Текст книги "Снежные зимы"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

   «Немцам и такие детали моей биографии известны?» Поняла.

   «Не знаю, что известно немцам. А мне известно. О тебе в городе немало говорят. Целые легенды ходят. Немецкое командование награду объявило за твою голову».

   «Большую?»

   «Не помню суммы. Но помню, когда прочитала, подумала: типичная немецкая скаредность. За такую голову не жалко и в пять раз больше. Ценная голова».

   Вася Шуганович засмеялся. А Будыка, который во время этого разговора все краснел, особенно когда она опять нас бандитами назвала, что-то сердито сказал по-немецки. Анна Оттовна перевела:

   «Офицер говорит, что за такие шутки в военное время расстреливают. Мне это угрожает?»

   «Вам пока что угрожает вот эта стопка спирта, – я налил полстакана, а ногой под столом толкнул начштаба: будь человеком, а не военным бюрократом! – Пьете так или разводите?»

   «Развожу».

   Развела водой и, не чокнувшись, выдула до дна.

   «А я выпью…» – начал Вася.

   «Только не за здоровье роженицы», – перебила Буммель.

   «Почему?»

   «Никогда не пейте за человека, находящегося на грани между жизнью и смертью! Я суеверная». Я осторожно спросил: «Есть надежда, Анна Оттовна?»

   «Надеяться можно только на бога. Да на нее самое. Такие у нас и в больнице умирали. В мирное время». «И ничего нельзя сделать?»

   «Что могла – сделала. – Накладывая на тарелку ломтики душистого жареного сала, задумалась, вздохнула. – Попытаюсь еще что-нибудь сделать. Не для вас, головорезы (однако не бандиты уже). Для нее. Несчастный женский род! Чего только не выпадает нашей сестре на долю. Я передам лекарство. У нас такого не было. (Все трое после ее отъезда вспоминали это «у нас», значит, она причисляла себя к нам, к советским людям, а не к фашистам.) Антибиотик. А у немцев есть. Ваш жидок умеет хоть уколы делать?»

   «Он же в районной больнице работал».

   «Помню. Но было там неумех сколько хочешь. Разве так надо обучать медиков, как мы учили?»

   Раскусить ее было невозможно. Еще раза два она выразила недовольство нашими довоенными порядками: и это худо, и то не так. Будыка не удержался, хотя я и толкал его, и язвительно спросил:

   «Под властью соотечественников вам живется лучше?»

   «Не закидывайте удочки, товарищ офицер. Не клюнет. Я думала, вы умнее. Вас война радует? А я – женщина. Врач. Кроме зова крови, есть зов разума».

   Понимайте, мол, как хотите. Странно, что Будыке она говорила «вы», а нам с Васей «ты». Пол конец завтрака, когда немного подвыпили, я попытался было расспросить ее о некоторых знакомых. В том числе и о Свояцком. Тоже не клюнула старушка. Отрезала:

   «Не вздумалось ли вам сделать меня своей шпионкой? Вы хитры, но и я не дура… Да и мало меня интересуют эти люди. Я с ними не встречаюсь».

   Заплатили мы ей щедро. Рощиха ужаснулась, когда узнала, хотя, чтоб спасти Надю и ребенка, ей ничего не было жалко. Просила не говорить партизанам, как дорого нам обошелся этот вынужденный визит немки-акушерки. Будыка тоже ворчал. Провожая Буммель, порывался предупредить, что если партизан, который ее повезет, не вернется… Но я разгадал его намерение. Остановил: никаких предупреждений! Будем верить до конца. Партизан вернулся. И привез полный чемодан бинтов и лекарств разных – как раз того, чего у нас не хватало. Золотая бабуля. Ругала на чем свет стоит. Однако оказалась человеком. За наше доверие и щедрость так же щедро отплатила. И потом выручала не раз. Медикаментами. Только медикаментами. Мол, выполняю долг врача – и не более. А нам от нее больше ничего и не надо было. Связных у нас хватало.

   Будыка тогда сказал, когда мы рассматривали присланные Анной Оттовной медикаменты:

   «На этот раз, командир, интуиция тебя не подвела. Но когда-нибудь ты погоришь из-за своей доверчивости».

   Горел. Однако не сгорел. Не сгорел, Валентин Адамович! А людей, случалось, выручал. Может быть, и Надю спас этим немецким антибиотиком. И Виту.

