Текст книги "Снежные зимы"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

   Одного не мог взять в толк этот «кто-то где-то», что Антонюк согласился проверять и настойчиво продолжает работу совсем не для того, чтоб утопить директора или еще кого-нибудь, а именно для того, чтобы Валентин, старый друг, действительно неплохой человек, способный конструктор, понял свои ошибки, навел порядок в институте и не увязал глубже в трясине, куда тащили его разные жуки и клепни – слепни.

   Антонюка не так уж возмущали люди, которые незаметно, тихо, хитро нажимали на разные тайные рычаги и кнопки. У них не хватало решимости действовать открыто. Не то время – нет былой уверенности в своей непогрешимости. Он смотрел на их действия с юмором. Возмущал Будыка: все идет от его нажима, от его неколебимого убеждения в своей незыблемости. Нет, мелкие недочеты, ошибки Валентин Адамович признавал – все то, что не задевало его славы ученого, что можно свалить на подчиненных: за всем, мол, не углядишь. Но именно эта снисходительная уступка – «на тебе косточку и отцепись!» – методы Будыки, применяемые им приемы, вроде истории с Геннадием, больше всего злили Ивана Васильевича, поддерживали его упорство и настойчивость. Выполнял поручение по охране природы и снова шел в институт. Случалось, что из шести членов комиссии являлся он один.

   Видел: сотрудники над ним подсмеиваются. А Валентин снова стал добрым и приветливым.

   – На кой тебе сдался мой зять? – спросил ого Антонюк.

   Будыка победно хохотнул.

   – Думаешь, тебя хочу улестить? Нет. Отлично знаю: такого дьявола, как ты, ничем не улестишь. А ты это подумал? Признавайся. Преувеличиваешь, Иван, свою роль. Взял я твоего зятя из эгоистических соображений. Можешь записать в акт. Понадобился инженер в секретную лабораторию. Зачем мне искать неведомо кого, брать по рекомендации Жука или Клепнева? Чтоб ты еще один факт записал? Я взял человека, которого хорошо знал, члена партии с чистенькой биографией, сына колхозника, зятя персонального пенсионера. Хитер Будыка? Хитер. Осторожен. Но и смел! Не боюсь ответственности! Не боюсь сплетен! Даже твоей комиссии не боюсь. Съел?

   После этого разговора появились-таки у Антонюка сомнения: может быть, и правда, все факты, которые они выявили и которые кажутся ему важными, для Будыки как ученого, для развития автоматизации – мелочь. В большом деле и большие промахи можно простить. Пускай последние автоматы не оригинальны по конструкции, но, по-видимому, пользу промышленности они принесут немалую – тут Валентин, наверное, прав.

   Но от сомнений ничего не осталось после того, как Иван Васильевич побывал на партийном собрании в институте. Обсуждали итоги научной работы минувшего года. Вообще-то собрание как собрание. Инструктор райкома записал его в актив работы парткома и своей собственной. Было много выступающих. Была критика и самокритика. Но что поразило Антонюка – чуть не в каждом выступлении открыто или в подтексте звучало: под руководством Валентина Адамовича, благодаря Валентину Адамовичу, только Валентин Адамович мог добиться…

   Антонюк сидел в сторонке, вглядывался в лица коммунистов и видел: есть люди, которые придерживаются другого мнения, хотя, может быть, не отрицают авторитета Будыки – скептических улыбок не видно. Но эти молчат. Почему? Странно, что сам директор принимает все выступления как совершенно естественные. Не похоже, что он организовал их специально для райкома, для комиссии. Нет, скорее всего такие выступления здесь явление обычное. С ними свыклись. На них, вероятно, смотрят как на пропаганду достижений всего института. Мало кто думает, как это опасно. Для Будыки. Для коллектива. Нет, эту болезнь пилюлями не вылечишь. Нужна операция. А на операцию не согласны ни сам пациент, ни близкие и далекие. Как переубедить? Кого нужно в первую очередь переубеждать? После собрания Будыка стал, кажется, еще более самоуверен. Узнал, что Антонюк в институте, специально, видно, пришел в плановый отдел, начал подтрунивать при сотрудниках:

   – Один? Расползается что-то твоя комиссия. Вожжей нет. Нету. Слаб ты стал, Иван. У нас в буфете выявлена растрата. Вот козырь! Займись. Очень может быть, что это ученые, обжоры и пьянчуги, обсчитали несчастную буфетчицу. Доктор наук Будыка… видишь, как раскормился? – похлопал себя по животу. – Кандидат Борецкая… она по две курицы съедала… Какой буфет выдержит!

