Текст книги "Снежные зимы"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

   Остальные суетились вокруг кабана. Антонюк вооружился ножом, засучил рукава пиджака и скоблил осмаленную тушу, тер мокрым клоком соломы. Работа захватила. Так же захватила она и Сиротку, тот даже кряхтел от удовольствия и, втягивая носом вкусные запахи, вытирал лицо и нос рукавом, по-деревенски, счастливо улыбался и был совершенно равнодушен к клепневской болтовне и его небезобидным наскокам.

   Иван Васильевич понимал своего старого соратника по охоте. Простая, знакомая с голоштанного детства работа давала наслаждение, удивительно хорошо настраивала, делала добрым, покладистым, веселым. Он пожалел министра, который – по всему видать – человек городской и не чувствует своеобразной поэзии этого смаления, да еще в такой час – в сумерки, когда ярче полыхает огонь, становятся летучими звездами искры, обостряются запахи… На охоте такое вот первобытное чародейство над добычей, пожалуй, самое приятное. Неужто же Будыка, крестьянский сын, партизан, навсегда утратил ощущение этой поэзии? Смотрит в рот министру…

   «Валька, черт! Ты же доктор наук… Держись с достоинством! Чего тебе не хватает?»

   Осмаленную, выскобленную и отмытую тушу на носилках, устланных чистой соломой, торжественно – с соблюдением всего дедовского ритуала – отнесли в погреб под гостиницей – в разделочную, Антонюк не любил свежевать. Это разбивает то настроение, которое создается при осмаливании. Все, что приходится делать потом, превращает человека в мясника, в потребителя, который в охоте не умеет видеть красоты. Гулять по лесу больше не хотелось. Устал все-таки товарищ пенсионер. Полежать бы до ужина, ведь он, конечно, затянется – разгуляются казаки, Клепнев умеет пирушку наладить, расшевелит любого аскета. А тут, видно, собрались не дураки и выпить и закусить. Ему в его годы не стоит перехватывать. Но что-то тянет его сегодня к людям. Увидел в ярко освещенных окнах бильярдной силуэты гостя и Будыки – пошел к ним. Партия кончалась. Министр выигрывал.

   – На «выброс», – сказал с порога Антонюк и стал смотреть на последние удары. Нет, тут Валентин Адамович не подыгрывал гостю, не организовывал ему еще одну радость на отдыхе. Играл Будыка слабо. Мазал даже подставки. После одного такого удара Иван Васильевич пошутил:

   – Валя, бильярдист-дилетант – высшая для тебя аттестация. Мазил о Мазилович – вот ты кто.

   – Когда смотришь со стороны, то кажется – любой шар легко положить, так это просто: удар – и там. Погляжу, как ты будешь забивать с кием в руках.

   Сколько лет они дружат, а играть вместе им ни разу не пришлось, разве очень давно, сразу после войны, когда и он был таким же начинающим любителем, каким остался до седых волос Будыка.

   «Однако все совершенствуется, дорогой Валя. Ты стал доктором наук, я – недурным бильярдистом, особенно за последний год, когда у меня столько свободного времени, а рядом с моим домом – одна творческая организация, где можно с утра до вечера гонять шары».

   У гостя набита рука, удар есть, как говорится, стихийный, без теории. А любая практика должна быть подкреплена теорией. «Элементарную истину эту следует знать, товарищ министр».

   Антонюк решил немножко поразвлечься. Сбросил пиджак, готовясь к бою, остался в простой, в клеточку, фланелевой рубашке. Худощавый, низкий рядом с дородным гостем, но пружинистый, стройный, со спины – юношеская стать. Прикинул на вес один кий, другой; тот, что выбрал, проверил – ровный ли; не спеша натирал мелом кожаную наклейку. Министр разбил шары осторожно – отколол от левого угла два, и они стали перед лузой один за другим – почти подставка. Иван Васильевич хотел их не бить, а щедро, как делают неумелые новички, рассыпать по столу уже чуть стронутую пирамидку: пускай забивает гость на радость Будыке. Но Валентин пустил первую шпильку:

   – Посмотрим, умеешь ли ты хоть подставки брать. – И – черт бы его взял! – сразу задел азартную струнку.

