Текст книги "Снежные зимы"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

   Тогда же, летом еще, сказала о своем желании матери. Удивила меня мама чрезвычайно. Она испугалась. Прямо побелела. Даже дыхание перехватило. Не отговаривала. Но таким голосом попросила не спешить, подумать, что мне стало холодно в жаркий день. Ничего не понимаю и до сих пор. Прожила с матерью двадцать три года и, выходит, не знаю ее. Партизанка, подруга прославленного комбрига, о котором в книгах пишут, – за книгами такими ты очень следишь, мама! – и вдруг пугаешься, когда дочь собирается совершить такой серьезный шаг. Не вольнодумство же какое-нибудь!

   Может быть, тебя страшило, что я не знаю, кто мой отец, и должна буду написать ту ложь, которую ты сочинила для меня, когда я была маленькой? Короче говоря, охладила меня тогда мать. А потом приехал Олег, я увлеклась им. Стоп! Что такое? Раньше ты называла свое чувство к нему любовью. Теперь – только увлечением? Ах. боже… Ну, любовь, любовь. Ну, треснуло что-то в груди… Не очень и больно. «До свадьбы заживет», как говорит наша техничка Одарка. Заносит меня сегодня что-то в воспоминания. Возвращаюсь к главному.

   Вчера перед репетицией Толя вдруг свалил мне на голову снежную гору. С ним это часто случается. «Виталия! Все в порядке! В райкоме я договорился! С парторгом тоже. Кроме комсомола, рекомендации дают Ганкина и Сиволоб. Оформляйся скорей. Только Лесковец просил зайти побеседовать».

   Стояла я не то что ошеломленная – очумелая и хлопала глазами.

   «Толя, дорогой. Так же не делается».

   «Как так?»

   «Да так».

   «А как делается?»

   «Да рекомендации я сама должна просить. У людей, которые меня лучше знают».

   Толя, когда говорит о делах, да еще на людях, смел до бестактности.

   «А ты сама и попросишь. Я за тебя просить не буду». «Но ведь ты уже попросил».

   «Ну, знаешь, плохой бы я был секретарь, если б пустил на самотек…»

   «А если я не хочу, чтоб эти давали».

   «Ты что, ошалела? Запомни: в партии все равны. И если коммунисты – с таким стажем! – согласны рекомендовать тебя, скажи им спасибо. Нечего делить людей по тому, нравятся ли тебе их носы или не нравятся».

   «Не носы – работа их, поведение».

   «Это разговор особый. Будешь иметь право критиковать любого члена партии – скажешь об их работе».

   Вот таков он – наш Йог. Один раз как будто формалист, другой – настойчив до нахальства, а в иных обстоятельствах, как в те вечера на лугу, двух слов связать не может; на деле же – душевный парень: веселый, живой, честный до наивности. После разговора на репетиции появилась у меня – ей-богу, правда – шальная мысль. Теперь, через сутки, самой смешно. А вчера, глядя на него в роли, я совершенно всерьез мысленно попросила:

   «Толя, дорогой мой, признайся мне в любви, посватайся – и я тут же выйду за тебя замуж».

   Ты порадуешься, мама, прочитав это? Не радуйся. Ничего не выйдет. Это так – брожение чувств, шалости ума. Люблю я все-таки Олега, и тебе, дорогая мамочка, наверное, придется назвать его зятем. Я терпеливая. Подожду. Ох, и расписалась я сегодня однако! Интересное это занятие – писать дневник. Как будто еще раз переживаешь то, что записываешь. Но переживаешь уже не стихийно – сознательно. И тогда кое-где начинаешь хитрить сама с собой. Этакая игра в прятки.

   Каникулы. Дни тянутся скучно и однообразно. Возила своих воспитанников на районный смотр школьной самодеятельности. Но выступили мы неудачно, мало радости доставило это и мне и ребятам. Ребят угнетала бедность наших костюмов. В других школах – шик. Откуда они деньги берут? Вернулась злющая. На педсовете докладывала так, что мама опять испугалась за меня. Директор краснел и бледнел. Учителя сидели потупившись. У одной Адалины глаза горели, как у тигрицы, которая почуяла, что можно вырвать у соперницы добычу.