   Плановики и экономисты весело смеялись. Любили директора, особенно женщины, – за простоту, остроумие. Да и внешность: мужчина что надо! Антонюк не поддержал его фиглярства. Сказал серьезно: – Посоветуй, Валентин Адамович, на каком заводе лучше проверить экономическую выгодность замены старого оборудования вашими автоматами.

   – На каком? Можешь поехать в Иркутск. Далеко? В Каир. Не дадут разрешения? В Ереван. Нет командировочных? Я могу выдать из своих средств. Нам такие данные тоже понадобятся. Идет?

   – Идет. Давай в Иркутск. Пошли, выписывай! – взял Будыку за локоть и повел в коридор.

   Валентин Адамович несколько растерялся.

   – Ты что, серьезно вознамерился ехать?

   – Я ведь не такой шутник, как ты. Идем, идем.

   – Не будь идеалистом, Иван. Как я могу дать командировку человеку, не имеющему отношения к институту?

   – Тогда, так твою… не паясничай перед людьми! А то дам по морде – иди тогда жалуйся на меня куда хочешь, – Антонюк развернулся, как для удара.

   Будыка испуганно отступил – знал характер своего командира. Укоризненно покачал головой:

   – Стареешь, Иван. Шутку перестаешь понимать. Плохой симптом. Дружбой не дорожишь.

   Опять хотелось сказать, что дорожит дружбой, очень дорожит и все, что делает, делает для его же, Валентина, пользы, из дружбы. Но чувствовал, что нет у него нужных слов, а над обычными Будыка посмеется: «пионерский идеализм». Поэтому не стал больше разговаривать на эту тему. Хватит, один раз поговорили. Но потом, уйдя, несколько дней чувствовал себя нехорошо, словно виноватым или побежденным.

Глава XI

   Лада сообщила родителям:

   – Один гжечный кавалер предлагает свое сердце и просит моей руки.

   Лада имела привычку разговаривать шутливым тоном. Даже близкие не всегда понимали, когда она серьезна, а когда дурачится. Сидели за столом. Ужинали. Мать не придала ее словам значения. Улыбнулась ласково, как над маленькой шалуньей, укоризненно покачала головой: мол, когда ты станешь, наконец, взрослым человеком! А Иван Васильевич насторожился, почувствовал, что дочь говорит не шутя, даже волнуется и хочет скрыть это под иронией. Лада пытливо посмотрела отцу в глаза, спросила с некоторым раздражением:

   – Почему вы не спрашиваете – кто? Вас это мало интересует?

   – Ждем, что сообщишь сама. Кто сказал «а», тот должен сказать и «б».

   – Да «б»! Жених крепко стоит на ногах. Имеет твердую основу. В лице родителей. И свою собственную – ученую степень. Правда, первую покуда. Однако можно не сомневаться: будет иметь и вторую. Все будет иметь!

   Антонюк понял, о ком идет речь. Особой неожиданности здесь не было.

   – Феликс?

   – Ты удивительно догадлив, папа.

   – Это серьезно?

   – Насколько я понимаю, с его стороны – весьма серьезно.

   – Будыка? – ошеломленно переспросила мать, уразумев наконец, что Лада не шутит.

   – Похоже, дорогие родители, что вы очень удивлены. Почему? Вот что интересно. Мне двадцать три года. Я что переспелая вишня: вот-вот сорвусь, и неведомо, в чей рот попаду. А мне хочется попасть в надежные руки. Ни высшая математика, ни ядерная физика не освобождают от биологических законов. Они действуют равно для всех. Не стоит забывать об этом. Наконец, что вы можете возразить против такого союза? Я – дитя города, дитя относительной роскоши. Привыкла жить на уровне современной цивилизации. Я получу для этого все: квартиру, дачу, машину.