   Иван Васильевич со спокойствием уверенного в себе игрока, не целясь, сильно ударил и… промазал. Шар поцеловал борт, пошел к другому, противоположному, потерял инерцию, осторожно остановился у нарушенного, но не разбитого треугольника. А «свой» стал у лузы – верная подставка. Будыка язвительно засмеялся.

   – Вот это удар! Прямо-таки классический! Иван! Не позорься!

   Всю жизнь Иван Васильевич приучал себя не злиться, не терять спокойствия из-за мелочей. И в результате научился отлично держаться в самых сложных ситуациях. А вот такая ерунда – промазанный шар – и такой вот смех могут испортить настроение. Он понимал юмор и любил его, но злой насмешки не прощал.

   Сергей Петрович, как деликатный гость, даже улыбкой не поддержал Будыку: мол, хорошим игрокам известно, что в игре всяко бывает. Серьезно и аккуратно положил шар. А потом, уверенный, что перед ним игрок не сильнее Будыни, сделал то. что намеревался сделать Иван Васильевич, – вторым ударом разогнал шары по столу: на, забивай, какой хочешь, веселей игра пойдет.

   Антонюк обошел вокруг стола – какой выбрать? Долго целился, но так, чтоб нарочно промазать.

   – Ну, ну! Покажи класс! – зубоскалил Будыка.

   – Куда мне! Мой удар что твой автомат: грохота много, а дела…

   Валентин Адамович поперхнулся. Удар был действительно с грохотом, но мимо. Будыка хихикнул.

   – Сергей Петрович! Поглядите на этого человека! Я считаю его лучшим другом вот уже почти четверть века. А думаете, слышал от него хоть одно доброе слово? Черта с два! Все он разносит… хотя не раз уже горел за свое критиканство…

   – Не волнуйся: за критику твоих автоматов пенсии меня не лишат.

   – Что ты в них смыслишь? Это ведь тебе не травы!

   «Валька, ты глупеешь. Или становишься слишком самоуверенным. Не лезь пальцем в рану, а то раздразнишь тигра. Покуда я добрый. Я просто хочу спустить тебя с неба, куда ты вознесся, на грешную землю. Ты мог бы умнее парировать мой легкий удар – сам бы спустился, посмеялся бы вместе. Твой министр способен многое понять. Слышишь, что он говорит?»

   – Валентин Адамович, может, не будем считать со своей технической колокольни, что травы – вещь второстепенная? – сказал гость мягко, деликатно, с явным намерением направить беседу в шутливое русло.

   Иван Васильевич опять долго прицеливался и опять нарочно не положил, хотя шар мог и пойти.

   – Как активный пенсионер я работаю в группе партконтроля горкома. Встречаюсь с людьми, которые кое-что смыслят и в твоих автоматах. Хочешь послушать, что сказал о вашей последней линии Калейник, главный инженер?..

   Будыка стремительно оторвался от подоконника, где было примостился, загородил Ивану Васильевичу дорогу вокруг стола. Лицо его недобро передернулось. Нет, он не хотел слушать то, что сказал Калейник.

   – Твой Калейник погорел уже на своих ревизионистских прожектах. – И повернулся к гостю: – Не нравится ему, видите ли, наша система руководства промышленностью…

   – А вы считаете, что она совершенна? – спросил министр.

   «О, дядька с головой! А ты, Валька, дурак! Все. Точка. Больше я не трогаю твоих автоматов, а то ты нагородишь чепухи перед министром. А я тебе не враг».

   Отворилась дверь, и на пороге бильярдной показался Клепнев, кругленький, румяненький, как ангелочек, с бутылкой коньяку в одной руке, с подносом – на нем рюмочки, тарелки с напудренными ломтиками лимона – в другой.

   – Пока там… верещака-натощака, мочанка, кровяыка и колбасы, до которых я ласый… для подкрепления сил духовных и физических… как сказал поэт, для расширения сосудов, как говорят доктора… Прошу! – и движением опытного официанта бросил поднос на столик, поставил бутылку. – Валентин Адамович, наливай. – » И тут же Антонюку: – Иван Васильевич, хочу что-то спросить по секрету.

