Текст книги "Снежные зимы"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

   – Маленькое предупреждение. Виталия до сих пор не знает, кто ее отец. Никогда не слышала про Свояцкого.

   – Да что ты! Ай да Надя! Какая воля! Однако для взрослой дочери нужна какая-то легенда. Какая?

   – Ее отец – я.

   – Ты? Я таки догадывался, что будет сенсация. Что ж, можно понять, но подумала ли она…

   – Нет. У Нади была легенда о партизане, который погиб. Я сам сказал это Вите. Недавно. Она приехала посмотреть на своих сестер.

   – Узнаю Нехлюдова нашего времени. Замаливаешь грехи?

   – Не надо, Валя, о моих грехах.

   – Ох, Иван. Усложняешь ты себе жизнь. Надя создала самую разумную легенду. Она мудрая женщина.

   – Кто-кто, а ты знаешь: я никогда не жалею о том, что уже сделал…

   – Все-таки это толстовство какое-то. Столько проблем взвалить на себя! Зачем?

   – Я должен сказать своим. Но не сказал пока что…

   – Иван! – Будыка прочувственно сжал руку друга. – Понимаю. Можешь не предупреждать. Тайна друга для меня то же, что государственная.

   – Тайной останется одно – о Свояцком.

   – Любишь ты романтические истории. Слушай. А дед не помнит?

   – До него, кажется, не дошло, кто такая Виталия. Когда он к нам присоединился! Тогда уже был семейный лагерь – столько женщин, детей! Партизанских сынов и дочек!

   – Все, Иван. Могила. Но удивлен. Признаюсь. Хотя и знаю, что удивлять ты умеешь. Пошли. И молча выпьем за Надю. Кто знает: если б не ты, мог бы не устоять я. Перед такой женщиной! Все мы человеки. Как она? Постарела?

   – Да уж не помолодела. Дочь вон какая!

   – Да, неумолимое время, – тяжело вздохнул Будыка. Когда они вышли из спальни, Ольга Устиновна сказала им укоризненно, но беззлобно:

   – Заговорщики старые.

   Они не забыли молча выпить за Надю. Возможно, Ольга догадалась, за кого они пьют, потому что иронически спросила:

   – Можно с вами?

   Тут же присоединилась Милана:

   – Я тоже хочу с вами выпить.

   Не совсем тактично получилось по отношению к другим гостям. Но никто об этом не подумал. Налили, что попалось под руку, стоя у чистого, меньше, чем вначале, загроможденного посудой стола.

   – За что? – должно быть, не без хитрости спросила Ольга.

   – За них. За наших мужей, – сказала Милана.

   – За нашу молодость, – предложил Иван Васильевич, Будыка вздохнул.

   – За вашу молодость, – согласилась Ольга.

   – За нашу, – поправила Милана. Каждый вкладывал в тост свой смысл.

Глава XII

   Продолжение вечера совсем было непохоже на его первую половину. Разошлись по домам гости солидные, любящие подолгу сидеть за столом, пить, есть, иногда тянуть старые песни. Власть захватила «нижняя палата». Молодежь выставила столы на площадку и начала свою свадьбу. Веселье захватило и стариков, тех, кто остался. Возможно, в том душевном состоянии, которое овладело Иваном Васильевичем вначале, многие из модных танцев и песен ему не понравились бы: даже самые большие вольнодумцы в таком возрасте становятся моралистами. Но удивительно изменилось его настроение, внезапно, в какой-то неуловимый момент. Почему? Огорчило неожиданное замужество Лады и обрадовал приезд Виталии? Однако же приезд ее принесет немало забот – столько проблем взвалить на себя, как говорит Будыка. Уже насторожились Ольга, Лада, даже флегматичная Майя, хотя старшая дочь, пожалуй, недовольна только одним: из-за лишней гостьи ей негде будет лечь и придется тащиться по морозу домой, в свой микрорайон.

   Элегантная пара – Ладины друзья-физики – танцевала твист. Выламывались, извивались, как без костей, распластывались, чуть не ложились на паркет и снова медленно, мягко, словно на невидимых пружинах, поднимались. Необычно, но, пожалуй, красиво. Им хлопали. Под ту же чужую музыку магнитофона Иван Васильевич ловко прошелся вприсядку, выбивая такт ладонями по паркету. А мы умели вот как! Где больше надо ловкости? А потом пародировал модный танец. Довольно удачно. Молодежь не подсмеивалась – подзадоривала. Только жене не понравилось. Ольга остановила:

   – Отец, не ребячься. Не с твоим сердцем.