   Теперь уже и отец не понимал: издевается ли Лада над своим возможным замужеством или убеждает самое себя? Если убеждает, то это еще одно его поражение, еще одно разочарование, может быть, самое тяжелое. Даже в том случае, если замуж она за Будыку не выйдет. Пусть выходит за кого хочет, но только без таких рассуждений, без такой философии.

   – Кроме всего того, что ты перечислила, нужно еще одно – любовь. И она, между прочим, не делится ни на какие этапы и периоды, – перефразировал недавние ее слова, чтоб осторожно, не в лоб, напомнить о моряке.

   – А может быть, это пережиток, от которого человечество должно избавиться?

   Нет, она, кажется, шутит. Если так, то можно, пожалуй, переходить на такой же тон.

   – Ты что, решила задачу?

   – Не знаю, правильно ли, но решила. Ольга Устиновна всплеснула руками.

   – Дала согласие?

   Лада в ответ на испуг матери подарила ей бодрую улыбку, а на отца посмотрела все так же пытливо, как бы стараясь догадаться, чего он ждет.

   – Нет. Я сказала, что поговорю с вами. Что вы посоветуете?

   – Феликс будет хорошим мужем, – не задумываясь, сказала Ольга Устиновна и тяжело вздохнула: – Перестарок, правда. И нудный.

   Лада захохотала.

   – Чудесно, мамочка! Великолепная аттестация! После нее нельзя не выйти за него замуж!

   Что ей посоветовать, что сказать? Нелепо думать, что это со стороны Будыки какой-то подвох, что он хочет женитьбой сына смягчить его, Антонюка, или поставить в неловкое положение, заставить отказаться от участия в комиссии. Почему Будыке бояться какой-то, в сущности, полуофициальной, самодеятельной проверки? Так, несколько блошиных укусов; неприятно, но опасности никакой. Сейчас можно скорей подумать, что все как раз наоборот: Будыкам давно хотелось породниться с ними, закрепить долгую дружбу родством, потому Валентина и нервировало его участие в комиссии. Приглашение Геннадия на работу тоже могло быть от души – из желания сделать семье что-нибудь приятное. Нет, это вряд ли. Не так Будыка наивен. Хорошо зная его, Валентин не мог не догадаться, как Антонюк примет историю с зятем. Там, безусловно, был расчет, двойной пли тройной. Но какой расчет может быть у него здесь, в женитьбе сына? Что ответить Ладе? А зачем ломать голову? Он может ответить только одно!

   – Я старомодный человек и повторяю то, что уже сказал. Я признаю только один мотив для замужества или женитьбы – любовь. Но я полагаю, что к Феликсу у тебя ее не было, нет и…

   – Да откуда ты знаешь, Иван? – попыталась смягчить категоричность его слов жена.

   Лада спросила у матери:

   – Ты, мама, за то, чтоб я дала согласие?

   Ольга Устиновна смешалась. Всегда спокойная, уверенная, что для детей она высший авторитет и судья, мать вдруг почувствовала себя беспомощной, как бы лишней здесь, и потому рассердилась:

   – Не мне с ним жить. И машина его мне не нужна!

    А через несколько дней после этого разговора вдруг, без телеграммы, прилетели на побывку Василь и товарищ его Саша Павельев – тот самый веселый часовой, который первый задержал Антонюка в горах. Что мать расплакалась от радости – вполне естественно, женщина есть женщина. Но и сам Иван Васильевич обрадовался приезду сына необычайно – до непривычной, несвойственной ему чувствительности, так что потом даже было ему немножко неловко. Нет, он не прослезился. Но тискал ребят в объятиях, тыкал кулаками в плечи, живот, без причины смеялся. Лады дома не было. Ребята сразу отправились ее разыскивать, даже отказались пообедать, только побрились. Тогда Ивана Васильевича вдруг осенило, и новый смысл приобрели Ладины слова об этапах любви. Он ничего не сказал жене, но ему очень захотелось посмотреть, каковы они вместе, Саша и Лада. С нетерпением ждал, когда они вернутся. Молодежь не спешила домой. Ольга Устиновна, озабоченная тем, что стынет обед, жаловалась:

   – Приехал сын и даже не дал на себя поглядеть. Где можно бродить столько? В такой мороз!