   Антонюк вышел за ним следом. Клепнев притворил дверь и зашептал, дыша в лицо коньяком:

   – Слушай! Что ты там городишь? Балда! Я слышал через дверь. Да эти автоматы выдвинуты на Ленинскую премию. А Сергей Петрович член комитета и главный эксперт. Твой Калейник сам хотел примазаться… Здорово ты поддерживаешь друга! Вот так мы и топим один другого! Идиоты!

   «Ах, лакейская твоя душа! Давно ли ты ходил передо мной на задних лапках? А теперь – «ты», «балда»? Дать по морде, что ли, за такое хамство? Не хочется руки марать».

   – Ясно.

   – Гляди же.

   – Гляжу.

   Сергей Петрович и Будыка ждали их с налитыми рюмками.

   – Против кого заговор? – спросил Будыка.

   – Против тебя. – Ивана Васильевича предупреждение Клепнева страшно разозлило, и он вошел в бильярдную с твердым намерением продолжить разговор об автоматических линиях уже не шутя, а рассказать, какие отзывы слышал от специалистов. Но Валентин смотрел на него такими добрыми глазами и улыбался… Нет, совсем не заискивающе – спокойно, дружески, по-хорошему, так, что Антонюку стало неловко за то, что хотел насолить ДРУГУ»

   «Старый петух! Мало тебя жена пилила, что из-за своего характера ты растерял друзей. И горел. Не однажды. Но что Вальку за две минуты так преобразило? Слова министра? Какие? Дядька как будто не из тех, кто раздает обещания. Догадался, о чем говорил Клепнев? Ну, черт с вами! На кой мне, досрочному пенсионеру, заедаться?»

   Сергей Петрович сказал, обращаясь к Антонюку и Будыке:

   – За вашу дружбу, – и лукаво улыбнулся.

   – За нашу дружбу! – расширил Клепнев и объявил, паясничая: – Зануда повар пообещал через полчаса «дать первый выход блюд». Наконец-то! Разленился, стерва. А коньяк хлещет, как верблюд. Бутылку вылакал – подобрел. Я не спускаю с него глаз.

   Будыка засмеялся, видно, довольный, что у него такой помощник. Чокнулся с гостем еще раз.

   – Сергей Петрович, я человек не красноречивый и тостов говорить не умею. Но не могу не поблагодарить вас за помощь… от имени института…

   – Я еще ничего для института не сделал.

   – Самый ваш приезд… – подхватил Клепнев.

   – Поехали, – прервал их гость и, плеснув коньяк в рот, бросил туда ломтик лимона. Сморщился. Спросил у Антонюка: – Чей удар?

   – Мой.

   Клепнев налил еще по одной, выпил свою и помчался нажимать на повара.

   – Надо нам как-нибудь добить до ужина.

   – Подкрепив силы духовные и физические, как сказал великий комбинатор Клепнев, мы не можем играть по-давешнему. Не имеем права. Нет, не можем.

   Зайдя с другой стороны стола, Антонюк, недолго целясь, положил весьма нелегкий шар.

   – О-о! Это работа! Ничего не скажешь, – похвалил министр, вынимая шар из лузы.

   – Что значит добрый коньячок! Дает остроту глазу, твердость руке. Ай-яй-яй. Гляди ты! Совсем не тот удар!

   Антонюк дурачился. Второй шар с треском лег в ту же лузу. У Будыки вытянулось лицо. Гость нахмурился, поняв, что этот невысокий живой человек с острым языком разыгрывал его, как мальчишку.

   Сергей Петрович, человек спокойный и рассудительный, был равнодушен и к проявлениям подхалимства, и к той задиристой неуважительности, которую иногда выказывал кое-кто из способных молодых специалистов: нам, мол, наплевать на то, что ты министр. Но такое отношение обидело, даже оскорбило. Как ни старался он быть простым и объективным, многолетнее пребывание его у власти и все то, что власть дает, сделали министра чувствительным к тому, как его принимают. Не в смысле внешнего ритуала. Можно посмеяться над глупой и умной угодливостью, над любым подхалимством, над бравадой молодых. Но и в том и в другом случае, хотя это вещи как будто противоположные, нельзя, имея голову на плечах, не видеть, что все происходит оттого, что принимают тебя с высокой серьезностью, с пониманием твоих прав, власти, возможностей.