   Клепнев, этакий прогрессист, всегда за молодежь, рассуждал вслух:

   – Через два года все старушки будут отплясывать твист. Это – как узкие штаны. Давно ли дружинники хватали из-за них?

   – Давно.

   – А попробуйте вы. Вы! – Лада тащила толстого защитника моды за руку, но он упирался, потому что танцевать не умел и не любил выставлять себя в смешном виде, особенно перед женщинами.

   Была у Лады запись для любимого – матросский танец, энергичный, как положено на флоте, с выкриками и присвистом. Она сама включила эту ленту и сама попросила ласково:

   – Саша!

   Хотела показать, что муж ее, который в течение всей свадьбы был удивительно молчалив и неприметен, не такой уж тихоня и недотепа. Саша не ломался. Только постоял немного, как бы выбирая удобный момент. И – бросился в круг, как в море с высокой палубы. Вертанулся на одной ноге и начал так выбивать каблуками, что, должно быть, зазвенели стекла и посуда во всем доме на семьдесят квартир. Но и флотский танец украшает девушка. Саша задержался перед одной, другой – приглашал. Вышла Виталия. Пошла легко, просто, сорвала с шеи косыночку, помахивала ею. Несмотря на залихватский бешеный ритм танца, движения ее были на диво плавны, почти медлительны. А Саша вертелся вокруг нее с космической быстротой. Но она вызывала другого, единственного человека во флотской форме – Василя: матросскому танцу не хватало матроса, Лада вытолкнула брата. Саша сошел с круга.

   Василь плясал хуже товарища – спокойно, может, даже чуть лениво. Но он был в форме, а главное – они были пара: он и она. А потому появилась та гармония, тот внутренний ритм, который выше, теплее самого высокого уменья. С той минуты, как Виталия, причесавшись, чуть подкрасившись, сменив бурки на туфли, села за стол, Иван Васильевич заметил, как, не в пример сестрам, Василь потянулся к девушке. А она к нему. Да только по-разному. Виталия – к брату: она знала то, чего не знал он. Сперва Ивана Васильевича обрадовало их быстрое сближение, душевный контакт. А потом вдруг испугался. Страх пронзил внезапно, как приступ боли. Похолодело внутри, затем до пота стало жарко.

    Не одной Виталии, многим близким людям должен он сказать… неправду. Нет, это почти правда! Это будет правдой! Но как ее встретят Ольга, дети? Конечно, по-разному. Но теперь его, в сущности, волновал только сын, больше никто. Как отнесется Василь? Разочаровала немножко Лада, ее холодная настороженность по отношению к Виталии – больше, чем у матери. Может быть, Ольга лучше умеет скрывать свои чувства? Во всяком случае. Лада никогда прежде, до свадьбы или до приезда жениха, не была такой. Она как-то хорошо умела подняться над бытом, над старыми, как мир, человеческпмп страстями в космические сферы науки, и это возвышало и ее и тех, кто был близок ей, – его, например. А теперь она – обыкновенная женщина. Но, может быть, вся мудрость жизни именно в этом возвращении назад, к обыкновенным страстям, на землю? Зазвучал вальс. Солистка пела:

   – Вальс устарел,

   – Говорит кое-кто, смеясь,

   – Век усмотрел,

   В нем отсталость и старость.

   Составились пары. Будыка всех опередил – подхватил Виталию. Они кружились среди молодежи. Валентин Адамович что-то шептал девушке. Виталия весело смеялась. Ревниво краснела Милана, стоя с хозяйкой в дверях. Клепнев, не без злого умысла, разжигал страсти – громко восхищался шефом:

   – Вот кому завидую. Больше никому. Ни молодости, ни гению. Нет, вы поглядите, какая фигура! Какая грация! Молодые перед ним, что глисты…

   Иван Васильевич не сводил с этой пары глаз, не замечая, что за ним, в свою очередь, следит жена; он боялся, что опьяневший, возбужденный Валентин может сболтнуть лишнее. Не выдержал. Галантно остановил их, извинился и забрал у друга его партнершу. Клепнев вознегодовал:

   – Куда лезет! Пигмеи…

   Ольга Устиновна обиделась за мужа, но смолчала. Как нарочно, Васпль увеличил громкость, и музыка заглушала слова, смех. Виталия не смеялась теперь, стала серьезна, задумчива.