   Мама и Олег, вдруг став единомышленниками, целый вечер корили меня и доказывали, что нельзя так вести себя на официальных собраниях, что нужен такт, рассудительность, чувство меры и так далее, и так далее. Все меня учат – надоело. Но не стала спорить. Пускай думают, что я раскаиваюсь, и утешаются. Только так можно успокоить маму.

   Теперь каждый день – лыжи. Единственная радость. Хожу больше с учениками. Изредка – с Олегом. Он наконец научился немного. Когда идем с Олегом, нарочно прохожу мимо Адалининого дома. Представляю, как она шипит. Вздумала как-то пригласить Толю, хотела пройти с ним мимо школы. Как бы посмотрел на это мой верный рыцарь? Да Толя вовсе замотался. Замахал руками, закричал:

   «Ты шутишь? Думаешь, у меня есть время прогуливаться? Я рабочий человек, а не лодырь какой-нибудь!»

   Дурень. Как будто рабочему нельзя походить на лыжах, да еще с девушкой, которая нравится. Ох, горе мне с тобой, Толя. Если б с девушками ты был так активен, как в работе! Ты мог бы кого-нибудь сделать счастливым. Тогда, сразу же, когда мы после посещения Сиволобов ходили с П. В. по улице, и несколько дней после его отъезда мне так хотелось съездить и познакомиться с его семьей – с сестрами моими. Кружила голову мысль, что у меня есть сестры и брат. Ходила, как пьяная. Но любой хмель выветривается. Приходит трезвость. Желание понемногу остыло. Только теперь, па каникулах, вспыхнула искра в потухшем костре, пробилась сквозь слежавшийся пласт пепла.

   Сказала маме. И она… опять испугалась. Что такое? Мамочка, милая, что с тобой? Так умоляла не ехать, что мне стало стыдно, как будто я нарочно издеваюсь над близким человеком. Должно быть, маме хотелось добиться обещания, что я никогда туда не поеду. Ну нет! Такого обещания я не дала. И не дам! Съездить к И. В. я должна. Непременно!

   …Наконец окончились каникулы. Работать веселей.

   Сегодня перед занятиями в учительской появилась Маша Сиволоб. Вошла непринужденно, без смущения, красивая, как богиня. Даже Адалина перед ней померкла. Все удивились. Но Олег объяснил – представил:

   «Наша новая преподавательница – Мария Марьяновна Сиволоб. Районо, в качестве эксперимента, разрешило для девочек восьмых классов ввести в политехническое обучение вторую специальность – кройку и шитье. Не одни доярки и телятницы нужны. Мария Марьяновна – художник-модельер. Специалист высокого класса. Ей передаются все часы рисования. Приказ подготовлен. Прошу любить и жаловать нового члена нашего коллектива».

   Марья Марьевна – ученики сразу так ее окрестили, и я пишу по инерции – снисходительно оглядывала коллектив, в который вступала. У преподавателей были постные физиономии. Корней Данилович очень смешно икнул – хакнул как-то, словно подавившись костью. Но никто не засмеялся. Меня сперва разве что одно разозлило – что тип этот, Олег, драгоценный мой, даже мне ни слова не сказал о том, что устраивает в школу Сиволобиху. Тайком да тишком. Но я рада, что Маша к нам пришла. Это же здорово! У нас появятся свои портнихи, модельеры. Сошьем наконец костюмы для самодеятельности и не будем чувствовать себя голодранцами среди богатеев. В самом деле, сколько можно готовить доярок? Коров на всех не хватит. Да и что учить наших девчат этой профессии? Они сызмала умеют доить. У нас есть неплохо рисующие мальчики. Наконец-то с ними будет заниматься человек, который что-то понимает в искусстве, обладает вкусом. Она покажет им свою коллекцию картин.

   Так я примерно рассуждала, давая уроки. Конечно, подогревая при этом обиду на Олега, чтоб не остыла, готовилась к веселенькому разговору. Вышла из школы вместе с мамой. И – о боже! – давно не видела я маму такой возмущенной. Она даже не постеснялась употребить слово, которого я никогда раньше от нее не слышала. «Дерьмо, – говорит, – твой Олег Гаврилович, а не директор. Мелкий подхалим. Чтоб устроить жену директора совхоза, он отнимает кусок хлеба у детей. Их четверо. Сам Корней Данилович инвалид. Легкие прострелены».