   А этот тип, который сам был «наверху» и дожил до седых волос, принимает его не всерьез, дурачится. Издевается, конечно, над охотой и над игрой этой. Над ужином, который так торжественно готовят в его честь. Но соблюдает при этом такт и этикет. Это открытие сперва крепко задело гостя. Он попробовал успокоить себя мыслью, что Антонюк просто мстит за свою обиду и потому лучше не обращать на него внимания, ведь такие обиженные только унижают этим самих себя. Но уменье разбираться в людях подсказывало, что Антонюк глубже и умнее многих из тех. кого по разным причинам, правильно и неправильно, спустили с высоких должностей на более низкие или до времени отправили на пенсию. Краткое знакомство, информация, за что он «погорел», заставляли думать, что это не тот человек, на которого можно не обращать внимания и назавтра забыть о встрече.

   «Так почему ж он не принял меня всерьез?»

   Эта мысль портила настроение. Министр начал насвистывать арию тореадора. Будыке рассказывали работники Комитета, что, когда Сергей Петрович не в духе, недоволен, сердит, он всегда насвистывает эту бодро-воинственную мелодию. Валентин Адамович встревожился и уже не просто злился на Антонюка – пылал гневом: «Погоди, я тебе все это припомню!»

   Но потом успокоился, потому что рассудил, что ему, пожалуй, выгодно, если гость настроится против Антонюка, поймет, что за птица перед ним; тогда он вряд ли обратит внимание на его слова об автоматах. Мало ли что мог такой паяц болтать за игрой в бильярд! Но через несколько минут министр напугал Валентина Адамовича. Когда партия кончилась, гость согласился на предложение Антонюка сыграть еще раз и, ставя шары, весело сказал Ивану Васильевичу:

   – Я взял бы вас своим заместителем. Антонюк засмеялся:

   – По бильярду? Министр ответил серьезно:

   – Разумеется, если бы вы были специалистом в нашей области.

   Будыка ничего не мог понять и с напряженной подозрительностью следил за каждым ударом, как будто бы в них был заключен определенный смысл, чутко ловил каждое слово игроков.

   Наконец, довольный самим собой, Клепнев, совсем уже тепленький, пригласил в столовую.

   О такой трапезе обычно говорят: стол царский. Нет, этот стол нельзя было назвать царским, тут хорошо, с выдумкой, позаботились, чтоб он был деревенский, белорусский. Предложены были, разумеется, и деликатесы – икра, крабы. Но бросалось в глаза, разжигало аппетит не это, а яства натуральные: белые грибки, один в один, маленькие, твердые, маслянисто отливали янтарем; соленые рыжики прямо горели в салатницах; отборные огурчики, казалось, сами просились в рот; посреди стола, в огромной глиняной миске, дышала пахучим паром белоснежная рассыпчатая картошка, а рядом на сковороде еще шкварчала кровянка, стреляя пузырями жира; в сверкающей кастрюле еще булькал особый охотничий кулеш из кабаньих потрохов, рецепт приготовления которого знали только Сиротка и Антонюк. Иван Васильевич даже приревновал, не выдал ли Сиротка по простоте своей рецепт повару, который чаще готовит не для настоящих охотников, а для таких вот организаторов, как Будыка, и таких стрелков, как сегодняшний гость.

   Оглядев придирчивым глазом стол (были приглашены все – шоферы, комендант, повар), Антонюк сказал себе в тарелку, ни к кому не обращаясь:

   – Не вижу главного охотника – егеря.

   Всем стало неловко, даже пьяненький Клепнев растерялся. Будыка всполошился не на шутку: черт его принес, этого обозленного отставника, испортит всю обедню; если еще выпьет – не оберешься беды.

   Но Иван Васильевич пил очень сдержанно, был мягок, никому настроения больше не портил, наоборот – веселил охотничьими рассказами. Обедню испортил Клепнев – под конец ужина сполз под стол и залаял по-собачьи.