   Ртутный столбик на градуснике за окном опустился до двадцати пяти. Январь выдался снежный и морозный. Даже Антонюку, закаленному охотнику, не очень-то хотелось на мороз из теплой квартиры. Дети вернулись к ужину.

   – Были в ресторане? – с обидой спросила Ольга Устиновна.

   – Мама, не были, – отвечал Василь. – Мы же знали, сколько ты вкусностей наготовишь. Нагуливали аппетит. Теперь нам хоть вола подавай!

   Лада и Василь помогали матери накрывать на стол, замораживали на балконе принесенную бутылку шампанского. Между прочим, шампанское это тоже заставило Ивана Васильевича насторожиться. Даже испугало: «Неужто так сразу, с ходу, не поговорив с матерью, со мной?» На некоторое время они остались вдвоем с Сашей. Парень, такой острый на язык там, в горах, был молчалив, смущен.

   – Простите, что я вот так… не предупредив.

   – Что вы, Саша. Друг нашего сына – наш друг. И желанный гость.

   – У вас богатая библиотека. Можно поглядеть?

   – Пожалуйста.

   «Хочешь спрятать от меня лицо. Неужто тебе так неловко смотреть мне в глаза?» Моряк повернулся спиной, открыл дверцу шкафа, вытащил из тесной шеренги толстую книгу в кожаном переплете с непоблекшим золотым тиснением «Императорские охоты в Беловежской пуще».

   – У вас много литературы о лесе.

   – Я агроном и охотник. Член коллегии комитета по охране природы.

   – Я вырос в лесу. Мой отец лесничий. Люблю лес. Хочу учиться, стать лесоводом. Если удастся. Один раз срезался.

   – Почему не удастся? Тем, кто отслужил в армии, на флоте, двери широко открыты…

   – И все-таки сколько нас спотыкается в этих дверях! – весело засмеялся Саша, повернувшись к хозяину с книгой в руках. И опять как будто смутился, раскрыл книгу.

   Иван Васильевич сказал:

   – Будет время, гроссбух этот советую полистать. Интересные есть факты. Слышали о наших зубрах?

   – А как же!

   – Так вот, во время одной императорской охоты гость царской семьи – племянничек кайзера – убил за неделю сорок зубров. И это выдается за доблесть! Прославляется бойня. Мясники!

   Саша слушал, кивая головой, медленно перелистывая страницы.

   – У нас, в вологодских лесах, лосей много. Бывало, что некоторые браконьеры тоже устраивали бойню. – И, словно испугавшись, что говорит не то, тут же заключил: – Теперь навели порядок.

   – Нет, мало еще у нас порядка в лесах и на реках. Уничтожаем безжалостно зверя, птицу, рыбу. Вы охотились?

   – Так… начинал… по-детски. Знаю, как держать ружье. Отец мой всю жизнь прожил в лесу, но не охотился. Не любит. Теленка зарезать или поросенка заколоть – лесника звал, а сам уходил из дому. Мать смеялась над ним. Мать все умеет.

    Иван Васильевич любил такие беседы – обо всем, – в них малознакомый человек, сам не замечая, рассказывает о себе, обнаруживает свои вкусы, взгляды, раскрывает характер. Хотелось повернуть разговор и так, чтоб у парня прорвались юмор, ирония, смех. Чертики в глазах скачут, но он гонит их прочь. В шутке такая натура открылась бы, верно, полнее, и тогда легче было бы понять его намерения, да и спросить осторожненько проще. Шампанское не выходило из головы. С тревогой ждал, когда позовут к столу. Прислушивался к голосам Лады, жены и Василя. Заглянул в соседнюю комнату. Спросил:

   – Скоро кормить будете?

   Но на самом деле хотелось, чтоб подготовка затянулась, чтоб больше было времени присмотреться к нежданному гостю. Не очень-то ему понравилось, что стол накрывается больно уж по-праздничному. Не то Лада, не то жена вытащили сервиз, которым пользовались не чаще, чем раз в год, когда были особые гости или особо торжественный случай. Прежде он высмеивал припрятывание дорогих тарелок, супниц и соусников! На кой черт их тогда покупать! Чтоб пылились? А теперь так и подмывало поддеть жену: «А это зачем? Мало, что ли, будничных тарелок?» Но понимал, что такой вопрос встревожит Ольгу: неужели у него, такого некогда широкого, щедрого, появилась старческая скупость – еще одна пенсионерская черточка? Ольга боялась пенсионерской психологии. Саша сказал, перелистывая уже другую книгу – альбом «Эрмитаж»:

   – Василь собирает книги о море.