   Спят мать и дочь на одной кровати. Нет, мать не спит. Я слышу по твоему дыханию, Надя. О чем ты думаешь? Почему тебе не спится? Спи. Добрых снов тебе, мой хороший друг. Пора и тебе уснуть, неугомонный пенсионер. Завтра – в путь.

Глава IX

    Жалуются на вас, Иван Васильевич.

   – Лично на меня?

   – На вашу комиссию.

   – Будыка?

   – Догадливы. Разве комиссия занималась только институтом?

   – Однако теперь – институтом.

   – Сколько тянется это «теперь»? Не слишком ли долго?

   – Вы хотите от пенсионеров такой же прыти, как от штатных работников?

   Секретарь горкома, начавший разговор как будто строго и неприветливо, вдруг рассмеялся.

   – У таких пенсионеров, как вы, иной раз больше прыти, чем у наших… Я своих инструкторов пока не подстегну… Не скажу, что горят на работе…

   Антонюк насторожился: не подсмеивается ли секретарь над прытью пенсионеров? Болезненная подозрительность, не свойственная ему раньше, появилась в последнее время. Но то, что говорил секретарь, как он это говорил, успокоило. Порой шутливое слово всего серьезнее и всего красноречивее. Смех, как ничто, раскрывает человека.

   Евгений Павлович – новый работник, год, не больше, на этом посту. В официальной обстановке Антонюк встречался с ним не раз. Тогда почему-то больше занимало: какой ты руководитель, что знаешь и умеешь. А сегодня, пока обменивались общими фразами о зиме, о том, как много она отнимает человеческой энергии – такие снежные заносы! – Ивану Васильевичу все хотелось спросить у секретаря, сколько ему лет; раньше это его не интересовало, и он не узнал. У Евгения Павловича больше седины, чем у него, хотя тот, безусловно, моложе лет на пятнадцать. По сути, молодой еще человек, в расцвете сил. Но удивительно изменчивое лицо: иногда кажется совсем старым, суровым, а иногда юношески молодым и добрым, как сейчас, когда оно освещено улыбкой. Антонюк сказал:

   – Что до прыти в работе, так ее, верно, было мало, если так рано попросили уступить место более молодому.

   – Или, может быть, слишком много? – прищурился секретарь.

   – А вот в лесу, на охоте, не догоните, могу похвастать. По любому снегу. На лыжах и без лыж.

   – Вы, охотники, крепыши.

   – Мы как законсервированные. Не стареем. Не сгибаемся. Помираем на ходу. Вы что-то рано поседели, Евгении Павлович. Простите, сколько вам лет?

   На лицо сразу легла тень строгости, усталости.

   – Подошел возраст, когда я начинаю вас догонять.

   – Не торопитесь. – пошутил Антонюк. Но, увидев, что не склонен человек говорить о своих годах, вернулся к делу, по которому его пригласили.

    – На что жалуется Валентин Адамович?

   – Говорит – из-за вашей проверки институт лихорадит. Мешает творческой работе.

   – Творец!..

   Секретарь внимательно посмотрел на Антонюка.

   – Что вы так… пренебрежительно? Крупнейший наш ученый.

   – Я не посягаю на его научный авторитет. Но чем мы ему мешаем? Лично с ним, кажется, никто из нас еще не говорил.

   – Вот это и худо. Это людей нервирует. И вы не говорили?

   – Я говорю с Будыкой почти каждый день. Но я не специалист. А общих выводов у нас пока еще нет.

   – Кстати, он ставит вопрос о некомпетентности комиссии. Не специалисты.

   – Неверно. В комиссии есть инженер-машиностроитель. Между прочим, не пенсионер еще. Есть экономист-плановик. А в таких областях, как партийная работа, кадры, полагаю, можем и мы, пенсионеры, разобраться.

   – Думаю, что можете, – согласился секретарь и помолчал, искусно вертя в пальцах толстый синий карандаш. – Какие у вас отношения с Будыкой?

   Антонюк удивился.

   – Он говорил что-нибудь о наших отношениях?

   – Нет. Но говорили другие. Еще тогда, когда комиссия начинала работу.

   – Мы вместе партизанили. Вместе хлебали и беду в радость. Два десятка лет друзья, дружим семьями. Вам говорили другое?

