Текст книги "Снежные зимы"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

   Несколько раз Иван Васильевич взрывался – выдавал «на высоких нотах» и ему, Геннадию, и Майе, и доброй теще, которая дрожала, как бы, упаси бог, не обидеть дорогого зятька. Постепенно выработался некий иммунитет: научился не только сдерживать возмущение, но тушить его в самом зародыше. А вот удивляться не перестал. Прямо поражала необыкновенная способность этого человека – их зятя – не усваивать самых простых, элементарных правил культурного поведения.

   Иван Васильевич при всем своем богатом опыте никак не мог понять – почему это? Не дурак же парень. Безусловно хитер. Женился, верно, по расчету. Однако нельзя сказать, что так уж надеялся на положение тестя. За то, что, работая слесарем в гараже, учился на вечернем отделении института и пускай посредственно, но без единого провала сдавал все экзамены, Иван Васильевич прощал ему все. И после своих срывов казнил себя и просил прощения – не у зятя! – у жены, потому что с Геннадия «как с гуся вода». А Ольга плакала после мужниных вспышек.

   Но вот уже два года, как Геннадий – инженер, начальник участка на автозаводе. Не без его, Антонюка, помощи получил квартиру, однокомнатную, но отдельную и в хорошем районе. Спасибо за это, как и за многое другое, Иван Васильевич от него, конечно, не услышал. Более того, зять вел себя так, как будто его обманули и не отдают обещанного. Претензий он, правда, никаких не высказывал, – это была, пожалуй, единственная примета его культуры, однако брать не стеснялся; явно под его влиянием и Майя становилась по-кулацки жадной.

   Когда у них на новоселье, среди множества вещей, совершенно ненужных молодым людям в маленькой квартирке, Иван Васильевич увидел и халат, который ему подарили узбеки, то это так его развеселило, что он, подвыпив, весь вечер хохотал, на удивление своим и гостям. Ольга Устиновна только дома узнала причину его веселья, когда он стал допытываться: «Нет, ты скажи мне, пожалуйста, а халат… халат узбекский им на что?» Но и это Иван Васильевич умел понять и простить. В зяте сильна крестьянская психология, правда – не народная, естественная, а извращенная, изуродованная городом и далеко не лучшими личными качествами.

   Таких людей он видел немало, особенно в той сфере, где долго работал, – в органах, руководивших сельским хозяйством. Одного не мог простить зятю: как тот встретил его выход на пенсию. Сказать ничего не сказал. Но во всем его поведении как бы чувствовался укор: подвел ты меня. Это как-то не укладывалось в голове у Ивана Васильевича. На что еще человек рассчитывал? На должность, на карьеру? Но ведь совсем другая область! Что мог ему предложить Иван Васильевич – место инженера РТС? Так ведь ни у него, ни у дочки и в мыслях нет уехать из Минска. Куда там! Работой своей довольны и она и он.

   А потом это обидное сверху вниз: что с тебя возьмешь, с пенсионера! И родственное утешение: не горюй, старик, как-нибудь проживем. Уже раза два пытался похлопать по плечу. Выработанный иммунитет помогал Ивану Васильевичу все стерпеть. Хотелось лишь одного: до конца понять этого человека, своего зятя. Правда, иной раз, особенно теперь, когда столько свободного времени для раздумий, становилось горько. Жил, работал ради детей, а своих собственных не очень-то сумел воспитать, одна Лада радовала. А зятя за три года жизни бок о бок не только не смог перевоспитать, передать свое отношение к вещам, к людям, да хотя бы просто отшлифовать, но даже разобраться в нем как следует не сумел. Не преувеличил ли ты, Иван, свои силы и возможности? Может быть, так и во всем? Нет, согласиться с этим не может. Да и жизнь не однажды подтверждала, что, несмотря на ошибки и слабости, он верно служил идее и правде.

   Геннадий стоя просматривал газеты. Вдруг довольно хохотнул:

   – Ни одного слова о нем. Как корова языком слизала. А мои ребята все еще пьют, его поминая.

   – И ты с ними?

   – А я себя не отделяю от народа!

   – Ого!

   – Что – ого? – настороженно, почти с вызовом спросил зять.