   – Тебе нравится? – спросил Иван Васильевич.

   – Я счастлива… – Но тут же объяснила – Я счастлива, что попала на свадьбу… Все так просто… сразу со всеми познакомилась… и я уже – как своя… и больше мне ничего не надо. Только увидеть всех, познакомиться. Какой у меня брат! Чудо!

   – Как мама?

   – О, мама остается мамой! Она так не хотела, чтоб я ехала. Так не хотела. Не понимаю – почему? Чем она напугана, почему живет в постоянном страхе?

   – Твоя мать – мужественная женщина.

   – Видно, мужество партизанское и мужество… обыкновенное… житейское или материнское, не знаю, как сказать, – разные вещи. Многие из вас стали не теми, что были тогда.

   – Твоя мама не стала другой.

   – Вы редко ее видите.

   Завальсировал Василь, один, склонился перед ними в низком поклоне. И Виталия сразу перекинула руки с плеч отца на плечи сына. Удовлетворенно прорычал Клепнев!

   – Правильно! В отставку старье!

   Иван Васильевич это услышал, но нисколько не обиделся на Клепнева. Было весело, все принималось легко – любые шутки, любые слова. Василь почти все время танцевал с Виталией. Он не скрывал своего увлечения. Наклонялся к девушке, шептал что-то на ухо, влюбленно вдыхал запах ее волос, иногда пристойно и деликатно касался губами прядки на виске. Виталия, охмелевшая от вина, от радости, смеялась, может быть, громче, чем надо. Но смеялись все, и на нее никто не обращал внимания. Кроме Лады. Иван Васильевич видел, какие взгляды бросала дочь, и это было единственное, что тревожило и немножко огорчало. Неужто и Лада может разочаровать? Как Маня. Как зять. Как Валентин. Да, и Валентин – веселый, довольный, не пропускающий ни одного танца. Как некоторые другие старые друзья. За последние годы слишком много было разочарований. Пожалуй, хватит. Радовал сын – вернулся в его отцовское сердце таким, о каком он мечтал. Всегда радовала Лада. И должна радовать по-прежнему! Надо бороться за эту радость! Вологодский парень, как с неба свалившийся, не должен – не имеет права! – так приземлить ее, чтоб она лишила отца счастья следить за ее взлетом, видеть, как эта родная черненькая головка проникает в недосягаемые для многих глубины строения Вселенной.

   Витька Дзюба был влюблен в Ладу. Теперь страдал. Еще более всклокоченный и измятый, ходил с двумя бокалами вина и каждому предлагал выпить с ним. Но физик был пьян, и никто его не поддерживал. Мужчинам он говорил:

   – Черт с тобой! Ты бездарный тип.

   Это обидело тоже опьяневшего и огорченного Феликса Будыку, и они чуть не сцепились. Дзюба залил кандидату портвейном новый костюм. Клепнев сказал Дзюбе:

   – Подонок!

   – Сам ты подонок! – огрызнулся студент на толстого опекуна.

   Ивану Васильевичу вдруг захотелось, чтоб маленький Дзюба устроил большой дебош – дал Клепневу по физиономии. Но вмешалась Лада:

   – Витя, ты позоришь физиков.

   – Пардон, мадам, – сказал Дзюба и осушил невыпитый бокал. – Я пью за ваше счастье, мадам.

   Милана пошла замывать сыну костюм. В столовой, за пустыми столами, сидели поэт и командир и вели бесконечный спор о партизанской стратегии и тактике.

   Обиженный физик пошел к ним. Пожаловался.

   – Я не умею танцевать.

   – А что ты умеешь, патлатый? – недоброжелательно спросил поэт, недовольный, что прервали его рассуждения о рейде генерала Сабурова.

   – Я умею расщеплять атом.

   – Правда? – искрение удивился поэт. – В таком разе давай выпьем. Садись.