   – Да нет. Это же. Потому, признаюсь, мне тогда не понравилось, что группу возглавляете вы. И вас не понимал – зачем согласились? В конце концов, никто вас не заставлял. Добрая воля.

   – Не подкапываться под Будыку или под кого-нибудь я шел. За многие годы работы я привык понимать партийную проверку как способ помочь организации, людям. За исключением, разумеется, чрезвычайных случаев, когда требуются срочные оргвыводы. Валентин Адамович – хороший инженер, ученый, человек с головой. Но и у него есть свои слабые места. Я их знаю лучше, чем кто бы то ни было. Мне хотелось помочь старому товарищу… Со стороны всегда виднее.

   – Он это понял иначе.

   – Жаль. Но он человек настроения. Пошуметь, показать себя любит, но и переубедить его можно. А делу было бы на пользу.

   Секретарь тайком вздохнул.

   – Жаловался он не в горкоме. Выше. Оттуда был звонок. И в довольно категорической форме. Ваша ошибка, что вы слишком затянули проверку. Это действительно, как там сказали, пенсионерские темпы.

   Опять пенсионерские! Иван Васильевич разозлился. Секретарь, этот молодой поседевший человек, вдруг поблек в его глазах. «Неужто и ты испугался? Ох, до чего ж мы боимся, чтоб не вытащили из-под нас кресло! Кто-то там позвонил, не разобравшись, и ты готов бить отбой, тоже не вникнув в суть дела».

   Сказал грубо, со злостью:

   – Все ясно, товарищ секретарь. Пенсионерскую лавочку закрыть! Работу комиссии – на свалку. Не мешать ученым! Так?

   Евгений Павлович чуть заметно улыбнулся и с укором покачал головой:

   – Горячий вы человек, Антонюк.

   – Да уж какой есть. Переделываться поздно.

   – Так вот что. Не так! Вовсе не с такими намерениями я вас пригласил. Тут вы явно поторопились с выводами. Скажите, может уже быть серьезный разговор по результатам работы комиссии? Чтоб не по мелочам. Не только о том, что Будыка взял на работу своего сына.

   – Сын его – из лучших работников.

   – Даже так? – удивился секретарь.

   – Настоящим ученым будет. Для разговора хватит других тем. Более серьезных. Например, насколько автоматы, спроектированные институтом, находятся на уровне достижений мировой конструкторской мысли. Выше или ниже?

   – Комиссия сумеет в этом разобраться?

   – Попробуем.

   – Последняя их автоматическая линия выдвинута на Ленинскую премию.

   – Быть выдвинутым – еще не значит получить. Покрасоваться, правда, можно. В списках. Поднять себе цену. Кое-кто удовлетворяется этим.

   – Думаю, Валентин Адамович рассчитывает на большее.

   Ивану Васильевичу вдруг стало весело. Наверное, потому, что представил разговоры со старым другом, или потому, что понял, как нелегко было секретарю сделать выбор: и после того, как высказал свое принципиальное решение, все еще взвешивает, примеряет, тянет разговор, будто бы оспаривает собственное решение или хочет предупредить Антонюка, с кем тот имеет дело.

   – Ученые института когда-нибудь получат премию. Но им надо помочь.

   – Им или их директору? Антонюк засмеялся.

   – Евгений Павлович, скажите Будыке, что работа комиссии ему помогает получить премию. Эх, выдаст мне Валентин! Но ничего. Бывало, что мы за пистолеты хватались. Однако ничто не разрушило нашей дружбы.

   – Прошу об одном: кончайте скорее. Нельзя тянуть, когда такие жалобы.

   – Спешить не будем, чтоб не наломать дров. Но постараемся не затягивать.

    День был серенький. Оттепель. На тротуарах скользко. Здесь, на боковых улицах, их не очень-то чистят. Полагаются на совесть дворников. Если пройти на рассвете, можно увидеть, как лопатами, доисторическим способом. Скребут их старые женщины-дворничихи. Где тротуар нечищеный, так и знай: тут дворник мужчина, ему после вечерней попойки не подняться на рассвете. Иван Васильевич пробовал проверять: из четырех случаев ошибся только раз. За два года он изучил эти улицы лучше, чем за двадцать предыдущих. Каждую заплату на асфальте, трещину в стене, каждую витрину (их тут немного), каждую липу и каштан. И – странно! – не надоело. Он любил этот уголок. Любил здесь гулять, медленно, по-пенсионерски, потому что спешить было некуда.