Глава II

    Иван Васильевич понимал тревоги и заботы жены. Всю замужнюю жизнь она огорчалась, даже страдала оттого, что муж мало бывал дома – с ней, с детьми, часто задерживался вечерами, часто уезжал в командировки, а в выходные, праздничные дни – на охоту. Теперь же ей кажется, что он слишком много сидит дома, слишком много думает, читает. А она считает, что для него вредно и то и другое. О чем он может думать? Конечно же, о том, что его обидели, преждевременно превратили в старика. А такие мысли, как утверждает медицина, вызывают вредные эмоции. (Ольга Устиновна аккуратно читает журнал «Здоровье».) Эмоции эти в его возрасте могут привести к тяжелым изменениям сердечно-сосудистой системы. Много читать – не те глаза, давно уже жаловался, что от чтения болит голова.

   Ольга, начитавшись «Здоровья», считала, что для людей их возраста главное – деятельность. Недаром сама после продолжительного перерыва – растила детей – пошла на работу. Иван Васильевич видел, что жена очень страдает из-за того, что он, еще совсем здоровый мужчина, должен был превратиться в пенсионера. Два года живет без коллектива. А ведь раньше и дня без людей не мог прожить. Ольга убеждена, что в старости человеку даже больше, чем в молодости, нужны люди. Ивана Васильевича удивляло до умиления и в то же время смешило, что Ольга, женщина практичная, очень земная, под старость становится такой книжно-правильной.

   Иногда и его пугало, что он входит в эту роль – пенсионера. Как приступы боли от камня в печени, так же внезапно, без осознанной причины, приходили иной раз страх и отчаяние. Но, к счастью, ненадолго – на минуты. А так обычно он относился с иронией и к своему новому положению, и к волнениям жены, И если сидел подолгу дома в одиночестве, то вовсе не оттого, что сковывали тяжкие раздумья над собственной судьбой. Нет. Иногда он бездумно отдыхал после многих лет напряженной работы, иногда углублялся в воспоминания, а чаще всего просто играл роль, выдуманную Ольгой, забавлялся, чтоб еще больше встревожить ее и заставить ухаживать за ним, как за ребенком. Он не считал это жестоким по отношению к жене, потому что ни злости, ни обиды не испытывал и ее преувеличенное внимание к его переживаниям не раздражало. Он понимал: это в первую очередь нужно ей самой, без таких забот и волнений жизнь ее обеднела бы. Одно не понравилось ему, и он выразил своеобразный протест. С полгода назад он начал тайком, по ночам записывать свои партизанские воспоминания. Ольга также тайком стала читать каждую запись. Отыскивала рукопись, где бы он ни спрятал, у себя в квартире она все могла найти. Иван Васильевич разозлился и бросил писать. Зачем? Немало таких воспоминаний написано и без него, и немало неправды. Без намеренья напечатать, без цензуры – жениной, читательской, – без необходимости таиться он, может быть, и мог бы написать что-нибудь стоящее. А так – нет. Неделю назад, когда высокого «врага трав» попросили выйти на почетную пенсию, так же как некогда его, Антонюка, Ольга, обрадованная, сказала:

   – Ваня, может быть, теперь тебя вернут на работу?

   – А я не хочу! Мне хорошо пенсионером!

   Он сам не понимал, почему рассердился, и, сказав неправду, напугал и огорчил жену.

   Странно: отставка человека, с которым он, Антонюк, во многом не был согласен, из-за субъективного прожектерства которого несправедливо наказан, не обрадовала. Только напомнила боль, что испытал он в те дни, когда решалась его собственная судьба. Сейчас жена волновалась не без оснований: последние дни он и вправду жил в тяжких раздумьях. В тревоге, в надежде. Снова спорил со своими противниками, действительными и воображаемыми, – с людьми, которые руководили им, с бывшими товарищами и – весьма возможно – с завтрашними сотрудниками. Но больше всего – с сыном…

   «Ах, дети, дети! Я жил для вас, работал для вас. И мне хочется одного: чтоб хоть кто-нибудь из вас понял это и сказал спасибо. Не за то, что я вас родил, вырастил, вывел в люди. За работу, которую я делал. Для всех детей».