   Через пять минут партизанский историк превратился в великого ученого-атомника. Старый командир получил отставку и, зевая, пошел смотреть на танцы. Физик и лирик кричали, объясняли друг другу суть миров и антимиров.

   Квартира превратилась в ночлежный приют. Хозяевам пришлось поместиться в комнате, где шел пир, на нешироком диване. В углу за столами, на охотничьем плаще и ватнике Антонюка смачно храпели на полу поэт и физик. Иван Васильевич лег первым. Ольга Установка пришла, села на край дивана, распустила волосы, чтобы прибрать их на ночь.

   – Как я устала, – сказала она.

   – Диво ли! Даже у меня гудит все тело.

   – В танцах ты не отставал от молодых.

   – А в чем я когда-нибудь отставал?

   Она сдержанно вздохнула. Помолчали. Иван Васильевич понимал, что обязан сам рассказать всю правду, что эгоистично и жестоко испытывать терпение жены. Но страшно хотелось услышать, как Ольга спросит о Виталии.

   – Иван, я редко расспрашивала о твоей партизанской славе.

   – Не надо иронии, Ольга.

   – Мое счастье, что я могу с иронией. Теперь это легко. А знал бы ты, чего стоила мне эта ирония тогда… Ты думал, что я ничего не знаю…

   – Я не думал. Тебе рассказала Милана. Чтобы выставить свою святость, Будыка не мог не выдать грешного товарища.

   – Я простила все. Во имя семьи. Но до сих пор скрывать, что у тебя дочь…

   Он стремительно сел за ее спиной, зашептал в затылок.

   – Ольга, все более сложно, чем ты думаешь. Виталия – дочь Свояцкого. Помнишь? Я рассказывал, как мать его пришла к нам, ее привез Павел, как она родила… как мучилась… чуть не погибла сама и ребенок… Обо всем другом тебе рассказала Милана. Вита росла в отряде… Партизанская дочка. Но у Нади… у матери ее… так и не хватило мужества… до сих пор не хватило… сказать, кто же ее отец. Свояцкий расстрелян по приговору суда. Не буду оправдываться. В чем я виноват, в том виноват. Но можешь поверить – я не видел их много лет. А тут, когда ехал от Василя, меня потянуло проведать. Ольга, ты не станешь говорить, что я когда-нибудь был пошляком. И это была не пошлая связь, как иные на войне. Нет. Мы каждый день смотрели в глаза смерти. Я спас ее ребенка… Она спасала меня… не раз.

   Ольга молчала, медленно заплетая волосы в косу. Нет, ничего она не заплетала, просто руки застыли на затылке, руками ловила горячее дыхание мужа ИЛИ отгораживалась от него.

   – Я благодарен ей. Да, благодарен. Ты можешь думать, что хочешь. Но бывают моменты, когда хочется увидеть человека, друга. Приехала Марина Казюра. Хотя за что ей быть мне благодарной? Она могла проклинать меня за сыновей. Однако же приехала… Захотелось ей увидеть командира.

   – Иван, я ни в чем тебя не упрекаю.

   – Нет, я все эти годы чувствовал твой немой укор.

   – О, давно уже от него ничего не осталось!

   – Мне не легче твое равнодушие. Как будто я не мужчина уже. Не муж…

   – О боже. Ты пьян, Иван. И у тебя неспокойно на сердце.

   – Никогда у меня не было спокойно на сердце. Ты должна понять. Мне хотелось увидеть, может быть, в последний раз. Не думай ничего дурного, пожалуйста.

   – Я не думаю. Я верю тебе.

   – Приехал – там Виталия. Я знал ее маленькой. А тут – взрослый человек. Она спросила: кто мой отец? И я сказал. А что я еще мог сказать? Что сказала бы ты?

   – Не знаю. Ты был связан заговором молчания. Но если б я была ее матерью, я сказала бы правду. Давно сказала бы.

   – О! Ты думаешь – это легко?

   – Нелегко. Но проще. Зачем запутывать узел, и так уже запутанный. Когда-нибудь его все равно придется рубить. А это будет больно. Всем вам. И еще, может быть, кому-нибудь…

   – В конце концов, кто имеет право называться ее отцом? Он? Гад этот? Даже если б остался жив? Зверь, который убивал детей? Нет! Я спас ее при рождении. Я носил ее на руках. Два года. Больше. В таких условиях! В лесу. По болотам.