   Иван Васильевич не ответил. Рассуждения Геннадия о политике удивляли наивной примитивностью и путаностью. Раньше Антонюку не раз становилось стыдно, что человек, живущий под одной с ним крышей, студент, мелет порой такую чушь. Потом научился пропускать мимо ушей политические благоглупости зятя, не обращать на них внимания. Последние события Ивану Васильевичу почему-то не хотелось ни с кем обсуждать, тем более с таким «политиком», как этот самодовольный инженер, приехавший с единственной целью – съесть вкусный обед, приготовленный тещей. Так давай, брат, про обед и говорить будем!

   – Не был бы ты скупердяй, так захватил бы по пути бутылочку. Глядишь, веселее обедалось бы.

   Геннадий хохотнул уже совсем иначе. Но в этом хохотке Иван Васильевич уловил смущение – все-таки ему неловко приходить каждый раз на тестеву чарку.

   – Деньги у Майи. Попробуйте выпросить у нее.

   – Кто ж это ее перевоспитал? Зять не понял.

   – Майя была щедрой девушкой.

   – Легко быть щедрой за отцовский счет! Иван Васильевич усмехнулся:

   – Дорогой зять! Ты высказал мудрейший афоризм. За него – с меня чарка! На Новый год.

   – Кабы сегодня, – разочарованно протянул зять, не уловив иронии. Но тут же весело хохотнул и полез в книжный шкаф, где стояли тома энциклопедии.

   – Поспорил с одним на коньяк. Когда царствовала Елизавета?

    Геннадий листал том, повернувшись спиной. Иван Васильевич разглядывал эту широкую спину, толстую шею, которую тот по старой моде, по-крестьянски брил. После окончания института зять как-то сразу раздался вширь. Иван Васильевич с иронией подумал, что парень прогадал на этом. Раньше донашивал его костюмы, чуть потертые, но из дорогого материала. Теперь его костюмы не налезают, из меньшего не сделаешь большего. И Геннадий должен покупать сам. Однако на дорогие, видно, Майя денег не дает. Носит самые дешевые – «не отделяет себя от народа».

   – Во гад, он выиграл. А я думал… – Геннадий озабоченно поскреб затылок. – Ведь я по истории имел пятерку.

   Вот эта его наивность тоже удивляла: если он по какому-нибудь предмету еще в школе имел пятерку, то ему казалось, что лучше его этот предмет никто не знает и не может знать. Как-то он совершенно серьезно сказал:

   – А что они знают, эти академики! Только деньги гребут.

   Иван Васильевич давно приметил, что Ольга стала побаиваться оставлять их один на один, тестя и зятя. Может быть, поэтому позвала:

   – Лада разрешила включить телевизор. Пожалуйста, прошу вас, товарищи мужчины.

   Лада сидела в кресле, равнодушная ко всей бытовой суете. Отца подчас пугала эта способность младшей дочери «выключаться». Только что была земная, веселая, шаловливая и вдруг – будто поднялась в космос, гамма-частицей в бесконечные просторы Вселенной. На экране два известных актера из кожи лезли вон, стараясь насмешить телезрителей. Но шутки их скроены из бородатых анекдотов, которые Иван Васильевич слышал еще в молодости. Смеялись Ольга Устиновна и Геннадий. Вдохновленный передачей, зять начал рассказывать свой анекдот.

   – Иван Васильевич, про пенсионеров – слыхали? Два старичка сидят в сквере. Поднялись… А тут ветер подул. Закачались, схватились друг за друга, чтоб удержаться на ногах. Потом один спрашивает: «А что завтра будем делать?» – «Если не будет ветра, к девочкам пойдем», – отвечает второй. К девочкам! Го-го!..

   Ольга Устиновна смотрела на мужа со страхом: ее обидела бестактность Геннадия, однако пробрать его не решалась. Чтоб успокоить жену, Иван Васильевич заставил себя засмеяться. Анекдот он слышал сто раз, сам рассказывал, зятя своего хорошо знал, а потому это его не задело. Но на хамство надо иногда тоже отвечать хамством.

   – Молодые, муж и жена, такие вот, как вы с Майей, долго думали, что подарить матери на именины. И наконец придумали: «Подарим ей самое дорогое, что у нас есть. – нашего первенца. Пусть бабушка тешится!»

