начальника «группы возмездия», что приводила в исполнение смертные приговоры на территории Таврии, два брата Перечмыхи притащили в Заплавненскую комендатуру из Тепломорска тощего, костлявого и перепуганного человека. От страха он даже терял сознание, на все соглашался, всему поддакивал, вздрагивал от каждого звука. Оказалось, что он тоже был заготовителем, но только утильсырья – тряпья, костей, щетины, конского волоса. Во время поездок по селам он занимался фотографией: фотографировал девушек, передовых колхозников, знал почти всех начальников района да и соседних районов. Перечмыхи объяснили Шварцу: Глеб может пригодиться, он знает всех партийных, советских, профсоюзных и комсомольских активистов. Хензель разрешил Шварцу использовать этого деморализованного заготовителя и очистить край от остатков большевизма.

После встречи с Хензелем Дремлюга совсем упал духом и решил, что жизнь его кончена. Шварц уловил этот момент и предстал перед ним в образе друга и коллеги, взял и повел Глеба в ту камеру, где проводились пытки:

– Твое дело фотографировать. Понял?

– Понял.

Но Дремлюга еще не знал, что будет фотографировать, и на первом же допросе двух партийцев он сам потерял сознание. Он знал этих двух коммунистов, когда-то, даже фотографировал для районной газеты. И вот лицом к лицу – это до ужаса страшно! Это уже и не стыдно, а на грани смерти. А Крыж-Шварц поучал: «Ты возьми себя в руки, смелее на все смотри. Хензель не любит слюнтяев, сразу под расстрел…»

Дремлюга старался. Он назвал всех активистов, всех передовиков, кого знал, присутствовал при их казни. И даже фотографировал. Карточки он давал Крыжу, а Крыж Хензелю. Снимал Дремлюга и расстрел матери с дочерью Чибисов. Тот новогодний рассвет настолько потряс бедного фотографа, что он даже снимки долго не мог сделать. Только через месяц принес фотографии. И потом куда-то исчез…

О том, что Крыж, то есть Шварц, самолично расстреливал Марию Никитичну и ее дочь Оксану, никто не знал, кроме Дремлюги. А если у него сохранились фотографии? Или негативы? Материал и аппарат были немецкие, долговечные. Крыж вспомнил, что Дремлюга снимал в то утро все подряд, как автомат, как слепой – наугад. Был момент, когда Крыж, освещенный восходящим солнцем, рассматривал женский гребень. Этот гребень он вытащил из прекрасных кос девушки, которая презрела его любовные домогания. Даже Хензель, посмотрев на карточку, сказал:

– Так американские индейцы любуются скальпами белых.

Когда Дремлюга пропал, Крыж съездил к нему домой, но мать сказала, что после того, как Перечмыхи увезли сына, она его не видела. В отряде решили, что его убили партизаны за предательство. Дремлюга был человеком неосторожным, поэтому подстеречь его не составляло труда. И на нем поставили крест. О, если бы Крыж хоть на миг усомнился бы в этом, то обязательно разыскал бы своего «летописца» и повесил бы на первом же суку.

Выходит, хочешь не хочешь, а ехать в Тепломорск совершенно необходимо, и чем быстрее, тем лучше. Но и ехать опасно: Феногена Крыжа там тоже знали как приемщика кож в заготконторе. А может статься, что кто-то видел и палача Шварца из отряда карателей. Узнать одно и то же лицо – нетрудно. Разве только шрам помешает. За шрам, подумал Крыж, вроде бы и поблагодарить надо Оленича – такая маскировка! Но чувство мести – неугасимо. И он никогда не примирится с тем, что капитан ходит по земле живой.

Нет, необходим Эдик. Другого выхода нет. Надо попытаться вернуть его сочувствие и расположение. Он легко сделает главное – забрать фотоматериалы. А на слова Дремлюги могут и не обратить внимания: выжил из ума в своей пещере. И кроме всего, для сына безопасно. Никакого риска – только забрать фотоматериалы тех лет.

Крыж, не откладывая в долгий ящик своего решения, пошел на почтамт и позвонил Эдику на квартиру. Но сын не выказал особой радости, услышав голос родителя. Крыж сделал вид, что не заметил этого, лишь подумал – все же подлая и мелкая душонка в нем.

– Хорошо, что ты дома, – мягко сказал отец. – Ты мне нужен до зарезу.

– Хочешь все же дорезать? В парке не удалось…

– Замолчи! Как ты мог такое подумать?! – Только теперь Крыж понял, чего Эдик испугался: «Он подумал, что я хочу убрать его!» – Да я скорее от ценностей откажусь. Ах, дурашка, дурашка! Как ты мог подумать! Давай встретимся, я тебе все открою. Все, без утайки. И ты увидишь, как я дорожу тобой.

И в эти минуты Крыж искренне верил, что любит своего сына, что готов пожертвовать всем ради его счастья.

– Единственная просьба: съездить в Тепломорск и забрать материалы. И я отдам тебе половину всего, что имею. И живи как знаешь. Когда ты сможешь поехать туда?

– Я совсем не собирался ехать туда и искать этого вонючего хорька! Вообще, ты сильно остудил мою веру в тебя.

– Жаль! Но ты сделай еще одно усилие и поверь – не пожалеешь никогда. Как твои успехи?

– Я не жалуюсь. Портрет Криницкой дали на обложку журнала. Потрясающий резонанс был! Премию присудили. Успех!

– Поздравляю… Но ты все же должен почувствовать в руках приятную тяжесть благородного металла… Когда сможешь поехать в гости к своему коллеге?

И после длительного молчания Эдик сказал:

– Позвони через недельку. У меня тут срочное задание.

– Надо быстрее.

– Не подгоняй.

– Эдик, а где тот гребешок?

– Заложил. Оказывается, вещь стоящая.

– Но ты помни, что он с чьей-то головы. И его могут опознать.