Текст книги "Час тишины"

Автор книги: Иван Клима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Дома была только хозяйка. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги, и читала.

– Какой вы милый. – Она медленно встала и сделала несколько шагов навстречу. – Вы не сердитесь на мое приглашение? Я думала, что одному вам будет грустно в горах, среди этих людей. И мы решили с мужем собраться всем вместе – поговорим, мол, поколядуем.

– Очень мило с вашей стороны, что вы вспомнили обо мне, – поблагодарил он.

– Но произошла неприятность, – улыбнулась она, как бы сообщая нечто весьма приятное. – Мужу пришлось поехать к матери… Она прислала телеграмму. Я должна была поехать вместе с ним и только… У нас уже не было времени предупредить вас.

Она увидела его удивление и снова улыбнулась.

– Нет, это очень хорошо, что вы приехали, я здесь совсем одна и уж боялась. Здесь поговаривают, будто через границу перешли какие-то банды… Я очень боялась. Что вы так смотрите? Поужинаем вместе… Я уже все приготовила.

Она ушла в кухоньку, он бродил глазами по стенам: вышивки, фиолетовые цветы, коричневые цветы и литография на библейский сюжет, на полочке книги в холщовых переплетах – изделие провинциального переплетчика – «Бесы» и «Анна Каренина», на кухне жарится сало и тепло колышется на сонных волнах, Эрроусмит, «Португальские сонеты» и «Графиня Калиостро».

Она принесла тарелки с золотым ободком, водку налила в высокие рюмки, потом пошла переодеться, из кухни распространялись рождественские запахи. Прошлое рождество он провел в деревянном больничном бараке, доктор тогда сварил великолепный пунш, пригласил еще почтальона, его жену и двух медицинских сестер, пили, пели, были немного сентиментальны, а сестра Ванда жарила рыбу на примусе. То было первое послевоенное рождество, он немного боялся праздников, но, как ни странно, был совершенно счастлив: человек должен знать, что он ради чего-то живет, а тогда он был уверен, что нашел свой путь, нашел решение, как жить, как сопротивляться равнодушию, когда в мире возрастает снисходительность по отношению к преступлениям, а вместе с ней и беззащитность от преступников.

Она вошла в дверь с блюдами на деревянном подносе.

– Совершенно обыкновенное угощение. – На ней было вечернее платье с глубоким вырезом, в ушах поблескивали большие золотые круги, в черных волосах – золотая игла, губы намазаны толстым слоем помады – Кармен любительского спектакля.

– Удивляюсь, – сказал он, – что муж оставил вас здесь одну, такую красивую женщину.

Казалось, она ждала именно этих слов.

– Ему ничего больше не остается, ведь он давно уже мне не муж. Не может быть, чтоб вы этого не знали, – все это знают.

Он совершенно не стремился к тому, чтобы выслушивать ее излияния, и поэтому промолчал, но она все же продолжала:

– Он чужой мне человек. Мы просто договорились: я ему готовлю еду и стираю – вроде как бы компаньонка, чтоб он не чувствовал себя одиноким. А он за это меня кормит. Это для нас обоих чем-то и неудобно… Но поступаем мы так по соображениям удобства.

Она говорила очень спокойно и ела при этом – видно, подобный разговор волновал ее не больше, чем любой иной.

– Я собиралась было уже избавиться от него. Рассказала людям, что он гад. Во время войны до самой последней минуты прислуживал немцам… Но никто не позаботился, чтобы его арестовать. Нас просто-напросто послали сюда.

– Он и предавал?

– Откуда я знаю? – Она пожала плечами.

Им завладела стремительная волна отвращения.

– Разве вас это не интересовало?

– У меня нет с ним ничего общего, кроме имени.

Но заметив, что гость собирается как-то возражать, быстро добавила:

– Сегодня праздник-не будем портить себе настроение.

Конечно, решил он, ведь я же могу думать о чем-нибудь другом. По крайней мере сегодня. Столько месяцев я не был ни с одной женщиной. Он смотрел на нее и старался не думать, что скоро будет с ней спать.