   Зять хохотнул. Майя вспыхнула и вышла из комнаты. Ольга Устиновна укоризненно покачала головой:

   – Хоть бы детей не трогали в своих глупых анекдотах. Лада простонала:

   – О, бог мой, какое убожество!

   И хотя сказала она, вероятно, о том, что шло по телевизору, потому что тут же в сердцах выключила, но Ивану Васильевичу подумалось, что это – о них, и Ладины слова больно обожгли. Верно, убожество! Это преждевременное положение пенсионера помимо воли делает его мелочным, засасывает в трясину быта, семейных проблем, не стоящих иногда и выеденного яйца. Вместо того чтобы каждое утро узнавать, как идут работы по осушению Полесья, он должен интересоваться, был ли «желудочек» у Стаса, перед тем как отвести его в детский сад. Настроение испортилось.

   Кена, безотказный семейный сейсмограф, сразу же почувствовала толчки его души. Насторожилась, как испуганная птица. Хорошо, что в доме есть Лада. Недаром ей дали такое имя. Правда, и она часто портит настроение и делает это вполне по-современному, с использованием новейших достижений физики. Но. по сути, только она одна и может поднять настроение отца. Лада стояла у окна и читала стихи.

      В песне любой

     Отстоялась любовь.

     В каждой звезде

     Отстоялось

     Время везде.

   Всех заставила слушать с большим вниманием, чем слушали телепередачу. Даже Геннадия, который считал стишки детской забавой, а писателей – вралями.

   «Разве они пишут правду? Выдумывают все». Майя остановилась в дверях. Мать сидела у стола, по-крестьянски, по-старушечьи подперев кулаком щеку.

     А каждый вздох возник

     Сперва

     Как крик.

   – Госпожа литераторша, кто это? – спросила Лада старшую сестру.

   Майя пожала плечами.

   – Евтушенко, – уверенно ответил Геннадий. Ивану Васильевичу спазм сжал горло. Он смотрел в пол, не хотел, чтоб кто-нибудь увидел его глаза, влажные от умиления и гордости. Дитя мое! Сколько вмещает твоя маленькая головка! Зачем тебе еще эти стихи?

   – Гарсиа Лорка, – сказала Лада и предложила; – Давайте, интеллигенты, обедать.

   После обеда пришли гости. Нежданные. Без приглашения. Валентин Будыка с женой. Давно они уже не заходили просто так, на огонек. Ольга Устиновна не жаловала теперь Валентина, который когда-то, в первые послевоенные годы, чуть не каждый день заглядывал и в которого она тогда была даже немножко влюблена, разумеется, абсолютно тайно (у какой женщины не бывает таких тайн!). И хотя Будыка, не в пример другим друзьям, не отвернулся, не забыл, но заходил запросто все реже и реже. Это обижало Ольгу, горько было разочаровываться в близких людях.

   Но сейчас гостям обрадовалась. От души. За мужа. Они что ласточка, которая весны не делает, но является самой верной ее приметой. Может, наступит еще весна и у Ивана в жизни? Будыка – проныра, он первым доведывается обо всех переменах. Он на «ты» с министрами. Захотелось, чтобы мужчины по-старому хорошо посидели, побеседовали. Расчетливо вела она в последнее время хозяйство, но тут расщедрилась – послала зятя купить коньяка и шампанского. А когда тот принес, в надежде что и сам угостится, Ольга Устиновна тайком попросила Майю увести мужа в кино, чтобы не помешать беседе. Приказ жены – высший закон, и Геннадий должен был покориться.

   Мужчины сидели в кабинете. Милана Феликсовна помогала хозяйке варить кофе, готовить закуски. Ольга Устиновна не спешила, чтоб дать мужчинам поговорить с глазу на глаз. Гостья тоже не торопила, хотела побыть на кухне, чтоб все осмотреть, потому что кухня красноречивей, чем парадный стол, расскажет, как живет сейчас семья, какой у нее достаток. В то же время гостья показывала себя, свои наряды.

   – Олечка, как мне фартучек, а то не пострадала бы моя обнова. Ну, как мой костюм? Ты что-то молчишь?