   – Я понимаю, Иван. Это нужно Наде. Так ей легче.

   – Не думай о ней дурно! – в полный голос сказал Антонюк.

   – Тише! Не все спят, – предупредила Ольга Устиновна. Встала и выключила свет. Но горел фонарь на улице, чуть наискосок от окна, и перекошенное, как на абстракционистской картине, отражение лежало на боковой стене, на серванте.

    Жена постояла возле двери, будто раздумывая, что делать. Иван Васильевич испугался, что она не вернется, пойдет приткнется где-нибудь на кухне, загроможденной грязной посудой, может быть, будет плакать там. Нет, Ольга вернулась и сразу легла на край дивана, не сбросив халата, от которого пахло кухней. Теперь он сидел, в полумраке вглядываясь в ее лицо.

   – Я никогда дурно не думала о ней. Иван. Как ни странно. Я жалела ее. За все в конце концов расплачиваемся мы, женщины. За ваши измены и за ваш героизм. Мне только обидно было, что я услышала правду от Миланы, а не от тебя. Ты открыл полправды, четверть правды. Ты вел себя, как трус, прославленный командир.

   – Снова прошу без иронии, Ольга. Я думал, что берегу твой покой. Тебе не так легко жилось, как казалось некоторым.

   – Я никогда не жаловалась на свою судьбу. У меня – дети.

   Немножко обидел этот материнский эгоизм: у нее дети, а у него, выходит, их нет.

   – Я тоже думал о детях. Всегда. Обо всех. Не об одних своих.

   – Не нужно таких масштабов, Иван. Будем думать о своих детях. Что ты намерен делать?

   – Как что?

   – Ну, с дочкой своей.

   – Она самостоятельный человек. Учительница. Ей ничего не надо.

   – Я не о том. О ее положении в нашей семье.

    – Утром я скажу Василю, Ладе, что она их сестра.

   Жена схватила его за руки, как бы стремясь удержать от необдуманного поступка, зашептала так же горячо, как шептал он минуту назад:

   – Не делай этого, Иван! Зачем? Ей в самом деле ничего не надо. Не двенадцать лет. Даже не семнадцать. В таком возрасте уже не так важно, есть отец или нет его… А как отнесутся к этому наши дети? Василь? Лада? Лада! Хороший свадебный подарок ты ей преподнесешь. А Саша? Что подумает он? Мы же совсем его не знаем. Что он за человек? Мало радости принесло мне это замужество. Ошеломило оно меня. В самом деле какое-то космическое. Сколько ночей я не спала! Ты этого не знаешь. Ты-то спал спокойно…

   «Нет, я не спокоен», – хотел он возразить, но промолчал – не посмел перебивать.

   – А теперь преподносишь такой сюрприз. Пригласил на свадьбу…

   – Я не приглашал. Она приехала сама. Но я рад, что она приехала и что ей понравилось у нас.

   Ольга Устиновна точно задохнулась. По нервной дрожи рук, по выражению лица, что вырисовывалось во мраке на фоне белой подушки, по шевелящимся губам казалось, что она продолжает возбужденно говорить, но долго, может быть целую минуту, он ни слова не услышал, как на киноэкране, когда пропадает звук, – Иван Васильевич понял, как она волнуется. Потом зашептала совсем иначе – умоляюще:

   – Иван, у меня нет сил ссориться с тобой, и я не хочу этого. Поздно. Поздно уже. Но я прошу тебя… молю: ничего сейчас не говори. Может быть, как-нибудь потом… И ее попроси. Я имею право на то, чтоб ты выполнил эту просьбу. Я заслужила, Иван. Своим терпением. Своей болью. О, мне и в самом деле нелегко. Но разве я пожаловалась кому-нибудь? Или тебе? Никому. Обещай мне, Иван! Обещай, что ты будешь молчать.

   Ольга сжимала его руки и тянула к себе. Показалось, что она хочет поцеловать их, и он отнял руки. Жена почти крикнула в отчаянии:

   – Обещай, Иван, я никогда так не просила.