   – Заворожило его море.

   – Готовится в мореходное.

   Укололо: ему, отцу, сын не сказал об этом. Вообще надо бы радоваться, но все-таки немножко больно, что это уже не догадка, не предчувствие, а уверенность: не отпустит сына море, не вернется он под отцовское крыло. Может быть, тоже пенсионная болезнь – это патриархальное желание, чтоб дети не разлетались далеко? И все-таки очень уж скоро накрыли великолепный стол! Кажется, прошло всего несколько минут! Перекинулся с парнем десятком фраз, ничего не прояснивших. На столе не было бутылки шампанского, не дававшей ему покоя. Она все еще замораживалась или, может быть, уже согревалась. Но высокие бокалы стояли. Иван Васильевич предложил:

   – Не начать ли нам с шампанского?

   – Это слишком уж по-интеллигентски, отец, – возразил Василь. – Мы хотим по-флотски.

   За столом Василь был всех разговорчивей и шумней. Вел себя хозяином. Как будто не он приехал в гости, а к нему приехали. Но принимал он не родителей, а сестру и друга. Только их. И это усиливало отцовскую подозрительность. Лада, обычно такая шумная, неугомонная, притихла. Но вся сияла, светилась. И тоже, в свою очередь, держалась хозяйкой за столом – отдавая все внимание… нет, не одному Саше, пожалуй, больше брату. Но девичья дипломатия не больно хитра, даже у тех, кто изучает высшую математику и ядерную физику. Нетрудно было увидеть, что внимание ее, радушие через брата, как через трансформатор-усилитель, направлено на его друга.

   Впервые в жизни Иван Васильевич чувствовал себя скованным за собственным столом. А мать любовалась сыном, остальное ее мало интересовало; к тому же она часто отлучалась, чтоб подать новое блюдо, сменить тарелки, и ей трудно было уследить за словами, улыбками, взглядами, обобщить их и осмыслить. У нее была еще одна забота: почему опаздывают Майя и зять? Раза четыре звонила. Ивана Васильевича это мало беспокоило, не очень-то хотелось встречаться с зятем после того разговора.

   Когда наконец налили шампанское и ничего не произошло, ничего не было сказано, кроме шутливого грузинского тоста, который по просьбе Василя произнес Саша с очень похожим и поэтому смешным акцентом, Иван Васильевич повеселел. Не успокоился, но порадовался, что у детей хватило такта не взорвать над головами родителей бомбу.

    Пришли Маня и Геннадий. Но теперь даже зять не мог испортить хорошего настроения. Наоборот. Глядя, как Геннадий жадно выцеживает из бутылок остатки вина, «выжимает по тридцать три капли», сетует, что опоздал, – «Все из-за Майи! Такая копуша!» – Иван Васильевич все больше веселел. Пригласил ребят завтра на охоту – на белячка, на лиса. Те сразу с энтузиазмом согласились. Но Лада решительно заявила:

   – Никуда они не поедут! Вырвались в настоящий город со своей горы на семи морских ветрах – и снова в лес? Нет!

   Слова ее для гордых, независимых, уже захмелевших моряков, что командирский приказ.

   – Не поедем, Саша?

   – Не поедем. Поймите, Иван Васильевич.

   – Понимаю.

   – Нет, вы только, пожалуйста, не обижайтесь. Нам лучше по музеям, в театр…

   – Давайте по музеям, давайте в театр. А я поеду, поброжу по лесу. Зайчатиной вас попотчую.

   Укладываясь спать в приподнятом настроении, Иван Васильевич сказал жене:

   – Готовься к свадьбе, мать.

   – Какой свадьбе? Ведь все затихло.

   – Ты так думаешь? И не видишь, что приехал настоящий жених?