   Попыталась я защитить Олега:

   «Да не умеет же рисовать Корней Данилович. Чему научит такой учитель?»

   «Учит. Много лет. Сходи на его уроки физики». «Так пускай и преподает физику».

   «Легко тебе рассуждать! Сколько он будет иметь часов, если их, физиков, двое? Посидела бы с такой оравой на одной ставке».

   «Мама! Ты же словесница! Сколько говорим об эстетическом воспитании! А рисование и пение отдаем – кому часов не хватает. Да не богадельня же школа. Не собес».

   Переубедить маму невозможно. Она все еще не может успокоиться. После обеда сказала:

   «Иди ты к этому… директору. Сделай так, чтоб он сегодня к нам не приходил. Не желаю видеть его физиономии! А то, если я сорвусь и выскажусь, больше он сюда не явится».

   Олег отбивался от моих наскоков: мол, лично он никаких мер не принимал, а потому и не говорил ничего, все сделано без него, по указанию райкома. Может быть, и правда? Все это – то, что говорила мать, и то, что сказал Олег, – заводит меня, как мину замедленного действия, против этой Марьевны (здорово, черти, окрестили!). Вести кружок на общественных началах не очень-то разбежалась. А за деньги – явилась с видом генеральши. Приходил Толя. Озабоченный. Как будто виноватый в чем-то. Долго разглядывал книги, заговаривал мне зубы. Видела: хочет он сказать что-то не очень приятное. Наконец, уже уходя, взяв шапку, решился:

   «К Сиволобу за рекомендацией не ходи. Отказался. – И выпалил, сердясь: – Солидный человек, а ведет себя… несерьезно. – Потом накинулся на меня: – Видно, опять ты наговорила черт знает чего? Легко вам критиковать со стороны. Посидела бы на его месте!»

   «Нигде я ничего не говорила. Наоборот, перед женой его подхалимничаю».

   «Все понятно. Насмехаешься небось. Помолчала бы хоть до вступления».

   «Странная у тебя принципиальность. Толя! Если ты таким способом хочешь зажать мне рот, можешь больше не возвращаться к этому разговору».

   Одним словом, поговорили мы с Толей на высоких нотах. А ушел он – я задумалась: почему Сиволоб отказался? Достиг цели – устроил жену? Или дошло высказанное мамой возмущение? Как бы там ни было, но заело меня такое хамство. И я твердо решила: вступлю! И как можно скорее. Чем я хуже Сиволоба? Жизнь покажет, кто из нас принесет больше пользы. Выступит против? Не один Сиволоб решает. Существует организация, в ней – честные люди, многие знают меня с младенчества, двадцать лет уже. На биографии моей пылинки нет. И рекомендации дадут без Толиной или еще чьей-нибудь помощи. Сказала маме о своем намерении. Сказала твердо, чтоб мать поняла, что никакие ее отговоры и страхи больше не подействуют.

   «Ты просила подумать – я полгода думала».

   Радости мать не выказала, но того страха, который охватил ее почему-то летом, теперь и в помине нет. Мать приняла мое решение дочти спокойно, c обычной своей рассудительностью. Мы хорошо поговорили. По душам. Мама посоветовала: у председательницы сельпо тоже не просить рекомендации. (Получай, Толик, дулю!) Лучше попросить у дядьки Федора Корнейчика. Бывший партизан, теперь – просто сторож, в селе все его уважают, никому человек поперек дороги не становился. А вторую – у бывшего директора нашей школы Тихона Николаевича. Я была его ученицей с первого по десятый класс Теперь он на пенсии. Живет в райцентре у сына – редактора газеты. Завтра же поеду к нему. Ты – умная, мама! А вот то, как Олег отнесся к моему намерению, наводит на размышления, довольно противоречивые. Он сказал:

   «Поздравляю».

   Но показалось: не от души, даже с иронией. Я ответила:

   «А может быть, рано еще поздравлять?»

   И весело подумала: «Тебе, видно, не хочется, чтоб жена была во всем на равных с тобой. Феодал!»