– Не хотите немного попеть? – предложила она. – Я так давно не пела. Мой вообще не умеет петь. А вы любите музыку?

– Да.

– Я сходила с ума по Морису Шевалье. Скажите, у вас тоже было много идей, когда вы учились в школе? – Очевидно, это была ее излюбленная тема. Она не умела ее обойти, и разговор о прошлом требовался ей для того, чтоб оживить в себе прежние чувства. – Знаете, я хотела быть миссионеркой. Пальмы, джунгли, остров прокаженных, а в один прекрасный день привозят сына губернатора. Охотника и поэта.

Она прищурила глаза, и в ее голос вкралась новая интонация– какая-то театральность; сколько раз она уже это рассказывала, когда-то в этом была хоть какая-то прелесть мечты – она хотела любить больного сына губернатора, хотела посвятить ему свою жизнь, а потом вышла замуж за плешивого владельца строительной фирмы. У него росло брюхо, и каждое утро он читал «Словака»; умел громко смеяться, но никогда не умел развлекаться. Почему она вышла за него замуж? Она не могла бы на это ответить, не знала точно, зачем сделан был этот шаг – так пришлось, хорошая партия, мама радовалась, подружки завидовали; он купил ей сумку из крокодиловой кожи.

– Вы видите, чем все это кончилось, – она встала и подошла к окну. – Снег все падает и падает… А эти люди вокруг, о боже, что это за люди! Чего они хотят? Знаете, там, наверху, когда стали намерять землю под фабрику, ведь они пошли на землемеров с косами. – Она не дожидалась ответа. – Я рада, что вы здесь… Сегодня совершенно другой вечер. Я часто думаю о вас. Мне хочется отгадать, почему вы сюда приехали, у вас, видно, было какое-нибудь несчастье… Я думаю о вас и гадаю: несчастная любовь или какое-нибудь большое горе… Всегда, когда я вас видела, у вас была какая-то печаль в глазах. – Она выпила и становилась все сентиментальнее. Но и он тоже много выпил. Ее речь убаюкивала его и вместе с тем навевала грусть.

– Вы мне ничего не скажете?

– Знаете, я не очень разговорчив. Видно, скучный из меня гость.

– Почему же… у вас интересные глаза. Вы могли бы быть охотником и поэтом.

Она была банальной в каждом движении, в каждой фразе, иной, видно, она и не могла быть, ибо все в этой комнате было банальным: и тепло, и домашняя водка, и литографии на стене – все было обычным, домашним, посредственным– образец быта средней руки. Поэтому он даже чувствовал себя здесь как дома; голова у него мягко кружилась. Он пододвинул свой стул к ее креслу и стал рассказывать, как однажды, в начале войны, он приехал в одну деревню отмерить землю под лесопилку и там его приветствовала целая делегация. Учитель, лесник и староста приготовили угощение – молодого поросенка и бочку пива, – а потом привели его на участок и сказали: «Вот здесь, значит, будет этот самый стадион». Все получилось, как в «Ревизоре», и тамошние глупцы потом рычали от бешенства и требовали, чтоб он им заплатил за угощение.

Он так громко смеялся, рассказывая эту историю, что она с трудом понимала его слова. В лампе кончался керосин, фитиль чадил, она встала и подкрутила его; теперь в комнате светил только красный кружок горелки да падал из окна белесый отблеск снега; она возвращалась в свое кресло, но остановилась возле него в ожидании. И тогда он притянул ее к себе, серьги ее вспыхнули красным цветом – золотые круги, – она закрыла глаза. Вот видите, чем мы кончили.

Он проснулся среди ночи от щемящей тоски, услышал хриплое дыхание рядом – оно удивило его своей необычностью, но не это было причиной его страшной тоски.

А потом вдруг услышал тот звук – протяжное завывание: у-у-у-у! Оно доносилось издалека, приглушенно и одиноко, затем вдруг приблизилось и полетело над снегами.