   Костюм был сшит отлично. И материал исключительный. Манжетки и воротничок из соболя. Жена Будыки одевалась с большим вкусом, на зависть многим женщинам вообще следила за собой. Пятьдесят лет, а как девушка – по фигуре, конечно, не по лицу: тут скрыть годы не могла никакая косметика, наоборот, казалось, чем больше ее, тем явственней проступает возраст. Ольга Устиновна от души похвалила костюм:

   – Научились у нас шить наконец.

   – У нас?! Что ты! В Вильнюсе шила. Клепнев устроил. Он знает всех лучших портных во всем Союзе. Бандит, но полезен. Хочешь, я тебя туда свезу? Будыка даст машину…

   – Что ты, Миля! Куда мне в Вильнюс! В ателье напротив дома сходить некогда. Да и деньги! На мой заработок да Иванову пенсию…

   – Будыка говорит, что Ивана вернут на работу. Мой же всегда все учует, да еще имея такую гончую, как Клепев… Я часто говорю Вале: «Твоей бы прыти хоть немножко сыну…» Ум отцов, а ухватка… Особенно с девушками… Мой в молодости черт был… А сын…

   «Черт» этот, Валентин Адамович, красивый и монументальный, в черной тропке, сшитой не хуже, чем костюм его жены, засунув большие пальцы в кармашки жилета, расхаживал по комнате перед хозяином, который с ногами забрался на широкую тахту и казался там, в тени – горел один торшер у стола, – мальчиком.

   – Слышал, что сказал Дуглас Хьюм в своем последнем интервью о наших переменах?

   – Не имел счастья присутствовать на его пресс-конфеенции.

   – О, типично английский юмор! Говорит: парадоксально, как все в двадцатом веке: самый речистый деятель сошел со сцены, не сказав ни слова.

   – Аккуратно ты слушаешь некоторых брехунов, – не без язвительности бросил Антонюк.

   Будыка раскатисто захохотал, словно гром прокатился, пост затихая. Иван Васильевич подумал, что зять его хохочет слишком коротко, а этот ученый муж слишком долго. По рангу.

   – Мне присылают бюллетень зарубежной информации.

   – Хорошее у тебя настроение сегодня.

   – А почему бы ему быть плохим? Все, что делается, делается к лучшему. Послушай людей, от которых ты оторвался.

   «Еще один из тех, кто «не отделяет себя от народа», как мой зять.»

   – Где мне слушать! На «инфарктштрассе», где прогуливаются пенсионеры?

   – А что ты скажешь на такое сообщение: есть мысль вернуть тебя на работу?

   Антонюк почувствовал, как забилось сердце, кровь ударила в виски. Но вслед за мгновенной радостью – злость.

   – А я не хочу. Мне хорошо в пенсионерах.

   – Понравилось сидеть в кустах? Не ври, Иван. Скажи кому другому, по не мне. Я тебя знаю как облупленного. Насквозь вижу. Твоя партийная совесть, твоя энергия…

   – Люди меняются, дорогой Валентин Адамович. У тебя давно уже не было охоты заглянуть мне в душу… А я теперь не тот…

   – Не попрекай. Ты знаешь, как я был занят это время. Представляешь, что значит докторская?! Из всех твоих качеств я знаю два, которые причинили немало хлопот и тебе и другим, – упрямство и гордость, прямо-таки шляхетская, как у моей жены…

   – У меня еще всегда было собственное мнение. Не забывай, пожалуйста, об этом.

   – Из упрямства и гордости ты можешь отказаться. Ну и дурак будешь! Через год-два о тебе забудут. А ты мог бы еще поработать с пользой… для народа.

   – Ты уговариваешь так, будто к себе сватаешь.

   – О, если б мне тебя отдали, я нашел бы для тебя должность, хотя ты и не техник!

   – Клепнева заменить не могу.

   – Что ты мне колешь глаза этим Клепневым! Ты держал возле себя Кацара, я – Клепнева. Когда по уши загружен работой, наукой, общественной деятельностью, необходимо, чтоб тебе помогал такой вот организатор… Иначе запаришься.

   – Мне обидно за Кацара, что ты равняешь его с Клепневым. Кацар был специалист, светлая голова, лучший референт по экономике. Человек сгорел на работе.