   Теперь опять раздумываю об этом его «поздравляю». Становится грустно. Еще он спросил, тоже не без иронии: «Это тебя Плющай сагитировал?» Неужто ревнует? Эта мысль позабавила. Толя, дорогой мой, заходи почаще в гости! Обещаю – больше ссориться не будем. И на лыжах покатаемся. Силком вытащу. И мы пройдем мимо школы. Пусть полюбуется господин директор!

   Долго думала над автобиографией. «Ни одного факта скрывать нельзя». А что написать об отце? Что? Не написала ничего. Это мой вызов обществу. Я – незаконнорожденная. Выдумали же такое слово. Узаконили. Какая гнусность! Как будто от меня зависело, как родиться – законно или незаконно. Но существует ведь такая категория детей. Им не записывают отцовской фамилии. Они носят материнскую, что, по-моему, совершенно логично и справедливо. Они не знают, кто их отцы. Мне посчастливилось: я, в конце концов, узнала. Но, очевидно, есть такие, для кого это остается тайной на всю жизнь. И вот тут общество сделало огромный шаг вперед: не попрекает и не допытывается, кто же их отцы. Детям дано право не знать, а если и знают, то нигде не освещать этот грустный факт своей биографии – отсутствие отца. Так почему я должка кричать? Я тоже имею право молчать. Но, видно, грызли сомнения – показала написанное маме. Она прочитала и не сказала ничего. Выходит, одобрила. Стало немножко больно. Видимо, хотелось, чтоб мама посоветовала, попросила написать об И. В.

   Шла к Лескавцу – колени дрожали. Просто противно. Перед незнакомыми людьми я не очень-то смелая, теряюсь. Со своими – языкастая. Но от такого пережитка, как страх перед начальством, кажется, избавилась давно – еще в школе. Лескавец всего-навсего секретарь совхозной парторганизации, человек знакомый. Так чего перед ним дрожать? Из-за биографии? Боялась, что спросит о том, о чем не написано? Нет, видно, просто потому, что человек, которого я встречаю чуть не каждый день, в сущности, мало знаком и загадочен. Из-за его молчаливости. Не люблю молчунов. Не могу понять, как выбрали такого. Мать и рабочие, правда, отзываются о нем хорошо: справедливый, отзывчивый. А я не понимаю, как сочетаются добрые качества с таким упорным молчанием? Ни докладов его не слышала, ни лекций. На собраниях одно-два слова скажет изредка – только о практических, хозяйственных делах. Правда, к немногим словам его прислушиваются. А все-таки, казалось мне, не трибун, не борец, такой не поведет за собой народ. Не то, что комсомольский вождь наш – Толя. Говорун, заводила. (Заводила, а на лыжах пойти не может. Надо придумать какой-нибудь агитпоход, чтоб Толя должен был вести свою гвардию.)

   По дороге продумала все, о чем может спросить секретарь, – от моего рождения и до того, что такое демократический централизм, от школьных дел до войны во Вьетнаме. Подготовила сверхумные ответы. Блестящие. Чтоб удивить Романа Ивановича. Но удивил он. Прежде всего – обыденностью, с которой встретил и стал рассматривать мои документы. Никаких эмоций. Уж такая будничность, что ужас. Я не требую праздничности, но представляла себе все иначе. А тут сперва повеяло даже безразличием. Но, перелистав анкету, автобиографию, Роман Иванович с неожиданным интересом и вниманием прочитал рекомендации. Это меня и успокоило и в то же время взволновало – по другой причине.

   «Хорошо, – Потом подумал и похвалил: – Молодчина! – И тут же снова удивил – поскреб затылок, вздохнул: – Многовато интеллигенции. А рабочих мало».

   Я просто остолбенела. Что сказать на такие слова? Где мои умные, острые ответы? Но не обиделась, вдруг за этой озабоченностью как-то совсем с другой стороны открылся он, молчаливый секретарь. Кажется, начинаю понимать, за что его любят рабочие. В чайной в день получки послушаешь: всем косточки перемывают – директору, агроному, зоотехнику, бригадирам, Лескавца же редко когда заденут, даже пьяные. Согласна: человек хороший. А все же – не борец. А если борец, то не для нашего времени. В конце нашей весьма немногословной беседы он еще раз удивил меня:

   «Послушай, говорит, дочка, ты знаешь, какой я оратор. А мне на районном семинаре секретарей поручили доклад о работе с молодежью, с комсомолом. Помоги написать доклад».