Волки, понял он. Что их заставило подойти так близко к людям?

Он встал, подошел к заиндевевшему окну, осторожно впустил звук и холод. Ему было не по себе, зубы стучали; его охватил холод и эта странная тоска. Он вышел на цыпочках из комнаты. Коридор был холодный, его комната тоже выстыла. Он зажег свечу, второпях стал копаться в рюкзаке и наконец нашел то, что искал. Это был толстый блокнот, а в нем – между обложкой и первой страницей – ее фотография. Он смотрел на ее лицо, но теперь ему было мало этого, он хотел слов, человеческих слов, хотел быть участником разговора, хотел мысли, которую когда-то любил. Он перелистывал блокнот: цифры и цифры, углы полигонов, трое носок, заказать подставку, написать тете, 158 крон – консервы.

 
Тень стройной неги сладкая,
Могу ли за тобой идти?
Я опьянен твоею красотой,
Но я всего лишь тоже тень.
 

Между двумя страничками лежала сложенная записочка – единственное, что от нее осталось. Все ее письма сожгла его старая тетя: тайно, среди ночи, когда он спал. Она боялась держать что-нибудь «такое» в своем доме, пусть это были всего-навсего письма, пусть в этих письмах ничего не было, кроме военной любви. Да, какое безумие, когда люди должны бояться писем о любви! А это даже и не письмо – всего лишь записочка: «Ты хотел бы сходить на „Тарзана“? Купи на завтрашний вечер билеты. Все равно будет лить дождь. Жду тебя у кино». Билеты лежали под следующей страничкой. Они уже немного пожелтели; в тот вечер ее и взяли, и ей уже никогда больше не пришлось его дожидаться; он закрыл блокнот.

«Что же теперь делать? – подумал он. – Ведь я все же чего-то хотел. Ради чего-то я заехал так далеко. Но что же это такое?»

Снова донесся вой. Так близко! А ведь зима только начинается. И в ту же минуту в его памяти возникли совершенно отчетливые выстрелы – треск автомата, – они были уже далеко за ним, и лошадь совсем не ускорила шаг.

Он побродил по заснеженному двору, конь спал, закрыв свой единственный глаз, и, видно, на самом деле был глухим, потому что открыл его только тогда, когда почувствовал его руку. Торопясь, он запряг коня, потом вернулся в дом, разбудил женщину:

– Мне пора в горы. Сейчас же. Простите меня…

– Пустое. Я буду тебя ждать.

В гуще леса он увидел черную фигуру, борющуюся с вьюгой, и узнал лесника Поповича.

– Пан инженер, – еще издали закричал лесник, – да спаси вас господь, какое счастье, что я вас встретил. Поворачивайте обратно, в деревне банда. Вчера пожаловали. Я слышал только стрельбу, а теперь вот сверху вижу дым. Подожгли, сволочи.

– Ну раз подожгли, – сказал инженер, – так теперь их там нет.

– Кто знает, не искушайте судьбу.

Инженер пожал плечами.

– Поворачивайте лошадь, – настаивал лесник, – они убьют вас. Ах, боже мой.

Конь тяжело поднимался вверх, черная фигурка лесника шаром скатывалась вниз по снегу, пока не потерялась из виду.

Снова раздался вой, но на этот раз он услышал и яростный лай собак. Опять его охватила тоска, и он должен был превозмочь себя, чтоб не повернуть коня обратно. Конь нервно фыркал, и инженеру казалось, что он чувствует собачий запах и едкий запах дыма.

Все потому, пытался приободрить он себя, что я слышу это впервые. Когда к человеку впервые прикасается смерть, он неизменно испытывает ужас. А когда впервые поцелует – счастье. А потом привыкает – и к тому, и к другому.

Но он не хотел привыкать. Собственно, все зависит от человека. Две вещи, касающиеся друг друга, всегда касаются одинаково, ибо они всегда существуют вместе. Но если вещей касается человек или если люди касаются людей, то в этих отношениях всегда может быть что-то новое, потому что сами люди изменяются.