   Ольгу Устиновну прямо пугала такая медлительность человека, за которым раньше приходилось мчаться чуть ли не бегом, когда выходили погулять, в гости или в театр. Иначе он ходить не умел. Она, верно, обрадовалась бы или еще больше испугалась, если б увидела, как Иван Васильевич вышел из горкома, как шел по скверу к проспекту на троллейбусную остановку. В коридоре горкома, шагая по мягкой ковровой дорожке, подумал:

   «Будыка жалуется на такую скромную комиссию? Дрянь твое дело, Валька! Дрянь. Надо тебе помочь. Веселенький у нас будет разговор. Но я не отступлю – ты меня знаешь».

   Не было ни капли иронии или язвительности в этой мысли, во внезапном желании поскорее встретиться со старым другом, поговорить с ним. Искренний порыв души. Он не стал даже звонить по телефону, чтоб узнать, в институте ли Валентин Адамович. Не хотел размагничиваться, тушить свой душевный порыв. Разозлился на студентов, которые бесцеремонно оттеснили его от входа в троллейбус. Пришлось одну машину пропустить. Не заметил дороги в три километра – таким горел нетерпением, хотя сознавал, что это, наверное, будет нелегкая беседа, что они могут немало испортить друг другу крови, как случалось уже не раз.

   – Здесь шеф?

   Секретарша всегда встречала приветливо, любила перекинуться словцом, пошутить. А тут как будто испугалась.

   – У Валентина Адамовича люди. Но – пожалуйста, пожалуйста, – и сама отворила красиво отполированную дубовую дверь, объявила, как на дипломатическом приеме: – Иван Васильевич Антонюк!

   – Заходи. Что ты там зацепился за Галину? – прогудел в глубине огромного кабинета голос Будыки.

   Валентин Адамович не встал из-за своего овального модерного стола с особыми полочками по бокам, не поднялся навстречу гостю. Он даже не бросил работы – чтения бумаг. Не из пренебрежения. Наоборот, подчеркивая этим, что зашел очень близкий, свой человек. С одной стороны лежал грудью на столе, коленями на кресле, Клепнев, выставив прямо против двери свой широченный бабий зад, засаленные штаны на котором натянулись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Он тоже не обернулся. Его поза возмутила Ивана Васильевича.

   «Толстая свинья».

   У другого конца стола скромно сидел главбух, высокий, хорошо одетый, красивый старик. Бывает же красивая старость! За спиной у Будыки стоял его заместитель по материально-техническому снабжению и тыкал пальцем в бумаги.

   – Да разберусь без тебя. Гудишь, как шмель над ухом. Здорово, Иван, – Валентин Адамович бегло взглянул, протянул руку. – Посиди, пока я расправлюсь с этими кукурузниками… злодеями… мучителями моими. – Слова эти он произносил округло и вкусно, с шутливым добродушием.

   Бухгалтер и снабженец довольно ухмылялись: вот, мол, какой у нас директор, душа человек. Клепнев хохотнул так, что, казалось, забулькало где-то в его бездонной утробе. Он наконец сполз со стола, жестом сопляка-мальчишки подтянул штаны и после этого энергично выбросил руку навстречу Антонюку.

   – Здоровеньки булы, персианальный.

   Будыка недобро блеснул глазами на своего верного слугу. Не отрываясь от бумаг, спросил у гостя:

   – Куда ты удрал так внезапно? – И продекламировал – «Иван бежал быстрее лани».

   – «Быстрей, чем заяц от орла», – продолжил Клепнев опять наваливаясь на стол и суя нос в директорские бумаги.

   – Дорогой Эдуард Язепович, дирекция и партком были бы вам глубоко признательны, если бы вы поприсутствовали на лабораторном испытании БВ-65.

   Хотя сказал это Валентин Адамович все тем же шутливо-дурашливым тоном, но Клепнев понял, что его вежливо просят выметаться из кабинета, да только не сразу до него дошло – за что? Почему вдруг так изменился директор? Клепнев не сполз, как раньше, а соскочил со стола, подтянул штаны, которые никак не хотели держаться на его круглом животе, покраснел.