   – О покойниках говорят только хорошее. Знаю. А ты скажи обо мне, живом, доброе слово. И даже о Клепневе.

   О таком, каков он есть, со всеми его грехами. А я скажу о тебе. В этом суть товарищеской взаимопомощи.

   – А как с критикой? – прищурился Антонюк, с интересом разглядывая дородную фигуру друга.

   Будыка захохотал, опять так же – длинно, раскатисто.

   – А тебя, Иван, с твоих принципиальных позиций ничем не собьешь. – И, прервав смех, сказал серьезно – За это я тебя люблю. За чистоту твоих намерений.

   – Спасибо. Давно уже не слышал я признаний в любви.

   – Не иронизируй. Иван, над самым святым – над дружбой. Имей в виду, ирония портит человека. Можешь стать скептиком и циником. Сам себе перестанешь верить.

   – Не волнуйся. Моя вера в себя весьма прочна.

   – Только в себя?

   – И в добрых людей.

   – А меня к каким причисляешь?

   – Тебя? К средненьким.

    Будыка не загремел хохотом, а неожиданно рассыпал незнакомый мелкий смешок, недолгий – словно горсть бус уронил на пол.

   – Благодарю. Могу надеяться в будущем на более высокую аттестацию?

   – Постарайся.

   – Ох. Иван. Иван… Представляю, каково Ольге с тобой. С таким характером…

   – Захотелось поплакать над ее судьбой? – Антонюк одним махом, с акробатической ловкостью, спустил ноги, сунул их в тапки, вскочил, готовый, казалось, к драке. – Плакальщик! – И выругался.

   Валентин Адамович стоял посреди комнаты спокойный, добрый, с высоты своего роста смотрел на друга и улыбался ласково, почти с умилением, как бы говорил: «И такого я тебя люблю!»

   – Ты, Иван, меня удивляешь и восхищаешь. В партизанах при всей энергии ты иногда казался флегматиком. Самый рассудительный командир!.. А под старость становишься холериком… И холерой! – И засмеялся, не захохотал, а засмеялся естественно.

   Смех этот, знакомый еще с тех времен, когда они спали в одной землянке, удивительным образом подействовал на Ивана Васильевича: как свежий ветерок, вмиг сдул раздражение, злость. Захотелось броситься на этого монументально-величавого богатыря, повалить на пол, испачкать, измять его добротный костюм.

   «Валька, черт, я тебя тоже люблю, хотя ты и свинья!» Хотелось крикнуть, засмеяться. Однако не крикнул. Только ткнул Будыку кулаком в мягкий живот. Сказал радушно:

   – Пошли, пузан, коньяк пить.

   За столом сиделось хорошо. Весело. Вспоминали разные приятные пустяки из прошлых встреч, из совместных поездок на курорты. Шутили. Женщины цедили шампанское. Мужчины помаленьку глотали «медведя». Но беседу их неожиданно прервали. Сперва – телефонным звонком. Попросили Будыку. Он минутку послушал, сказал:

   – Ладно. Заходи.

   – Кто это? – спросил Иван Васильевич.

   – Клепнев.

   – Клепнев?!

   – Он едет сегодня в командировку в Москву. Надо подписать одно письмо.

   Что ж, надо так надо, у ответственного работника нет покоя ни в выходной, ни в гостях. Антонюк это знал по своей работе. Клепнев заглянул из коридора, увидел накрытый стол, сделал вид, что смутился, долго и многословно извинялся перед хозяйкой. Ангел, а не человек. Воплощение высокой этики. Иван Васильевич сразу отметил: Клепнев с ним снова на «вы» – уважительно, не так, как на последней охоте в Беловеже.

   «Ишь, барометр, собачий сын!» Но в то же время было и приятно.

   Еще раз извинившись, Клепнев сказал, что раздеваться не будет, так как очень спешит – до поезда всего три часа, а у него еще не собран чемодан. Будыка, не читая, подписал какие-то два документа и, возвращая их Клепневу, спросил:

   – Так, может, примешь с нами на дорогу? Эдик проглотил слюну и облизал толстые губы.

   – Если хозяева разрешат…

   – Пожалуйста, пожалуйста, – от души пригласила добрая Ольга Устиновна, которая в тот вечер готова была принять хоть сотню гостей.