   Не стыдится человек признать, что сам не может написать даже о собственной работе. А может быть, он таким обходным путем проверяет, на что я способна? Этого молчуна голыми руками не возьмешь. А я, дура, уши развесила. Ну, пускай проверяет. Хотелось бы мне посмотреть, как он будет читать о своей работе с молодежью. Уж я так распишу!.. Выдам «всем сестрам по серьгам».

   Какая радость па душе! Маму прямо пугает мое настроение. Приняли! Сомневаться, что примут, конечно, оснований не было. Но все равно перетрусила, как ни перед одним экзаменом. Стыдно признаться даже самой себе, как я дрожала, пока шла на собрание. Но все произошло проще, чем думала. Вообще в жизни почти все происходит проще, чем воображаешь, – знакомство с новыми людьми, экзамен, прием в комсомол и даже в партию, любовь и т. д., и т. д. Наверное, и рождение человека проще, чем я думаю, представляя его себе по книгам и рассказам. Наша акушерка Лиза говорит о родах, которые принимает, как о самом обыденном деле, даже слушать неинтересно. В голове у меня карусель. Но подробно писать не хочется.

   Из-за своего дурного характера, я могла и усложнить прием. Нарочно отдала Лескавцу доклад о работе с молодежью за день до собрания. Пускай знает, кого он получит в свою организацию. Потом жалела и из-за доклада этого трусила. Могла ведь отдать и после собрания. Но секретарь еще раз удивил. Перед собранием подошел п поблагодарил за доклад; кажется, совершенно искренне, без иронии, безо всяких. Если узнаю, что Роман Иванович прочитал на семинаре, при райкоме, все, что я написала, окончательно уверюсь, что он Коммунист с большой буквы, который не боится по-ленински сам критиковать свою работу и ставить острые проблемы. Итак, все произошло просто. Однако…

   Дядька Федор сказал:

   «Какие могут быть вопросы? На наших глазах выросла. А политику… так она ее знает лучше нас и Устав, конечно, выучила от корки до корки. Принять!»

   Как говорится, коротко и ясно. Однако… был вопрос. Одни. Тот, которого боялась. Спросил Сиволоб. Сидел в первом ряду, точно ксендз. Сиял лысиной. Вертел большими пальцами.

   «Простите, Виталия Ивановна… Кто ваш отец? Где он?»

   Почувствовала, как земной шарик, маленький такой, ненадежный, оторвался от моих ног и полетел черт знает куда – в черную бездну, и я осталась висеть в пространстве, в невесомости, безо всякой опоры. Какое-то мгновение не было и воздуха, он вылетел из легких, и я боялась вдохнуть, боялась открыть рот. Пауза, должно быть, затянулась. Потом я увидела глаза, одни глаза, много глаз, и они вернули мне силу.

   «Мой отец – Антонюк, Иван Васильевич».

   Сказала – и сразу почувствовала, что ступила на новую, более устойчивую планету, твердо стала на ней. И тогда уже почти не тронула грязная ухмылочка на длинном вылизанном лице Сиволоба, а глаза Олега чуть не рассмешили. Они стали круглыми, как плошки. Только они двое – Сиволоб и Олег – знают, кто такой Антонюк. Больше никто не знает. Но никто не стал расспрашивать, кто же этот Антонюк, где он, почему не живет с нами. Наверное, из уважения к матери. О, добрые, славные люди в замасленных телогрейках, в подшитых валенках, спасибо вам за вашу деликатность, за вашу чуткость! За все вам спасибо! Что выросла среди вас, что живу одной жизнью! Что вы многому меня научили и доверили детей своих, чтобы и я их научила чему-нибудь.

   Олег рад. Доволен, что и у меня была тайна. Мягко этак укорял весь вечер ЗА ТО, ЧТО, МОЛ, его пилила – как это не сказал сразу про развод, утаил историю с назначением Марьевны. а сама – ишь какая! – более важное скрывала. Почему? Зачем? С какой целью? Разве стыдно иметь такого отца, даже если он и живет с другой семьей? Кажется. Олег доволен, что И. В. мой отец. От этого стало еще радостнее. Мы гуляли после собрания до поздней ночи, опять целовались. Я была на седьмом небе и вела себя, как эгоистка, совсем забыла о маме. А она, бедняжка, волновалась больше, чем я. И гораздо дольше. Когда я вернулась за полночь, мама еще не спала…

   Тогда только я поняла и попросила прощения. О том, что меня приняли, она знала – сбегала к дядьке Федору. Но старик, конечно, ничего не сказал про вопрос Сиволоба. А когда я рассказала и о своем ответе – мама, мне кажется, опять испугалась. Я обняла ее.