   – Сейчас ехать?

   – Ласкач звонил полчаса назад, Я обещал сам приехать, но видишь: дела, люди… Одна нога здесь, другая там. Скажи – пускай начинают. Передай Ласкачу, чтоб потом показал мне режимный график.

   Эдик, шутовски отсалютовав всем сразу, покатился к двери.

   – У тебя надолго, дед? – спросил Будыка у бухгалтера, подписывая бумаги снабженца.

   – Пять минут.

   – Знаю я твои пять минут! Вон какую папку приволок! До тебя партгосконтроль уже добрался? Нет? Странно, что они не начали с поисков финансовых махинаций, наших с тобой. Ведь ты, дед, известный растратчик. А я аферист-рецидивист. Белянков – наш агент. Пожондная (почтенная) компания. Бухгалтер укоризненно, с мягкой улыбкой на красивом лице покачал головой, глядя при этом на Антонюка: полюбуйтесь, мол, что за шутник наш директор, иногда пересаливает, но чего не простишь остроумному человеку!

   – Зайти попозже, Валентин Адамович?

   – Зайди попозже, дед.

   Когда Будыка наконец всех выставил из кабинета и они остались вдвоем, Иван Васильевич пересел в мягкое кресло на место бухгалтера. Очень удобное кресло. Вообще ему нравился этот просторный, со вкусом обставленный – ничего лишнего! – кабинет. Он даже немного завидовал Будыке – тогда, когда у него был еще свой кабинет, тесноватый, со старой мебелью. В таком кабинете, как у Будыки, появляются масштабные, широкого охвата мысли. И в то же время как-то легче отключиться от дел, от серьезных размышлений, чтоб несколько минут отдохнуть в таком вот мягком кресле. Выкурить хорошую сигарету, выпить чашку кофе. Между прочим, Будыка и это умел организовать: кабинет его чуть не единственное место во всем городе, где гостю быстро и красиво могут подать настоящий кофе. Иван Васильевич пожалел, что давно бросил курить, вдруг почему-то захотелось взять папиросу. И кофе захотелось. Валентин словно прочитал его мысли. В дверях уже стояла секретарша.

   – Галина Артемьевна, нам кофе. По последнему рецепту.

   – С коньяком?

   – Ах, Галина Артемьевна! Выдаете меня с головой. И кому? Партгосконтролю!

   – Не кривляйся, Валька, – просто сказал Иван Васильевич, когда секретарша закрыла за собой дверь. – Не такой уж ты талантливый комик!

   – А может, мой талант только раскрывается? Почем ты знаешь?

   – Поздно.

   Будыка вышел из-за стола, сел в кресло напротив, лицом к лицу, спросил серьезно, с сердечностью и заботой близкого человека:

   – Как там Вася?

   Ивана Васильевича тронула его забота. Ольга права: что бы ни случалось, как бы там ни было, Валентин всегда оставался самым близким, самым верным другом семьи, никогда не отворачивался.

   – Ничего. Несет службу, как говорят военные.

   – Что-то очень уж неожиданно ты сорвался. Ольга назавтра позвонила Миле встревоженная. Не поверила тебе, что ничего не случилось. Я тоже обеспокоился. Попросил генерала Воднева по их линии связаться с Крымом, с частью. Он вечером мне позвонил, что все в порядке, Василий Иванович Антонюк жив, здоров, на прежнем месте, несет службу исправно и так далее.

   – Напрасно ты беспокоил людей.

   – Я же знаю тебя не хуже, чем Ольга. Не в твоем характере такие поездки.

   – К сыну?

   – Много раз ты ездил раньше?

   – Не попрекай. Видно, старею. Больше стал думать о детях. Иногда чувствую, не все сделал, что мог. Для детей.