    Клепнев вышел в коридор, снял свое шикарное, короткое – по последней моде – и легкое, на поролоне, пальто и вернулся назад… с бутылкой кубинского рома. Одна Ольга Устиновна, которая улавливала каждое душевное движение мужа, видела, как Ивана передернуло, как он изменился в лице. Испугалась. Взглядом просила, умоляла, чтоб молчал. Зачем портить такой вечер? Когда Клепнев выпил рюмку, другую и вошел в свою привычную роль всезнайки и болтуна, Иван Васильевич вдруг тихонько охнул и схватился за сердце.

   – Ваня! Что с тобой? – Жена не на шутку испугалась.

   – Все то же. Спазм. Дай валокордин.

   – Может, вызвать врача?

   – Нет, не надо. Я полежу. О, о, как сжало!

   Будыка н Клепнев осторожно, под руки, отвели его в кабинет и уложили на диван. Ольга Устиновна дрожащими руками накапала лекарство.

   – Я вызову «неотложку».

   – Да погоди ты. Знаешь же, что я не люблю этих эскулапов. Сразу колоть начнут.

   Потом слышал сквозь дверь: где-то в коридоре озабоченно шептались Ольга и Будыка. А Клепнев тряс над фужером кубинский ром: выдумали такую замысловатую пробку, что приходится основательно потрясти, чтоб налить. И пил залпом. Слишком дорогая штука, не бросать же. Вот свинья! Валентин Адамович вошел на носках, чтоб не скрипели ботинки.

   – Ну, как ты?

   – Ничего. Немного лучше. Прости, что испортил обедню.

   – Что ты, чудак. Ты прости, что мы ворвались. Однако не думал, что ну тебя моторчик начал сдавать… Подкосили они тебя, эти два года… отдыха. Ну, лежи. Мы пойдем. Будь здоров.

   На прощание Клепнев из-за двери, приглушенным голосом, провозгласил тост:

   – За ваше здоровье, Иван Васильевич, – и дважды потряс бутылку.

   Проводив гостей, Ольга Устиновна на цыпочках, в одних чулках, вошла и встревожено спросила:

   – Как ты, Ваня?

   В ответ Ваня подкинул чуть не до потолка ноги, скатился на пол и пошел… на руках. Перед женой перекувыркнулся через голову и встал на ноги.

   – А вот так!

   Ошеломленная женщина сперва испугалась, потом засмеялась, наконец беззлобно упрекнула:

   – Как тебе не стыдно! Так напугать! А я думаю: что «все то же»? Какие спазмы? И валокордин одна я пью.

   – Прости, Ольга. Но когда я подумал, что придется три часа слушать болтовню этого проходимца… да я теперь и не верю, что он сегодня едет в Москву… мне и вправду чуть не стало дурно… Сидел и ломал голову: что придумать?

   – Да уж придумал! А хочешь, и я тебя удивлю. Милана сватала Ладу… за Феликса… Говорит, он признался, что Лада ему нравится.

   – Ну и ну! Что ж ты ответила?

   – Ничего не ответила. Но подумала, что, может, и неплохо бы… Свои люди…

   Иван Васильевич нахмурился.

   – Свои! По мне, так пусть лучше она уезжает в Африку. Не люблю обывательских сговоров. Не хватало Ладе искать богатого жениха!

   Ольга Устиновна тяжело вздохнула.

Глава III

    Заведующий сектором вышел из-за стола навстречу. Жал руку с такой приветливой улыбкой, что Ивану Васильевичу тоже хотелось засмеяться. И потому, что отлично знал все приемы официальной обходительности, и потому, что в самом деле было хорошо. Настроение почти праздничное. Многое радовало… За широким окном кружились снежинки. Первый снег. Первый день зимы. Светлеет земля, светлеет душа человека. Выпала добрая пороша. А через два дня начинается охотничий сезон. Тут уже не только посветлеет душа старого охотника, а запоет на все лады.