   «Мамочка, миленькая, почему ты такая трусиха? Просто смешно. Не верится, что была в партизанах. С маленьким ребенком. Ведь ты такие ужасы рассказывала о блокаде. Там ты не боялась?»

   «И там боялась».

   «Ну ладно, там – смерть… А теперь чего?»

   «Ничего я не боюсь», – как бы спохватилась, что, по сути, признала свой страх, мама.

   «Боишься, что о тебе дурно подумают? Ты же святая, мама, да и не в средневековье живем. Кто может попрекнуть, что я родилась не в законном браке? Это же отсталость! Меня это ничуть не тревожит. Я живу – и мне хорошо. Порадуйся вместе со мной, мама!»

   Но когда я сказала, что на той неделе еду к отцу, мама прямо съежилась и побледнела. Покуда ничего не сказала, но чувствую – собирается опять отговаривать. Ничего не выйдет, мама! Теперь я непременно поеду! Теперь уже ничто не удержит меня.

   Не надо было мне туда ездить. Мама умная, она чувствовала, что встреча с его семьей разбередит мне душу. Мама, верно, обрадовалась, когда услышала, что гостила я в роли дочки партизан его бригады – и только, не более, что никакой драмы не произошло, все промолчали. Мама обрадовалась… А я… Если б она знала, как мне больно. На душе гадко-гадко. Стыдно за свое поведение и надежды.

   Стыдно за него. Завидно. Им, законным детям, завидую. Тьфу! Хочется плюнуть на себя самое. Глупая! Жила, работала, и все вокруг было просто и светло. А теперь вот мучайся. На какого дьявола нужна была эта поездка! Попала я на свадьбу. Лада выходила замуж за моряка. Познакомилась с ним в Крыму, летом на каникулы ездила к морю. И поженились уже. По-современному. Не то, что я, старосветская телка. Опьянела я от дорожных мыслей и мечтаний, страха и счастья, от долгого стояния под дверью, за которой шумел пир, от его радостной встречи, от удивления и восторга начальника штаба – доктора наук, от гостей, от вина, и свадьба эта в моей памяти, как сои. где все перемешано – и приятное и грустное, веселое и пугающее, благородное и дурное.

   Какие-то бородатые физиономии. Какие-то негры. Пьяные поэты. Толстые ученые. Старые и модные танцы. Бешеная музыка. Чтоб не показаться «деревней», я тоже вертела своим толстым крестьянским задом. И, наверное, выглядела, как корова на льду. Дрожь пробирает, как вспомню. Но все это в конце концов ерунда по сравнению с тем, что я пережила потом и переживаю сейчас. Как они отнеслись ко мне? Лада – равнодушно. Понятно – ей было не до меня. На следующий день после свадьбы молодые чуть не до вечера не выходили из своей комнаты.

   Старшая моя сестра, по-моему, просто эгоистка, которую вообще мало интересуют другие люди. Да и говорила я с ней, собственно говоря, один раз на второй день, когда она приехала за сыном. Ольга Устиновна была очень приветлива со мной. Подчеркнуто приветлива. А я боялась этой приветливости. Я боялась этой женщины и – стыдно признаться! – в душе ненавидела, она отняла мамино счастье, хотя – трезво рассуждая – все как раз наоборот, и неизвестно, что она пережила и имела ли сама это счастье. Но одно дело – ум, совершенно другое – наши чувства, они так часто в разладе с умом.

   Один Вася сразу на свадьбе еще, за столом, где сидели бородатые физики, нутром, должно быть, сердцем почуял нашу близость, родство. Зов крови, что ли? Мой добрый, славный брат, ты единственная светлая страничка в этой бездумной поездке, в этом неуместном гонении. Я благодарна тебе. О, если бы ты знал, как я тебе благодарна! За сердечность твою, за дружбу.