   – А чего недоделал? Разве только с Василием поторопился…

    В порыве дружеской откровенности захотелось рассказать о посещении Нади, о Виталии, о своем неожиданном признании. Посоветоваться, как держать себя дальше, например, в случае, если Вита приедет, а она, наверное, приедет… Что сказать Ольге, Ладе? С кем еще посоветуешься об этом? Главное – ничего объяснять не надо. Валентин все знает до мелочей… И все поймет… «А поймет ли?..» – остановило сомнение, возникающее уже не впервые. Показалось, что и тогда, в партизанской землянке, Будыка не все понимал. А теперь, когда взошел на вершину славы, стал хозяином этого великолепного кабинета, давно уже слушает и слышит в первую очередь самого себя. А может быть, это он, Антонюк, в последнее время замкнулся, стал подозрителен и недоверчив? Когда человека считаешь другом, надо идти к нему, как говорят, с сердцем на ладони. А он? Так он приходил к Валентину?

   – Сын сказал тебе что-нибудь неприятное, что ты нахмурился?

   – Нет. Мы хорошо поговорили. Вася не в обиде. И я убедился, что служба ему на пользу. Его море зачаровало. Единственное, что меня немножко огорчает: останется парень на море.

   Будыка засмеялся.

   – Теперь я вижу, что стареешь, хочется тебе собрать детей под свое крыло? Не выйдет, Ваня! Не те времена! Пускай летят! В море. В космос. Куда кого тянет.

   Секретарша принесла кофе. Поставила поднос с чашками на круглый столик. Назвала фамилию человека, который ждет в приемной.

   – Попросите его зайти через час. И тогда уже – прямо ко мне. Кто бы тут ни был. А сейчас – пусть извинит меня. Иван Васильевич редкий гость. Хотя по всем линиям ему надлежит наведываться чаще… Как другу…

   Галина Артемьевна, привлекательная женщина, из тех, чей возраст никак не угадаешь, понимающе улыбнулась: мол, все знаю, объяснять не надо. Неприятно как-то кольнула ее улыбка Ивана Васильевича. Понял: против комиссии восстановлен весь аппарат института, от самого Будыки, его заместителей до секретарш и машинисток. Пришел сюда, намереваясь поговорить с Валентином сердечно, откровенно, по-дружески. Даже если тот вскипит – покорить, обезоружить его своим спокойствием. А тут вдруг море всколыхнулось, ударило первой волной, и через мгновение душевного штиля и в помине не осталось. Дурацкие нервы! На черта ему эти волнения? И из-за чего?

   – Сядем туда, удобней будет.

   Из особой тумбочки, стоявшей у круглого стола, Будыка достал початую бутылку коньяку, рюмки. Антонюк попытался «разрядить» себя шуткой:

   – Ого! Шикарно живешь! Можно позавидовать.

   – Не мало таких, которых ест, как ржавчина, этот пережиток. Ну, будьмо!

   – Говорят, жалуешься?

   – На кого? – Будыка отдернул, точно обжегшись, поднесенную ко рту рюмку, поставил обратно на стол. – Жалуюсь? Нет. Просто хочу вежливо указать твоим пенсионерам на дверь.

   – Да что ты! Такой ученый, такой деятель – и испугался народного контроля? Что-то с тобой неладно, Валентин. Не от уверенности такая нервозность.

   – Все со мной ладно. Не бойся. Уверенности в работе, в своих людях мне не занимать. Но я не позволю, чтоб у меня путались под ногами, заводили тут мышиную возню… собирали обывательские сплетни. Вы три месяца сквозь лупу разглядывали диссертацию моего сына.

   – Диссертация твоего сына – одна из лучших. Будыка вскочил с места, обрадованный и негодующий.

   – Ага! Что? Не вышло? Осечка? Поверяльщики! – И тут же пошел на мировую: – Сам читал?

   – Читал. Не все, правда, понял – сложные расчеты. Но специалисты дали высокую оценку.

   О, великая сила – отцовская гордость! Засиял человек. Однако продолжал возмущаться:

   – А ты думал, Будыка тащит в науку сына по блату, протаскивает бездарность?

   – Я так не думал.

   – Ты не думал, другие подумали. А ты поверил. Комиссию возглавил. Никто тебя не вынуждал. Зачем это тебе, скажи, пожалуйста? Пенсию тебе повысят, что ли?

   Тяжело, с гулом ударила волна обиды и возмущения. Опять пенсия! Ударила в сердце, погнала кровь к вискам. Но снова выстояла дамба спокойствия, не обвалилась, не прорвалась.

   – Хотел тебе помочь.

   – Мне помочь? – ошеломленно переспросил Будыка и остановился рядом, разглядывая друга, как чудо заморское.