   Иван Васильевич ласково положил руку на головку внука, на его мягкие-мягкие, как пушок, золотисто-белые волосенки. Трехлетний мальчик недовольно мотнул головой, чтобы сбросить тяжелую руку деда: увлеченный сказкой, он не хотел никаких нежностей. Мужчина! Они сидели перед телевизором. Малый и старый. Смотрели «Снежную королеву». Антонюк давно заметил, что с наибольшим интересом он смотрит мультфильмы-сказки – по народным, по Пушкину, по Андерсену. Все здесь правда. И Снежная королева и тролль. И превращение маленького Кая. И настойчивые поиски Герды. Сказочные приключения детей волнуют до замирания сердца, до слез умиления и восторга. А вот многие фильмы для взрослых кажутся ему надуманными, неинтересными, потому что якобы глубокие проблемы, поднятые авторами, по сути воображаемые, жизнь героев упрощена. Вот, например, фильм о колхозе, который он недавно смотрел.

   Его возмутила видимость смелости и видимость правды, подчиненные одному условному тезису и единственному желанию авторов фильма – угодить автору тезиса. Он отлично знает председателя, с которого написан герой, не однажды по работе сталкивался с этим дьявольски сложным характером. В фильме взяты внешние черты этого характера и внешние приемы работы живого председателя. Когда Иван Васильевич попробовал это высказать, люди, что десяток лет назад сочли бы такой фильм крамолой и что сейчас глубокомысленно, выдавая за собственные, повторяют его, Антонюка, слова, эти люди тогда смотрели на него, как на отставного чудака, которому уже терять нечего: получил персональную – может молоть что хочет.

   Звучал телевизор чуть слышно: в спальне Лада готовилась к семинару по квантовой механике. В доме никто не смел повысить голос, когда она садилась за свои теории. Чудо, что она хоть так разрешила им смотреть телевизор. Иван Васильевич много раз говорил и в шутку, и всерьез, что Лада – эгоистка и деспот в доме. Но любил младшую дочку и все ей прощал – за ее способности: рос выдающийся физик, дитя своего времени. Не какая-нибудь посредственность, как… Как кто – он боялся говорить, по-тому что, когда однажды сказал это при жене, назвал старшую дочь Майю, Ольга обиделась и целый день плакала: для матери все дети равны.

    Лада вошла в комнату. Зная, что она сразу начнет делать замечания о том, что происходит на экране, Стасик быстренько соскочил со стула и крутнул регулятор на полную громкость. Ивану Васильевичу тоже не нравилось, когда Лада едко-насмешливыми словами разрушала настроение, создаваемое сказкой. Но на этот раз Лада смолчала. Присела к столу и молча смотрела заключительные сцены мультфильма. Кай и Герда прощались с оленем и лапландкой. Неиз-вестно, как малого, а старого зрителя больше всего растрогал этот удивительный, умный олень. Иван Васильевич даже вытер тайком слезинку.

   Лада вздохнула.

   – Счастливые дети из счастливых сказок! Все чудеса им так легко давались! Но мне их жаль. Осколочки того зеркала тролля все еще летают. И людей мне жаль. Они много говорят, а мало знают. О, если б они знали все формулы тонкой структуры атома водорода! Все релятивистские эффекты!

   – А зачем это всем знать? – улыбнулся Иван Васильевич.

   – Действительно – зачем? А зачем мне это знать?! О боже! – простонала Лада, но Иван Васильевич привык, что дочь редко говорит серьезно. – Я вся набита формулами, как бочка сельдью. Я сквозь формулы гляжу на мир, на людей. Страшно! – Тут уже Иван Васильевич насторожился, слова дочки звучали не шуткой – криком души. – Мне бывает страшно! Я так много знаю, что иной раз кажется – ничего не знаю. Все постулаты, уравнения, формулы сливаются в кошмарную муть. Кажется, что мысли мои, сама я – та же бесспиновая частица в кулоновском поле. Однако ядро… Что ядро? Кто ядро? «Постоянная тонкой структуры омега стремится к нулю, поскольку в ее выражении скорость света является ее знаменателем». И я… я в этом полете мыслей прихожу к нулю. Я – нуль, нуль, нуль! Я ничего не знаю, ничего не открою! Я набиваю себя чужими формулами.

   На экране молоденькая артистка пела:

     Вновь я грущу над заветным письмом,

     Мои синеглазый друг.