   Когда ехала, я не только не надеялась на что-нибудь, я даже не хотела, чтоб он объявил, кто я. Казалось: гораздо интереснее, романтичней будет, если явлюсь в роли дочери его партизан. Погляжу на своих сестер. Забавная ведь ситуация: я все знаю, а они – ничего. О брате не думала, он в армии, к нему недавно ездил отец, потому и мечтать не могла, что мне так посчастливится.

   Сперва все шло хорошо. Завороженная свадьбой, опьяневшая от впечатлений, тот первый вечер, ночь и до вечера второго дня я чувствовала себя, может быть, счастливей молодой. Должно быть, во всем виноват Вася, его такая неожиданная приязнь. Мы сходили в кино, смотрели «Секретаршу». И вот, когда шли из кино по ярко освещенному и шумному проспекту, мне вдруг, неведомо почему, страшно захотелось, чтоб Иван Васильевич объявил, что я его дочь и их сестра. Вася хотел еще погулять, я потащила его домой.

   Я смотрела ему в глаза – Ивану Васильевичу, за столом, когда ужинали. Просила мысленно, умоляла, – ведь есть же, верю я, биотоки, которые передаются даже за много километров. А тут один шаг, через стол. Он должен был прочитать эту мольбу в моих глазах. Но он виновато отводил взгляд. Меня поразило, что он чувствует себя виноватым. Перед кем? Передо мной? Я ни в чем не виню тебя. Даже теперь. Перед детьми? Перед женой?

   Но я не теряла надежды. Ждала весь следующий день. Нетерпение росло. Нервы были натянуты. Ночью меня лихорадило. Не могла уснуть до утра. А за завтраком поняла: напрасно жду, не скажет, боится. Боится! О, как это больно ранило сердце! Сказочный воздушный замок, который я так старательно возводила, – он не рушился, нет, он казалось, в один миг растаял, и осталась лишь грязная лужа. Как пушок одуванчика, разлетелся ореол, которым я сама его окружила. Стыдно стало. За себя: папу захотела иметь, сиротиночка! Дайте ей папу! За него: такой был мужественный командир! И вдруг обыкновенный трус, страшно ему нарушить свой пенсионерский покой, потревожить обывательское довольство жены, дочерей. Ну и наплевать! Плюнула бы, если б не Вася. Ах, Вася, Вася! Знал бы ты, как мне тяжело было за этим завтраком, когда вы с Сашей весело допивали свадебное вино, а Лада, усталая и счастливая, подтрунивала над вами, разыгрывая роль хозяйки.

   Иван Васильевич сидел невеселый, грустно улыбаясь. Были минуты, когда становилось жаль его. И я поняла: останусь еще на день – выкину какую-нибудь глупость, от которой всем будет неприятно. А я вовсе не хочу причинять людям неприятности. Ни близким, ни далеким. После завтрака объявила о своем немедленном отъезде: надо на работу! Вася очень огорчился, просил остаться еще хоть на день.

   И. В. было неловко – он все-таки чувствовал, понимал! Но в душе, наверное, одобрил мое мудрое решение, мой такт и благодарил, что не выдала нашей тайны. Тихо сказал: «Прости меня, Вита». Бог с вами, прощаю: все мы люди, все человеки.

   Теперь так думаю, а там, после его слов, чуть не заревела. Шли на вокзал – и у меня дрожали губы, на Васины вопросы отвечала невпопад, он один провожал. На перроне не выдержала все-таки – разревелась, как деревенская баба. Вася испугался. Допытывался:

   «Что с тобой? Что случилось? Кто тебя обидел?»

   «Что ты! Никто меня не обижал. Тебе я особенно благодарна, Вася»

   Мы поцеловались на прощанье. Я первой поцеловала его, моего славного брата. Он бежал за вагоном. В морской форме. На него смотрели с добрыми улыбками. Когда поезд набрал скорость и Вася отстал, я опять заплакала. Долго не могла успокоиться. Соседи по купе утешали: мол, не на войне же парень, отслужит и вернется; по всему видать, что любит. И смех и грех.

   Чтоб отвязаться от их сочувствия, сказала, что это брат. Их еще больше удивило, почему же я плачу. Редкая сестра так горюет, расставаясь с братом. Хорошо, что от Бреста ехала со своими: заведующий фермой, зоотехник, доярки возвращались с совещания. Хохотала до неприличия. Девчата удивлялись, чего я такая веселая. Не за свадебными ли покупками ездила? Они ждут, что я вот-вот выйду за Олега.