Конь заржал и остановился. На снегу чернели следы сажи.

– Трогай, – крикнул он на коня, – трогай, дорогой. – Он вылез из саней и похлопал коня по утомленной спине.

Когда он поднялся на плоскогорье, огонь давно уже погас, только из нескольких пожарищ поднимался небесно-голубой дым. Нижняя половина деревни стояла нетронутой и тихой. Конь шел к своей избе.

Дом стоял, как раньше, он видел его издалека. Высокие окна, кирпичная стена, но на дверях белела какая-то надпись.

Подъехав ближе, он прочел одно-единственное слово:

КОММУНИСТ

Инженер выскочил из саней, конь пошел к соседнему домику и остановился перед собственной конюшней. Он открыл двери, в сенцах лежал незнакомый мужчина в серой грязной форме с разрубленной головой, в нескольких шагах от него – Василь Федор, на постелях с неестественно повернутыми головами неподвижно лежали дети, возле них с разметавшимися по одеялу волосами стояла на коленях мать. Он переступил через трупы мужчин, коснулся двух мальчишеских лбов, отошел на шаг, в незакрытых глазах мертвой женщины застыла нечеловеческая боль, он наклонился над ее лицом, потом отвернулся и закрыл ей глаза. Кончики его пальцев похолодели от этого прикосновения – смерть крепко вошла в них. Впервые в жизни он видел убитых и не знал, что делать. Он склонился над мертвой девочкой, взял ее на руки и понес по протоптанной в снегу дорожке к соседнему домику, где до сих пор его дожидался полуслепой конь.

Волосы девочки свисали с его руки, в одном месте они слиплись от крови. Он положил мертвую в сани и вернулся в дом за другими.

Так он перенес всех. Конь стоял со спокойно опущенной головой – он привык ждать, когда люди грузят подводу.

Он еще раз вернулся в дом; на постели, где, без сомнения, должен был быть и он, валялась книга с оторванным переплетом. Он сел и дрожащими пальцами вытащил сигарету.

Его охватили бессмысленные переживания – во всем виноват он; ведь на этом месте спал только он. Это было его место. И вообще, что он сделал за целый год, кроме того, что находился здесь? Он напивался и привыкал к этой нищенской жизни, а временами ругался с Василем Федором, которого даже и убедить не сумел в своей правде, а в ту страшную минуту он лежал с женщиной, которую совсем не любил. «Снова я погряз в равнодушии, – подумал он с горечью. – Только алиби себе нашел. Видите ли, выстиранная рубашка, далеко от комфорта, – будто от этого что-либо зависит…».

Со двора долетели какие-то звуки, он не обратил на них особого внимания. Только жадно затянулся сигаретой. Ну, что ж ему все-таки делать теперь? Он смотрел на неподвижную фигуру Федора и слышал совершенно явственно его размеренный голос. Это было страшно – прошлое и безвозвратность этого голоса. Как часто они спорили, и чаще всего о справедливости. Какой приговор он вынес бы тем, кто поднял руку на детей, почему он об этой справедливости столько думал? Здесь, в долине, где не было судов и где справедливость и несправедливость имели почти один и тот же пьяный и голодный облик. Наверно, он уже видел что-то страшное, что-то такое, о чем он никогда не говорил. И тут инженер вдруг понял, что не сделал главного – он должен был его обо всем расспросить, должен был узнать от него что-то очень важное; теперь он потерял эту возможность, и теперь уже никто и никогда ничего об этом не расскажет.

Потом он подумал о слове, которое бандиты написали у него на дверях, – «коммунист», – и об этом они спорили. Он отказывал Федору в праве говорить об этих вещах, и вот третьи, подумал он, решили их спор, неотвратимо и страшно рассудили их. Он не понимал смысла этого приговора, но, видно, будет думать о нем всю жизнь.

Сквозняк распахнул двери, и он увидел черную лошадиную спину.

– Ты все дожидаешься меня? – сказал он.