   – Этот? Лада не такая глупая, ей не восемнадцать лет. В ее возрасте так не бывает – бух, как в прорубь. Парень еще служит. Потом учиться будет. Не такой ей муж нужен.

   – Очень уж ты рассудительная стала!

   – Да уж не ребячусь, как ты. Постоянные фантазии.

   – Увидим.

   Она помолчала, вздохнула, видно, посеял тревогу в ее душе.

   – Хотя от твоей дочери всего можно ждать.

   – От моей?

   – Твой характер.

   – Такой уж он дурной? Ольга ответила ласково:

   – Ваня, не дурной, но и не легкий. Ой, нелегкий! – И поцеловала мужа в лоб, как ребенка.

   То, чего Антонюк ждал и, не случись это, был бы, верно, разочарован, – значит, плохой он психолог! – произошло на четвертый день пребывания гостей. Произошло очень просто, обыденно, за будничным обедом, на столе не было даже бутылки вина. Лада постучала ложкой по тарелке.

   – Внимание! – И заговорила напыщенно-трагическим голосом: – Господа, я должна сообщить вам пренеприятное известие…

   Иван Васильевич сразу понял: вот оно! Нетрудно было понять, сидя напротив гостя: Саша покраснел, как девочка, виновато захлопал глазами. Василь с неестественно серьезным выражением лица, по-армейски вытянулся, как при оглашении торжественного приказа. Только мать не догадалась, она думала, что Лада, как всегда, хочет пошутить, и заранее улыбалась, одновременно одобряя и укоряя дочку, собираясь сказать: «Когда ты, наконец, повзрослеешь, Лада! Такой серьезной наукой занимаешься!». Может быть, эта неуместная улыбка матери заставила Ладу отбросить всякую театральность и сказать просто и задушевно:

   – Милые мои родители, я выхожу замуж.

   Улыбка застыла на губах Ольги Устиновны. Василь тихо провозгласил:

   – Ура! Ура! Ура!

   – Мама! Никаких сцен, никаких слез. Все решено. Даже записано. Только к тебе, папа, одна просьба. По каким-то там, хорошим или плохим – не знаю, – законам загс регистрирует брак через две недели после того, как подано заявление. Мы подали сегодня. И у нас – вы знаете – нет этих двух недель. Если ты пойдешь, папа, и поручишься за нас – запишут раньше. Мы тебя очень просим.

   Поднялся Саша, лицо его было уже не красным, а в буро-лиловых пятнах.

   – Ольга Васильевна… Василь… Иван Васильевич. Простите, Ольга Устиновна… Я… я прошу простить, что так… мы люди военные… Я полюбил Ладу тогда, летом… Я… я прошу ее руки…

   – О боже! Как старомодно! – схватилась за голову Лада с притворным возмущением.

   Василь захохотал.

   – Руби концы. Саша!

   – А шампанское где, черти? Шампанское где? – закричал Иван Васильевич. – Не стыдно вам? Эх, вы!

   Дети смущенно переглянулись. Он встал из-за стола, ушел в кабинет, напугав молодежь: неужто обиделся отец? Вернулся с бутылкой шампанского, которую тайком купил на всякий случай. Василь снова крикнул:

   – Вива! Полундра! Свистать всех наверх.

   А мать вдруг разрыдалась, упала лицом на стол, судорожно забилась. Возможно, ей показалось, что все они – дети, отец – были в сговоре между собой, одна она ни чего не знала. Все смутились, растерялись, стали утешать кто как умел. Лада обняла мать, поцеловала в ухо.

   – Мамочка, милая, почему ты? Ну, что случилось? Не огорчай нас в такую минуту.

   – Ольга Устиновна, не обижайтесь, пожалуйста.

   – Мама, это моя выдумка. Меня вини. Саша тут ни при чем! Саша хотел поговорить с тобой, с отцом…

   – Ольга, успокойся, пожалуйста. Я ведь тебя предупреждал. Зачем теперь эта нетерпка? Скажите, пожалуйста, какая трагедия! Дай лучше бокалы. Выпьем за их счастье.