   Лада хмыкнула:

   – Ах, какие страсти! Но для меня – или лирика, или физика. – И, стремительно обойдя кресло, в котором сидел отец, выключила телевизор.

   Трехлетний зритель, которому, очевидно, понравилась песенка о любви, заверещал на весь дом и, вскочив, стал колотить Ладу кулачками по спине:

   – Ладка-оладка, гадкая! Вклюци!

   – Вот как надо воевать… за свое право на эстетическое наслаждение. А что уж говорить о борьбе за место в жизни! Мой дорогой племянничек крикун и мазилка! Ты знаешь уравнение Клейна – Гордона?

   – Вклюци!

   В дверях появилась Ольга Устиновна.

   – Стасюлька! Идем на кухню. Я тебе сказку расскажу.

   – Не хоцу сказку! Ходу тевизол!

   – О, несчастье на мою голову! Я сегодня же предъявлю ультиматум его родителям! Кукушки! Подкинули плод своей холодной любви!..

   – Вклюци! Ладка-оладка!

   – Как не стыдно, Лада. Ты деспот в доме. Из-за своей физики готова всех нас выгнать.

   – И выгоню!

   – Иван! Слышишь, как она разговаривает! А ты молчишь, потворствуешь.

   – Вклюци!

   – На тебе твой тевизол. Но тихо! А то получишь уравнение Дирака.

   – Сама ди-лака.

   На экране танцевала балетная пара.

   – О, это уже нечто серьезное. Мама, ведь ты же уверена, что я гений. – И снова обернулась к отцу, как бы продолжая прерванный разговор: – А если я ничто? Пожизненная лаборантка? Так на какого дьявола мне такие муки?

    «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» – это я запоминаю легче, чем моя дорогая сестра, словесник. И когда написано, помню, а она давно уже забыла. Я все помню. И для этого мне не нужно жечь свой мозг, свивать извилины такими петлями, что когда-нибудь сам черт там ногу сломит, у меня в мозгу. Нет! Всё! К черту физику! Выхожу замуж! За того черного, Джозефа, что был у нас на вечере. Помнишь, мама? Недурен, правда? Уговорю его бросить университет, вернуться домой, в Африку. Он как будто сын вождя какого-то племени. Пускай устроит переворот, сбросит папашу, садится на трон. Я такой организую порядочек – мир удивится! А тебя, папа, приглашу обучать негров агрономии. Хочешь, мы сделаем тебя президентом? Чего ты улыбаешься? Был же белорус президентом на Гавайских островах. Почему бы тебе не быть? Ты человек справедливый, не деспот, не тиран… Истый интернационалист.

   – Лада, не болтай чепухи.

   – Мамочка, ты считаешь, что это чепуха? Ох, дорогая моя мамуля, плохо ты знаешь свою дочь.

   Нет, мать хорошо знала характер младшей дочери и уже тогда, на том вечере, очень испугалась, когда увидела, как Лада танцует со студентом-негром какой-то африканский танец, который показался ей чудовищным.

   – Иван, скажи, чтоб она не играла на моих нервах.

   – Ты не хочешь, чтоб я вышла за негра?

   – Выкинь из головы дурацкие мысли!

   – Ах, вот как! А ты знаешь, дорогая мама, что это называется расизмом?

   – Называй как хочешь.

   – Вот, товарищ марксист, как вы воспитали свою жену. Любуйтесь!

   Иван Васильевич захохотал.

   – С тобой, Лада, не соскучишься.

   – Потакай, потакай, она тебе такое выкинет коленце, за голову схватишься потом, – обиделась на мужа Ольга Устиновна.

   – Да ну вас, – отмахнулся Антонюк, вставая с кресла.

   – Всё. Оттаскивай, мама, внука от тевизола. Антракт окончен. Действие второе. Подготовка к практикуму: «Измерение энергии аннигиляционных гамма-квантов». О, моя бедная голова! Дорогие родители! К вашему сведению: явление аннигиляции заключается в том, что при встрече частицы с античастицей обе перестают существовать, превращаются в другие частицы. Хитро? А какая при этом выделяется энергия? Вот потому прошу полной тишины!