   За три дня отошла – остыла или, наоборот, согрелась возле мамы, с ней хорошо, спокойно как-то, надежно. Бывают только минуты, когда хочется плакать. Никогда не думала, что такая плакса. Баба остается бабой. Сегодня воскресенье. Мама поехала в райцентр на рынок – за свежим мясом. Сижу одна. Охватила грусть. Взялась за дневник. Записала, поразмыслила сама с собой – и все прошло. Хорошее снадобье этот дневник. Надо почаще принимать дозы записей. Поездка, видимо, оставила глубокий след в душе. Олег спросил вчера:

   «Ты почему такая?»

   «Какая?»

   «Да знаешь, какая-то не такая, как раньше, до поездки. Может, влюбилась?» «Влюбилась». «В кого?»

   «Негр там был на свадьбе. Чудо! Словно пришелец с другой планеты».

   «Гляди – могу поверить. На негров многие дуры наши кидаются».

   «Я – дура?»

   Испугался. Встал на задние лапки. Всего, что произошло со мной, я не рассказала ни маме, ни Олегу. С ним говорю так, как будто бы давно знала и Майю, и Ладу, и Василя. И он верит, что я в самом деле их давно знаю. Снова упрекнул: имею такое обширное родство и никого за полгода словом не помянула! «Надо уметь!» – говорит Олег.

   Правду говорят: любая рана заживает, если от нее не помирают. Любая боль утихает. Прошла неделя, и многое из того, что было почти трагедией, теперь кажется смешным. Жизнь идет своим чередом. И есть великая мудрость в ее размеренном течении, будничности, в ритме труда.

   – Приближается весна. Закладывали парники… Делали новые рамы, стеклили, возили навоз. Между прочим, в прошлом году с твердолобым Сиволобом пришлось вести войну, чтоб взять на конюшне машину навоза. А в этом году он готов отдать школе хоть весь совхозный навоз. Не жалко. Великая сила – материальная заинтересованность!

   Ученики выпускных классов совсем не думают о земле. На что они рассчитывают? Все хотят уйти из деревни. Мечтают о городе. Чудаки. Когда-нибудь многие из них пожалеют. И я была в свое время такой же! А потом в институте каялась: больше бы внимания уделяла тому, что и как растет на земле, легче овладела бы профессией и лучшим была бы педагогом. На уроках часто чувствую провалы в своей подготовке.

   Сегодня в десятом два часа вела с ребятами дискуссию. Со мной говорят, как с ровней. И любят – за откровенность. Я иногда рассказываю о таких вещах, что целомудренная Адалина однажды, послушав, чуть в обморок не упала и написала в районо. На мое счастье, инспектор, приехавший для проверки, сам биолог, неглупый человек, согласился, что для биолога, так же как для медика, не может быть запретных тем на путях познания человека и природы, и еще – что ученики десятых-одиннадцатых классов – не дети, говорить с ними надо обо всем, что является предметом науки и искусства. Одним словом, Адалина должна была проглотить еще одну пилюлю.

   Мама, правда, считает, что я допускаю с учениками слишком большую демократию. Спорим – где проходит грань, которую нельзя переступать в отношениях между учителем и учениками, в обсуждении со школьниками, пускай и старших классов, того, что делают взрослые, педагоги, родители. Я за то, чтоб не скрывать от ребят правду, – все равно не скроешь! – а воспитывать самих себя, прежде всего воспитывать взрослых, с которых дети берут пример. О, как легко было бы работать учителям, если б исчезли вокруг лодыри, дармоеды, пьяницы, воры, демагоги, лжецы, ханжи! Мама в одном права: в теории все проще, чем на практике. В самом деле, как относиться к тем сплетням, которые распускает обо мне Адалина и которые, конечно, доходят до учеников? В селе сразу все становится известно всем, старым и малым. Но не все в равной мере могут разобраться, что к чему. Как объяснить такие вещи ученикам? В старые времена за такие сплетни мужчины вызывали на дуэль. Может быть, мне дать Адалине пощечину при всех учителях? Не хочется пачкать руки о такое…