    Антонюк глотнул коньяка, запил кофе. Это еще, видно, больше поразило хозяина. И взорвало. Спросил придушенным шепотом:

   – Таким способом? – И тут же грохнул хохотом: – Спасибо тебе! Ты меня спас. Только от чего?

   – Хочу спасти. От тебя самого.

   Валентин Адамович так же внезапно и резко перешел на важный и серьезный тон:

   – Прости, я забыл. Теперь у тебя единственное занятие – помогать друзьям… Высочайшая миссия!

   Это было тоже оскорбление, более тонкое, а потому более злое. Но – странно – оно почти не задело; волна отхлынула, с шумом унеся с собой гальку прежней обиды. Теперь можно наступать, не боясь сорваться.

   – Ты порадовался за сына. Я тоже рад за Феликса. Он идет в науку. А рядом ползут, лезут в каждую щель разные жуки, слизняки и… клепни. А ты им покровительствуешь. Клепнев – будущий кандидат! Смеха достойно!

   Будыка сел. Выплеснул в широко раскрытый рот коньяк, вытер платком руки: видно, они вспотели. Сказал спокойно, запросто:

   – Ничего у вас и тут не выйдет, Иван. Каждый имеет право сдать минимум, писать на любую тему. У Клепнева тема неплановая. Зарплату он получает не за то, что пишет диссертацию. Защищать будет не у нас, если тебе известно положение. Не я его научный руководитель. За одного из жуков я несу известную моральную ответственность. Да, у жуков есть Жук, – Будыка засмеялся. – Я не без греха, Иван. Но спасать меня не от чего. И не от кого. Нет. Напрасно тратишь время, командир. Пей. Кофе стынет.

   – За твою уверенность. Но мне хочется понять. Зачем ученому Клепнев?

   Будыка скривился, как от зубной боли.

   – А-а, черт! Дался тебе этот Клепнев. Да пойми ты наконец. Он нужен не ученому, он нужен директору, который отвечает за все. Да не могу я день и ночь заниматься административной работой. Я – ученый, конструктор. Для тебя Клепнев – пройдоха, для меня – делец, выбивала, доставала, как хочешь называй. И мне нужен такой человек. Он работает за пятерых. Он освобождает меня от мелких забот. Он один может раздобыть и сортовую сталь и этот вот коньяк, который тоже иногда нужен. Я не крохобор и не ханжа. Мне приходится жить и работать с людьми… Ты начинаешь меня удивлять, Иван. Никогда раньше ты не был оторванным от жизни моралистом. Ты человек конкретного дела. И грехов у тебя не меньше, чем у меня. Не строй из себя теперь святого. Знаем…

   Это была почти угроза. Но странно, и она мало тронула Антонюка. Он только подумал, что правильно сделал, не рассказав о Наде и Вите.

   – Если я и строю из себя святого, на меня все равно никто не молится. А ты хочешь, чтоб на тебя молились. Есть разница.

   Снова хозяин развеселился, и на этот раз, кажется, искренне, без игры: жонглировал ложечкой, по-мальчишески улыбался.

   – Ты только сейчас открыл, что на меня молятся? Молятся давно. Но кто? И за что? Кто разбирается в моей работе, в моих станках… Мои заслуги перед промышленностью… Не может быть ни политики, ни науки без авторитетов. А ты поставил себе целью сбросить с пьедестала всех святых. Попробовали недавно. Но тут же водрузили новых, против которых ты сам выступил. Природа не любит пустоты. Основное – выяснить, за что молятся и как… по доброй воле или… по приказу… В науке не прикажешь. У нас истины конкретные.

   Иван Васильевич смотрел на друга и… любовался, без иронии, от души, его самоуверенностью, победоносным наступлением на позиции противника. Его жаждой и в этом споре с глазу на глаз оказаться на белом коне. Но Антонюк, как хороший тактик, видел все его промашки и выбирал момент, чтоб нанести решительный удар. По-партизански. Больше, пожалуй, не стоит завлекать противника в трясину рассуждений, в которых он может увязнуть сам. Очень соблазнительно дать бой в чистом поле. Чтоб удар был элементарно прост.