   Радовало, что наконец позвали сюда, в этот высокий дом. Ничуть не задевает самолюбие, наоборот – даже приятно, что первым принимает его же выученик, бывший сотрудник того учреждения, которым он, Антонюк, долго руководил. Растут люди. Когда-то был тощий нескладный паренек, который первое время боялся начальства и всегда ходил в неглаженых брюках с пузырями на коленях. А теперь вон какой красавчик! Высокий, подтянутый, как хороший спортсмен, костюм – с иголочки. Это Антонюку, пожалуй, не очень нравится. Слишком уж шикарно и модно одевается молодое поколение ответственных работников. Что твои дипломаты. Ивану Васильевичу кажется, что такое внимание к своему внешнему виду отнимает много времени, а главное – появляются черты женской психологии: вместо того чтоб почитать серьезную книжку, мужчина начинает рассматривать журналы мод и завидовать тому из своих коллег, кому удалось достать самый модный плащ или шляпу.

   Леонид Мартынович не вернулся за свой полированный стол, а пригласил Ивана Васильевича к простому, за которым проводятся короткие рабочие совещания. Сам сел напротив. Снова приветливо улыбнулся.

   – Как. здоровье, Иван Васильевич?

   – Спасибо. Не жалуюсь.

   – Хотя что я спрашиваю! Вчера там, – Леонид Мартынович показал пальцем на потолок, – кто-то вот так спросил: а как его здоровье, Антонюка? А Петр Федорович говорит: да он же неизменный король наших охотников. Король! – засмеялся вчерашней шутке руководителя. – Как видишь, разговор о тебе шел на высоком уровне.

   – Спасибо.

   – Как охотничье счастье? Что сбил, кроме ног?

   Человеку хотелось пошутить. Но Антонюка вдруг словно что-то сковало. Что – и сам не мог понять. Нетерпеливое ожидание, что ему предложат, или это «король»? Или, может быть, то, что молодой человек этот, по возрасту в сыновья ему годится, так вот начал разговор, слишком уж запанибратски?

   – А знаешь, я был в Чехословакии. И нас повезли на охоту. Так они там в самом деле выбирают короля. И этот удивительнейший ритуал, я тебе скажу, интереснее самой охоты. Они еще судью выбирают и прокурора… Целый спектакль разыгрывают. Стоило бы нашим перенять…

   – Мы выбираем председателя… по рекомендации Комитета по охране природы, – без улыбки сказал Антонюк. Но Леонид Мартынович принял это за остроумную шутку.

   – Председателя и то по рекомендации! Ох, это мы умеем – засушить живое дело!

   Тут уж и Антонюк улыбнулся, но совсем по другой причине: над молодым человеком, который считает себя на такой высоте, с которой разрешается уже обобщенная самокритика: «умеем засушить…». Захотелось по-отечески посоветовать: «Мальчик, не повторяй слова тех, кто стоит над тобой. Не все они мудрецы, афоризмы которых надо заучивать. Оставайся самим собою». Надо бы ему сказать. Да как ты скажешь при такой ситуации! Не поймет, обидится. Между тем Леонид Мартынович как будто прочитал мысли Антонюка. Подобрался вдруг, стал серьезным по чину. И тут же заговорил о деле.

    – Иван Васильевич, я думаю, ты догадываешься, зачем тебя пригласили? Мне поручили передать: есть мнение, что надо тебе вернуться на работу. Отдохнул малость – хватит. Нам надо, засучив рукава, всерьез заняться сельским хозяйством. От слов перейти к делу. По-научному взяться. Волюнтаризм много навредил…

   «Какие емкие определения мы находим, когда надо что-нибудь осудить. И удобные. Главное – удобные». Иван Васильевич вздохнул. Леонид Мартынович понял его вздох по-своему.

   – Я понимаю: нелегко после такого перерыва взвалить на себя этот груз. Но нужно, Иван Васильевич. Тебе предлагают интересный отдел…

   – Я вернусь только на прежнее место.