    По широте своей натуры, по неопытности или, может быть, нарочно – от радости – Лада спутала все расчеты отца и матери – сколько гостей пригласить, где кого посадить? Пришло, должно быть, полкурса физиков – простых, подстриженных под бокс парней и бородатых юношей, девушек в сверхмодных платьях и в вовсе простеньких, дешевых (одни из желания выразить пренебрежете к обывательскому поклонению моде, другие, верно, оттого, что на моду не хватает студенческой стипендии). Пришли два малийца. Принесли искусно вырезанную из черного дерева статуэтку молодой негритянки – символ матери. Особенно любовно художник вырезал грудь – необычайной красоты. Юные шутники стали молиться черной богине, касаясь статуи, как святыни.

   Молодежь до того, как пригласили к столу, вела себя независимо, шумно, на пожилых гостей не обращала внимания, казалось – полностью игнорировала присутствие дедов и отцов. Кое-кто из ребят не постеснялся без приглашения, без тостов дегустировать поставленные на стол напитки, правда, только в комнате, отведенной для молодых гостей.

   Женщины подпенсионного возраста качали головой, вздыхали, перешептывались: вот, мол, какие дети пошли! Ивана Васильевича и Ольгу Устиновну ничто в поведении Ладиных гостей не задевало, они хорошо знали этих юношей и девушек, таких угловатых в жизни, иногда несдержанных в проявлении чувств, но упорных в учебе, в завоевании глубин и тайн, до которых еще совсем недавно добирались лишь гении, и то ощупью.

   Родители удивились, когда пришел Феликс Будыка – длинный сутулый мужчина в очках, в дорогом, но мешковатом новом костюме. Он передал невесте тяжелый пакет, неловко поцеловал руку, сказал: «Поздравляю». Забыл поздравить жениха пли, может быть, не сразу разобрал, кто жених. Саша надел Васин штатский костюм, чуть короткий и тесноватый, и как-то сразу слился со студенческой компанией. Один Василь выделялся своей флотской формой. Феликс мигал, протирал запотевшие очки, пока Василь относил к соседям его пальто, шапку. Долго не мог решить, куда ему двинуться: направо, где в Ладиной комнате группировалась молодежь, или налево, в большую комнату, где расположились остальные гости. Направился к молодежи. Но те не очень-то его приняли – даже притихли на какое-то время. Иван Васильевич тайком спросил у дочки:

   – Ты пригласила?

   – Я.

   – Это жестоко.

   – Но интересно. Пускай учится, как люди женятся, – засмеялась Лада.

   Поджидали Будык-старших. Они были первыми в списке гостей, составленном Ольгой Устиновной и обсужденном всей семьей. Но раньше, чем передали приглашение – их Лада печатала на машинке целый вечер, – Валентин Адамович позвонил сам, видно, узнав от сына. Лада нарочно ошеломила Феликса неожиданной новостью – позвонила ему даже раньше, чем сказала на курсе.

   – Иван? – прогудел в трубку бас Будыки, хотя баса у него не было. – Не Васильев, а чертов сын! От тебя всего ожидал, любой гадости. Но этого!.. Ну, знаешь!.. Смертельно ты нас с Милей обидел.

   – Чем?

   – Еще спрашиваешь – чем! Выдаешь замуж Ладу – и ни слова. Мою любимицу и крестницу!

   – Валентин, сын Адамов. Становишься подозрителен, теряешь веру в друзей. И я, и Ольга, и Лада считаем тебя на свадебном вечере гостем номер один. Тебя и Милану, разумеется.

   – Правда? – Голос перешел на собственный тембр. – Только не гость номер одни, а друг номер один! Друг! Не забывай, пожалуйста.

   – Я не забываю.

   – Хочешь сказать, что я забываю? Нет, врешь! Я могу полезть с тобой в драку из-за своей или твоей работы. Но, как видишь, остаюсь человеком во всем прочем. Мой высший принцип!

    …Общие знакомые знали, кого ждут хозяева. Поэт, глотавший слюнки, глядя на пития и закуски, от которых ломились столы, не выдержал этикета:

   – Иван Васильевич, давай команду. Семеро одного не ждут.

   – Позвони этому светилу, – посоветовал бывший командир отряда Тихон Косач. – Начштаба еще тогда любил, чтоб его ждали.