На дворе он зачерпнул горсть снега и долго растирал им себе ладони, потом взял вожжи, крикнул:

– Пошел!

Из недалекого леса долетел сюда волчий вой. Он поднял голову и посмотрел в том направлении.

А конь тем временем с трудом тащил свой груз вниз, в долину.

Глава пятая. ШУТНИК И ЧУДАК

1

С бледного утреннего неба тихо и незаметно оседала пыль. Фу, сказал старый Молнар, ударив несколько раз по ткани костюма. Под ладонью появились темные пятна. Это был воскресный костюм.

Ему пришло в голову, что этой пылью, собственно, покрыты и их хлеба, – опять будет голод, все их надежды похоронены под этой пылью, и она так медленно оседает на землю. Нужно что-то делать, думал он, чтоб шли дожди. Вот хоть эти каналы. Надо их как следует прорыть, тогда они сохранят влагу. Он говорил об этом уже давно, да никто слушать не хотел, никто не отнесся к этому серьезно. Разве что учитель и то когда-то. А теперь остался один сумасшедший Адам. Он всегда серьезно относится к словам Молнара. А он ради шутки злоупотреблял его серьезностью, разумеется, добродушно, просто так, чтоб немного посмешить людей. Он не хотел обижать несчастного человека. Собственно, они были друзьями еще задолго до того, как произошла эта страшная история с женой Адама. До этой истории Адам был веселым, ловким парнем и шутником – он умел лечь и снова встать с полным пол-литром на лбу, не проливая при этом ни капли. Два стула мог держать одновременно – один на подбородке, а другой на ладони, – и так умел работать ножом, что с расстояния броском вырезал на дереве сердца с инициалами.

Они ходили вместе на заработки в южные имения. А сколько провели вместе вечеров под теплым небом, сколько совершили разных проделок! Они угадывали перед публикой, где находятся спрятанные вещи, женщинам отгадывали, что написано в закрытых конвертах, предсказывали им будущее. Адам, правда, за это поплатился – от одной из женщин он уже потом не отделался. Молнар не мог теперь вспомнить, как ее звали, но лицо помнил отлично: широкие толстые губы, светлые волосы, худая, кожа вся усеяна веснушками… Он пошел к ним на свадьбу свидетелем, свадьба продолжалась два дня, они намазали длинную лавку клеем – пятеро парней приклеилось, четверым удалось оторваться, а пушкаровского Онджея пришлось вытаскивать из штанов.

Он всегда с удовольствием вспоминал эту историю. А весной, после свадьбы, в лесу ее застала большая вода, женщина испугалась и, видно, сбилась с пути; три дня и три ночи ездили они на лодках по лугу и меж деревьев; все время кому-то казалось, что он слышит ее голос, но она, видно, уже давно была мертва. И Адам ездил с ними, хотя в последний день его и трясла какая-то злая лихорадка. Нашли ее только на десятый день, когда вода схлынула.

Принесли на двор, Адам все еще лежал в лихорадке, но он узнал ее, постоял минутку над ней не двигаясь, а потом как припустил бежать – пробежал всю деревню и исчез где-то в лугах; вернулся среди ночи, люди слышали, как он шел по улице и пел, думали, что пьяный, и считали – хорошо, мол, сделал, что напился. Но он не был пьян, только вдруг забыл обо всем, что случилось, и казалось ему, что он возвращается поздно ночью со свидания, поэтому и пел. С тех пор его мысли стали подвластны мечтам, подчинились им, выражение его лица не раз менялось в течение дня, все чувства его были безумными, он потерял память. Постепенно превратился в ребенка, начал собирать цветные стеклышки и верил всему, что говорили люди, а они просто-напросто смеялись над ним.

Один остался, кто мне верит, думал Молнар. Он все еще не отрешился от старой дружбы и порой останавливался около Адама, прислушиваясь к его бессвязным речам. Вот и сегодня он остановился перед его избой – оставалось немного времени до церковной службы.