   У заведующего сектором вытянулось лицо. Он растерялся, потому что никак не ожидал, что этот отставник может выдвинуть такое требование. Да и сам Антонюк, идучи сюда, не думал о должности. Если бы предложили еще более низкую – обыкновенным рядовым служащим, – он, наверное, согласился бы. Не будь такого вступления – о волюнтаризме и прочем… После же такого разговора стало ясно: умные люди хотят его реабилитировать. Однако почему же только наполовину? Уступка его бывшим противникам? Теперь эти люди молчат, прячутся за удобным словом. Почему же он сам должен дать им основания думать, что они, пускай хоть на половину, на четверть, были тогда правы, поступали принципиально?! Нет, дорогие мои! На такие компромиссы Антонюк никогда не шел! Или – или!.. «Мне не место важно, а признание моей правоты, ваших ошибок. Признание не на словах – на деле. Слов я слышал много. Они потеряли для меня цену».

   – Иван Васильевич, не мне, разумеется, учить вас житейской мудрости, – совсем иначе, проще, уже без панибратства, без похлопывания по плечу сказал Леонид Мартынович. – Вы хорошо знаете, как это делается. И я уверен, понимаете, что, во-первых, у нас нет оснований освобождать сейчас Андрея Петровича… Руководил он…

   – Плохо руководил.

   – Ну, это ваше частное мнение. Мы же придерживаемся другого… А потом… неужто вы думаете, что все так легко признают, что они тогда, выступая против вас, ошибались?

   – О нет! Только наивный юнец мог бы так думать. Но именно потому, что я этих людей знаю, я не могу согласиться с таким, простите, половинчатым решением. Мне не толстый портфель нужен и не высокое кресло… Я сорок лет служу партии! И вы можете по анкете увидеть – не на теплых местах… А как солдат. Куда партия приказывала, туда шел.

   – А теперь решили поставить ультиматум?

   – Нет. Не сам я попросился на пенсию. Меня послали… И я могу остаться на этой «должности».

   – Я понимаю вас, Иван Васильевич. Однако советую п вам хорошенько поразмыслить… Вас поддерживают очень серьезные и ответственные люди. Но разжигать им из-за вас страсти… в такое время… когда нужна консолидация всех сил…

   – Каких сил? Лично я всегда считал позорным консолидироваться с перестраховщиками.

   Леонид Мартынович покраснел. Ему было трудно. Трудно говорить с этим многоопытным человеком. А главное – тревожила мысль, что он, молодой руководитель, не справился с миссией, порученной ему и казавшейся сперва такой простой: перекинется словечком о погоде, охоте, потом скажет о деле, Антонюк поблагодарит, обрадованный и предложением и тем, что заведующий сектором с ним держится вот так дружески… Однако нет, не так просто!

   – Ах, Иван Васильевич! Утратили вы ощущение реальности… Не хотелось мне говорить вам о неприятном… Но должен подкрепить один свой тезис примером… Не успели мы подумать о вашем назначении, как тут же – кто-то палку в колесо. Нет, лично я считаю, что это случайное совпадение. Но некоторые товарищи думают иначе… Поверьте, мы совсем не хотели придавать этому значения… Не хотели даже говорить вам. Не такие ваши годы, чтоб разбирать, пробирать, воспитывать… За кем не водятся грехи молодости!

    Антонюку сперва хотелось резко спросить: «А нельзя ли без подушки?» Но тут вдруг догадался, о чем речь, и съежился, замер, готовый к любому удару. Черт с ним, пускай подстилает соломку, подушки, что хочет. Пускай тянет. Но смотреть в глаза этому молодому человеку прямо, открыто, как смотрел в течение всего разговора, больше не мог. А тот вытаращился, прямо сверлит взглядом, хочет заглянуть в душу. Может быть, потому и тянет. Не бьет сразу.

   – И все же… Иван Васильевич! Все же… Лет двадцать назад вас могли разобрать, могли записать. После собрания – посмеяться. Но тогда смех был бы совсем другой. Известно – мужская психология. Многие сказали бы: не промах! А представьте теперь. Пенсионер… Жена, взрослые дети, кажется, внуки есть… Так? Сенсация! Иван Васильевич! Сенсация! Нездоровое смакование… Вот почему есть мнение: не давать письму хода… Но попросить вас…

   – Анонимка? – коротко спросил Антонюк, сверкнув глазами.

   – Пишет, видимо, директор школы, где работает, – Леонид Мартынович взглянул на бумажки, лежавшие сбоку, – Надежда Петровна. Вот почему я считаю, что это случайное совпадение. Как директор сельской школы мог узнать?.. Вы с ним знакомы?