   Косач сказал неправду: там, в лесу, Будыка был самым аккуратным. По-военному. Однако, выходит, теперь, чтоб осудить, можно приписать человеку любые качества, любые пороки в прошлом, и оспаривать их почти невозможно. Так некогда приписали ему, Антонюку, ошибки в работе, которых он не совершал. Иван Васильевич не стал возражать Косачу – кому из гостей интересно, каким когда-то был Будыка? Но, очевидно, именно потому, что не возразил, мелкое это, казалось бы, совсем безобидное замечание вызвало множество ассоциаций и навело на невеселые мысли.

   Звонить он не стал, потому что такой звонок мог бы обидеть других гостей. Поэт и бывший партизанский командир – люди простые, не зараженные бациллами спеси. Но у некоторых приглашенных, особенно женщин, спесь эта была раздута до шляхетских размеров. Дай по неосторожности понять, к примеру, Клавдии Ивановне, жене коллеги по бывшей работе, что кто-то из гостей важнее, чем она, – ославит на полгорода. Хотя он относился совершенно равнодушно к тому, что о нем могут сказать, однако бестактным никогда не был. А тем более что это неверно, будто Будыка – самый желанный гость. Раньше, может быть, так и было, а теперь все-таки появилась трещина. Опоздание Будыкп злило. Обыкновенное хамство! Он давно начал бы свадебный пир, если бы не Ольга Устиновна. Она хитро брала вину на себя: не все. мол, готово, не успела, не рассчитала. Хозяйке в такой день все прощают. Когда Иван Васильевич сказал жене на кухне, что надо начинать, она взмолилась:

   – Куда я их потом посажу? Ты знаешь Милю! Глупая наша девчонка притащила своих в три раза больше, чем рассчитывала. Не хватает ни приборов, ни мест.

   Наконец Будыки явились. Не одни. Валентин Адамович привел с собой… Клепнева. Подбросил другу в торжественный вечер жабу, которую тот должен проглотить. А что поделаешь? Не выставишь же этого толстого нахала за дверь. Троица произвела фурор. Валентин Адамович едва протиснулся в дом, держа перед собой огромную корзину… роз. Посреди зимы – розы! Белые, красные, живые, пахучие! Женщины ахнули. Откуда? Где такие выросли? Даже бородатые скептики умолкли и потянулись в коридор поглядеть на это чудо.

   Лада, насмешливо-равнодушная к подаркам, онемела, растерялась. Может быть, только при виде этих цветов она поняла всю торжественность и серьезность того, на что так легко отважилась, почувствовала себя настоящей невестой. Почему-то вспомнилась Кити, ее венчание, слова священника: «Расстоящиеси собравый в соединение и союз любве положивый», которые она, Лада, в школе никак не могла понять и никто ей как следует не умел их растолковать. Валентин Адамович протянул Ладе корзину. Она сразу взяла ее. Потом схватила, прижала к груди, уткнулась лицом в розы. Казалось – вот-вот заплачет. Но кто-то засмеялся, кто-то сказал:

   – У розы есть шипы.

   Лада передала корзину жениху. Горячо, в душевном порыве обняла Будыку, крепко поцеловала.

   – Спасибо вам, Валентин Адамович.

   – Ну, поздравляю, поздравляю. – И, подняв под мышки, как маленькую, передал жене, ожидавшей своей очереди.

   Милана чмокнула Ладу в щеку и тут же протянула маленький пакетик.

   – Это, Ладочка, от меня.

   – Но есть кое-что и от меня, – прогудел Будыка, оглядываясь на Клепнева, который держал два больших свертка.

   Саша передал корзину с цветами другу и шурину, Василь – еще кому-то, и лето поплыло над головами гостей к серванту. Будыка жал руку жениху.

   – Поздравляю. Саша. И завидую. Получил сокровище. Величайшее сокровище. Лада – золото.

   – Лада – атом, – пошутил кто-то из молодежи.

   – Заряженная частица, – подхватил другой.

   – От старого партизанского друга твоего тестя тебе лично, – протянул Будыка один пакет смущенному Саше. – Чтоб в крымских горах веселей было скучать по жене. Чтоб не забывал о нашем Минске.

   По словам Будыки и объему пакета молодежь догадалась.