   Иван Васильевич молчал. Сперва рассердился, не постигая, что так пугает ее, почему так истерически молит. Потом вспомнил свои грустные мысли за столом перед приходом Виталии и понял жену. И опять почувствовал себя слабым, обессиленным, почувствовал, что теряет самое ценное – твердость, решительность, что такие уступки разрушают его, антонюковский, характер, ослабляют волю. Снова охватили печаль и безразличие. Ко всему.

   – Ладно. Я буду молчать, – сказал и упал на подушку, отрезал, чтоб прекратить разговор: – Спать!

   Повернулся лицом к стенке. В знак благодарности Ольга Установка тихо погладила его по плечу.

    Целый день Виталия и Василь бродили по городу. Виталия, все так же радостно возбужденная, смеялась как девчонка, иной раз без причины, особенно вечером, когда в тесном семейном кругу продолжали праздновать свадьбу. Без танцев, за столом, но с добрыми шутками и остротами. Разошелся молодой муж: имитировал голоса своих командиров и всех смешил. Ивану Васильевичу было не очень весело. Но он старался не отставать от молодежи. А Ольга веселилась, пожалуй, от души – успокоилась мать. Молодежь освободила ее на этот вечер от всех кухонных и домашних забот. Готовили и подавали на стол Лада и Виталия, хотя в отношениях их Иван Васильевич все еще улавливал настороженность, холодок. Удивляла любимица его Лада, которую, казалось, до приезда жениха мало что интересовало, кроме физики. И вдруг такие чисто женские таланты! Но вообще вечер прошел хорошо. С опозданием явились Геннадий и Майя, им позвонили, когда веселье было уже в разгаре. Зять начал подражать привычкам и даже голосу своего шефа. Но Ивана Васильевича это не раздражало – хороший признак! – а лишь забавляло. Он сказал:

   – Оля, слышишь? Нет, ты прислушайся. У него голос Будыки.

   Зять пошутил, может быть, впервые удачно:

   – Ого, мне бы голос Валентина Адамовича!

   – С твоими способностями это нетрудно. Ты далеко пойдешь!

   Ольга Устиновна съежилась: зять мог обидеться и испортить всю обедню. Нет, к счастью, ирония до него не дошла. Ответил:

   – А что вы думаете? Не боги горшки обжигают.

   Вообще казалось, что Геннадий в последнее время поумнел. И Антонюк уже готов был простить ему переход с завода к Будыке. Черт его знает, может быть, институт, где немало умных, интеллигентных людей, повлияет на него в хорошую сторону и изменит его крестьянскую частнособственническую психологию, такую нелепую у инженера-горожанина.

   Но о Геннадии – между прочим. Главное – Виталия. Старался ничем не выдать этого – ни словом, ни жестом. И все-таки ловил ревнивые Ольгины взгляды. Они немножко смущали, будоражили. Взял руку жены, пожал, говоря без слов: «Не следи за мной, пожалуйста. Я сдержу свое слово. А если б вздумал сказать, ты все равно мне не помешаешь».

   Ольга, кажется, поняла и переключила все внимание на молодого зятя: надо же все-таки выяснить, что он за человек. Времени мало, через неделю ребята возвращаются в часть. Ивана Васильевича в тот вечер радовало веселое настроение Виталии. Но за ночь девушку как будто подменили. Завтракала она мрачная. Должно быть, от бессонницы, под глазами легли тени. От Васиного предложения пойти в художественную галерею отказалась. А когда ушли из дому Саша и Лада, неожиданно объявила:

   – Еду домой.

   Василь был прямо ошеломлен:

   – Почему так вдруг?

   – Ведь я на работе. Меня отпустили на три дня.

   «Почему так вдруг?» – не спросил, как сын, но мучительно думал Антонюк. Сказала что-нибудь Ольга? Нет. Непохоже. Не могла она ничего сказать. Да и когда? Жена ушла в библиотеку, когда Виталия еще спала. Все еще спали. Завтракали без Ольги. Что же случилось? Виталия обула бурки, надела простой костюм, в котором, наверное, ходила в школу, укладывала в чемодан туфли, платье, взятое для театра. Василь стоял рядом, растерянно, как маленький, просил:

   – Ну, подожди хоть маму. И Ладу не подождешь? И Сашу? Как можно так, Вита?

   – Они не обидятся на меня.

   – Странная ты какая-то. Не попрощавшись? Вита! Прошу: останься до вечера. Ты же раньше не говорила, что тебе непременно нужно уехать сегодня.