– Хорошо выспался? – спросил он.

– Не спрашивай, – ответил Адам, – утром приходили дети и пели мне.

– Что?

– Не знаю, – признался он стыдливо. – Как-то не могу вспомнить. А что говорят люди о засухе?

– Много что говорят, – ответил Молнар. – Говорят, что и ты в этом виноват – не должен был позволить, чтоб выгнали тебя из рая.

Адам испугался.

– Я в этом не виноват. Я ничего не помню.

– Конечно, не помнишь.

Они зашли в избу, там было сыро, сумеречно и душно, в печи догорал огонь, Адам сел на низкий треножник и, полный тоски, дожидался, что еще ему скажет Молнар.

– А я вот думаю, – продолжал Молнар, – что ты, наоборот, еще многое сможешь сделать для людей. Ты даже и сам не понимаешь этого. Ты особенный человек. У тебя бывают хорошие идеи, такие, что никому другому и в голову не приходят – только тебе.

Молнар развлекался такими разговорами, это была незлобивая скрытая шутка, но и не только шутка, потому что Адам верил ему, и он знал, что тот ему верит, знал, что Адам будет думать о сказанном, но постепенно мысли его обволочет теплый туман и останется одна только радость. Молнар был рад, что может хоть как-нибудь его утешить, дать ему хоть какую-то надежду в его несчастье. А что еще он может для него сделать? Людям ведь надо очень мало: чуть-чуть улыбнуться и хоть капельку обнадежить, чтобы смогли все снести, пережить.

– Живешь ты в нищете, – сказал он ему, – но это еще только начало твоей жизни. Многие цари начинали с нищеты.

Адам кивнул.

– Ты уже слышал о том, что собираются здесь начать большое строительство? – продолжал Молнар. – Знаешь что-нибудь об этом?

– Ты меня так не спрашивай, – ответил тот, – я никогда ничего не могу вспомнить. А ты думаешь, я тоже там буду работать?

– Конечно, – пообещал ему Молнар. – Вот так-то ты и совершишь то, что люди никогда не забудут.

– А что будет с козой?

– Мы с тобой, – продолжал Молнар, – еще что-нибудь да докажем. Вот увидишь, старина.

Раздался колокольный звон, сзывающий всех в церковь. Адам засунул свои большие, немного отекшие ноги в разодранные галоши, на голову напялил шляпу, штаны подвязал веревкой из старой сети со многими узлами, и они вместе вышли из дома. Сегодня особенно радостно и легко было на душе у Адама. Он даже не слышал шума воды, хорошо различал вещи вокруг себя – теплую пыль, квадраты окон, от которых отражался свет.

На заборе висел большой, вручную написанный плакат.

Он читал этот плакат и радовался, как хорошо он понимает текст. Кто-то под большими буквами плаката подписал карандашом:

Заявите о лошадках, потеряете их.

Он читал, и все ему казалось таким забавным, что он долго сотрясался в радостном и беззвучном смехе. Он вспомнил вдруг о старых временах, когда еще ходил с ранцем за спиной, вечера с песнями, разные истории, которые они любили рассказывать и во время которых конца краю не было веселью; он читал снова и снова эти несколько строк, читал их так хорошо, что, даже когда он и отвернулся, они все еще оставались в его памяти. Работа на строительстве плотины, а плотину строили против воды. Он знал, что не любит воду, он ненавидел ее, хотя причина этой ненависти и оставалась для него в тумане. Он представил себе полуденный жар, парни лежат в тени деревьев, едят хлеб с салом.

Он услышал голоса, вероятно, они звучали давным-давно, но он только теперь обратил на них внимание – приближались босые, оборванные ребятишки, один из них нес на рукоятке от вил лохмотья голубой рубашки, другой на палку насадил ботинок без подошвы: «Адам – первый человек! Адам – первый человек!» Вот уж много лет ребятишки кричали ему вслед эти слова, но хуже всего было другое – он действительно не знал, не мог вспомнить, как долго он живет на свете и были ли хотя бы в детстве вокруг него какие-нибудь еще люди или воистину он был первым человеком, как они утверждали.