   Но тишина царила недолго. Сперва жена шепотом просила повлиять на Ладу, чтоб она не увлекалась негром, «а то при ее шалом характере недалеко и до беды».

   Ивана Васильевича это развеселило.

   – Ты отсталый элемент, Ольга. Надо крепить международные связи.

   – А ты старый дурень, – рассердилась Ольга Устиновна, увидев, что муж смеется над ней.

   Но сердиться она не умела и через минуту стала с наивной хитростью уговаривать, чтоб он сходил к кому-нибудь из старых друзей, по-прежнему занимавших высокое положение.

   – Такие перемены. Неужто тебе не интересно узнать, что там думают?

   – Нет, не интересно… Что думает – не каждый скажет. А что каждый из них скажет, это я знаю наперед.

   – Иван, ты губишь себя.

   – Гублю.

   – Ты замуровываешь себя в четырех стенах.

   – Замуровываю.

   Она трагически застонала:

   – О, если бы кто-нибудь знал, как ты играешь на моих нервах. От тебя переняла и Лада… Два тирана!

   Густые, поседевшие брови его сошлись над переносицей, резче стали морщины под глазами и у рта. Глубоко вдохнул и задержал воздух. Обидели слова жены. Однако перемог обиду. Спросил с болью, ласково, шепотом:

   – Я тиранил тебя, Оля?

   Жена приблизилась, положила руку ему на голову, на волосы, которые всегда казались ей жесткими, потому что он коротко стригся – под бокс. Но когда-то они были черные, как вороново крыло, а теперь, хотя и не очень еще поседели, как будто выцвели. «И, кажется, помягчели», – подумала она. Сказала:

   – Тиранят дети. Они эгоисты. И ты. Ты стал, как маленький.

   – Я – пенсионер.

   – Иван!

   – У тебя что-то горит на кухне!..

    Потом Иван Васильевич задремал. Больше всего его пугала такая внезапная дремота. Чаще, чем что другое, она напоминала о приближении старости, о вынужденном бездействии. Раньше он мог работать двое суток без сна, без отдыха и не помнит, чтоб хоть раз уснул за рабочим столом, в кресле. Разбудил крик Лады и Стасика. Понял, что пришли зять и старшая дочка. Лада протестовала против их раннего прихода: завтра ей надо измерять энергию гамма-квантов. Голоса Майи не слыхать. Ее голоса никогда не слышно. Она добивается своего молчанием и слезами. На мать это действует вернее, чем Ладин крик.

   Звучит солидный басок зятя. Все трое наступают на Ладу, как всегда обвиняя ее во всех смертных грехах: эгоизме, истеричности и так далее. Бедная девочка! При нечеловеческом напряжении ума, которое требуется, чтоб познать тайны всех этих нуклонов и антинуклонов, позитронов и мезонов, ей приходится тратить поистине ядерную энергию, чтоб организовать тишину. Наверху скачет соседский сын так, что звенит посуда в серванте, за стеной без конца бренчит пианино, за другой стеной плачет ребенок. И это в добротном старом доме, жильцам которого завидуют. А как можно изучать атомную теорию или писать стихи в тех «гармониках», которые стали строить в микрорайонах?

   Зять вошел, не постучавшись. Поздоровался, будто милость оказал:

   – Добрый день, Иван Васильевич.

   – Добрый день, отроче Геннадиус, сын Филиппов.

   Зять хохотнул над этой новой формой обращения к нему. Весело, но с ноткой этакого снисходительного превосходства: мол, давай, давай, чуди, старый хрыч, больше тебе нечем заниматься. Со стола, из-под носа Ивана Васильевича, сгреб все газеты.

   – Есть «Неделька»? Надо взять почитать.

   Надо взять – и никаких гвоздей, не попросит, не осведомится: а прочитал ли эту. «Недельку» сам хозяин? Такая бесцеремонность уже не трогала. Раньше когда-то возмущался. Зять, когда жил здесь, с ними, так же лазил по книжным шкафам, не стеснялся заглянуть и в ящик стола, если Иван Васильевич забывал запереть его на ключ. Мог без стука зайти даже в спальню ночью, чтобы спросить, где сегодняшняя «Комсомольская правда» или в каком году умер Плеханов.