   – Меня ждут дети.

   Ивана Васильевича резанула по сердцу эта сцена – как, точно влюбленный, просит сын и как неумолимо жестока сейчас, неожиданно и неизвестно почему, эта девушка. Он попытался помочь сыну уговорить ее:

   – Ведь нет же сейчас поезда.

   – Нет, есть! На Брест. Я поеду на Брест. Мне так даже удобнее. Приеду на нашу станцию, когда уже рассветет и можно будет идти.

   – Я хотел передать матери какой-нибудь подарок.

   – Зачем?

   – Ну, неловко так. Ты была в гостях…

   – Ей ничего не надо! Я ничего не возьму!

    О подарке сказала почти со злобой, как ударила. Иван Васильевич испуганно отступил: лучше не трогать человека, когда у него плохо па душе. Но из-за чего?

   Даже Василь безнадежно вздохнул. Виталия на миг смягчилась – провела ладонью по Васиной щеке, как раз так, как мать ее касалась его, Антонюка, щеки в их последнюю встречу, уже не по-женски – по-матерински, так же и она, Виталия: не как девушка парня приласкала и утешила, а как сестра – брата.

   – Не надо, Вася. Ты – хороший. Я рада, что познакомилась с тобой. Я счастлива…

   Посмотрела на Ивана Васильевича. Странно посмотрела. Не то с укором, осуждением, не то с жалостью – он так и не понял. Только почувствовал не просто печаль – боль, почти отчаяние. На душе стало очень тяжко. Казалось, он сделал что-то гадкое, низкое. А что? Ведь ничего как будто. Но не мог поговорить с ней с глазу на глаз, не мог объяснить… А что объяснять? Ведь она же говорила там, в деревне, что совсем не нужно разглашать их тайну, она приедет, чтоб посмотреть на своих сестер… Увидеть брата не рассчитывала. Ей повезло.

   Хотелось проводить ее до поезда и по дороге сказать что-то, что – сам не знал, но чувствовал, что обязан сказать что-то такое, что прояснило бы причину ее отъезда, их отношений, должен успокоить ее боль и свою. Что все-таки причинило ей боль? В конце концов, нетрудно догадаться из-за чего. Причин достаточно. И все так усложнилось. Еще это Васино увлечение. Оно больше, чем что другое, могло взволновать девушку, испугать ее. Но провожать пойдет Василь, и он, отец, никак не может отказать ему в этом. Они уже оделись. Вита подошла попрощаться. Крепко, по-мужски пожала руку. Иван Васильевич задержал ее руку в своей.

   – Передай маме привет. Пусть будет счастлива. Скажи: я глубоко ей благодарен, Спасибо, что приехала.

   – Вам спасибо. Передайте Ольге Устиновне, что я благодарю ее за гостеприимство. А ты, Вася, поцелуй Ладу за меня. Я желаю ей счастья. Чтоб Саша скорей вернулся. И ты… Приезжайте тогда к нам. У нас хорошо. Особенно летом.

   Она сказала это, обращаясь уже к Василю, но испытующе смотрела в глаза отцу и не отнимала руки. Взгляд ее не был мягок, ласков, глаза не туманились, как туманятся они у женщин в минуту расставания. Нет, она смотрела жестко, почти осуждающе. Он не выдержал, сказал, не глядя на присутствие Василя:

   – Не обижайся на меня, Вита. Я стар. И… не партизан уже…

   Тогда она резко отняла руку:

   – Чего мне обижаться? – И почти весело протянула – Что-то вы, Иван Васильевич, батька наш партизанский! Будьте здоровы. Напишу – отвечайте.

   – А как же, Вита. Непременно. Скажи матери: я кланяюсь ей.

   Ольга, вернувшись с работы и узнав, что гостья уехала, сказала:

   – Вот умница.

   «Эгоистка! Для собственного спокойствия и спокойствия детей ты готова выгнать человека из дому! Добрейшая из женщин!» – чуть не закричал Иван Васильевич. Но понял, что срываться нельзя, что ему станет еще хуже. Разочаровала и Лада. Она, так же как мать, почти обрадовалась отъезду Виталии. Собственно, ей этот эгоизм простителен: не так много дней осталось ей пробыть с мужем, а в небольшой квартире каждый лишний человек в тягость, и на дворе – зима, деваться больше некуда. Но Лада объяснила отъезд гостьи по-своему:

   – Она испугалась Василя. Он же втрескался по уши. Готов был тут же просить ее руки. А ей нельзя выходить замуж.