Он крикнул им:

– Эй вы, медведи-увальни, лошади вы неподкованные.

И дети смеялись и радовались.

Но думал, он только о высоком дереве, под которым будет сидеть со всеми остальными, будет говорить с ними, а они будут рассказывать историю за историей, он и сам пытался придумать какую-нибудь историю, которую сумел бы им рассказать, но так ничего и не придумал. Однако это не испортило ему настроения – там, где он бывал, люди всегда говорили сами, и ему не приходилось ничего им рассказывать.

– Полежим в полдень под деревом, как тогда, а?

– Как когда?

Он пытался вспомнить.

– Ты всегда как-то странно спрашиваешь, – сказал он. Он-то видел перед собой совершенно отчетливо это дерево и под ним спящих людей. Женщин с загорелыми ногами, светлые волосы на выгоревшей летней траве, и вдруг он почувствовал страшную, сжимающую сердце тоску.

В церкви было уже полно народу. Молнар пробился вперед, Адам остался в уголке у дверей, сжал руки и опустил голову. И если бы бог смотрел с высоты, он ничего бы не увидел, кроме копны его бесцветных, взъерошенных волос.

Люди вокруг прислушивались к проповеди. Но он воспринимал не отдельные слова, а скорее общий смысл речи, который, однако, не рождал в нем ничего приятного. Ему казалось, что священник тоже говорит о строительстве, но говорит почему-то зло и даже грозит всем собирающимся там работать, говорит, что они останутся без земли и без хлеба. Что за бессмыслица! Как можно остаться без земли, если мы по ней ходим? А может, и правда ее кто-нибудь отнимет, испугался он; что, если б отняли всю землю и осталась бы только одна вода? Все существо его охватила тоска.

«Будьте смиренны! Откажитесь от гордыни! Не выступайте против помыслов небесных!»

Он был так испуган, что не мог вспомнить ни единого слова песни, которую потом все пели.

Служба кончилась, он двинулся вслед за остальными и подошел к красному, все еще не достроенному домику, где людей дожидался Смоляк с каким-то крупным человеком в городском платье. У Адама не хватило отваги подойти к ним, но он каким-то образом понял, что тот пришел сюда с Молнаром от реки, и, видно, не зря рассказывал ему Молнар о строительстве, и что, вероятно, надо здесь постоять и дождаться его, и поэтому Адам все стоял и стоял и видел, как все остальные молча проходят мимо; прошли все, и вот он остался только с этими двумя.

Смоляк сказал:

– Эта плотина, да это же будет настоящее благодеяние для всего села, пан инженер! Вы даже представить себе не можете, какие бедствия терпим мы от воды. И люди даже заработают на строительстве. Наконец-то им не придется уезжать бог знает куда за деньгами.

Пыльная белесая дорога притягивала к себе свет так, что слепило глаза. Инженер закурил сигарету, на крышу тихо опустился аист, воздух был неподвижен, издали доносился звон какого-то несуществующего колокола.

– У меня нет впечатления, чтоб ваши люди особенно интересовались этой работой, – наконец ответил инженер.

Адам понял, что здесь ждали людей, а они не пришли.

Так же и он всегда ждал людей, а они все не приходили. И он проникся сочувствием к этим двум, проникся стремлением помочь им – ведь человек должен помогать тем, кто ждет помощи.

И вот он подошел поближе.

– Это… вы… пан, – забормотал он, – вы будете строить?

– Адам! – окликнул его Смоляк.

– Я – Адам, – подтвердил он, – первый человек. – И он неуверенно засмеялся.

– А вы что, хотите работать на плотине? – спросил его инженер.

– Конечно.

– Очень хорошо, – сказал тот, – вы выглядите вполне солидно.

Тут лицо Адама заискрилось большой и чистой радостью, он поднял высоко над головой руку и воскликнул:

– Построим плотину, вот такую! И водичка не потечет больше.