   – Ты решил воздвигнуть себе «памятник нерукотворный» автоматами, скопированными с чужих… И, между прочим, не самых лучших, уже устарелых… Книгой, где формулы теоретических расчетов списаны с чужой книги…

   Будыка вдруг посинел. Антонюк не часто видел его таким. Подумал, что так можно довести немолодого уже человека до гипертонического криза. Однако не отступил. Не смог. Сунул руку в карман за записной книжкой.

   – Могу назвать фамилию автора… название тех автоматов и, для примера, несколько формул из той книги и из твоей… Желаешь послушать?

   Нет, не желал Валентин Будыка слушать. Тяжело поднялся, как буйвол. Зацепил столик. Если бы Иван Васильевич не придержал, перевернул бы. Грубо выругался.

   – Поймали блоху? Ни хрена вы не смыслите, а лезете! Законы Ньютона, Ома, Эйнштейна используют все! Кто когда считал это плагиатом? И математические формулы! Что я, украл патент? Я взял идею. И сэкономил государству миллионы рублей. Миллионы! Кто из вас, поверяльщиков, дал их народу? Вы умеете только брать!

   – Но не выдавай это за изобретение, достойное высшей награды.

   – Ах, вот оно что! Врагам моим поперек горла стало выдвижение работы на премию. Это я знал. Но никогда не думал, что среди них и ты. – И вдруг совсем другим голосом, с жалостью – Иван! Кто тебя купил? Куда ты лезешь? Книжечку завел, формулы выписываешь… Счет ведешь. Давно?

   – Что давно?

   – Давно тебе захотелось поставить крест на нашей дружбе?

   – Мне жаль тебя, Валентин. Ты опьянел от славы.

   – Пожалей себя. Себя пожалей, Иван! В кого ты превращаешься? В старого завистника и злопыхателя. Ты мстишь близким за свои неудачи. Был человеком, а становишься… – Бросил грязное слово.

   Антонюк почувствовал, как снова ударила сильная, горячая волна. Поднималась буря. Он страшился этого. Не к месту. И не ко времени. А потому медленно встал и… направился к двери, не попрощавшись.

Глава X

    О его партизанской любви Ольга, конечно, знала. Тогда, сразу после войны, случалось, без причины плакала по ночам. А подчас язвила. Когда однажды в компании зашел разговор на эту тему, она сказала мужчинам, бывшим партизанам: «Хоть сто раз клянитесь – ни одному не поверю, что он безгрешен».

   Будыка выскочил тогда:

   «Мне, Ольга, можешь верить. Командир подтвердит». Да, может подтвердить. Случалось, что, выпив, он целовал женщинам руку, но даже отрядные бабы не имели случая посплетничать, что, дескать, начальник штаба приголубил какую-нибудь. Будыка, очевидно, ожидал этого подтверждения при жене. Антонюк ответил шуткой:

   «Валя! Не лезь вперед и не занимай первых мест, они – для инвалидов и детей».

   За столом захохотали. Валентин Адамович покраснел. У Миланы в глазах сверкнула молния. Иван Васильевич догадывался, что Ольга многое знает – о Наде, об их отношениях. От Миланы. Будыка не мог не рассказать жене, не мог не похвастаться, каким он сам был чистеньким и как вел себя командир. Но Ольга ни разу не попрекнула его конкретно, как говорится, с указанием адреса, ни разу по-бабьи не оскорбила соперницу. Видно, зная ее драму, по-женски сочувствовала п. может быть, благодарна была Наде за ее благородство, за то, что никаких напоминаний, никаких требований, все в прошлом. И вот надо признаться, что не все в прошлом. Что он, по сути, удочерил дочь той женщины. Легко ли сказать такую вещь? Если б знать, как Ольга отнесется. Но душа даже близкого человека – потемки.

   Антонюк сидел в кресле перед телевизором, и о смотрел не на экран – в окно. Там, за стеклом, в вечернем полумраке, шел снег. Мело. Над снежными козырьками, что свисали с крыши дома напротив, вихрились синие смерчи, вздымались белыми прядями. Снежная зима. Она волнует, как не волновала, кажется, ни одна из прежних. Пробуждает воспоминания. Зовет в лес. До боли в сердце хочется в лес. Но не бросишься ведь туда на ночь глядя. А стихнет завтра, прояснится – и уйдет это желание. Опять будешь сидеть, прикованный к телевизору. Хорошая игрушка для детей и пенсионеров!