   – Почему нельзя?

   – Мало ли почему. Может быть, у нее там, в деревне, жених есть, – явно хитрила дочь.

   Что она знает? О чем догадывается? Ведь она всегда была с ним откровенна. Лада отходит от него – и это еще новая боль. Порадовал Василь своим прямодушием и почти детской непосредственностью. Но и испугал. Проводив Виталию, он целый день не возвращался домой, бродил где-то один, явился только вечером.

    Всей семьей сели пить чай. И сын при отце, при матери не постеснялся сказать другу:

   – Проводил я Виту и, знаешь, Саша, чего захотелось? Поскорей сбросить бушлат. Поехал бы я куда-нибудь туда, в Полесье. И стал бы шофером в совхозе…

   – И женился б я на Вите, – насмешливо продолжала Лада.

   – А что? И женился бы. Ты же вышла замуж за старшего матроса.

   – А море? – спросил Иван Васильевич.

   – Море останется морем.

   – Саша мне рассказывал о твоей мечте.

   – Мечты что море: цвет его меняется много раз за день. В зависимости от облаков и солнца, – засмеялся Саша.

   – Если вы так легко меняете свои мечты, – нахмурилась мать, – мало толку будет.

   – Мы их не меняем, Ольга Устиновна, – сказал зять. – Они сами. Под влиянием обстоятельств. Живем среди людей.

   – У настоящего человека должна быть твердая цель, – входя в роль сурового педагога, говорила добрая мать и теща. – Это философия безволия. Человек должен уметь управлять своими поступками, настроением, чувствами. И мечтами…

   – Какая ты стала рационалистка, – мягко, без иронии, разве только с оттенком удивления сказал Иван Васильевич.

   Но жена почему-то рассердилась.

   – Я всегда была такой. Во всяком случае, не поддавалась первому чувству, первому порыву. А ваше поколение… Один раз увиделись, готовы идти в загс.

   – Мама! – удивилась Лада. – Ты, кажется, нас упрекаешь? Поздно, мамочка! Надо было делать это до свадьбы.

   Саша смутился, покраснел.

   – Я не о вас, – спохватилась Ольга Устиновна. – Но нельзя так, как твой брат. Увидел девушку и готов забыть обо всем: о службе, об учебе. Шофером готов пойти.

   – А тебе, мама, хочется, чтоб я стал академиком? Не меньше? Вот чего не обещаю. Предоставляю это Ладе, она – гений, – Василь начинал злиться.

   Ивану Васильевичу не хотелось, чтобы сейчас, в такой вечер, портили друг другу настроение. Ольга, при всей ее рассудительности, может иной раз заладить совсем не в тон.

   – Ты сама приехала ко мне в Тимирязевку, – напомнил Иван Васильевич, – хотя мне оставалось еще год учиться.

   – Ага, мама! – засмеялась Лада. – Выходит, не такие уж святые были и вы!

   – Да, приехала, – обрезала мужа Ольга Устиновна. – Но поженились мы через год. И до того мы два года дружили, переписывались.

   – Переписывались, – повторил отец. Иван Васильевич не мог сказать жене при детях: «Ты считаешь, что замужество твое началось со дня записи в сельсовете, а ведь все случилось раньше». Он задумчиво улыбнулся.

   – Время – понятие относительное. В любви есть другие величины. Сила любви. Что еще, мальчики? Подсказывайте – и мы выведем математическую формулу, которую никто не опровергнет. – Лада дурачилась, ей не хотелось говорить об этом всерьез, боялась, что мать зайдет слишком далеко и Саша не все правильно поймет, может обидеться. – Не забудем поправки на темп жизни. В космический век, мама, жизнь не может идти со скоростью того трактора, который когда-то наш отец вывел в поле.

   Но Ольга Устиновна не сдавалась; ничем ее в тот вечер нельзя было ублажить – ни шуткой, ни напоминанием о ее собственной молодости.

   – Скоро сгорите, если будете лететь, как на ракете, – сурово предупредила она в ответ на Ладину шутку.